Текст книги "Перепелка — птица полевая"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Вот и отец пришел! Вчера вам щуку обещал, а сегодня в лес поедет….

Числаву только сейчас вспомнилось: после обеда он хотел косить пай, но совсем забыл об этом. Выходит, отец и Наташа до пота косят, а он по Суре плавает… Да и ничего не поймал – вчера целый день дул ветер, в такую погоду какая ловля удочкой?!

Ему стало неудобно. Он, как ребенок, виновато опустил голову и хотел обратно выйти на улицу, но мать остановила:

– Сынок, сегодня как-нибудь без тебя… Два пая все равно за один день не скосят. Завтра пойдешь с Максимом. Видишь, как ноет. – Садись, щи сварила. Мясо Лена Варакина принесла, овцу зарезали.

За столом Числав наконец-то тихо сказал:

– Сегодня, мама, в Кочелай вызывают.

Дарья Павловна молчала. Вместо нее Максим пристал:

– С тобой, папа, завтра на лошади поедем?

– Колхозного рысака запряжем. Того, которого во дворе держали. Он не боится ос, тихий, – засмеялась Дарья Павловна.

– Не обманывай, бабушка, того рысака не запрягают. Он не может ходить в оглоблях, – обиделся паренек.

– В сани запряжем – научится. Придет зима – на телеге будем возить, – съязвила Дарья Павловна. – Пусть отец в Кочелай едет, у него одни заботы: Сура.

Числав достал подовый хлеб, отрезал ломоть, положил в карман пиджака. Потом зашел в переднюю. Там во сне чмокала губами Полюня. Вчера ей исполнилось полгода. Нашли время, когда отправляться в лес…

Плывя по Суре, Судосев думал об этом же. Наташа, конечно, отправилась вместо него. Не отпускали ее, да разве оставит больного свекра, из него какой косец? Почему отец так похудел, ведь раньше на здоровье не жаловался? Неустанно трудился и трудился в кузнице. И вот тебе, совсем ослаб…

В Кочелай Судосев доехал вовремя. Встречу почему-то вел начальник райотдела милиции Давлетов. Около него сидел начальник Числава из Саранска, Сыропятов, который недавно корил Симагина. Нового ничего не сказали. Говорили, как нужно охранять озера и реки, пополнять рыбные запасы. В конце снова взял слово Давлетов. По его мнению, о Суре в районе переживали одни лишь милиционеры. Они, говорил, с нее не вылезают.

«Зачем оттуда выходить, – думал Числав, – жирные лещи сами плавают перед ними». Недавно тоже двоих милиционеров застал во время ловли бреднем. Сразу от него удрали. Поняли, чем это пахнет. С работы выгонят, в ноги Давлетову не упадешь – прощать он не любит.

Домой Числав собрался на последнем автобусе. Лодку оставил около дома Симагиных – кончился бензин. И у Толи не было. Помог бы, да нечем.

Доехав до Вармазейки, Числав слез не около почты, где останавливался автобус, а в конце села. Ему захотелось пройтись пешком. Прокаленный асфальт чувствовался даже через ботинки.

В домах горели огни, молодежь спешила в клуб. Числав давно там не был. Друзья все переженились, один Витя Пичинкин холост. Недавно Числав встретился с ним у колхозного правления – сразу его даже не узнал: отпустил бороду. Витя убежал с лесничества – надоело ему ругаться с директором лесокомбината. В фермеры, говорит, уйду. Думает вновь возродить родную Петровку. Мечта хорошая, да вот только как поднять свое хозяйство? Вон, у них Вармазейке сколько домов, и в тех вскоре некому будет жить. Молодежь уезжает в город, не веря в завтрашний день села. А вот он, Числав, сюда привез свою семью. В Ульяновске имел хорошую квартиру, работал на заводе, на хорошем месте, – и вот тебе, всё это оставил. Не зря Саша Полевкин, с кем служил в Афгане, написал ему из Самары: «Ты, Числав, каким был раньше – верящим в родословные корни, таким и до сих пор остался…»

Когда сильные корни – земля тебя крепко держит. Сколько молодых людей покинули родные места! И сейчас они как тоненькие веточки под ветром: ветер не дунет – на солнце глядят, дунет холодком – и они прижмутся. Мать-земля, вот кто кормит человека!

