Текст книги "Перепелка — птица полевая"
Автор книги: Александр Доронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)
Не успели поднять стаканы, как Трофим усмехнулся:
– Я думал, втроем не осилим. Не зря говорят: на халяву все слетаются.
К ним с саранским другом подошел Миколь Нарваткин. После обеда они ездили в лесничество. Дом Киргизова давно построен, а за работу деньги только сегодня получили. Поэтому и водку привезли. Разливал Рузавин. Кучерявые волосы смолились. Глаза помутнели. На Миколя он смотрел косо. Чувствовал, что между Розой и другом по тюрьме есть что-то, о чем только один Верепаз знает. Недавно хотел избить жену, но та сама набросилась: «Только попробуй, сразу посажу!» Иди-ка стукни ее – отец, бывший председатель, вновь туда отправит, откуда пять летназад вернулся.
На уху рыбу Трофим принес. Трех карасиков и пять ершей. Вершой поймал. Караси попали в Суру, по всей вероятности, с Чукальского пруда – его унесло во время половодья. Одними лещами саранских друзей ему не покормишь. Миколю Зина привозит гостинцы. Как только приедет из города – и прямо к нему, никого не стесняясь. Будто к мужу. Нарваткин, видать, и спит у них – это только показывает, что каждую ночь уходит в лесничество. Там в старом бараке живут, Киргизов пока их не выгнал.
Попили-поели, Эмель затянул старинную песню. Голос грустный – грустный. Будто и не песню пел, а сердца на изнанку выворачивал:
Ой, семь лет, как эрзянский парень у ногаев,
Ой, семь лет, как эрзянский парень в плену.
Он превратился в раба,
Он, невольник, пасет ханский табун…
Трофим послушал немного, встал и пошел на реку посмотреть верши, которые закинул под шепчущими ивами. Вместо рыбы вытащил двух крупных лягушек. Вытряхнул в крапиву, те и там все равно заквакали. От злости он так швырнул вершу, аж веревка оторвалась. Бог с ним, с вершком, потом его вытащит.
Когда вернулся к потухшему костру, друзья беседовали. Вармаськин с восхищением говорил о самбо, лучше которого, по его мнению, ничего нет. Самбо и от недруга спасет, и здоровье даст. Наши, говорит, привезли эту борьбу из Америки. Парень из Саранска утверждал, что самбо – из Японии. Там, мол, даже старухи борются. Такие приемы знают, которые наши парни и не видели.
– Тогда посмотрим, какие это приемы! – пристал Олег к рассказчику.
Парень худой, как прутик, и тонкий, как уж, какой из него борец – щука с пустым животом, а вышел – через плечо сразу бросил Олега. Чуть не подрались. Миколь защищал своего городского друга, Трофим – наоборот, думал встать за Олега, но не встал. Знал, что Миколь разорвет. Даже зеки его боялись…
Начало темнеть. Со стороны села послышалось мычание коров. Пригнали стадо. Время и им расходиться. Не уйдешь – того и гляди, до смерти изобьют. Кто выдержит против пятерых – ловкие городские парни. Даже худенький, как прутик, свалил бугая Олега… И он, видать, как Трофим, спортом занимался. Из того сейчас какой борец – одна тень осталась, не больше. Если бы колхоз не обещал больших денег за строительство конюшни, разве он работал здесь?
Рузавин позвал Олега, и они собрались домой. Перед уходом Трофим пригрозил Миколю:
– Через порог тебя не пущу, знай!
– Больно ты мне нужен, куркуль! Сам к тебе не зайду! – плюнул Нарваткин и пошел, куда глаза глядят. Только куда уйдешь поздней ночью – ни родных в селе, ни близких. Правда, этим его не испугаешь. К многим в зубы попадал – не сгрызли. Еще больше окреп: скажет слово, хоть из ружья стреляй – назад не возьмет, не отступит. Многих друзей по детскому дому при встрече он не понимал: и раньше хорошей жизни не видели, а сейчас кого бояться?! А счастье, как думает Миколь, у человека в себе самом. Один раз попятишься – превратишься в пугливого зайца. Он встречал много и таких, которые, как сыр в масле, катались. Смотришь, бороды с решето, а сами на шее родителей.
На жизнь Нарваткин смотрел так себе: прошло время – хорошо. Знал, что завтра солнце вновь поднимется, возможно, на улице еще больше посветлеет. Жил он своими силами, и этой силе верил, как весна своему теплу.
