Текст книги "Перепелка — птица полевая"
Автор книги: Александр Доронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)
У Судосева тогда родители были уже старые. Одна нога у отца деревянная – оставил на империалистической. Мать часто болела. Зачем туда сажать старых и больных? И здоровые-то не помещались…
Два года тогда пролетели, как Ферапонт Нилыч вернулся с войны. Горячие пули летали над ним – остался живой, а здесь сочли его за «врага народа».
…Лагерь располагался в Сибири, около Туруханска. Жил Судосев в старом сарае, сыром, темном, со всех сторон обдуваемом ледяными ветрами. После приезда, на второй день, их распределили по бригадам, дали ватные штаны с фуфайками и погнали валить лес. Тяжелой работы Ферапонт не боялся, беспокоило его другое – их охраняли солдаты с винтовками. Людьми никто не считал. Утром им давали баланду, в обед – снова баланду, на ужин – чай из трав и кусочек хлеба. Работать же приходилось за троих: рубить лес, возить к берегу Енисея, где после разлива его сплавляли вниз по реке.
Настали теплые дни. Все позеленело, прояснилось небо. А у зеков жизнь стала еще тяжелее. С удлинением дня увеличился и объем работы. Люди от усталости валились с ног. Вдобавок, им не давали покоя комары и слепни. В лес без сеток даже и не заходи. Марлю продавали в аптеке, но марля доставалась не всем. Люди спасение нашли в солидоле. Мазали лица колесным маслом – и так, испачканные, рубили лес. Считай, без отдыха. Сядешь на пенек отдышаться – конвоиры уже вскидывают винтовки. Для них жизнь заключенного гроша ломанного не стоила.
В бараках тоже не лучше. Летней ночью комары летали стаями. Люди вокруг бараков жгли костры, в них клали сырой мох и сосновый лапник. В небо поднимался горький, съедающий глаза дым. И так – до утра, пока не холодало и не пропадали назойливые насекомые.
Через год Судосева поставили бригадиром. Начальник, правда, небольшой, таких в лагере около пятидесяти, но все равно стало повольнее. Отпускали его в Туруханск. Это село считалось райцентром. Оно нравилось Ферапонту: стояло на высоком берегу Енисея. Улицы широкие и зеленые. Земля – песчаная, красноватая, будто кто-то покрасил ее луковой шелухой. Дома, кроме бывшего монастыря, деревянные.
По улицам бродили коровы и бегали взлохмаченные собаки – лайки, которых зимой запрягали в маленькие нарты. Жители уже привыкли к заключенным. Однажды Ферапонту выпал выходной, и он вечером пошел в кино. В клубе к нему подсела девушка, лет девятнадцати-двадцати. Худенькая, стеснительная. На ней, как и у других ее подруг, была связанная из собачьей шерсти кофта, на голове синий платок. После фильма Ферапонт с Дашей (так звали девушку) бродили по той улице, где стоял ее дом. Он был немного покосившимся – сгнили нижние венцы. Когда дошли до крыльца, Даша попросила его вернуться. Если отец увидит, говорит, кнутом исхлещет. Пришлось уйти. Да и боялся Судосев лагерного начальства: оно было хуже собак.
Через полмесяца он вновь встретился с Дашей, и она сказала ему: живет с матерью и отчимом. Есть две сестренки – Галя и Глафира. Они учатся в школе. Отец работает паромщиком, мать – уборщицей в школе. Сама закончила семь классов, трудится сборщицей смолы.
И Ферапонт открылся ей: рассказал о своих близких, о Вармазейке, за что попал сюда. Молодые люди понравились друг другу, в их сердцах зажегся тот огонь, о котором говорят одним словом – любовь!
Родителям Даши понравился крепкий парень. Ферапонт был красивым, высоким, не зазнавался, лишних слов не говорил. Неприятно им было лишь то, что в каждый приход Ферапонт своей любимой приносил лесные цветы. В селе считали это привораживанием. Сказала ему об этом Даша – стал носить цветы под фуфайкой. И все равно сестренки Даши не выдержали и похвастались подругам. И распространилась по всему Туруханску молва, что Даша спит с ссыльным.
Черные сплетни сильнее ветра. Услышал об этом начальник лагеря, Судосева пригласил к себе. Почти час «песочил» бывшего фронтовика, затем посадил в карцер, где ему двое суток ничего не давали есть. Что потом было – один Инешке знает. Выручила Даша. Сама пришла в лагерь и призналась в любви к Ферапонту.