Думая об этом, Числав неожиданно остановился. Перед ним стоял утонувший в крапиве каменный дом. Окна его были забиты досками, они потемнели, пугали прохожих.

Лет двадцать тому назад здесь жил какой-то старик. Он и сейчас стоит перед глазами Числава: худенький, борода белая, будто первый снег. Старик ходил, опираясь на палку, люди боялись его. Боялись, или, возможно, тогда им так казалось, сельским ребятишкам?

Они боялись вот и этого тополя, который ухом поросенка опустил нижнюю ветку над оврагом и как будто так охранял домик от зимних и осенних стуж. Старик, конечно, ничем не пугал. Жил и жил один, плохих слов от него не слышали. Наоборот, всем при встрече снимал соломенную шляпу, кланялся. Эту шляпу носил он зимой и летом, шапку на его голове не видели. Старик жил не так, как все, и поэтому многие его не понимали. Электричество в дом не разрешил провести, днем горела у него керосиновая лампа, ночью сидел впотьмах.

По гостям старик не ходил, даже и к соседям. Приглашали его лишь тогда, когда он нужен был. Псалтырь читал, молился по душам живых и мертвых. Числав и раньше слышал, в молодости старик служил в вармазейской церкви. Однажды взял и написал «отцу всех народов» письмо. Так и так, говорит, начальство дыхнуть никому не дает. Мучает добрых людей, за скотину считает…

Через полгода взяли его куда-то. Видать, письмо его было толковым, ум его и в Москве нужен. Так в селе думали, потом уж узнали, что он в лагерях сидел.

Когда он умер, соседские старики зашли его собрать в последний путь, открыли дощатый длинный сундук, который был для него и ложем, кроме посмертной одежды, там он хранил медный крест, сброшенный с купола старой деревенской церкви.

Оказывается, бывший батюшка тайком, в полночь, вытащил крест с лопухов и принес домой. Хотя тогда теплый ветер перемен веял по всем селам, но многие все равно боялись, что это ненадолго. Почему же сейчас, когда никто никого не боится, люди и днем зашторивают окна занавесками?

Числав довольно долго стоял под окнами крайнего дома. Потом, успокоившись, торопливо зашагал домой. Жена и отец, видимо, давно вернулись с леса, ждали его. Стыдно от них, да куда деться? И здесь, на обочине, он увидел стоящих двух мужчин. Трофим Рузавин с Олегом Вармаськиным его ждали.

– Вы, друзья, на реку бы вышли, там никто не заметит, как встретили меня, – Числав не стал пятиться, хоть и видел: вышли драться, зачем же?

– Как думаешь, инспектор, забыл бы ты вчерашнюю ночь, когда сети изрезал? – У Трофима лицо кипело от злости.

Вармаськин отошел в сторонку. Его совсем не трогал их разговор. Не его сети, зачем раньше времени вмешиваться?

– Я, Трофим, всегда буду останавливать тебя от дрянных дел. Красотой Инешке тебя не обидел, а вот сердцем ты сильно прогнил, – выпалил Числав.

– Зато кулаки у меня не гнилые. На, попробуй! – захрипел Рузавин и неожиданно, резко размахнувшись, ударил Числава в живот. С глаз Судосева искры полетели. Вармаськин приподнял из-под ног большую палку, тоже приготовился к нападению. Числаву сразу вспомнилась поговорка Саши Полевкина: «Нападающему той же палкой, просящему – на серебряном подносе».

Сначала он как будто съежился – так, видать, набирал силу, потом, как внезапно оборвавшийся на ветру натянутый провод, издал громкий клич и сделал резкий выпад. Он вспомнил то, что много раз спасало его в Афганистане. Против духов ходили они не только с автоматами, кулаки им тоже помогали. Рузавин лбом пропахал прогретый за день песок и во весь рост растянулся.

– Хва-а-тит! – прохрипел он.

– Хватит, так хватит. Я сначала думал, что землю будешь целовать, – сквозь зубы выпалил Судосев и засмеялся, когда увидел убегающего Олега. У того ноги длинные, да сам слабак. А еще за друга хотел заступиться!

