Текст книги "Перепелка — птица полевая"
Автор книги: Александр Доронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Александр Доронин
Перепёлка – птица полевая
«Свет не только тот, который в окне, за окном его еще больше».
Эрзянская поговорка
Первая глава
Низко плывущие густые облака, кажется, еще более утяжелили мартовскую ночь.
В селе Вармазейка всё погрузилось во тьму. Лишь в некоторых домах мигали огоньки. Только Дом культуры осветлял улицу всеми окнами. Там шло собрание: скоро посевная, сельчане решали те вопросы, о которых переживали всю долгую зиму.
Первым взял слово председатель колхоза Вечканов. Ивану Дмитриевичу под пятьдесят. Низкого роста, сухощавый, из-за трибуны виднелся только его длинный нос и широкий лоб, на который то и дело спадала черная прядь. Говоря об общественных делах, председатель махал руками, как будто показывал, на которое поле вначале выходить, на которое – после, и чем там заниматься. Наконец-то закончил речь, сел на место, стал платочком вытирать вспотевшее лицо. И цифры, видимо, в пот бросают…
Встал Ферапонт Нилыч Судосев, сельский кузнец. За глаза в селе его звали Човаром (ступой): то ли за острый язык, то ли за неустанный труд в кузнице. Разговор перешел на другую тему, и это больше всего встревожило людей.
– Недавно я ездил за мукой в магазин – раздался точно бьющий о кувалду его голос. – День задарма пропал: муки не купил, расстроился. Нет муки – да и все тут. Дело, конечно, не в ней, а в том, что не заботятся о людях. Тогда, спрашивается, чем занимался всю зиму председатель сельсовета? Кивнув в сторону президиума, прибавил: – Это я тебе говорю, Куторкин!
– Бей, бей его! – подбодрил сзади чей-то голос. – Семен Филиппыч одно знает – «лишнее» молоко собирает. Коровы у меня нет – осенью продал – постарела. А Куторкин, видать, моего быка тоже счел за дойную корову.
Все катом покатились от смеха.
Судосев продолжал:
– Здесь наш председатель сказал: все трактора отремонтированы. Где все, Иван Дмитриевич? «Дизель» Варакина до сих пор в мастерской. Не собранными стоят четыре культиватора, да и сеялки в снегу…
– Ты, Ферапонт Нилыч, точно ревизор, – усмехнулся Куторкин. Он сидел в президиуме, и, как сова, смотрел в зал. – До выхода в поле еще цела ков1…
– Ковось, нама, ков, ды эрьвась якшамосо синди подков. Сам знаешь, – Судосев с прищуром посмотрел Куторкину в глаза, – некоторые среди нас не столь работают, сколь о карты трут руки. Недавно зашел в дом механизатора, там Вармаськин с тремя практикантами дамами вальтов покрывают…
Когда прекратился смех, Судосев стал рассказывать о том, как они готовят семена, чего не хватает в хозяйстве.
Затем слово взял агроном колхоза Павел Иванович Комзолов. Не успел подняться на трибуну, неожиданно от двери во весь голос закричали:
– По-ж-ж-а-р-р!
Все гурьбой кинулись на улицу. У Суры полыхало большое зарево. От летящих искр и огня небо покраснело раскаленной сковородой, словно по нему разлилась летняя заря.
Бам-бом! Бам-бом! – всем своим звоном бил-плакал пожарный колокол, извещая о постигшем село горе, звал тушить пожар.
Горела конюшня, где держали купленных в прошлом году племенных лошадей. Когда люди прибежали на пожар, дед Эмель, конюх, успел их выпустить. Лошади испуганно неслись вдоль пылающей конюшни и громко ржали.
– Ой, Гнедой на смог выскочить, Гнедой! – махал руками старик. Подбежал к воротам и стал кричать: – Оть, оть, оть! – Навстречу полыхнуло пламя. Конюх отпрянул в сторону.
Комзолов схватил попавшие под ноги оглобли, побежал с ними в другой конец двора, к левым воротам. Они были под замком.
– Эх, пустая голова, до сих пор не догадался, держишь их закрытыми, – проклинал он конюха.
Оглоблями оторвал петлю, ворота рухнули под ноги. Комзолов кинулся внутрь длинного двора. Там дышать было нечем. В нос бросился запах горелого сена и мяса. В левом углу, недалеко от Гнедого, лежа на спине, бил ногами жеребенок. Комзолов понял, что ему уже помочь нельзя, – при выходе, наверно, помяли, и он бросился к жеребцу.