Вскоре они поженились. Теща была верующей, Судосеву пришлось венчаться. Вместо свадьбы только накрыли стол, со стороны жениха там никого не было – начальство не разрешило.
Пришел 1953-й год. Умер Сталин. Лагерь сразу загудел ульем. Однажды летним ясным утром, когда Судосев стоял вместе с другими в строю перед бараком, начальник стал выкрикивать фамилии. В их число и он попал. «В чем дело, куда-нибудь в другое место отправят?» – защемило его сердце. Теперь он переживал и о жене.
– Кого назвал, те сейчас же собирайте вещи. Мы вас сегодня отпускаем домой. На пристани ждет баржа. Спешите, – наконец-то сообщил радостную весть начальник.
Неожиданное известие напугало Ферапонта. «Как домой, Дашу куда оставлять, она в положении», – думал он про себя. Быстро собрал вещи, попрощался с товарищами, с комендатуры забрал документы (там ему также дали буханку хлеба и немного сахара) – и скорей в Туруханск.
Даша как будто ждала его. Дома она была одна. Взрослые находились на работе, сестренки – в школе.
– Ну, Дашок, теперь на вольный свет. Я заново родился! – И сказал ей, что его освободили.
– Сейчас куда, в Мордовию поедем? – подняла голубые глаза молодая жена.
– Вот родишь мне – тогда поедем. Дорога длинная. Успеем.
– Успею, так успею! – проговорила жена со слезами радости и стала собирать стол.
… Вспоминая о прошедших годах, Судосев не заметил, как подошла к нему Дарья Павловна. Тронула за плечо.
– Хорошо будет, если Числав домой вернется. По внуку очень соскучилась, места себе не нахожу, как на фотографии его увидела…
– И я буду очень рад приезду сына. Вернется он. Зря обещаний не дает – в меня пошел, – ушел от тяжелых воспоминаний Ферапонт Нилыч. Улыбнулся жене и легко встал из-за стола, будто с плеч сбросил потерянные годы.
* * *
Зерновые и овощи засеяны. Колхозники легко вздохнули – пришла пора отдыха. Из Саранска с концертом в Вармазейку приехали артисты. Сельский дом культуры был переполнен – яблоку негде упасть. Гости плясали – пели, читали стихи, ставили сценки.
Концерт смотрели и Казань Эмель с женой. Оба нарядные. На Эмеле новая рубашка с открытым воротом, на плечах Олды перекинут тонкий белый платок. Как и все, они от души хлопали: а как же, такие встречи у них редко бывают.
На сцену вышел лысый мужчина лет пятидесяти. Улыбаясь, посмотрел в зал и сказал:
– Друзья, у кого есть желание разбогатеть? – сам вытащил из кармана купюру, помахал ею. Все смеялись, выйти никто не выходил.
– Я, кыш бы тебя побрал! – спрыгнул со своего места Эмель и, прихрамывая, направился к сцене.
– Вай, лягушачий глаз, засмеют! – крикнула вслед Олда и хотела было ухватить за рукав. Не успела, – руки сорвались, и бабка повалилась на сидевшего впереди мужчину.
В зале оживились.
– Значит, так, – стал учить на сцене старика артист. – Вот здесь десять рублей, видишь?
– Вижу, чай, не слепой, – хваля себя, улыбнулся Эмель.
Артист вслух назвал серию, протянул ему купюру. Тот пощупал-покрутил, даже понюхал и, оставшись довольным, сказал:
– Того… смотри, если мне попадет – не верну…
– Попробуй, попробуй! – замахал лысой головой фокусник и хитро подмигнул. Достал газету, ножницы, купюру завернул в газету, стал ее резать.
– Э-э, кыш бы тебя побрал, мы так не договаривались! – заерзал Эмель.
Артист зажег спичку, поджег газету. От нее остался только пепел.
– Тьфу! – плюнул старик и собрался было спускаться со сцены: чего здесь ждать – деньги – то сгорели, зря только выходил…
Артист подошел к нему, правую руку опустил в карман рубахи старика, вынул ту же купюру.
– Посмотрите, Ваша?
Петухом закудахтал Эмель, не зная, что делать.
– Серию, серию посмотри! – кричали из зала.