В природе времена между собой связаны невидимыми нитями. И в жизни людей так же все устроено. Только здесь сам с ног до головы захомутован. Миколь не любит обижать своих друзей. Как говорят, каждому нужно тот крест нести, что Инешке дал. Кто мед ест, а кто полынь нюхает…
Думая об этом, Миколь дошел до Суры, сломал ветку ивы, почистил от листьев – получилась палка. Палка, а все равно помощница, друг надежный…
Под тлеющими сумерками река показалась ему дрожащей от ветра поляной серебристых цветов. Колыхались волны, будто спрашивали: «Как живешь-можешь, что бродишь одиноко?»
Вдали, почти у самой воды, цвела раскидистая калина. «А почему бы и мне не окунуться?» – подумал парень. Разделся, дотронулся ногой до воды – та будто остро его кольнула. «Лось еще не намочил рога, а я уже купаться!» – засмеялся Миколь и прыгнул в воду.
Когда вышел на берег, ему стало легко, будто заново родился. Оделся и пошел вдоль ивняка. И вновь, как принаряженная на свадьбу, ласково махала ему ветками цветущая калина. Куковала кукушка. Двенадцать лет еще пообещала.
– Что, лентяйка, устала? – обратился он к невидимой кукушке. Птица, словно испугавшись, торопливо продолжила ту же песню. Вдалеке, над лесом, сильно хлопая крыльями, поднялись дикие утки. Кто-то рыбу ловит…
Миколь остановился у калины, расстелил на сухой мох пиджак и прилег отдохнуть. Вот и звезды зажгли свои мигающие лампы. Не греют они, но все равно от них идет свет. Полная луна разломанным пирогом повисла на том берегу и казалась очень близкой. Миколь протянул руку, задумав достать ее, но из его затеи ничего не получилось. Вот так он всю жизнь ловил свое счастье, да только не поймал его.
Долго размышлял Миколь о своей жизни, о Розе, которая вошла в его сердце, перепутав все планы. Вскоре Нарваткин не заметил, как заснул. Спит и видит сладкий сон. Будто стоит он в своем саду, под вишней. Откуда ни возьмись – цыганка. Стройная, в ушах золотые серьги. А уж улыбка какая – так весенний день не улыбается!
Встала цыганка перед ним, пригнула ветку – от той сверкающие звезды полетели. На женщине – длинная, почти до земли, зеленая юбка и синяя кофта.
Прошла красотка около цветущей калины, взмахнула краем юбки – и две зари в одну слились.
– Спою тебе, красавец, – будто играя, обратилась она к Миколю и достала из-под ветвей семиструнную гитару.
– Сегодня меня слушай, ты ведь гостья, – будто улыбнулся ей Нарваткин. Взял инструмент и стал петь.
В грустной песне рассказывал о том, как за далекими морями, в одной сторонке, где земля круглый год зеленая, в гуще леса во дворце жила красавица. Ждала она своего любимого и не знала, что у того сыновья женатые и жен много.
Слушала, слушала цыганка и говорит:
– Как попал сюда, парень, какое горюшко привело?
– Жизнь заставила, – не стал обманывать Миколь.
Смолкла цыганка, достала карты, разложила на траве и стала гадать.
Смотрел-смотрел Миколь и вдруг увидел, что перед ним стояла уже не цыганка, а Роза! И кофта та же, и юбка…
Раскладывает женщина карты, на них одни дороги выпадают. И все они ведут в Вармазейку.
– Понял, парень, в чем дело? – спрашивает гадалка, и ее лицо почему-то потемнело.
– Немного только, – признался Миколь. Самому показалось: прогнутая ветка калины была не веткой, а рукой Розы. Протянута тоже была ради обмана: чуть не обняла за шею. Миколь обрадовался этому, но внутренний голос огорчил его.
– Вставай, парень, холод идет от земли, любовь тяжелой болезнью ударит!
Миколь сам чувствовал, как замерзла спина. Вскочил на ноги, протер глаза – стоит на берегу Суры. Ни цыганки около него, ни Розы. Приснились. Во сне и годы смешались. Сколько будущих дней – сейчас и кукушка их не предсказывала. Она тоже заснула.
Реку покрыл густой туман. Подул порывистый ветер, встряхивая макушки ив.