* * *

В чужих руках крошка хлеба кажется ломтем. Кое-кто думает: все с неба падает даром. Не работая. Открой рот – само упадет. Даже ребенок, не крутясь в зыбке, не вывалится. Ферапонт Нилыч всю жизнь трудился за кусок хлеба.

А в старости какая уж косьба – сам держись на ногах. Снохе Наташе он велел возвращаться из леса – дома ждет ребенок, без грудного молока не оставишь. Доехали с Бодонь Илько на машине, тот показал им пай, нарвали для зимы душицу, сноха сразу же уехала. И косить Ферапонт Нилыч не торопился. Сначала с родника принес холодную воду, потом уж наточил косу и, хрипя, закончил один прокос. Коса острая, шла легко, да в руках силы не хватало – боль блуждала по сухожильям дрожжами. Нечего лес смешить, пора домой. Сейчас есть косец – Числав вернулся. Вышел Судосев на лесную дорогу, а там, на его счастье, на лошади догнал сосед Казань Эмель. Выйди чуть позже, восемь километров пришлось бы протопать. Пешком ходить хорошо, да не в его возрасте. Эмель еще будто парень: с дочерью отмахали свой пай – капли усталости не видно на лице. Полжизни сидел в конюховке, разве потеряешь здоровье? Не кувалды поднимать в кузнице, не знает, что такое тяжелый труд…

Сейчас Ферапонт Нилыч отдыхал на веранде. Здесь прохладно. Из приоткрытой форточки, из сада, плыл запах спелых яблок. Внук Максимка тоже под ногами не трется, того бабка днем на улицу выгоняла, где набегался до устали и сейчас спит в передней избе. А вот сам никак не заснет, тяжелые думы в голове кружатся темными облаками. И все они – о родной Вармазейке. О чем другом будет думать, если вся его жизнь, считай, здесь прошла. Тут родился, тут живут его родные, здесь те, с кем поднимал колхоз. Придет время – и отдыхать ляжет на сельское кладбище…

После лагеря они с женой уезжали в Саранск. Одну зиму там прожили. Сам работал на стройке, к каменным домам двери и окна делал, жена ребенка воспитывала, Числава. Половину денег отдавали хозяевам квартиры. Не выдержали, вернулись в родные места. Дарью устроили кассиршей в правление, самого – механиком гидростанции. Когда в село провели электричество, он кузницу принял. Тридцать пять лет стоял над раскаленным железом. Если взвесить, сколько кувалд поднял – все тяжести бы перевесил. Вот она откуда, эта ноющая в сухожилиях боль. Раньше из кочерги узел завязывал, сегодня легкую косу еле держал. Левый бок иногда так заколет – дыхнуть нечем. Сердце бьется как церковный колокол, готово расколоться от боли. Что говорить, года…

Веранда пахла цветами. Растущую в горшке герань сюда, видимо, сноха вынесла. Ферапонт Нилыч зимой хотел ее выбросить, но жена не разрешила. Дом, говорит, украшает. Сейчас вот здесь, на тихой веранде, герань испускала свой, особенный запах. Ферапонт Нилыч встал, нащупал выключатель… Веранда посветлела, словно внутрь спустилось солнце. Тикал на тумбочке маленький, чуть больше воробья, будильник. Шел десятый час. Почти полночь, а Числав все еще не возвращался. «Какие встречи назначают, когда каждая минута на вес золота?» – недовольствовал старик. Широкий подоконник горел красным огнем. Герань цвела всей своей красотой. Листья сочные, с внутренней стороны ворсистые.

Идущий от них кисло-сладкий запах был похож на запах сухих пряников. Судосев схватил горшок и вынес к лестнице. Как раз там еи место, а сам сел на скамью под окном и стал смотреть на улицу, будто хотел в ней найти что-то новое.

Последние дни июля наслаждались свободой, небо было сине-желтым, с редкими красными нитями. Сура тихо стояла меж берегов, словно и не текла. Скрючившаяся на шестке ворона засунула тонкий клюв под крыло и ждала наступления утра. Ферапонт Нилыч кашлянул. Птица подняла голову, и, видя, что ей никто не угрожает, вновь засунула клюв под крыло.

Судосев открыл калитку, зашел в сад. Яблоки попрятались под листьями, слышался только пахнущий медом запах. У берега Суры пели птицы, пели так красиво – сердце растает.