– Бабка, помоги-ка! – растерялся Эмель.
Олду будто ветром сдуло на сцену, она от волнения теребила платок, который недавно привезла дочь Зина из Саранска и который всему селу успела показать.
– Ты смотри, Олда, получше смотри, не проведет тебя этот леший? – потребовал Эмель. Сам повернулся в сторону артиста и сказал: – Ты, это, не ругай меня, очки я забыл…
– Посмотрите, посмотрите серию! – вновь раздалось.
Олда назвала цифры – в зале вновь загудели: серия была та же.
– Сейчас что, нам спускаться? – открыла дырявый рот старуха.
Оба хотели уйти, артист их остановил:
– Подождите, подождите. Зря что ли поднимались? – и положил деньги в карман старика.
– Хорошему человеку ничего не жалко!
До конца концерта Эмель все щупал карман рубахи, словно там лежало не десять, а тысяча рублей. И Олде не сиделось на месте, она веретеном крутилась на стуле: то локтем мужа пихнет, то подмигнет ему: вот это мы!
Выходя из клуба, Бодонь Илько сказал:
– Что, Эмель покштяй14, за шампанским не пошлешь?
– Как же, жди, – не выдержала Олда и так посмотрела на соседа, что тот даже попятился.
– Илько, думаю, неплохую мысль высказал, – по пути домой издалека начал старик. – Считай, дармовые деньги цапнули…
– Молчи, дармовщик! Не вышла бы тебе на выручку, с пустым карманом остался. Сразу я раскусила: хи-хи-хи да ха-ха-ха!
– Это ты уж зря, Олдуша, – старался успокоить хозяйку старик. – Сама же видела, не все артисты играют на деньги, за них нужно спину гнуть…
– Знаю, как гнешь… Когда-нибудь цыгане украдут лошадей – всю жизнь будешь платить – не расплатишься.
Зашли в дом, разделись. Олда села на скамью, довольным голосом бросила:
– Ну, ладно, давай, как просил Илько…
Эмель вынул купюру из кармана и протянул бабке.
Та ее с одной стороны рассмотрела, с другой – никак не поймет.
– Это что такое?
– Десять рублей!
– Чудила, да это же карта!
В руках Олды действительно была бубновая дама. Наклонишь ее – дама улыбается, перевернешь – та же улыбка!
* * *
После жарких дней похолодало, с запада потянулись лохматые облака. Плывут по небу – ни конца, ни края. Сыплют мелким дождем.
Дом у лесничего как крепость на опушке леса. Загорожен высоким, с человеческий рост забором. В нем две двери. Узкая ведет к крыльцу, широкая – к надворным постройкам. За день они открываются два раза: утром, когда хозяин выезжает на работу, и вечером, когда возвращается. Все, что есть на дворе, можно хорошо разглядеть только с верхушки вековой ели. Дерево стоит чуть в стороне от бьющего из земли родника. Залезешь на нижние ветви – перед глазами откроется дом с десятью окнами. Срублен он недавно – в теплые дни из бревен еще сочится смола.
За домом – два двора. В большом, по всей вероятности, держат лошадь. Перед ним две телеги и тарантас. Дворы, как и дом, покрыты железом, окрашенным в зеленый цвет.
Около узкой двери, съежившись, лежит большая, с теленка ростом, черная собака. Когда тихо скулит – сплюснутые, похожие на листья конского щавеля уши медленно двигаются… Видимо, собаке снится что-то свое, очень приятное…
Вот ветер встряхнул голую верхушку ели и оттуда, из-под облаков, медленно крутясь, упала ветка на ее спину. Собака вскочила, и по всему лесу раздалось рычание.
На крыльцо вышел хозяин – Захар Данилович Киргизов. Тяжело сел на скамью, внимательно посмотрел вокруг, словно хотел застать вора и, никого не заметив, сунул в рот два пальца и пронзительно свистнул.
Собака тут же подбежала к нему, стараясь лизнуть волосатую руку.
– Ну, ну, раззява! Перестань! Хватит играть!.. Некогда. Вот на тебе, грызи! – Захар Данилович бросил большую кость. – На твое счастье, с вечера осталась. Прости, брат, каждый день мясом тебя не могу кормить. Как говорят, человеку – что помягче, собаке – что не прожуешь… Наклонился, погладил собаку по спине и добавил: – Конечно, вкусное не всем достается. На сегодня, Тарзан, новое задание дал. Сам дал! – Захар Данилович взглядом показал на небо, будто оттуда смотрел на них Инешкепаз, – Выходит, Ему – мясо, тебе – требуху… Без лицензии. Ничего, брат, не поделаешь, каждый свое требует. Ты грызи давай, пора собираться. – И зашел в избу.