Передние ноги Гнедого были опутаны кожаными вожжами, привязанными к вбитому в стену штырю.
«Вот почему бедняга не мог освободиться!» – промелькнуло в голове у Павла Ивановича. Хотел выхватить вожжи, но жеребец близко не подпускал: лягался. Комзолов бросился к ближнему окошку, локтем разбил стекло, крикнул на улицу:
– Топор дайте!
…Когда агроном вышел за жеребцом, тающий под ногами снег показался ему расстеленным жёлтым платком. Голова кружилась.
Люди швыряли снег на горящие бревна. То и дело слышалось:
– Разве так потушишь!? Нужна вода или песок.
– Где ж пожарная машина?
– Э, друг… Пожарники такой народ – сейчас, наверное, дрыхнут и видят шестой сон.
– Не мели языком. Вон едут.
– Едут – то едут, а пользы как от козла молока. Бочка воды для такого огня что плевок.
Вечканов суетился около сломанных ворот, успокаивал людей:
– Хорошо хоть лошадей спасли. Конюшня старая – свое отжила. – Лошадей надо собрать, лошадей!
Огонь бушевал во всю мощь. Не выдержав, рухнули стропила.
Вокруг стало еще светлее.
– Вот они, весенние мороки, начались уже, – тихо заметил кто-то.
Вечканов повернулся на голос. Олег Варьмаскин, воткнув в снег черенок лопаты, пускал сигаретный дым.
– Ты что, уже устал?! – рассердился председатель. – Нашел когда отдыхать!
– Э, голова, – сквозь зубы процедил тридцатилетний парень, – я и так весь взмок. – Махнул рукой, потом продолжил – Поэтому и говорю: весна пришла!..
Вечканов со злостью плюнул, выхватил у парня лопату и стал бросать на огонь снег. К Ивану Дмитриевичу подошел Судосев и спросил:
– Лошадей теперь куда? Пустых конюшен нет, коров тоже на улицу не выгонишь – холода еще рога ломают. Я, Дмитрич, к такой мысли пришел: по-моему, по дворам их лучше раздать. У кого кормов не хватит – дадим солому. Её в поле целых десять омётов.
– Неплохая идея, – как тонущий за спасительную ветку ивы, ухватился за слова председатель. – Возможно, так мы и поступим. Я вот о чем, Ферапонт Нилыч, пекусь. Как бы это помягче сказать… На ковер вызовут – будет баня!
– А-а, ты вон о чем! Это, дружище, не велика беда… И в райкоме есть умные люди. Сначала нужно спросить Эмеля, что здесь делал, когда конюшня загорелась. Спал, наверное… Только ведь от этого не загорится. Электричества тоже нет.
Наконец-то взялись за работу и пожарные. Их машина не смогла проехать через сугроб, и воду стали перекачивать из ближнего пруда. Полыхающие бревна злобно шипели. От них шел густой дым. Но вскоре он почти рассеялся: рухнувшие бревна догорали.
Люди распределили пойманных лошадей и пошли домой. Только один дед Эмель еще долго ковырял сучковатой палкой в кучах золы. Что он там искал – только ему самому было известно.
* * *
В Кочелай Вечканова вызвали утром. Не успел зайти в правление, как уборщица, бабка Олда, сообщила: «Звонил Атякшов, сказал, чтобы, мол, сейчас приехал».
И вот он в Кочелае. Зашел в двухэтажное кирпичное здание. Повесил пальто в раздевалке, направился на второй этаж.
– Почему так рано? – окликнул его хрипловатый голос.
Председатель повернул голову – в другом конце коридора стоял Вадим Петрович Митряшкин, заведующий орготделом райкома. Пучеглазый, приземистый, он тяжело дышал, словно только что закончил таскать мешки.
– Первый вызвал. Вот спешу к нему, даже не успел как следует умыться, – старался улыбнуться Вечканов.
– Не переживай, – скривил губы Митряшкин, – здесь и умоют, и попарят. – Тогда не тяни резину, поднимись: Атякшов не любит, когда опаздывают.