Миколь спустился к воде, сполоснул лицо, поднял из-под калины пиджак и тихо поплелся к железной дороге. Искать новое счастье…
* * *
Нарваткин никогда не волочился за женщинами – они сами вешались ему на шею. Когда надоедали, он уходил. Уходил по-разному. Говорил, что посылают в командировку, собирал свои вещи, которые помещались в одну сумку – только его и видели. Иногда от новой любимой уходил без предупреждения.
Сейчас вот Миколь убегал от себя. Будто воздуха не хватало ему, дышать было нечем.
Ему вспомнились прежние женщины. Одна из них жила в Пензе. С мужем давно разошлась. Почему бы не поехать к ней? Зовут так же, Розой. Не ошибешься при поцелуях. В жизни Миколя были иногда такие недоразумения: спутает имя, а женщина, которая рядом, в слезы… Каких только сестер не приходилось вспоминать! Конечно, для успокоения. Женщины, если им в уши нашепчешь ласковые слова, во всё поверят.
… Пензенская Роза встретила как и многие другие:
– Ты где пропадал?
– Дела, Розуля, дела. Хоть ругай, хоть бей меня – не смог вырваться.
– Работая, забыл меня?
– Почему забыл? Если бы забыл – не приехал. Вот тебе – уже с полгода, как купил. Померь, тебе идет!
Достал из сумки завернутую яркую кофту, положил на стол. Купил на здешнем базаре. Правда, содрали с него полкармана денег, да фиг с ними – заработает!
Роза с Миколем очень подходили друг другу. Высокие, стройные, кудрявые. Что не хватало им – не было между ними любви. Ну, жили сколько-то, да разве мало так живут?
Роза надела кофту, закрутилась перед трюмо. В серых, немигающих ее глазах сверкнула улыбка. Будто не импортную вещь примеряла, а что-то другое, только ей известное.
– Что, Розовуля, подарок нравится?
Хозяйка набухшими губами поцеловала его в обе щеки: как не понравиться, как раз по ней!
Работает Роза медсестрой, надоели белые халаты, красная кофта очень к лицу! И на дежурство сегодня наденет…
Сидя на стуле, Миколь наблюдал за женщиной. Та спрятала подарок, разложила диван, постелила простыню… Потом зашла в ванную, включила воду. Вышла оттуда в коротком тонком халате, на котором красовались попугаи. Задернула шторы. Стало темно.
Миколь тоже встал. Он знал характер Розы, и оба пошли по знакомой тропке, не торопясь, взлетая всё выше и выше. Роза верила: суженый ее занят работой. Миколь верил: Роза любит и ждет только его одного…
После ухода женщины Нарваткин вышел на балкон, сел в плетенное из прутьев кресло и начал разглядывать улицу. С третьего этажа многое в глаза не бросается. Миколь сейчас ни о чем не думал. Да и о чем переживать? Дело и здесь найдет, и насчет Розы всё ясно. Хоть всю жизнь с ней живи. О той Розе, которая осталась в Вармазейке, он не вспоминал.
Пусть там, в гнезде мужа, кипит-страдает, к себе не подпустила – и не нужно, другие пустят. Разве это большое горе, когда женщина бьет каблуками?! Лошадей хомутают, не то что женщин!
Шестая глава
Дома будто вырвались из соснового леса и присели вдоль Суры: дальше некуда было идти – река не пускала! По улицам скрипели узкие дощатые мосточки. Идет по ним человек – скрип далеко слышится. Для старушек дело – приоткроют окна и смотрят, кто прохожий, куда спешит… Из-за этого, кажется, и ночью не спят.
Если пойдет какой-нибудь парень за девушкой, и тогда интересуются, кто за кем бегает, к кому скоро сваты пойдут… Каждая свадьба – радость для всего села: новая семья, дети родятся. Умрет человек – родственники отнесут его на кладбище, что на пригорке, поплачут-попричитают – село и это переживет. Такой уж обычай у Вармазейки – за всех грустить, всех жалеть.
В Вармазейке жалеют и Кольку, сына Кузьмы. Ни родных у него, ни близких Слепые его родители были нищими, однажды зашли к одной старушке переночевать – втроем умерли от угара. Он, шестнадцатилетний паренек, гулял в это время на улице, поэтому живой остался.