Вскоре Киргизов с Тарзаном уже шагал по Бычьему оврагу. Не торопился. Времени достаточно…
Овраг глубокий, весь в кочках и осоке. Тянулся от лесничества до Суры. Рядом с ним постанывали вековые сосны, будто шептались о своих прошедших годах, о том, как когда-то здесь, в этих глухих местах, прятался со своим отрядом лучший друг Стеньки Разина – мурза Акайка.
Давно это было, очень давно. Те времена почти позабылись. Когда был живым дед Захара Даниловича, часто рассказывал: повстанцы, кому удалось вырваться от смерти, остались здесь жить. Срубили дома и с дальних сторон привезли своих родственников – так и появилась Вармазейка… Так это было или иначе – знает только один Инешке. А вот сосны поют те же заунывные песни, которые они пели в старину: зимой – протяжные, похожие на вой метели, весной – нежным шепотом Суры и птичьими трелями, осенью, такими же, как сегодняшний день, – будто кто-то ушибся и взывает о помощи…
Пошел мелкий дождь. Захар Данилович поднял воротник плаща. Плащ был грубый, из брезента – сто дождей выдержит, не промокнет. При ходьбе скрипел. От дождя шуршала и высокая, по пояс, трава, которую никогда не скашивали. Не от изобилия сена. Отсюда ее не поднимешь наверх: очень уж крутые берега у оврага. Такие крутые, что только лишь через одно место удалось проложить тропку. Там, где Сура делает изгиб и замедляет свой бег. А может, только кажется, что замедляет?
Долго Захар Данилович шагал по глубокому оврагу. Ноги то и дело тонули в мягком, сыром мху. Чувствовал он себя неважно – болела голова от похмелья. Наконец вышел к березовому лесу. Здесь деревья пониже, от их белизны лес светлел, отгоняя «хворь» лесничего.
– Тарзан, хватит, дошли! – крикнул Захар Данилович.
Бегущая впереди него собака остановилась около узкого ручейка и, высунув язык, тяжело задышала.
Дойдя до овчарки, Киргизов сбросил с плеча мешок, присел на корточки, зачерпнул ладонями воду. Она ломила зубы.
– Эка, брат, какие все начальники. – Захару Даниловичу вспомнилась вчерашняя ночь. – Застрели, говорит, лося – и всё тут. Лось не пес – хлебом не заманишь. На заре, возможно, и выйдет лосиха со своим теленком, – он хмуро посмотрел на собаку. – Да и их сразу не возьмешь. Забыл, как недавно на лося напоролись?
Собака лежала с закрытыми глазами. Лесничий поднял ношу и – чавк-чавк-чавк! – перешагнул через ручеек под березу и тихо произнес:
– Вот здесь их встретим…
Вытащил из котомки топор, начал рубить ветки.
Вскоре вырос шалаш. В нем живи сколько хочешь: ни дождя тебе, ни холода…
Вскоре и дождь перестал. Из-за облаков выглянуло солнце. Потеплело, даже душно стало.
«Смотри-ка, весна будто молодая вдовушка, – думал про себя Киргизов. – Сначала прячется-скрывается, потом сама вешается на шею». И здесь вспомнилась ему Зоя Чиндяскина, кассирша своего лесничества. Та рано, на второй год после свадьбы, осталась без мужа. Тот по пьянке на тракторе перевернулся в озеро и утонул.
Однажды ехал Захар Данилович с Зоей из банка и, улыбаясь, сказал ей:
– Не боишься, деньги украду?
– Не боюсь, – игриво ответила она. – Что бояться, в чеке Ваши инициалы, а не мои. Да ведь и в банке видели нас обоих. – С минуту помолчав, сказала: – Я, Захар Данилыч, другого боюсь.
– Чего? – удивился тогда Киргизов.
– Глаз лесничего. Иногда они такие острые – будто раздевают!
Потом всю дорогу молчали.