Ивану Дмитриевичу стало не по себе. «А ведь в одном классе учились… Сколько контрольных у меня списал. А сейчас свысока смотрит – отделом ведает, решает кадровые вопросы, – с некоторым сожалением подумал он о бывшем ехидном друге. – Такой жизнь тебе сломает – даже не вздрогнет. Не зря говорят: есть желание узнать человека – дай ему власть, даже самую маленькую…»
Зашел в приемную. Дверь кабинета первого секретаря райкома была приоткрыта, слышался голос хозяина. Он разговаривал по телефону. Вечканов не поверил своим ушам. Атякшов всегда любил властным голосом поучать других, а сейчас из кабинета то и дело раздавалось: «Так… Как же… Возможно… Хорошо, товарищ Вечканов, хорошо вас расслышал. Сделаем!..»
Ивану Дмитриевичу стало немного даже неприятно, словно его застали при подслушивании. Сам же подумал: «Что это, отец звонил? Всегда лезет, куда не следует!»
Иван Дмитриевич прошелся по коридору и снова, грустно задумавшись, зашел в приемную. Прислушался. В кабинете Атякшова было тихо. Вечканов, расстроенный, побрел к «самому»…
Первый руки не подал, показал взглядом на стоявшее поодаль кресло, которое за глаза в районе прозвали «лобным местом», и резко сказал:
– Садись! Разговор наш будет долгим. Как допустил такое?
Вечканов, волнуясь, начал рассказывать о пожаре.
– До весны, слышал я, ты раздал рысаков по чужим дворам, – прервал его Атякшов. – Так во время войны сирот определяли по семьям. Выходит, ухаживай, колхозник, за племенными лошадьми – колхоз сам окрепнет с такими людьми? – в полурифму сказал секретарь, и от этого, видимо, самому стало приятно.
С Герасимом Яковлевичем часто такое бывает: поздно ночью или же днем, во время поездок, ему неожиданно приходят такие слова, которые сами просятся в стихи. Возможно, поэт в нем скрывается? Еще ведь Пушкин говорил: «И мысли просятся к перу, перо – к бумаге…. Минута – и стихи свободно потекут».
Герасим Яковлевич своим даром совсем не гордился: другое дело нес на плечах, более нужное и тяжелое. Стал партийным работником – и не маленьким! Кто в это поверит? Никто, пожалуй. Даже отец, пастух из соседних Чукал, один раз не выдержал, бросил сыну: «Тебе, Гераська, не людей учить – в клубе на гармошке играть».
– Почему?!! – взбесился тогда Герасим Яковлевич.
– Любишь, когда перед тобой пляшут. Это мне проще: в какую сторону хлестну – туда и стаду идти. Люди же не такие, сынок, – у каждого мозги есть, у каждого – своя душа. Не будешь их любить и к ним прислушиваться – дела далеко не пойдут…
Эти слова и сейчас вспомнил секретарь. Вспомнил их неожиданно, будто отец сидел у него в кабинете и слушал. Что говорить, почти все старики любят учить. И старший Вечканов по телефону мозги «чистил»: «Строча инструкции, производство мяса и молока не увеличишь. В райкоме держишь тех, кто не умеет смотреть в будущее. С Митряшкиным далеко не уедешь». Что поделаешь, Вечканов долго сидел за этим вот столом. Говорят, район не топтался на месте, как сейчас.
Оторвавшись от гнетущих дум, Герасим Яковлевич косо посмотрел на председателя и спросил:
– Кого, по-твоему, надо наказать за пожар?
– Пришлите комиссию. Она выявит, все взвесит…
– Вот куда клонишь, товарищ председатель, – с неодобрением сказал Атякшов. – Так, и глядишь, ты в стороне останешься. Всю вину на конюха свалите. Вымытая рука всегда чиста…
– Тогда, Герасим Яковлевич, прямо и скажите: ты – председатель, тебе и отвечать за конюшню…
– Я так не говорил. Я стараюсь тебе вдолбить: обо всем должна болеть у тебя голова.
– Спасибо за доброе слово! Раньше об этом не знал… Митряшкин, ваш заведующий, почти каждый день такие инструкции нам присылает.
– Что, Вадим Петрович из вашего подвала добро своровал?! – вспыхнул Атякшов. Возможно, вспомнил недавний разговор со старшим Вечкановым.
– Инструкциями, Герасим Яковлевич, от пожаров не спасешься. Вы Вадима Петровича пришлите на мое место. Сами увидите, как общее добро трудно сохранять, – не удержался Иван Дмитриевич.