Куда уйдешь из Вармазейки, зярдо тетянзо-аванзо калмотне21 на здешнем кладбище? Какие дороги будешь искать, когда читать не можешь? Здешние учителя совали под нос Кольки букварь, но, видать, не смогли его выучить.
Кольке сейчас двадцать четыре. Живет в том же доме, где родители погибли. Летом пасет сельское стадо, зимой возит корма на колхозную ферму. Корни, как говорится, пустил в селе на сурском берегу.
Вольный человек Колька. Жены нет. Некому приготовить ему пищу. Но все равно не голодает. Смотришь, сегодня он в одном доме поест, завтра – в другом. И так – с ранней весны до глубокой осени, когда сельское стадо на лугу. Терёнь Лексей еще пацаном взял его в подпаски. Выходит, он и первый его учитель. В селе сейчас кому протянешь кнут – не найдешь таких. В министры хоть каждого ставь, а стадо пасти нанимали только их, Лексея и Кольку. Сейчас он уже не Колька – Коль Кузьмичем зовут. Не назовешь его по имени-отчеству – обидится, шапку тебе бросит под ноги. Сельские ребятишки начинают травить его: «Коль Кузьмич, Коль Кузьмич, без колес купил «Москвич»! Он не обижается на них, говорил: «У, тыкви!»…
От парня постоянно пахло дегтем, которым почему-то мазал свой кнут из кожи, и сухой травой. Лицо его летом и зимой одного цвета: желтое, солнцем опаленное. Болезней Коль Кузьмич не знает – грудь всегда нараспашку, никакими морозами не возьмешь. Здоровый парень, да ума мало. Где его взять, если родители были такими?
В это лето Коль Кузьмич пасет стадо один – у деда Лексея ноги заболели. Другого некого взять. Утром Коль Кузьмич выйдет на окраину села, достанет из кармана штанов ивовую свистульку, и снова прольется незамысловатая мелодия, которую очень хорошо понимали коровы. Они привыкли к своему пастуху.
Как всегда, с Коль Кузьмичем его пегая лошадь. Ее жители попросили у колхоза. Так, говорят, пастуху легче пасти.
Вот и сейчас Пегая с седлом стояла перед окнами Митряшкиных, отгоняя хвостом ос. Лошадь ждала хозяина. В селе сразу догадались: пока отдыхает стадо, Коль Кузьмич пошел обедать к бабке Оксе. Этой весной она купила двух овец, из-за этого пастух и зашел.
Коль Кузьмич вышел на крыльцо довольный – сильно набил желудок, хоть ужинать не приходи. На ногах – сапоги, на голове – шапка, на самом – темная рубашка. Не столько такого цвета – просто давно не стирал.
– Ой, бабка Окся, хороши твои овцы. Не бойся, до осени зохраню.
– Сохранишь, сынок, как не сохранишь. Это мое самое большое богатство. Иди давай, боюсь, коровы не разбежались бы, – торопила бабка пастуха. И, наверное, не попусту: недалеко от калды раскинулось пшеничное поле, скотина туда переберется.
Коль Кузьмич вскочил на лошадь, стукнул по боку кнутовищем.
Скачет пегая туда, куда гонит хозяин. Дома будто пляшут перед ним, окна кажутся колыхающими волнами. Сзади домов виднеются бани. Хороший хозяин – баня большая, из добротных бревен, у лентяя клонится к земле.
Потом пошли огороды. В одних – зеленые сады, в других – картофельная ботва.
Лошадь пошла рысью по мокрому песку. Ноги в нем не вязнут. Смотрит Коль Кузьмич вокруг, сам во весь рот гогочет. Над головой солнце лохматой лисой повисло.
Летая вдоль берега, кричали трясогузки. Капризные, как дети. Вот одна окунула клюв в воду, схватила на легкой волне рыбку – и вновь в высь, в синее небо.
Коль Кузьмич не выдержал, спустился купаться. Снял кирзовые сапоги, разделся, хотел было зайти в воду, но, видимо, почувствовав холод, попятился, только голени замочил.
Лошадь протянула тонкую шею, стала фыркать, плеская воду. Не пила – песни разгоняла с воды.
На островке – камни. Они покрыты ржавчиной и сырые. Коль Кузьмич сел, склонил взлохмаченную голову к воде, стал ее мыть. С волос потекла желтая пена.