… Как-то перед новогодними праздниками Захар Данилович в своем кабинете просматривал документацию. В это время зашла Чиндяскина. Зашла в слезах и стала жаловаться: золовка – сестра убитого мужа – при всех оскорбила ее за связь с лесничим.
Золовку (а она работала уборщицей) Киргизов уволил в тот же день. Сам однажды, за полночь возвращаясь из райцентра, завернул сани прямо к Зое. Там и переночевал. Женщине сказал: «Все равно за глаза сплетничают…»
Теперь о ней постоянно думает, иногда даже забывая свои обязанности. Зайти к ней тоже боязно. Анфиса, постылая жена, глаза выцарапает. Вот ведь как в жизни бывает!
В полночь снова заморосил дождь. Потом перестал, и все как-то затихло.
В плаще было тепло. Согревал Захара Даниловича и Тарзан. Долго он не мог заснуть, все думал и думал о Зое. Потом вспомнил прошедший вечер. Вчера приезжали к нему три высоких гостя: двое из Министерства лесного хозяйства и директор лесокомбината Потешкин.
Анфиса собрала хороший стол, поставила три бутылки водки. Жена умеет угощать гостей. В этом деле ей нет равных. Только все равно сварливый характер сказывается: после их ухода такие «угощения» покажет – белый свет мил не будет. Вот и вчера, как только гости сели в машину, жена сразу набросилась на него: «В доме куска хлеба нет, а ты все людей приглашаешь…»
Киргизов сорвал со стены ремень, который привез еще со службы в морфлоте, и давай ее «парить». Хозяйка испуганной курицей вылетела на улицу. Когда вернулась в дом, Захар Данилович уже спал.
Жена сама выбрала свою судьбу. Когда Захар Данилович вернулся со службы, Анфиса юлой крутилась вокруг него. Так и пришлось жениться.
Да разве это жена? Доброго слова от нее не дождешься. В одном только она не промах – каждый год по пять-шесть бычков откармливает. Деньги копит. На что столько? Сёме, сыну? Тот, как женился, сразу ушел из дома. Приходит лишь в гости и то в месяц раз. В разводе Анфиса виновата. Перед женитьбой отрезала единственному сыну: «Приведешь эту черную тряпку – на себя обижайся!» Боялась, наверное, что лишний рот будет в доме. Внука соседская старуха нянчит.
На что жене столько денег? Ходит в одной и той же залатанной фуфайке, на голове всегда черный платок, и в зеркало не смотрится. Да и что там увидит – длинный нос и глубокие морщины? Или, глядя на свое отражение, вспомнит разрезанные подушки, которыми его упрекала?
Подушки стали яблоком раздора вот из-за чего. Их подарила теща, мать Анфисы, которая живет на Украине. Однажды жена сказала ему: «На маминых подушках спишь!»
Не выдержал Захар Данилович, хоть и не пьяным был: схватил ножницы и – чик-чик-чик! – обе подушки как под саморезку положил. Мягкими были они – из гусиного пуха. Положишь голову – будто на белых облаках лежишь. Устала, видать, голова, надоели подушки, поэтому и в пух пустил.: летите, гусиные перья, по лесу, к деревьям прилипайте. А там, глядишь, вас птицы заметят, в гнезда перенесут. А гнездо у Киргизова, видите ли, жесткое и холодное – будто из камня.
* * *
Эх, Анфиса, Анфиса, откуда ты взялась?.. Откуда, откуда… Со своего лесничества! Работала техником. Послали ее издалека и осталась из-за будущего мужа. Не попался бы Захарка Киргизов на ее дорогу, ни за кого не вышла. А как выйти – никто не брал. Старой девой была. Но все равно моряка женила на себе. «Ты, – шептала она уже потом, когда была его женой, – закончишь техникум, я тебе деньгами буду помогать»… Скрывать нечего, помогала, как могла, а Захар учился. Сначала все деньги копила мужу, потом сама привыкла к ним, как муха к меду. Жадность границ не знает!
Тяжелые, гнетущие думы у Киргизова, новую рану образовали в сердце. Идет, идет этот надрез, будто только что вспаханная борозда, никак его не спрячешь. Беседовали тогда гости обо всем: о политике, делах района, о его лесничестве… Пили и хвалили. Больше всех – гости из Саранска. Потешкин, тот, умный черт, тихонько посмеивался над ними. Киргизов сразу понял его: вы хоть сверху спустились, городские вожжи все равно у меня в руках – как потяну, так и лошадь тронется. Действительно, чем не министр?