Он всем сердцем чувствовал: за пожар его никто не простит, да и не за что прощать – конюшня сгорела дотла, на ее место не упадет с неба новая.
Атякшов придвинул блокнот и начал что-то писать.
– Говоришь, все на собрании были? Тогда кто же поджег? Электричества в конюшне, как я слышал, нету.
– Не знаю, не знаю. До утра не сомкнул глаз – так и не мог додуматься до ответа на этом вопрос. Возможно, кто-то бросил окурок. Что скрывать, на чердаке была овсяная труха, для тепла держали. Конюшня допотопная. Боялись, лошадям холодно будет. Синоптики ведь еще с осени предвещали морозы…
– А, вон в чем дело: зима виновата! Плохой погодой себя оправдываете. Будете ворожбой жить и на кого-нибудь надеяться – далеко не уедете. И то, – немного смягчил голос секретарь, – мне передали, что цыгане в этот день в ваше село заезжали. Возможно, это их рук дело?
– Как-то не верится. Правда, они заходили ко мне, просили работу – я отказал. После этого они куда-то отправились. Сам видел, собственными глазами.
– Понял, понял, – барабаня по широкому столу пальцами, недовольно сказал Атякшов. – Смотрю, попусту мы с тобой время теряем. В учетную карточку давно не глядел? Забыл, сколько там выговоров?..
– Да они уже сняты, – обиделся Иван Дмитриевич.
И, в самом деле, в чем только его не обвиняли? За шесть лет, пока председательствует, два выговора влепили. Последний – прошлым летом. Тогда району для выполнения плана не хватало полторы тысячи тонн зерна. Приехал в Вармазейку Левщанов, второй секретарь райкома партии, и приказал:
– Вашему хозяйству нужно отправить в Кочелай пятьдесят тонн зерна.
– Почему не больше? – спросил Вечканов, усмехаясь. – Скажете – и семена отвезем. Оставим мышам ворох пшеницы – на зиму им хватит.
– Уж больно язык у тебя длинный, председатель, – процедил «гость». – Укороти его. Там! – он с назиданием поднял в небо большой палец, – нашего брата не спрашивают. Приказали выполнять – значит, выполняй. Как в армии…
– Что, война идет или голод наступил? – с укоризной спросил Вечканов. Потом злобно бросил:
– Даже горсточку зерна на отвезем! Хватит. План мы выполнили. Что осталось – заложим под семена, остальное раздадим колхозникам. Люди бесплатно не будут пахать землю – прошли те времена, когда за «палочки» вкалывали.
На следующий день Вечканова вызвали на бюро райкома, которое вел сам Левщанов, и объявили выговор.
… Вечканов смотрел на Атякшова и никак не мог понять, что он хотел сказать… Дадут новый выговор? Нашли, чем пугать! Выговоры – как комариные укусы. С работы выгонят? С дипломом инженера не пропадет. Хорошо было бы, если прислали на его место другого председателя или же выбрали из сельчан. Возможно, тогда дела пошли бы лучше. Взять Комзолова. Чем не председатель! Умный, толковый! С людьми тоже ладит. Одно плохо – жена тяжело больна.
– Ну, скажи-ка, что с тобой теперь делать? – прервал мысли Ивана Дмитриевича Атякшов. Он вышел из-за стола, прошелся по-хозяйски по кабинету и тихо продолжил: – Я не столько из-за конюшни вызвал – конюшня старая и на дрова не годилась. Бог с ней! Я вот о чем хочу тебя спросить. Почему бы на колхозные деньги не построить свинокомплекс? А? Сил в Вармазейке хватает, мясо бы разделили по затратам.
– Здесь, Герасим Яковлевич, ведь нового ничего нету. И раньше строили, только пользы – с воробьиный клюв. В соседнем районе, слышал, сделали по-другому: всех свиней и телят раздали колхозникам. Помогают кормами. Вырастут – колхозы продадут их государству. Деньги поделят пополам.
– Эка, чем хочешь меня соблазнить, – покачал головой Атякшов. – Рассуждаешь почти как кулак. Вначале лошадей раздал, теперь и поросят хочешь отправить вслед за ними. Что не жизнь! Сиди только, чихай и считай деньги. – Вот что, – легонько стукнул ладонью по столу. – Сегодня же поеду к вам на собрание. Ждите, – и протянул председателю руку.