Перед ним сели птички с белыми грудками, жалобно крича, будто кто-то разорил у них гнезда. Ноги длинные, тонкие. Волна отступит, они – цок-цок-цок! – за ней по песку, волна хлынет – и они назад. Хитрые черти, не потопишь!
Чего только нет на берегу! Разбитые ракушки вымытыми блюдцами сверкают. Сброшенный волной тростник пахнет йодом. Недавно он зеленел, сейчас совсем землистый. В воде плавали доски, корни трав, ветки. Вытащи их из воды, приди денька через два – десяток костров разведешь.
Кругом свобода, свежий воздух и понурые ивы. Иногда только откуда-то послышатся голоса – и вновь ни звука.
Коль Кузьмич любит тишину. Достал ножик, отрезал с ивняка прутик и начал строгать. Вскоре получился новый свисток. Маленький, почти с воробья. Прислонил к губам – не свисток засвистел, а нежная песня перепелки. Встал Коль Кузьмич и удивился: лошадь внимательно слушала его, даже хвостом не махала.
Со стороны Вармазейки послышался гул мотора: кто-то плыл на лодке. Вскочил Коль Кузьмич, торопливо оделся, завел Пегую в кусты, а сам притих около нее.
Ждать пришлось недолго. В сторону Кочелая по Суре летела моторная лодка. В ней сидел мужчина с толстым животом. Несмотря на жару, он был в резиновом плаще. Быстрая лодка, на рысаках не догонишь. Подняла такие волны – до берега доходили. За ней мчалась другая, только поменьше. В ней сидел Числав Судосев, инспектор рыбохраны.
– Жислав, у-у! – закричал Коль Кузьмич и сам начал махать рукой.
Лодка Судосева будто услышала крик Коль Кузьмича – зачихала, словно заболевший человек, и остановилась.
Судосев начал копаться в моторе. Тот не заводился. Увидев пастуха, взял весла и стал причаливать к берегу. Доплыл и спросил:
– Ты, оякай22, не узнал того мужика, кто до меня воду мутил?
– Не-е, дружок, не знаю… Видать, он с Заранска приехал, не кацелаевский…
Инспектор привязал лодку к иве, достал авоську.
– Садись, Коль Кузьмич, пообедаем.
– Басибо, Жислав, я недавно поел…
Судосев разложил на газету яйца, вареное мясо, начал угощать пастуха. Тот не отказался: в полном желудке, видать, нашлось место.
Когда поели, Числав попросил:
– Ты, Коль Кузьмич, если увидишь сети, режь их, никого не бойся!
– Хоро-сё!
Пастух вывел из кустов лошадь, вскочил на нее, и поскакал к стаду.
Копошащие на берегу птички комариной стаей сверкнули за ним, словно провожали.
Судосев о чем-то грустно думал. Видимо, об отце, Ферапонте Нилыче, которого с приступом сердца отвезли в больницу. Работая в городе, он знал только производство и домашние дела, а тут, на Суре, столько хлопот, столько всяких неурядиц, что диву даешься.
* * *
Из Ульяновска домой Числав Судосев вернулся с семьей. Сначала хотел сесть на колхозный «ЗИЛ», потом в Кочелае встретил начальника милиции. Тот предложил:
– Руль из рук никуда не уйдет. Приходи к нам. Такие парни, как ты, нужны. Или, может быть, в рыбинспекцию? Нового инспектора там ищут, некого ставить. Одно дело делаем, думай…
Этот разговор три дня кружился в голове. Перед отъездом в город Числав трудился уже в милиции. Честно говоря, идти туда работать у него не было большого желания. До сих пор многие на него зуб точат. Плохого он вроде бы никому не делал, да работа такая – приходится останавливать нарушителей закона. Смотришь, этот ворует, другой, напившись, дерется, третий…
О разговоре с начальником милиции Числав сказал отцу. Ферапонт Нилыч возражать не стал, но и не сказал ничего хорошего. Сам, говорит, смотри. Дело не из легких. Времена сейчас пошли такие – с браконьерами трудно бороться. И ружье, того гляди, могут поднять.