«Завтрашний день будет ярким, – стало приятно старику. – Роса выпадает – значит, светлые дни не попятятся. Вот уже и земля насквозь промокла, белый туман протянулся над ней…»

В этом саду он возился всю весну. Обрезал сухие ветки, перетащил их в овраг, там же сжег. Деревья сначала он не узнал, они казались обстриженными человеческими головами, на себя не походили.

Наступил май, наполненный сыростью и теплом – сад наполнился светом, деревья зазеленели и зацвели. Однажды они с бабкой вышли копать землю, Ферапонт Нилыч обратился к Дарье Павловне:

– Слышишь? – и поднял руку.

– Трактор пашет, – не долго слушая, ответила жена. – Каждый день гудят, уже надоели. – В глазах старухи плыла не радость, а недовольство. С мужем этот гул они слышали каждый по-своему. Жена всю жизнь провела в Вармазейке, но сибирский характер не изменился. В мать пошел и сын Сергей. У того никогда не выходили с глаз слезы.

В детстве подерется – домой в крови придет, плакать не плачет. Сергея город притянул, в родное село не вернешь. Живет в каменном доме.

Видимо, характер еще больше отвердел. За год одно письмо прислал, и то после отъезда Числава. Письмо, видать, написал в порыве радости: дали ему однокомнатную квартиру, посадили на автобус. Сейчас людей возит по Ульяновску, стройку оставил. Радость у него большая, да от этого Ферапонту Нилычу не легче – что отрезали с буханки, того на место не прилепишь. Ладно уж, и в городе люди нужны, и там кому-то работать: не только хлебом единым жив человек. Те трактора, которые гудят на их полях, на городских заводах собраны, а не в селе.

С этими думами Ферапонт Нилыч вернулся на веранду и удивился: на его койке вниз животом лежал Числав. Рубашка до пупка разорвана, под глазом синяк.

– Кто так, когда? – начал спрашивать Ферапонт Нилыч.

– А-а, зачем это все рассказывать, – взмахнул тот кудрявой головой. – Сам говорил, берег Суры не только хорошими людьми славится, плохими тоже.

– Сура, сынок, пачкается, когда вся грязь сливается в нее, это еще не говорит о том, что грязь несет сама, – расстроился старый Судосев.

– Ты, отец, прости меня, сегодня в лес не смог пойти…

– Не переживай, все равно оба пая придется самому скосить. Я только посмотреть ездил, не гожусь в помощники, постарел. Сначала иди поешь, с голода и заснуть не сможешь.

– Спящих бы не разбудил.

– Мать уже ходит…

Действительно, в задней избе горел свет. Мать услышала их голоса и зажгла свет.

– Тогда я, отец, утром отправлюсь прямо на поляну, тебя ждать не буду.

– Я к вечеру приеду за тобой на лошади, возможно, и сено привезем, – остался довольным Ферапонт Нилыч. – А этого… Ударившего тебя, сынок, я все равно найду.

– Не ищи, он не наш, не сельский, – Числав не стал откровенничать и зашел в дом.

Ферапонт Нилыч вновь вышел к крыльцу, думая о старшем сыне. По доброте души он прощал все, за что кое-кого нужно было сажать за решетку. Характером в него, в кого еще! Ферапонт Нилыч о лагере редко вспоминал. Ну, сажали… Да разве в те годы мало сидело невинных? Многие до смерти это не забывают, он же не вспоминает. Зачем вспоминать, лагерное время и так оставило на сердце глубокий шрам. Жизнь не гладкая дорога, по ней без спотыкания не пройдешь. Чужие ноги здесь не помогут – на свои, только лишь на свои, приходится надеяться.

– Ни-че-го, себя не даст в обиду, – радовался за сына Судосев и вновь вышел на веранду. А сам места себе не находил, будто не сына, а его самого побили.

* * *

Перед окнами Комзоловых, на небольшом пригорке, растет тополь. По правде сказать, он уже не растет: ветки от зимних стуж и сильных ветров загнулись. Корни местами оголились, кора потрескалась. Все равно каждой весной, когда скворцы садятся выводить птенцов, он просыпается от долгой зимней спячки, протягивает к солнцу ветки. И те, смотри-ка, выправляются, покрываются зеленью. Не успеет весна растопить оставшийся в оврагах снег, на тополе уже детской улыбкой смеются первые листочки. Сколько таких вёсен встретил, сколько осеней проводил, грешный – не сосчитать!