Улица встретила Ивана Дмитриевича сильной пургой – с ног валила. «Уазик» уже ждал на обочине. Вечканов сел и, тяжело вздохнув, сказал шоферу:
– Завтракать, Илья! С пустым брюхом и в церковь не ходят. Грехи грехами, а после каждого поклона есть тянет…
– Все равно, Иван Дмитриевич, поклониться придется: жена у агронома умерла, – будто обухом по голове стукнула новость шофера. – Заходил к сестре Гале, ей из села звонили…
– Де-ла, – только и смог сказать председатель, в сердце будто вонзили острую иглу. Так часто бывает в жизни: за два дня – сразу две беды.
* * *
Жена Комзолова страдала неизлечимой болезнью… И вот сегодня ее провожают в последний путь.
Павел Иванович шел за гробом с опущенной головой, даже мороз не изменил бледности его лица. Он смотрел и смотрел на желтое лицо покойной. На ее чело падал снег и не таял.
«Хорошо, что не дождь, с ног до головы бы промокла», – думал Павел Иванович. Он шел с сыновьями, слева – младший, Митя. Дома его звали Митек. Ему недавно исполнилось шесть лет, и он, видимо, еще по-настоящему не понимал, какое горе постигло их семью. Утром встал сегодня очень рано. Поднял вздремнувшую около него Казань Олду и стал спрашивать:
– Олда сырькайнем2, где мои лыжи, на горку пойду кататься.
Ребенок совсем, что с него возьмешь?..
Женя, старший, в этом году заканчивает восьмилетку. Он шел за гробом и плакал, вытирая слезы рукавом. Всем своим существом осознав тяжелую утрату, Женя нервно гладил руку отца, словно ища поддержку и те силы, которые укрепляют душу. Павел Иванович знал, что сын почти всю ночь не спал, даже икота возникала у него. «Если сейчас повис у меня на руке, то что будет на кладбище? – тревожно подумал он. – Как бы не случилось с ним истерики!»
Старший Комзолов сам еле удерживался от слез, но по-мужски крепился. Поднимаясь на гору, оступился и чуть было не упал.
Женя поддержал его. «Ты посмотри, даже и не думал… Сам худенький, точно прутик, а сила есть!»
Кладбище расположено на пригорке, окутано деревьями. Ивы и тополя – толстые, высокие, скрипели голыми верхушками, будто жаловались на то, что люди редко навещают могилы родственников. Стояли грустные кресты и железные памятники со звездами. От широких ворот между деревьев тянулись тропинки. Здесь хоронили из Вармазейки, деревень Чапамо и Петровка. Правда, последней деревни сейчас уже нет, ее жители переехали на центральную усадьбу, но местом похорон осталась левая сторона кладбища.
– Пал Ива-ныч! Пал Ива-ныч! – позвал женский голос.
Комзолов повернулся – около машины стояла Лена Варакина.
– Мужики спрашивают, изгородь сейчас занести?
Из гаража привезли железную загородку, ребята, видимо, не зная, что дальше делать, ждали, что им скажут.
– Ваше дело, – тихим голосом произнес Павел Иванович.
… На гроб падали комья земли. Горько плакали женщины. Сильно кричал Женя…
Вскоре вырос холмик. Павел Иванович прислонился к березке, стал разглядывать стоявшие перед ним кресты. Под деревом их было четыре: здесь похоронены его мать с отцом, бабушка и дед. И вот сегодня поднялась еще одна могила. Когда поправили холмик и поставили памятник с фотографией, Павел Иванович грустно надел кроличью шапку, хрипловатым голосом сказал стоявшим рядом сыновьям:
– Вот и нет теперь у нас матери…
Хотел еще что-то сказать, но губы не послушались.
Женя нервно взял его за руку и, не оглядываясь, они пошли по узкой кладбищенской тропе.
После поминок, когда Комзоловы остались дома одни, Павлу Ивановичу стало плохо: болела грудь, словно там что-то горело. Он зашел на кухню, зачерпнул холодной воды, выпил. Это, конечно же, не помогало. Стал ходить по дому. Мытые половицы скрипели, как старая телега. А может, они совсем и не скрипели: просто ему так показалось? Прошел в переднюю, поправил сползшее с Мити одеяло, посмотрел на печку, где лежал Женя… Тот не спал.
– Пройдемся, сынок, по улице, – тихо сказал Павел Иванович, и cтал надевать шубу.