А рыбу из Суры ловили не переставая. Сетью, бреднями, вершами… Пройди в воскресный день вдоль реки – везде палатки, пылают костры, вокруг них – песни-пляски. После их ухода спустишься к воде – там мертвые рыбешки. Разную отраву бросают…
У Судосева всегда болело сердце, видя, как портят природу. Как начал еще в детстве переживать о ней, это чувство не прошло и с годами, когда уже повзрослел. Числав видел, какую беду несет человек: ломает, отравляет, убивает. Вон, вода уже непригодна для питья. А здесь еще бездушные браконьеры не дают рыбе дышать…
На второй день Судосев поехал в райцентр «запрягаться» на новую работу.
Сейчас он иногда и спит на Суре. Остановится где-нибудь в тихом месте, растелит брезентовый плащ на дно лодки и, положив ружье под руку, подремлет часок-другой, поджидая «гостей». А тех тоже не обманешь. Так научились воровать, что диву даешься: словно в шапках-невидимках орудуют. Сегодня все же попались ему кочелаевские. Моторную лодку гнали веслами. Среди них один сидел спиной и что-то держал в воде. Судосев сразу понял: садок с рыбой. Пока запускал мотор и догнал их – садок уже потопили. Наверное, камень к нему привязывали. Иди поймай таких! Ни рыбы, ни обвинений…
Что больше всего возмущало инспектора, так это то, что вторую неделю он не мог поймать того, который дает о нем информацию браконьерам. Когда Судосев отправляется в сторону города Алатырь, тот из ружья раз бабахнет, когда возвращается – два раза… Выстрелы такие оглушительные – за десять километров услышишь. Будто стреляют не из одного ружья, а сразу из нескольких. Конечно, это человек живет где-нибудь здесь, у реки. Недавно Числав хотел прояснить этот вопрос у Машукова, который когда-то сотрудничал с милицией, а сейчас сторожил в соседнем колхозе пчельник. Встретил Судосева с неохотой – не то, что раньше. На вопрос – слышал или нет поблизости выстрелы – махнул головой на ту сторону реки, где рабочие из Саранска рыли экскаваторами канаву для труб. Хрипло сказал: «Вон они, наверное. Здесь кто только не бродит. Поди узнай, кто стрелял…»
Конечно, всех обвинять не станешь. В инспекции постоянно донимали: поймай и – всё! В райгазете даже вышел фельетон, где всю вину свалили на инспекторов. В космос, говорят, летаем, компьютеры у людей, а старинную берданку не могут найти…
Однажды ночью, плывя на лодке, Числав увидел костер на берегу. Видимо, ждали утра. Забросили сети и ждут. Судосев скрытно поплыл вдоль берега, не заводя мотора, чтобы не обнаружить себя. Над рекой стоял туман, похожий на молочный суп. В чаще леса причитала сова. В одном месте лодка задела осоку. Выпорхнули две дикие утки, разрезая тишину пронзительным криком.
Настроение было хорошим: разрезал две сети, обе без рыбы. Затем заходил в инспекцию, там сказали, что Симагин, его помощник, нашел браконьера, который убил лося.
Не доплывая до деревеньки Чапамо, Числав привязал лодку и поднялся на берег. Сотнями огней сверкали две фермы и водокачка.
Горел костер, как и в прошлый раз. Около него двое мужчин с подругами пили вино. В стороне белела «Волга». Числав подошел, поздоровался, показал удостоверение.
– Ну и что в том, что ты инспектор?! Видишь, отдыхаем! – недовольно произнес полный мужчина и стал пугать тем, что выгонит с работы. Подали голоса и девки.
Судосев напомнил, что здесь закрытая зона. Отдыхать не положено. Те с недовольством начали собирать еду. Над ними, на ветке дуба, висело ружье. Числав взял его и проверил, есть ли патроны. Сел на пустой деревянный ящик и стал писать протокол. Женщины слегка испугались. Хозяин ружья зарычал:
– Пиши, пиши, возможно, орденом наградят!. Об одном только не забудь – бумагу на свою голову готовишь. Позвоню куда надо – штаны спустят…
Числав заулыбался. Про себя же подумал: «Эка, птичка, видать, не маленькая. Или отец ястреб, или сам с «верхних этажей». Если каждый день такие будут звонить, то в инспекции некому станет работать…»
Когда Судосев протянул копию протокола, мужчина бросил бумагу в огонь, включил музыку и резко произнес:
– Потанцуем! Ты не наш – отойди в сторону и смотри, как мы отдыхаем.
– До свидания! – грубо сказал Судосев. Не уедете – милицию вызову. Потом не пеняйте, звонки ваши не помогут, – и ушел.