«Бежит время, бежит, – потирая тополь шершавыми ладонями, думал Павел Иванович. – Давно ли в рваных штанах бегал под столом – сейчас уже сорок семь скоро стукнет».

Серебром покрылись густые волосы, в плохую погоду ноет поясница. Проснется иногда Павел Иванович ночью – до утра не уснет. В это время старается вспомнить самое лучшее в жизни, и тогда перед глазами встает жена, Вера. Невысокого роста, синеглазая, льняные волосы… Она приходит и во сне.

Со смертью Веры у Павла Ивановича ушла и любовь, как вода в сухую землю. Он только сейчас спохватился, кем была для него жена, часто думал: «Как буду без нее век проживать?» Правда, пока парни рядом, с ними скучать некогда, да ведь и они разлетятся по своим гнездам – придет такое время.

Старший, Женя, не сегодня-завтра уйдет учиться в Кочелай на тракториста, останутся вдвоем с Митей. Митя хоть еще пацан, да и он многое уже понимает. Недавно пришел с улицы и выпалил: «Отец, в селе говорят, что ты на тете Нине женишься? Вчера с Колей ходили ее смотреть. Красивая, только злая». – «Как злая? – растерялся Павел Иванович. – Как злая? Кто о ней тебе сказал?» – «Мы с Колей долго ждали ее около конторы лесничества. Ждали, когда выйдет… – начал признаваться паренек. – Вышла за одной старухой… И как, отец, она накинется на нее, хуже собаки». «Откуда услышал ее имя?» – удивился тогда Павел Иванович. – «Как откуда, все село ей говорит: Нинка да Нинка. Она бухгалтером работает…»

Митек, конечно, говорил о Нине Суриной, с кем Павел Иванович лежал в больнице. Около сорока лет этой женщине… Она приехала жить в лесничество недавно, не научилась, видимо, пускать свое счастье по бурной воде и прилипла, прикипела к нему.

После больницы однажды Павел Иванович пешком пошел к оставленному полю около аэропорта, где, по его задумкам, хотели посеять овес. И здесь неожиданно навстречу вышла Нина. Видимо, издалека увидела.

– Смотрю, твоя походка. Подожду-ка, думаю, посмотрю на него, изменился или нет после болезни, – весенней птичкой заворковала она.

Из-под узкого лба смотрели выпученные карие глаза. Губы чуть приоткрылись, словно ожидая поцелуя. Темно-синее платье красиво вырисовывало ее тонкую фигуру. Под цвет платья были и туфли на высоких каблуках, которые подчеркивали выточенные, будто веретено, ноги.

После работы Нина пригласила Павла Ивановича к себе домой. Женщина жила одна, с мужем разошлась в позапрошлом году.

Через неделю вновь встретились в клубе, куда Комзолов ходил смотреть кино. Та посадила его около себя. Где, говорит, иголка, там и нитка. Пришлось женщину проводить до лесничества. Люди увидели (в селе разве что скроешь?) и давай языками чесать…

Павел Иванович понял характер Нины и сам: покормит женщина щами – похвали, пришьет тебе пуговицу – обними, принесет попить – поцелуй… Нет, Комзолов не приучен к таким играм…

«Не научился? Почему же с Верой все мог? – проснулся в нем внутренний голос. – Играл, обнимал, на руках носил ее…» В первые годы, правда, это было… Потом уже привыкли друг к другу.

Думая об этом, Комзолов не спохватился даже, как прошел мимо тополя и вышел к полю на окраине села. Густая зеленая рожь по обеим сторонам дороги была ему в рост, вся звенела. А, возможно, это от летающих пчел и ос все вокруг жужжало?

Раздалось длинное гудение мотора. Павел Иванович приподнял голову – над ним в небе высоко-высоко летел самолет.

«Сам с ноготок, а гул вон куда слышен», – подумал агроном. И улыбнулся про себя. Как профессор Данилов. Тот учил его в университете. Полюбился он студентам и как человек. Не возвышал себя, на экзаменах никого не проваливал «Мне не нужны студенты, которые зубрят. Мне те нужны, кто учится мыслить», – любил он поговаривать.