– Пап, я завтра в школу не пойду, – из темного угла раздался усталый голос.
– Завтра, сынок, какая там школа! Мать навестим. На второй день по утрам всегда ходят на кладбище. Самое страшное сейчас осталось позади. Только вот, если подумать хорошенько, осталось ли или же нет? Может, оно еще и впереди? Идем, собирайся.
Женя тихонько прикоснулся ногами к теплой печурке, затем так же тихо, словно больной, спустился на холодный пол.
«Вернемся, натоплю печку, детей бы не заморозить», – подумал Павел Иванович, а вслух сказал:
– Женька, ты пока одевайся, а я пойду дрова принесу, на ночь печку затопим.
На улице было холодно. Павел Иванович достал сигарету, прикурил. «Первый раз за всю жизнь взял в руки, – подумал он. Трубка, говорят, лучше успокаивает. Затянешься раз-другой – и тревога уходит».
Павел Иванович немного успокоился, но ненадолго. Когда нес дрова из-под навеса, вдруг почувствовал сильное сердцебиение – перед глазами запрыгали искры, он покачнулся и, как подкошенный, упал в снег…
Сознание вернулось к нему под утро в райбольнице. Открыл глаза – перед ним на стульях сидели Женя и Мария Семеновна, сельская фельдшерица, которая раньше приходила делать уколы его жене.
– Ты что, Павел Иванович, нас так пугаешь? – улыбнулась женщина. – Не вышел бы Женя вовремя – кто знает, что случилось бы…
Павел Иванович попытался встать, но руки-ноги не двигались. «А-а, – догадался он, – привязали к койке».
Пошевелив спекшимися губами, произнес:
– Зачем привязали? Чтобы не бушевал?
– Тебе, Павел Иванович, не велели поворачиваться и вставать. Для больного сердца это вредно. Оно не любит, когда организм напрягается, – постаралась успокоить его фельдшерица.
– Сердце? Оно никогда у меня не болело, – удивился Камзолов и, словно что-то вспомнив, добавил: – А, вот в чем дело…
– Эта отрава к добру не приведет. Никак не пойму, что хорошего в куреве? – Мария Семеновна не успела закончить фразу, как в палату вошла девушка в белом халате. Вежливо поздоровалась с Павлом Ивановичем, села рядом и произнесла:
– Давайте Вас послушаем.
– Это наш новый врач, – пояснила фельдшерица и сказала: – Наталья Федоровна, шофера мы домой отпустим, а сами с Женей пешком пойдем.
– Идите, идите, опасность уже миновала. – Скоро плясать будем, так? – улыбнулась врачиха, глядя на Комзолова.
Павел Иванович облизнул высохшие губы:
– Спасибо, доктор, за теплые слова!
– Какое спасибо? Это наша работа – помогать людям, – ответила врачиха. – Отдыхайте, я скоро приду. – И вышла из палаты.
Женя попросил отца остаться.
– Вы идите. Мне уже полегчало. Митя проснется, испугается: дома никого нет, – волнуясь, сказал Комзолов.
Мария Семеновна и Женя попрощались и вышли. Снова появилась врач, о чем-то спросила. О чем? А-а, как доехали…
Павел Иванович признался, что не помнит.
Принесли манную кашу. Медсестра поставила тарелку и стала его кормить. Комзолов хотел приподняться – как-никак, не ребенок, но та не разрешила.
Каша была невкусной, от нее пахло заброшенным колодцем.
* * *
В больнице Павел Иванович впервые. Правда, раньше он много раз навещал жену, а вот сам серьезно не болел, если не считать двух случаев в детстве. Тогда бабушка, помнится, парила ему ноги, и после двух таких процедур кашель, как обычно, проходил. Не зря жена перед смертью говорила ему: «Ты, Паша, человек здоровый. Умру – женись на другой, детей не оставляй. Они без матери – как ива в Чапамском овраге».
Ива, о которой вспоминала Вера, всегда была одна – одинешенька. Росла между Чапамо и Вармазейкой на пустыре. Высокая-высокая, ветви всегда немного грустные, даже весной. Как попала туда, в камыш, один Инешкепаз3 знает. Возможно, ветер занес семенем. Земля, всех баюкающая, цветущая, как молодая женщина, дала корням силу, и дерево из года в год становилось все сильнее и увереннее, поднялось так, что и громом не свалить. Но все в мире, увы, обманчиво. И человек тоже, бывает, ошибается. Видит чаще только то, что сразу в глаза бросается. А вот жизнь возьмет да и круто изменит увиденное. В судьбе Павла Ивановича случилось такое же: его супруга Вера, которая была очень красивой, стройной и высокой, за последние годы так резко изменилась, что ее даже не узнавали соседи. Не зря, наверное, говорят: болезнь красоту не дарит.
…Ах, какой нежной и цветущей была та весна, как часты были встречи с Верой! Помнится, тогда он, совсем еще юный, возвращался с Ваней Вечкановым из райцентра, куда ездили за костюмами. Друзья улыбались смеющемуся солнцу, радовались жизни. Еще бы – ведь послезавтра они поедут в Саранск отвозить в университет документы.
Они шли по Чапамскому оврагу, смеялись, с теплотой вспоминая родную школу. Прекрасные это были годы! Первая любовь, мечты о будущем! У молодости ведь всегда, или почти всегда, светлые, поэтические чувства. Они, словно первый поцелуй: вспыхнут губы, потом до утра не уснешь, ждешь новую встречу.
Тогда они остановились под той ивой. Ваня достал булку, разломил, и друзья стали есть ее с селедкой, купленной в Кочелае почти по целой сетке.
Отдыхать в тени было хорошо, и они, к этому времени уже довольно-таки уставшие, не заметили, как заснули. Возможно, до вечера бы проспали, если…
– Э, спящие бозаи4, так все свое счастье проспите!
Паша с Ваней открыли глаза: перед ними стояла девушка, примерно их возраста, в синем платье. Ее черные роскошные волосы водопадом струились к поясу.
– Ты не из леса убежала, не внучка Вирявы5? – Паша тогда еле пришел в себя – так оторопел от увиденного.
– Эка, какой догадливый… Не зря, наверно, под ивой спишь, здесь мозги не растают, – от души засмеялась красавица.
Воспоминания перед глазами Павла Ивановича плыли как в замедленной съемке. Сколько лет прошло уже после той встречи? Больше двадцати. Сначала он учился в университете, потом – армия. Вера ждала его, посылала нежные письма. Потом они сыграли свадьбу, начались семейные хлопоты. Затем – тяжелая болезнь жены…
Павел Иванович не почувствовал, как заснул. Проснулся после обеда – солнце смотрело прямо в окно, щедро заполняя своим светом палату.
Зашла врачиха, спросила о самочувствии, налила в ложку какую-то микстуру, заставила выпить.
Комзолову показалось, что около него сидела не врачиха, а его жена. Слишком уж она была похожа на Веру – такая же высокая, голубоглазая, только волосы были стриженные, короткие.
– Простите, Вы откуда родом? Не здешняя? – не выдержав, спросил Павел Иванович.
– Нет, я лесная жительница. Если точно сказать, родилась на кордоне. Родители и сейчас там живут. Не слышали о Пичинкине?
– Дочь Федора Ивановича? – удивился Комзолов. – Ой, не узнал! Ты которая – старшая или младшая?
– Аня в Саранске живет. Я младшая.
– Я тебя, Наталья, видел еще ребенком. Будучи студентом, в летние каникулы с сельчанами лес рубил. Сама знаешь, карман студента шибко не звенит. Отца твоего, Федора Ивановича, недавно встречал, когда к шурину ездил.
– Вот почему лицо Ваше знакомо…. Откуда, думаю, видела Вас. Не зря же говорят: жизнь – текущая река в одну сторону. – Врачиха встала, поправила простыню, сказала:
– Пойду еду принесу. Слишком долго спали. Это хорошо, сон – лучший лекарь.
Она вышла. Павел Иванович долго не мог успокоиться. Не мигая, он смотрел на белый, цвета цветущей гречихи потолок, похожий на малюсенькое поле, которое, как и его жизнь, поместилось в этой палате и никак его не расширить. И с этим вновь заснул.
* * *
Из Саранска Казань Зина приехала под вечер и привезла с собой небольшой телевизор. Купила в магазине уцененных товаров, совсем дешево. Привезла, включила, появились какие-то танцоры. Долго махали руками и ногами. Если бы на лицах у них не было улыбок, можно было подумать, что они жалуются на свою судьбу, выгоняют из себя таким образом горе.