Через полчаса, он, находясь в лодке, услышал, как машина, протяжно загудев, выезжала к дороге.
Шел пятый час. Реку еще больше покрыл туман. Кругом стояла тишина. Иногда ее нарушал всплеск большой рыбы. В это время хорошо сидеть на берегу с удочкой. Как раз так и делает его отец, Ферапонт Нилыч. Ходит на реку почти ежедневно. Числаву почему-то вспомнилась любимая поговорка начальника милиции: «Нет рыбного запаха – собака не лает». «Э-э, друг, ошибаешься, – улыбнулся тогда Судосев. – Рыба не пахнет, да охотников полдивизии».
Сел, нашел в ногах сумку, вынул два яйца и хлеб. Еда пахла рекой. Кусок хлеба вновь положил в сумку. Посолил очищенное яйцо и поднес ко рту.
Вдруг со стороны леса раздался гул мотора. Числав прислушался. Вновь браконьеры… Его лодка дошла до того места, где он вчера резал сети, сделал круг и тихонечко пошел к Суре по впадающей в нее речке Штырме.
– Подожди-ка, да ведь они в лещовый омут лезут! – опешил Судосев. – Смотри, смотри, вот лешие! Знают рыбные места – городские туда бы нос не сунули.
Запустил мотор, лодка злой собакой рванулась вперед. Не успел доплыть до пчельника, как с высокого берега пальнули из ружья. Числав даже слегка испугался, подумав, что это стрельнули в него.
Пчельник, который сторожил Машуков, остался позади. За лодкой поднимались пенистые волны. Числав сейчас думал о своем друге. И он, видимо, из тех, кто Суру грабит. Если выстрелил Машуков, тогда, выходит, ночью он «охранял» его? Судосеву вспомнился утренний заход в пчельник. Тогда друг проводил его до реки и спросил:
– «Ты домой»? – «Нет, – сказал ему Числав. – Я за одним браконьером гоняюсь». Тот заулыбался: «Тогда как-нибудь вместе попробуем…»
Неожиданно у лодки заглох мотор. Числав хотел запустить его, но он, будто обиженный мерин между двумя оглоблями – ни туда, ни сюда. Встряхнул бак с бензином – пусто. «Поймал браконьеров!..»
– Эх, воробьиная голова! – о чем только не думал за день, а самое нужное – залить бак – позабыл, – стал ругать себя Судосев.
С ведром пошел на пчельник. Может быть, Машуков поможет бензином. Своего не будет – у саранских парней попросит.
Пошел крупный дождь. По вспаханному бульдозером берегу, который стал похожим на мыло, ноги скользили сами. Наконец-то Числав поднялся и стал искать, где бы спрятаться от дождя. На краю оврага, чуть наклоненная к реке одним концом, из-под земли торчала ржавая труба. Видимо, здесь оставили водопроводчики. Виден был березняк, куда в детстве Числав приходил с отцом за грибами. Между трубой и березняком зеленел пышный луг. Судосеву вспомнилось, что дома он обещал покосить воза два сена. Вот где корм!
Сел около трубы, снял насквозь промокший плащ, постелил под себя. Руки стукнулись о что-то теплое и холодное. Вытащил – удивился: обрез! Потом пощупал еще – увидел рукав фуфайки. Внутри была пачка патронов. Зарядил обрез, вышел под дождь, вставил ствол в трубу и нажал курок. В ней словно гром грянул, и сразу со стороны леса его так же оглушительно повторило эхо.
Числав прижался к трубе и зорко стал смотреть на пчельник. И… увидел Машукова. Тот бежал к нему, тяжело дыша, будто за ним гнались. Когда споткнулся, не заметил даже, как ветер сорвал с плеча полиэтиленовую накидку. Добежал до Судосева и трясучим голосом спросил:
– Кто пчел тревожит?
Увидел обрез – глаза забегали.
– Испугался? Думаешь, спрятал – не найдут? – Числав провел под носом Машукова пахнущее порохом оружие. Усмехнувшись, добавил: – Ай да ястреб!
– Что прятал? Какой я ястреб? Я здесь ульи стерегу! – сторож будто шилом пронзил инспектора злым взглядом. Числав только сейчас увидел: глаз Машукова один наверху, правый – чуть ли около носа. И сразу же мелькнуло у него в голове: такой был взгляд и у того душмана, которого он брал в плен. Тот тоже пылал злобой.