Глава седьмая

Осень была короткой. В середине ноября, темной безлунной ночью, ударил сильный мороз. Сура перестала бежать и, серыми, затяжными дождями не испачкавшись, растерянно смотрела на бесконечное небо, будто ждала, что же будет дальше. Жди – не жди, а время брало свое: волны хотели было тронуться, просили у пляшущего ветра помощи – того самого не удержишь на одном месте. Но ветер, как семь раз испуганная собака, взял и пошел шастать по полям и верхушкам деревьев. Его и винить не за что – крутые у реки берега, такие крутые, что как ни крутись над ними, к воде трудно опуститься…

Во второй декаде ноября упал снег. Упал так же ночью, скрытно, всю землю побелил, укрыл то, что в глаза бросалось: грязь, жниву, оставшуюся огородную ботву. Будто чувствовалось: вот с неба спустится еще более разодетый в белое Дед Мороз, станет устанавливать свои обычаи, и все сразу переменится. И так – из года в год…

В Вармазейке начались свадьбы. В эту субботу женится Игорь Буйнов. Место свадьбы выбрали не сами с Наташей, а Комзолов и Пичинкин. Павел Иванович ездил на кордон, поговорил с родителями невесты – вот и все дела. Мать Наташи, Матрена Логиновна, от счастья или от чего-то другого сначала плакала в передник: скорее всего, только ради показа. Птицы улетают из своих гнезд, не только девушки. По правде сказать, Наташа давно от них отделилась – отрезанный ломоть к караваю не прилепишь. Хорошо хоть, в Вармазейку выходит замуж, не на сторону, как старшая дочь Аня. Та в год всего один раз приезжает. Пройдется по знакомым лесным тропкам – и вновь в свой Саранск. Наташа заходит навещать, но очень редко. Времени, говорит, мало. Откуда возьмутся свободные дни, если все люди болеют. Выскочит у человека чирей на пальце – уже бежит к врачу за справкой.

А вот и свадьба. В кордоне ее проводить не стали – Виряву не заставишь плясать. Здесь, в Вармазейке, вся родня, да и смотреть всё село соберется. Местом для невесты наметили дом Фёдора Варакина, брата Матрены Логиновны. Большой он, около сотни гостей вместить может. К такому мнению пришла сноха Лена, это она предложила справлять свадьбу у них. Брат Федор тоже был не против. Да и зачем? Ведь у зятя, Казань Эмеля, все пьяные мужики соберутся.

Свадебных коней не запрягли. Варакины живут на одной улице, где и Комзоловы. Пройдешь метров триста – и увидишь их дом. Невесту уже наряжали подружки. Как в старину, не стали заплетать косы, надели на Наталью белое платье, накинули такой же белый платок, – жди, когда жених придет. Олда, ее тетка, хотела пригласить кочелаевского батюшку отца Гавриила, да молодые были против. Верепаз, сказали, простит, сейчас свадьбы по-новому справляют. У новых законов – свои обычаи…

Наташа, не как прежние невесты, не плакала. Наоборот, в тесном доме тетки с подругами веселилась вовсю. Глаза ее сверкали надеждой, на шее была золотая цепочка, уши украшали дорогие серьги.

Девушки пели современные песни. Как невест бросают, почему со службы не могут дождаться парней, кто кого обнимает-целует… Наташа то и дело смотрела в окно – сваты задерживались. Видимо, агроном наливает и наливает своим гостям.

«Идут! Идут! Идут!» – раздалось с улицы. Детвора гурьбой подступила к дому. Девушки тоже бросились к окнам – действительно, около полусотни разодетых людей, с плясками и песнями остановились напротив Варакиных. Около десятка парней – среди них находились Бодонь Илько с Вармаськиным, старались отогнать с высокого крыльца охраняющих дверь. Те их не пускали.

На крыльце просили выкуп за невесту.

Бодонь Илько, шафер, протянул Вите Пичинкину несколько рублей, но ему показалось мало. Начался спор. Пришлось добавлять. Так, веселясь, гости зашли к Варакиным.

Вскоре с шафером Игоря послали за невестой. Вновь пришлось платить. Такие уж свадебные обычаи. И вот они, жених с невестой, сидят в углу под иконами. Илько – по правую сторону, около Игоря. Наташу «охраняла» сваха, Роза Рузавина. На груди у ней и шафера – расшитые красными петухами полотенца. С широкого, как решето, лица Ильи хоть спичку зажигай.