Бабка Олда долго смотрела на подарок, не выдержала и спросила:
– Снова, дочка, какое-нибудь плохое известие принесла? Ты ведь приезжаешь лишь тогда, когда тяжело тебе.
– Устала от города, вот и приехала. Завтра Масленица, не ошиблась?
Олда молча начала готовить яичницу. Сама ждала, что еще скажет дочь. Зина редко навещает их: два-три раза в год, иногда и меньше. Где ждать, когда не успевает выходить замуж? Сейчас уже третий у ней. От первых двух родила сыновей. Третий муж, говорит, попался порядочный, никаких забот за ним не знает. В прошлом году он приезжал в гости. Худенький, тонкий, как жердь. Сказал в шутку, что на важной работе трудится, весь город держит в руках: сантехник какой-то. «Мне что сантехником – хоть колдуном будь, только дочь не обижай, живи хорошо, в миру и согласии», – так тогда рассуждала Олда.
– Скажи, что с тобой? – ставя на стол сковородку, спросила она дочь.
– Сказать-то не о чем, – ответила Зина, подняв голубые, такие же, как и у матери, глаза. – Как было, так и сейчас.
– Не обманывай, доченька. По лицу вижу, что переживаешь. Посмотри-ка в зеркало – бледная вся, словно из больницы вышла. Подожди-ка, забыла спросить: внуков на кого оставила? – Валерию Петровичу? Зятя она называла по имени-отчеству. – Ой, да что я напрасно тараторю… С кем же? Конечно же, с ним. Человек он понятливый, мягкосердечный, хороший хозяин.
Зина выпустила из рук ложку, потемнела лицом, глаза ее засверкали.
– Ты о нем, мать, никогда не вспоминай. Слышишь, не вспоминай!
– Ой, Господи, что за муха тебя укусила? – взмахнула рукой Олда. – Живешь за ним, как говоришь, барыней. При деньгах. Что еще нужно? И внукам он как родной отец…
– Нашелся отец! Если все рассказать, волосы дыбом встанут. Этой зимой Сережу так избил, что понос открылся. На улице, видите ли, был слишком долго! Сама тогда полы мыла в магазине, а о случившемся соседка рассказала. Не убежал бы сволочь – в тюрьму посадила. До-ом держит… Пропойца, вот он кто. Совсем не просыхает!
Олда остолбенела. Такого о зяте она никогда не слышала. И от кого? От родной дочери! «Я, хвалила, хвалила его, а сейчас оглобли повернула», – расстроилась она.
Открылась дверь. Зашел Эмель. Стряхнул снег, поздоровался с нежданной гостьей. Лицо обросло щетиной. Прошел на кухню, вымыл руки.
– Где до сих пор шлялся, как бездомный? – набросилась на него жена.
– Где-где, сама за хлебом посылала, – обиделся Эмель. Сразу бы вернулся, да встретил председателя, тот пригласил в правление. Все о конюшне спрашивал: как и что? Сказал ему: в тот вечер никто не заходил, кроме одного цыгана.
Зина слушала отца и не поняла, о какой конюшне шла речь. Ее встревожило слово «цыган», поэтому она спросила:
– Отец, какой он из себя?
Эмель изподлобья взглянул на нее: словно перед ним сидела не тридцатипятилетняя женщина, а ребенок, который не вовремя пристает к старшим, и сквозь нос добавил:
– Цыгане, дочка, все одинаковые. Черные, с усами. Правда, у того есть особая примета: на правой щеке длинный рубец. Видимо, с детства кнут пробовал.
«Ой, да это Миколь Нарваткин, – обрадованно подумала Зина. – Сказал же: «По-цыгански буду жить – деньги сами потекут в карман. К вам в село тоже заеду».
Зина знала: у Миколя в Вармазейке есть хороший друг, Трофим Рузавин, с кем сидел в тюрьме.
– И что тебе говорил тот цыган? – вновь пристала Зина к отцу.
– О чем? О сельских делах! Он хочет купить в Вармазейке дом, сесть за трактор… Нет, говорю ему, цыгане на одном месте долго не задерживаются. Им подавай хороших лошадей да дорог пошире! Смотрю: смеется, усы ходуном ходят. Потом спросил, с кем живу, сколько у меня детей. Пришлось и имя твое сказать…
Олда слушала, а сама с недоверием думала о дочери: «Cнова нового мужа ищет. И к цыгану пристанет, только бы от него махоркой пахло».