– Не знаешь, кто палил? – допытывался Судосев.
– Я за всеми не услежу. Сказал тебе, вон их сколько! – Машуков махнул в сторону леса, откуда на них смотрели трубопроводчики.
– Спасибо и за это! Тогда иди, твои пчелы уже проснулись… Встречу председателя – скажу, что твой Машуков не только пчел стережет, но и рыбу.
В резиновых сапогах шлепая по вязнущей глине, он заторопился к своему жилью. Дошел до оврага, где недавно чуть не упал, поднял полиэтиленовый плащ – тот весь был в грязи. Плюнул от досады и обратно бросил.
Числав зажег спичку, закурил. К сигаретам он привык в Афганистане, где нервы совсем было расшатались. Расслабляться, если даже по нужде, и то с автоматом выходил. Там не видно было, кто друг, а кто – враг. На лица все одинаковые. Днем идут с тобой в дозор, ночью, того и гляди, вонзят нож в спину….
Числаву вспомнился последний бой, когда его ранили. Тогда они на двух танках и четырех БТР-х выдвинулись к кишлаку, где засели душманы. Вскоре один танк подорвался на мине… С Сашей Полевкиным Числав укрылся за большой валун и стал отстреливаться. Эзк, эзк, эзк! – свистели над ними пули. Душманы патронов не жалели. Поблизости кто-то из товарищей застонал. Числав подполз к яме, заваленной наполовину камнями, и увидел: Вельматов дрался с долговязым душманом. Судосев подскочил и прикладом ударил бородатого. Как раз это время с пригорка сверкнул режущий глаза огонь. Числава будто кипятком ошпарили, и он потерял сознание…
… Судосев достал плащ из трубы, засунул в карман пачку патронов, взял обрез и направился к водопроводчикам. Те в дощатой будке играли в карты. Один из них поставил перед ним кружку чаю. Судосев и раньше видел его с удочкой около реки. Работает, наверно, на тракторе – однажды пригонял его мыть к Суре. Числав прогнал мужика, сказав, что реке и так солярки хватает.
– Мужики, я к вам за помощью. Не плеснете немного бензина? Долг потом привезу, не обману, – обратился он к мужикам.
Те во все горло захохотали, будто он сказал что-то не то.
– Как не плеснуть – плеснем! Мы ведь в одной стране живем, – ответил тракторист. И неожиданно спросил: – Что, поймал «пушкаря»?
– Нет, не поймал. Только догадался – стреляет он. А ты об этом откуда знаешь? – удивился Судосев.
– Эта пальба не дает нам спать. Недавно встретил любителя меда, – парень махнул рукой в сторону угла будки, так, видимо, показывал на пчельник, – и сказал ему: не оставишь стрельбу, к дереву привяжем. С кривоногой кралей…
Числав и раньше слышал: Машуков живет с какой-то женщиной, хоть свадьбы у них не было. В селе говорили, что она ездит к нему из города.
Картежники в разговор не вмешивались, но сами, это было видно, старались не пропустить ни слова.
– Друзья, – вновь обратился к ним Судосев, – с берега трубу не отвезете?
Те молчали, только один не удержался и сказал недовольно:
– Э-э, об этом в Саранске одного начальника попроси. Он хозяин. Себе на дачу оставил. – И велел трактористу: – Иди налей ему, в бочке осталось немного. Видать, он был среди них старший.
Когда Числав вернулся к лодке, по Суре будто и дождь не прошел: вода сверкала, в прибрежном ивняке пели птицы.
Раскрыл сумку, хотел туда было положить обрез. Увидел превратившийся в кисель кусок хлеба и расстроился. Вспомнил сына Максима. Тот каждый раз ждал от него «подарок» от лесного зайца.
Так он звал хлеб, который Числав оставлял с обедов. Сейчас без «подарка» придется возвращаться. «Потом когда-нибудь возьму Максимку с собой, пусть посмотрит на живую красоту природы. Ему здесь жить, на Суре, и продолжать мое дело», – успокаивал себя Судосев, наклонясь к мотору.
* * *
Из больницы Ферапонта Нилыча выписали через три недели. Сыну не стал сообщать о выписке, домой собрался пешком, вдоль Суры, где ездят только на лошадях и где легче идти пешком.