Столько лесничеств под его рукой! Когда назначили директором, двух слов связать не мог. А сейчас медом не корми – все выступать рвется. Любит учить, чего уж скрывать! Иногда вызовет лесничих и давай чесать языком! Те слушают, слушают – надоест им и начнут просить: «Хватит, Алексей Петрович, лес нас ждет…». Тот вновь начнет старую песню: «Пока не было вас на месте, деревья уже подросли». И, как всегда, начинал считать, на сколько миллиметров поднимается в день каждое дерево, которое дольше всех растет и так далее.
Вчера по пьянке Захар Данилович хотел было сказать Потешкину: «Пустой человек ты, Петрович! Раньше, может быть, и был у тебя ум, а сейчас весь вышел. Постарел ты… Была бы у тебя совесть, ушел с работы, пусть другого на твое место посадят, молодого…» Не сказал этих слов, побоялся. Потом Потешкин шкуру сдерет. Такой уж он человек: мстительный, правду не терпит. Любит, когда хвалишь его и мягко стелешься. Не выгонишь с места – все министерство паутиной запутал. Что скрывать, были времена, когда Захар Данилович сам мечтал встать на его место. А почему бы не встать? Закончил техникум, пять лет работал мастером, потом немного учился в институте.
Правда, он об этом никому не рассказывал, но вот вчера чуть было не признался. Если бы сказал, саранские гости сразу подумали: на живое место лезешь. «Куда там лезть, – в шалаше ожидая лосей, заканчивал воспоминания о прошедшей ночи Захар Данилович. – Посылают меня, лесничего, на самое похабное дело… Природу охраняю, а сам с ружьем. – И в то же время успокаивал себя: – Как не придешь, если министр просит… Гости так и сказали: просил, мол, наш самый главный, пусть Данилыч годовалого теленка свалит. – Думая об этом, Киргизов аж вслух заворчал, от чего собака проснулась. – Теленка?… Я тебе такого быка завалю – от одного запаха сблюешь». И улыбнулся, будто увидел, как министр, Пал Палыч, над ведром нагнулся…
Утром, когда еще заря не прорезалась, Киргизов был уже на ногах. Костер не стал разжигать – дым сразу чувствуют лоси. Позавтракал копченым салом с хлебом. Тарзан в стороне клацкал зубами – есть хотелось, да хозяин научил его ждать свежатину.
И вот они. Кого ждал всю ночь и из-за кого пришел сюда. К Бычьему оврагу вышли из-за горы. Самец, с ветвистыми рогами, растянуто замычал – этим, видать, уверял своих: спускайтесь смело, здесь мы одни. Лосей, как и в прошлый раз, было трое. Бык с лосихой шли по бокам, тонконогий лосенок – посередине.
К ивняку спустились медленно. Прошли шагов пятьдесят – бык встал вперед, теленок за ним, лосиха – за лосенком. Бык оглядывался, будто ждал нападения. Дошли до ручейка, где вчера Киргизов пил воду. И в это время Захар Данилович выстрелил. Выстрелил, не выходя из шалаша. Тарзан, пустоголовый, не удержался, пулей отскочил от него. Отскочив, вдруг заскулил, поджимаясь от дикой боли в боку, задетом рогами.
* * *
Рузавин женился поспешно, не выбирая невесты. Четыре года прошло после того воскресенья, когда он, прислонившись к забору базара, думал: выпить или нет кружки две пива. Неожиданно около него остановился Олег Вармаськин – разговорились, будто у Суры бурливый ручеек.
Перед ними прошли две девушки. Одна поздоровалась с Олегом. Трофим посмотрел им вслед почти безразлично – дороже были мечты о рыбалке. Неожиданно его взгляд скользнул по фигуре девушки, которая шла чуть впереди.
– Это кто такая – худенькая? – рассеянно обратился он к другу.
– Эта? Бухгалтер нашего колхоза. Сестра председателя, – безразлично ответил тот.
– Попадет в бредень? – спросил Рузавин. И, видя, что друг молчит, добавил: – Подожди-ка, а ты откуда ее знаешь?…
– Попадет или нет – не пробовал, отца же знаю. Вместе из Саранска ехали…
«Вот это неухоженная телка! – подумал Трофим и перестал даже дышать. С такими ляжками разве удержишь дома? – Лизнул губы и вновь задумался: —Не успеешь даже глазом моргнуть, как украдут…» Когда фигура девушки скрылась в толпе, Рузавин вслух стал хвалить красавицу:
– Почти как Нефертити! Почему раньше не говорил о ней?! Леший ты, а еще товарищ!