Угостили вином и с песнями – плясками пошли к Комзоловым. В руках у Вани Суродеева куковала гармонь. Наташа не слышала, о чем говорили позади идущие подруги. Она думала о том, как они встретились с Игорем: не прошло и четырех месяцев и вот она – свадьба!

Судьбы вместе связали. А ведь многие встречаются годами, пишут друг другу письма, верят в счастье, а потом возьмут и разбегутся. Им с Игорем придется всю жизнь идти вместе, вить гнездо, растить детей на родной земле… Она не смотрела в глаза суженому, словно боялась сглазить свое счастье. Шла и шла. Впереди себя никого не видела. Как будто и не свадьба была, а просто какой-то большой праздник.

Председатель исполкома сельсовета Семен Филиппович Куторкин длинную «лекцию» читать не стал. Поздравил молодых, сказал напутственные слова, протянул свидетельство, которое, видимо, оформлено перед их приходом, и Игорь с Наташей стали мужем и женой.

У крыльца Комзоловых с хлебом-солью ждали отец Игоря Николай Владимирович и молодая жена Павла Ивановича, невестка Нина. Мачеха не приехала из Саранска – обиделась, почему не у них свадьбу справляют. Игорь так бы и сделал, но на этот счет у родственников Натальи свои доводы.

Невеста с женихом поцеловали икону и с шафером зашли в дом. На пороге их с ног до головы обсыпали хмелем. Тетка Окся, мать Захара Митряшкина, шамкая беззубым ртом, начала петь им песни о хорошей, счастливой жизни:

 
«Счастье, зайди вместе с ними,
Счастье, дай им правильный путь…»
 

За ней, как длинная жердь, стоял старый Вечканов. Когда все расселись, он обратился к Вармаськину:

– Олег, это ты такую красивую невесту украл?

– Я, Дмитрий Макарович, – заулыбался парень.

– Тогда тебе в ковш нальем, за нее стыдно из стакана пить.

Разливал сам хозяин, Павел Иванович Комзолов. Он и начал угощение.

Пока ждали новую родню, невесту с женихом спрятали в соседнем доме. Провожая их до крыльца, Роза Рузавина причитала, как учили ее старушки:

 
Ой, невеста, невеста,
Большой расческой расчесана,
Маслом волосы твои смазаны,
С длинной московской улицы твоя коса.
Белые зубы твои улыбаются…
 

Пришла невестина родня. Илько вновь привел молодых на прежнее место – под образа, сам, как сова, следил, чтобы помногу не пили. Рюмку Наташа поднесла к губам, Игорь выпил немного водки. На лице невесты было видно одно: как бы всё это скорее кончилось. Неожиданно ее глаза заблестели: на стол, перед ними, поставили большую тарелку яблок. На них играли «зайчики», казалось, что яблоки улыбались. И еще Наталье пришла такая мысль: это сама земля в день свадьбы пришла к ним со своей красотой, и, сверкая, говорила им: «Вот вам, хорошие люди, мои дары, берите их, угощайте друг друга!»

Яблоки она сочла за предвещание счастливой жизни. Уже хотела протянуть руку к тарелке, но как раз в это время Иван Дмитриевич Вечканов крикнул что есть мочи:

– Горькое вино, подсластите!

– Подслас-ти-те! Подсласти-те! – дрожало внутри дома.

С яблок «зайчики» убежали куда-то, дом сразу потемнел, закружился вместе с голосами.

Наташа с Игорем встали, коснулись губами, вновь сели.

– Э-э, го-лубки, так некрасиво делать! – всей грудью расхохоталась Казань Зина. Накинутый на белую кофту красный тонкий полушалок сверкал рассыпанной по снегу калиной.

– Так, сестренка, не пойдет! – сверкнула острым взглядом в сторону невесты. – Плохо любите друг друга… Ты мне лебединую любовь покажи, которая сильнее жизни. Так ведь, дружок? – женщина повернулась к Цыган Миколю, как сейчас в селе называли Нарваткина. От водки у того глаза горели.

– А ты покажи-ка сама, какая у тебя любовь. Покажи друга-лебедя, который из-за тебя с неба готов броситься! – не оставлял Зину председатель колхоза.

Зина столкнула сидящего около себя Олега Вармаськина, который то и дело наполнял ее рюмки, потянула Миколя за ворот рубахи и поцеловала в губы.

Роза Рузавина что-то хотела сказать, но поперхнулась. От обиды стукнула сидящего рядом парня, который приходился им дальней родней, жителя села Чукалы. Он даже вздрогнул от неожиданности. Не любовь, а горе…

– Под-слас-тите! Под-слас-тите! – кричали гости.

И здесь Наталья круто повернулась к мужу и, не стесняясь, стала его целовать.

Поели – попили, оставили столы. Кто дома, кто в сенях, кому жар души некуда было деть – раздевшись, потные, плясали на улице.

На гармошке играл Федя Варакин. Повернул упругую шею, – из-под воротника виднелся измятый, как мочало, криво завязанный галстук. Хромка хрипела в его руках, как сваленная на резанье свинья.

Вышла в круг и Казань Зина. Растянула платок – тот закачался петушиным хвостом. Голос у нее звонкий, раздавался по всему селу:

 
Высоко летит пилот,
Внизу – самокатка.
Молодых парней села
Треплет лихорадка!
 

Остановилась на минутку, чтоб вздохнуть, и вновь частушки запела…

Здесь откуда-то взялся Цыган Миколь, прежний ее жених. Ноги у него такие кренделя стали выворачивать, какие и в магазине не продают. Начал на карачках изгибаться, сам свистел, кричал, себя ладонями по груди хлопал, чтобы все знали, что у него на душе.

Роза Рузавина не плясала – не любит это дело, да и Зины боялась.

На второй день в дом к невесте зашли ряженые. С ними пришли и кочелаевские гости, во главе которых был главврач Василий Никитич Сараскин.

Полный, низенького роста, он казался катившейся бочкой. У порога снял лохматую лисью шапку – бритая голова весь дом осветила. Не голова, а бедро молодой девушки.

– Где, где наша ярка? – начали расспрашивать гости.

– О какой ярке говорите, вы нам старую овцу продали. Вон, нехорошим голосом ревет…

За столом, который был покрыт красным полотном – что показывало о проведении хорошей ночи, – неустанно пили и ели.

Наташа не смотрела на родню – стеснялась их вульгарной речи. Сильнее всех стыдилась тетки Зины, на которой были с рваными карманами мужские короткие брюки, в руках кнут, под поясом висела большая «морковь». Села около главврача, подняла рюмку и стала о чем-то спрашивать. Тот, улыбаясь, начал рассказывать. Вдруг Зина встала, схватила привязанную на резинке «морковь» и как шлепнет его по носу! Тот сразу покраснел…

Свадебное зло легче весеннего ветра. Смеялись так, что забылось все. Сараскин тоже не удержался, выскочил к пляшущим, закрутился вокруг Зины. Олег Вармаськин сегодня почему-то не пришел, сейчас женщина считала себя вырвавшейся на свободу птицей, думала, что за ней никто не следит. Да разве от глаз матери дочку спрячешь? Лезть не лезла, но и молчать не стала. То и дело бросала единственной баловнице:

– Хватит, дочка, хватит, здесь ты не одна…

Зина ее мораль и не слушала. Да, возможно, так и было: вновь на двух гармошках играли, все были пьяные, кричали кому что на язык попадало. Даже старый Пичинкин, Федор Иванович, неустанно голосил:

 
– Вармазейка-ош (город),
    Поцелую кого хошь!..
 

Зина слегка нагнулась и крикнула:

– Целуй, дядя Федя! Мы с тобой родственники – прощу…

Олда как держала мешалку для браги, которую прихватила из сеней – клацк! – по спине бойкой на язык дочери: можешь врать, да и думать умей!

Отец невесты только успел сесть за стол, здесь Захар Митряшкин к нему пристал:

– Ты, Федор Иванович, расскажи-ка нам, как Хрущев сырую кукурузу хрумкал.

– Какую кукурузу? – замигали его мутные глаза.

– Помнишь, деду Эмелю об этом рассказывал!

– Тот, кыш бы его побрал, с Молотовым, говорят, обнимался… Побольше его слушайте!