– Все деревья в лесу не свалишь, – ответил Вармаськин, стараясь превратить разговор в шутку. – Одна упадет – на ее место уже другая метит, еще сисястее…
– Вот чего, дружище! – повысил голос Трофим. – Забудь, говорю, об этом! Услышу плохое слово о ней – ноги переломаю. – И неожиданно выдохнул: – Сразу бы на ней женился. Счастье само просится в руки. Вечером сватом будешь, готовься!
И в самом деле, не успело еще и солнце сесть, Трофим с Олегом уже были у девушки, угощали ее отца вином. Вечкановы жили вдвоем: отец и Роза. Трофим решил, что будут они с Розой жить отдельно, так и сказал будущему тестю: «У каждого налима – своя вода».
Рузавин не переживал, что так быстро женился. Чего не доставало в характере Розы, она с лихвой дополняла другими качествами и внешностью. В чистоте держала дом, готовила вкусную пищу, была очень жадной в любви – что нужно еще от молодой хозяйки?! Хорошая жена досталась Трофиму – нечего жаловаться…
Трофим работал сторожем Львовского лесничества. Платили мало – кошачьи слезы. Правда, Трофим сам выбрал себе эту работу. Свободного времени хоть отбавляй, а оно дороже всяких денег. Попросили бы, сам начислял им за эту «должность», только бы не трогали его, не разлучили с рекой. Здесь иногда его годовая зарплата через большой бредень процеживалась.
Пока жирные лещи бесплатно плавали в Суре, самому Трофиму их хватало и для базара. Продавал целыми мешками. Симагин, инспектор рыбохраны, не очень его разорял. Остановит лодку на реке, с ног до головы измерит просящим взглядом и начнет: «Хорошая у тебя жизнь: плаваешь и плаваешь! Сети сами тебе гребут деньги…» Вынет из кармана сигарету, начнет ее мять.
Трофим понимал, в чем дело: надо позолотить ручку. Протянет инспектору рублей двадцать и лови сколько хочешь… Вот и сейчас Симагин вышел навстречу. Сегодня он не такой, как всегда, а сразу начал поучать:
– Я что, черти, недавно сказал? Не ловите в это время – рыба икру мечет! А-а, – недовольно он махнув рукой, переводя разговор на другое: – Сейчас здесь, увы, хозяин не один я… Судосев главный. – И стал жаловаться: – Оскорбили меня, что скрывать… – Плюнул в воду через плечо и продолжил: – Только не думали бы: меня и семью кнутами не высечь…
«Тебя, возможно, не высечь, а нам, считай, пришел конец!» – подумал тогда Трофим. Он спрятал голову в воротник плаща, будто там искал тепла, и молчал.
Симагин постоял-постоял, бросил измятую сигарету и буркнул:
– Тогда так, любимые, сегодня я вас не видел, завтра поймают – пеняйте на себя. Прошли хорошие денёчки!
– Завтра мы не рыбу ловить – в футбол будем играть. Приходи, если пожелаешь! – шутливо произнес Вармаськин.
– Приду, когда будет нужно. Без приглашения…
После ухода Симагина Трофим задумался. Пусть инспектор и издевался над ним – все равно как-никак ладили. Сейчас Симагина отстранили, вместо него поставили другого. Трофим не сидел с Числавом Судосевым за одной партой, но они знали друг друга. Если встретятся на реке – сумеют договориться? Что-то не верится… Слышал, новый инспектор в Афгане служил, характер у него отцовский, Ферапонта Нилыча. Недавно тот встретил его около магазина, начал стыдить: «Ты, Рузавин, почему нигде не работаешь? Рыбой кормишься? Смотри, в беду не попади…»
* * *
Как не переживать Трофиму, когда его со всех сторон прижимают?! Хоть Сура все мелела и мелела, но рыба в ней водилась. Однажды он привез домой целых шесть мешков налимов и щук. Роза тогда аж вскрикнула:
– Печень налимов не пропадет, а щук куда?
– Копчеными продашь, – резко сказал он жене. И, вываливая рыбу во фляги, застучал зубами: – Смотри-ка, какой стала – корми тебя одной печенкой!
Сейчас по реке на лодке с мотором не везде проедешь. Нужны были сильные руки, и Рузавин стал брать с собой Вармаськина. Характером Олег почти весь в него – огонь! Вот и сейчас, после ухода Симагина, Трофим спросил его, где он провел самые лучшие дни. Тот не стал лезть за словами в карман:
– Где стадо не пасут!
– Я не о том… Я спрашиваю, с какой женщиной раньше жил.
– А! – от всей души рассмеялся Вармаськин. – Женщин было много…
Трофим молчал. Потом протянул весла – пусть гребет, сам достал сигарету. Чики-ики, чики-ики! – тихо ходили весла по синей воде.
Недавно Рузавин вернулся с Суры мокрым с ног до головы – чуть не утонул. Рыбы привез, но жена была почему-то не рада. Потом Трофим догадался, почему… Под столом увидел пустую бутылку. И на столе стояла сковородка с жаренным мясом.
– Кто тебе дороже: я или рыба? – набросилась на него жена.
– Деньги! – отрезал ей Трофим.
– Деньги? Тогда вот что, дорогой, если завтра вторую сберкнижку не оформишь на меня – пойду куда нужно.
– Куда пойдешь?
– В милицию. Не смейся, не смейся. Кое-кто уже зуб на тебя точит.
– Тогда пусть будет по-твоему, – пытаясь скрыть злость, процедил Трофим. – Завтра девять тысяч положу. Только не забывай, «грызть» будем вдвоем, хорошо?
– Хорошее с хорошим всегда в ладу. Девять удвоишь, – возможно, и поладим, – ответила Роза и вышла в сени, где летом ночевала…
После этого разговора почти и не разговаривали. Трофим записал деньги на жену, а сам все думал о том, с кем та сидела за столом. Он тогда осмотрел и пустую бутылку. Вне всяких сомнений, в доме был мужчина: остался еще запах сигарет. И мужчина, по всей вероятности, был не из слабых, ведь Роза не пьет.
«Решетом ветер не ловят. Сначала нужно все взвесить, хорошенько подумать», – решил про себя Рузавин.
… Время приближалось уже к утру, поэтому Трофим с Олегом спешили.
– Смотрю, ты устал, давай сменю, – Трофим сел на место Олега. Вскоре лодка уткнулась в берег с кустарником.
Пошли к пруду. Олег нес мешки с сетями. Трофим, тяжело передвигаясь по сырому песку, медленно шел за ним. Вот и озеро. Оно, похожее на широкое корыто с водой, колыхалось. Вода отдавала синевой. На берегу росли два высоких дуба.
– Сколько рыбы здесь наловили – не взвесишь, – нарушил тишину Вармаськин. – Но все равно не перевелась еще, слава Инешкепазу…
– Откуда, скажи, мы ее только не вытаскивали! Суру вдоль и поперек прошли, – недовольно ответил Рузавин.
– Так-то так, да лещи в озере пожирнее. Недавно гости из города ко мне приезжали, угостил – даже пальцы облизали. Божья, говорят, пища.
– Пища-то Божья, да попробуй потаскай рыбу – сгорбишься, – рассердился Рузавин. – Ты лещами всех не угощай, а то куда следует передадут.
– Меня вчера уже вызывали, – будто от нечего делать, сказал Вармаськин.
– Кто вызывал?! – опешил Рузавин.
– Судосев, новый инспектор, – будто о каком-то пустом деле промолвил Олег. – Под вечер собрал нас в кабинет и давай учить: туда, мол, где не разрешаем ловить, не лезьте, за это штрафовать начнет. В Ферапонта Нилыча пошел… Отца, чай, знаешь, любит поучать.
– Почему недавно при Симагине об этом не сказал? – бросил Рузавин.
– Кхе, пока я не сошел с ума. Симагина на той встрече не было. Выходит, об этом он ничего не знает… Почему тогда его худые сапоги чинить? Сейчас он для нас никто, – Вармаськин некрасиво выругался. – А ты еще в карман ему… Пусть сам в воду лезет, жмот несчастный, – парень показал рукой на озеро.
«Вот тебе и друг, – от услышанной новости Рузавину стало неприятно. – Плавай с таким Иудой, за трешку продаст», – и, приказно бросил:
