Текст книги "Перепелка — птица полевая"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)

После завтрака взвод собрался в дорогу. Кто пешком, кто, как Эмель, на телеге.

Под вечер пошел сильный дождь. Когда вышли к Днепру, вода, поднялась, пытаясь хлынуть к окопам, вырытым наспех, на один день. Уставшие бойцы забеспокоились:

– Как сейчас под дождем по реке?

– Господи, хорошо хоть пули не свистят. Командир взвода Потешкин приказал вновь отступить к лесу. На счастье, наткнулись на несколько землянок. Оставив около лошадей часовых, зашли погреться.

Эмель с Харисовым зажгли огонь, разделись, отжали сырую одежду и развесили сушиться.

У одного солдата, которого Эмель почему-то не долюбливал, оказалась бутылка спирта. Сели ужинать.

– Ой, а я мясо, мясо забыл… Утром хозяин, где ночевали, теленка зарезал, все равно, говорит, полицаи могут отобрать, вот и отложил, – татарин вынул из котомки большой кусок вареного мяса и начал резать. Эмель потянулся к еде первым: как-никак Харисов – друг, столько уже километров вместе проехали.

Солдаты поели досыта. Самый пожилой, шахтер из Донбасса, даже сказал, улыбаясь:

– Это, Абдурахман, не телятина, а лосиное мясо, земляникой пахнет.

Поели, поговорили, легли спать: завтрашний день еще труднее: предстоит переправляться через Днепр.

Друзья сразу уснули, а у Эмеля разболелся живот. Еле успевал под дождем по нужде бегать. Поднял Абдурахмана, с раздражением спросил, чем кормил.

– Маханом, чем же еще, – ухмыльнулся татарин.

– Откуда, шут, махан взял, с неба?

– Как откуда, твою лошадь зарезали. Зачем тебе она, хромоногая?

– Когда, некрещеный? – присел Эмель на глиняный пол.

– Вчера, пока ты спал. Вон кто ее резали – показал друг на солдат – четвером…

В ту ночь Эмель глаз не сомкнул. Утром, когда дождь перестал, запряг нового рысака.

Увидел Харисова: тот, выходя из землянки, протирал глаза… Вновь застрочил на него, как из пулемета, что брызги полетели изо рта:

– Ты, нехристь, ты…

– Э-э-э, кунак, сейчас мы с тобой еще ближе стали. Осталось тебе только поклониться Аллаху. – И, как всегда, шмыгнул носом. – Махан ел? Ел! Кумыс пил? Пил! Осталось тебе только в мечети помолиться…

– Как, и вчерашнее молоко было лошадиное? – еще больше растерялся Эмель.

– Коровье где тебе возьму, корову наш взвод не держит. У старшины лошадь подоил…

… Уж после войны, через много лет, кому-то признался Эмель, как опростоволосился перед татарином, и в селе сразу же к нему пристало прозвище: Казань Эмель.

Казань Эмелем стал, а вот сколько Харисов ни приглашал его в гости, в Казани он не был. Поедешь – тот и в самом деле заставит в мечети встать на колени…

Вторая глава

Какие только предания ни услышишь в Вармазейке! Прежде, если верить одному из них, земля была щедрой – один лишь чернозем, богатый червями. А где черви – там и грачи. Шел человек за сохой по разрезанной, как ржаная буханка, земле, топтал грачей лаптями. Те от обиды стали выводить птенцов с белыми клювами. Чтобы на зерноземе птиц было видно и не путали их с землей.

И зерном славилось село. Не зря старожилы говорили: сеяли, мол, наши деды чертополох – рожь вырастала, бросали в поле горсточку проса – урожай был такой, что семь кадок наполняли.

Много всего было в старину. По лесам лешие бродили, огромные, ростом с двух сосен. И Сура несла свои воды не жалеючи. А глубина, глубина была какой! К длинной веревке привязывали камень, опускали ее и недоставали дна. Две веревки требовалось! Это сейчас местами в сапогах пройдешь.

Лешие перевелись, река обмелела. Люди как ни обрабатывают поля – все то же собирают: полмеры ржи, полмеры картошки. Мучила, мучила земля сама себя, все старалась выручить хлебопашцев, да как выручишь – от усталости сама стала желтеть.

Куда ни глянешь – везде глина да песок. Поэтому и Сура обижается: возьмет и неожиданно свернется в клубочек, будто губы воротит. Поднимет мутную воду, она такая ржавая – на кровавую жижу похожа.

Не выдержали эрзяне, стали ходить на Волгу бурлачить. Иногда и за строительство церквей принимались. Пусть не любили это дело – сами дубам молились, только ведь без работы не прокормишь семью. В одном Нижнем Новгороде, рассказывают, вармазейские мужики аж шесть церквей подняли. Потом и в своем селе. Правда, деревянную, но крытую железом. Ох, матушка, как блестела маковка той церкви – с другого села виднелась!

Игрушка, не церковь! Потом пришли нечисти, сломали ее. В тридцатых годах, когда сочли храмы «темными гнездами». Какою темною она была?!

Иконостас сотнями свечей сверкал! Не зря старикам до сих пор не забыть, как пригнали десятка три лошадей, толстой веревкой обвязали купол и давай валить…

Эрзяне такого даже во сне не видели. Тогда, рассказывают, Вармазейка ульем гудела: как же, дети уходили от родителей, от одной семьи образовывалось несколько. Одни деревню Петровку основали, другие – поселок Чапамо, третьи – Аникеевку… Обиделись вармазейские, не стали пускать их на свои земли.

И драки возникали. Порой с вилами шли друг на друга, но здесь о коллективизации услышали. Очень уж весомое это слово – коллективизация, взятое из другого языка. Легко произносимое, но не все стояли за нее, эту коллективизацию. Попробуй устоять, когда твое нажитое добро выносят из дома перед глазами.

Те, которые проливали пот на своих паях, не знали продыха – остались без портков: что было – всё отобрали лодыри. Словно лугов не хватало – взяли да на поля стада пустили…

Поля оставались невспаханными. Кто будет радеть за общую землю? Она, выходит, общая, и хозяева не они, сельчане. Тогда кто же? Дети новых помещиков?!.

Об одном знали вармазейские эрзяне: не спрашивая начальников, метра земли себе не нарежешь. Дадут тебе с капустный рассадник грядку – хоть картошку сажай, хоть редьку. Такая вот пошла жизнь.

Коммунисты друг друга в тюрьмы сажали. Многие не вернулись из далеких мест.

Именно тогда и церковь сломали. Не выдержал батюшка Серафим, дед нынешнего кочелаевского священника, встал на колени перед крушителями:

– Зачем все рушите? Дома и дворы у вас есть и дров хватит на три зимы. Оставьте, безбожники, церковь!

– Из ее бревен тебе тюрьму построим! – смеялись над ним активисты.

Кашлянуть не успели, как милиционер с кобурой явился. Посадили трясущегося священника на тарантас и увезли. До сих пор никто не знает, где он. В Сибирь, видать, отправили за смертью…

Почему об этом не говорят предания, почему Сура об этом не вспоминает?..

Неужели мало пота пролили сельчане за свою жизнь? Кто измерит боль их души и высохшую на горбах соль?

Открой свои тайны, Сура, ведь ты поишь своею водою поля, тебе люди верят?

Почему молчит глинистая земля? Не говорит о безымянных могилах? Скажи, кто лежит здесь, не прячь то, от чего потяжелело твое сердце? Придет время – все расставит на свои места, плохое в груди вечно не удержишь.

Только ветер гудит, словно ропщет, да со звоном вздыхает сосновый лес. Они тоже все слышали.

Молчат…

Тогда, может быть, волчицу послушаем.

* * *

Ветер усиливался, набирая откуда-то неведомые силы. Лес, вздрогнул и нервно зашумел. Деревья качнулись, соприкасаясь верхушками. Над ним кружились сороки, крича, что и отчего, но ветер не отвечал. Белесым туманом стелилась поземка, кружа по земле, будто искала себе новое жилье.

Вышла Керязь Пуло9 из логова, понюхала воздух. Он щекотал ноздри. Сверкнула зелеными глазами – все стояло на месте и людей совсем не слышно. Вокруг простор, девственный снег и желтый лес. Одно плохо – кишки урчали. С голоду и сон не шел. Какой уж там сон – четверо волчат все нутро вытянули. Сосут и сосут, бесенята. Маленькие еще, не понимают. И в самом деле, откуда она, старая мать, им возьмет столько молока – второй день в рот даже сухая кость не попадала. Завыла волчица – овраг ответил горьким эхом.

Затрещала от страшного голоса вековая сосна, под которой было логово, ветки с шелестом сломались, чуть не задели Керязь Пуло. Зарычала волчица – на спине густые волны всколыхнулись. У-у-р-р! – вновь заскрипела зубами, будто стала дробить камни.

Будешь злой, если голод крутит. И поохотиться негде – поредели в округе села. Раньше, считай, в каждом дворе держали по десять овец. Где овцы – там коровы и телята, гуси и утки. Хорошо жилось! Спускалась к селу – пустой не возвращалась. Бывало, и козленка приносила… А сейчас… Мало осталось живности. С ног валилась в поисках пищи.

Идет Керязь Пуло неспеша, каждый шаг вперед видит. Хоть в полночь, хоть в утренние сумерки, когда звезды гаснут и со стороны села дует ветерок.

Не обманешь ее, знает: ветер скроет запах, да и люди храпят в это время. Люди спят, но вместо них их собаки еще злее. Спрячутся под лестницами и ждут ее. Недавно на такого пса нарвалась – еле задушила. Зубы чуть не подвели ее – почти без клыков осталась, да и те уже притупели. Раньше Керязь Пуло одним ударом вспарывала коровье горло. Без клыков какая охота…

И люди тоже поумнели. Раньше ведь как было: на зиму заводили скот в хлева из ивовых прутьев, набросают под ноги солому и думают, что до весны свой скот сохранят. Нет, с таких дворов Керязь Пуло не только овец – телят вытаскивала! Что за хлева тогда были – одна простота! Не как сейчас. Теперь дворы крепче домов: из толстых бревен, а у некоторых даже кирпичные. С лошадиную голову замками закрывают двери. Прошли те годы, когда Керязь Пуло разгребала соломенную крышу и таскала овец. Сейчас не то что вытащить – вокруг домов боишься пройти.

У-у-у-х! – сколько собак шатается по улицам. Больше всего их в феврале, когда начинается гон. Лохматые, с телят ростом, будто одно жирное мясо лопают. Одно хорошо – очень ленивые. Много их задушила Керязь Пуло. Воняет от их мяса, но без него еще хуже.

Когда вспомнила о мясе, по ее телу разлилось тепло. Как ни говори, слаще мяса нет еды. Ни сил без него, ни отдыха. Не закончилось бы мясо, Керязь Пуло из логова не вышла. Там подстилка из мягкого мха, четверо волчат. Хорошее логово сделала прошлой осенью – нечего жаловаться. Большое, теплое, пахнет корнями деревьев. Такие морозы были, а она зиму почти и не почувствовала. Спала и спала, чмокая губами, грызла лосиные кости, слушала, как потрескивают деревья.

Лосиху она свалила в этом же овраге. Безмозглая со своим самцом кору грызла в осиннике. Керязь Пуло не растерялась, увидев их. Подползла на животе и набросилась. Правда, бык не дал себя обидеть – выставил перед ней убеленные инеем рога, начал толстыми копытами разгребать снег. Бог с ним. Лосиха забрела в овраг, покрытый глубоким снегом. Волчице это и нужно было – мигом догнала ее, вцепилась в шею и давай рвать. Одолела!

На целый месяц хватило мяса! Тогда Керязь Пуло потомство носила, еды ей каждый день подавай… Был бы друг, мяса не хватило. Тот, ненасытный, моложе ее, ему каждый день еду подавай. В жизни волков такой уж обычай: самка на сносях – самец уходит. Сейчас спит где-нибудь или шатается.

Кормить себя – не дыханием греть небо. На охоту надо выходить. Керязь Пуло ищет такие тропки, о которых никто не знает. По ним лучше одной бродить. Вот и сейчас волчица мечтает попасть туда, откуда можно утащить овцу. Зимняя тропа одна… От логова кордон совсем близко – в конце оврага, где река изгибается. Удобные там места – густой лес, вода льдом затянулась. Встретишь людей с ружьями – скроешься. Лесника тоже давно не видно. У-у-у! – его в клочья бы разорвала! Хитренький мужик. В снег закопает капканы – не знаешь, где тебя прихлопнет. Из одного Керязь Пуло еле вырвалась.

Было это в прошлом году, осенью. Бежала тогда по лесу, изредка принюхивалась. И вдруг откуда-то запах мяса. Действительно, под сосной валялась кабанья ножка. Керязь Пуло тогда была сытой – куропатка попалась, но разве удержишься? Остановилась около ножки, стала ее нюхать. И здесь будто оса вцепилась в хвост! Махнула она им – и клацк! – хвост уже в капкане!

Долго выла – никак не могла освободиться. Неожиданно услышала поблизости лай собак. Прыгнула Керязь Пуло со всей силой – половину хвоста оставила в капкане. Потом долго зализывала больное место, лечила его. Но какое там лечение, когда оторванное не вырастало? Поэтому и прозвали ее лесные жители Керязь Пуло. Некрасивое прозвище, но оно хуже репья прицепилось.

Сколько раз стреляли в нее! Не счесть!

А однажды и хозяин кордона хотел ее свалить. Не попал. Метнулась тогда Керязь Пуло в лес – там попробуй достань ее! Лес, вот кто выручает! Спросить бы того человека, что она сделала ему плохого? Овец таскала? И такое было. Не скроешь. Но ведь и люди воруют друг у друга! Понимала бы Керязь Пуло их язык, поняла бы, как об этом говорили те двое, которые проходили по краю оврага. От их одежды шел неприятный запах – Керязь Пуло чуть не вырвало. Шли они, сами ругались. Старший все учил молодого: «Не можешь жить, а сам язык суешь, куда не надо! Зачем пожаловался? Что здесь плохого – трех овец стащил с соседнего колхоза? Их всем хватит! Заруби, парень, на носу: на доносах далеко не уедешь. Настрочишь на меня – хозяйство у тебя по ветру пущу!»

От воспоминаний о запахе двора шерсть у Керязь Пуло встрепенулась на загривке. Однажды, когда лазила за овцой, хозяин спохватился и закричал: «Двор закройте! Двор! Не выпускайте оттуда!»

Сам же бросился к двери, где волчица уже разодрала одну овцу. Тогда еле вырвалась. А вот слово «двор» в голову вонзилось.

«Ну уж, поджег бы! Портки коротки! – защищал себя коренастый. – От этого не разбогатеешь».

«Не в богатстве дело, брат, – все учил высокий. – Дело в дружбе. Сколько говорил тебе: не лезь куда не просят. Как-нибудь уж без тебя… Деревьев вон сколько, и на твой век хватит», – парень показал в ту сторону, где Керязь Пуло их слушала. Волчица не выдержала и побежала вглубь леса. Увидели ее мужики, давай кричать!

Волчица бежала, а у самой зло кипело на двуногих. Больше всего она боялась железных палок, из которых вылетает огонь. Сколько гонялись за ней – еле ноги унесла. Попадешь, как соседка, снимут шкуру и на себя наденут.

Волчью шкуру Керязь Пуло видела на плечах лесничего зимой, когда тот на Суре рыбачил. Выдолбил большую лунку, опустил связанную из белых ниток удочку, съежился в теплый мех и ждал. Если бы не несло от него водкой – за свою соседку приняла. Хорошая была соседка – в чужое логово не лезла, молча растила да растила волчат, и вот на тебе – теперь уже никогда ее не увидишь…

Что далеко ходить! И ее почти без хвоста оставили, теперь все смеются над нею. Вчера вон даже безмозглая ворона начала с дерева кричать: «К-а-рр, хвост тебе вон как отделали, скоро друг твой тебя бросит, давно таскается с другой!» Про мужа, конечно, врала. Если даже и так – утрата небольшая: Керязь Пуло в последний раз принесла потомство, а в старости какая там любовь! «Ни-че-го, это так не пройдет», – заскрипела она зубами.

И снова ей вспомнился лесничий. В прошлом году с его двора она стянула поросенка. Жирным был, вкус его еще до сих пор во рту. Тогда лесничий четыре дня бродил по лесу, охотясь за ней. Но разве найдешь?! У Керязь Пуло тогда начинался гон, и жила она в далеком овраге, куда никто не доходил. Логово было под корнями ивы. Длинное, удобное. Правда, потом сильные волки отняли это место. Пришел тогда Серый, чуть обоих не задушил. Хорошо, что теплое местечко в Бычьем овраге нашли!

«Бессовестный, совсем стыд потерял – с полстада лосей уже погубил, – думала Керязь Пуло о лесничем. Валит и валит их, как будто в лесу он хозяин».

Неожиданно услышала вой. Волчица бросилась к логову, легла на бок, подставив живот волчатам. Те мигом прилипли к желтым, в трещинах соскам. Сосут их, лижут-чмокают, а животы все равно не наполнили. Соски-то пустые!

Ручьем пошли слезы у Керязь Пуло. В такие годы разве можно иметь детей? Голова тряслась, ноги словно свинцовые. И в эту ночь она не спала – ломили кости, бедра опухли. А здесь о них переживай, о волчатах…

Наконец-то они задремали. Керязь Пуло встала. Прикрыла сухим мхом, устало выбралась наружу.

Поземка успокаивалась. Ночь обещала ясный день. Только дневным светом себя не накормишь, мяса никто не даст. Поднялась Керязь Пуло из оврага, спряталась под вяз, стала прислушиваться. Перед ней, сверкая серебром, дымился снег. От деревьев ложились тени. Волчица постояла немного и отправилась в сторону омета, где недавно зайца схватила. Тот залез в солому и дремал…

Лыйк, лыйк, лыйк! – колыхался повисший живот, опухшие соски дрожали колокольчиками. Хоть морозы не отступали, но волчица носом чуяла, что теплые дни уже не за горами. Придут, придут они, весенние денечки! Вон и снег к лапам уже прилипает, и ветер играет отвязанным теленком.

Недавно Керязь Пуло долго не выходила из логова – боялась, что скрип снега ее выдаст. Сейчас не слышно ее шагов, идет почти как кошка. В молодости в такую ночь с десяток бы зайцев поймала. В эту зиму только двух видела, да и то издалека, ей не догнать их. Это двуногие всех ушастых истребили. Травят и травят чем-то поля.

Вскоре волчица дошла до ивняка. Здесь и раньше останавливалась. Ложилась в удобное место и целый день спала. Теперь не растянешься – спина ломит.

Шла, шла и вдруг остановилась. Ей в нос ударил запах навоза. И в голове промелькнуло: кабаны недалеко! Они, кто же еще – даже визг слышен.

Мясо у них вкусное, да умнее и осторожнее кабана не найдешь в лесу зверя. Это не глупый поросенок лесничего, на спину не бросишь. Полоснет клыками – напополам раскроит! Но все равно Керязь Пуло не смогла удержаться – голод свое брал. Она спустилась к Суре, сделала круг и углубилась в дубраву. Перед ней в снегу копошилось штук пятнадцать кабанов, которые с аппетитом хрустели желудями.

Выбрала полного, который был поленивее, и набросилась из кустов. Спасибо Виряве, успела увернуться, а то бы клыками распорол. «Вот тебе и мясо… Так-то одной охотиться», – возвращаясь в свое логово, упрекала она себя и свою нелегкую судьбу. Следом тонкой полоской вилась кровь – кабан все же успел задеть ей переднюю ногу. Керязь Пуло остановилась, присела на задние лапы, потерла раненное место о снег – боль чуть-чуть приутихла. Холода она не ощущала – тело горело, шерсть свалялась распущенным мокрым клубком. И снова ей вспомнились голодные волчата…

Неожиданно со стороны Бычьего оврага раздался выстрел. Он был таким громким – Керязь Пуло будто уши проткнули. Она, держа на весу ногу, заковыляла в логово.

За Пор-горой краснел горизонт. Он был похож на разделанное коровье бедро. В лесу стояла настороженная тишина.

«Эх, невезуха-то какая! – ковыляя через дорогу, застонала волчица. – Мясо само ходит под носом, да не дается…» И неожиданно вспомнила, как они раньше ходили на охоту.

Много тогда было волков. Только в Бычьем овраге семь семей. Каждая в своем логове, со своими волчатами. А вот на охоту вместе выходили. Хоть на овечье стадо, хоть на лосей. Вожаком был ее отец – Кичкере Пильге (Кривоногий). Ум-ный был! Ночью, бывало, поднимался на Пор-гору, завывал протяжно, и сразу же все собирались. Знали: снова возьмет в дальнюю дорогу.

Отец шел впереди, лохматый, хвост ходуном ходил, словно командовал, что кому делать. Попробуй оставь свое место или сделай что-нибудь не то – до смерти не забудешь. Однажды молодой избалованный волк взял и оставил их. Вернулись они с охоты, стали добычу грызть. И как раз в это время появился тот волк. Вожак его при всех задушил! Сам не трудишься, не воруй у других!

Когда выходили на дело, отец двоих вперед посылал. Оценивать обстановку. Находили те стада – вновь возвращались, звериным языком рассказывали, что и где. Окружали они ходячее мясо с четырех сторон, оставляя узкий проход, и гнали жертв куда надо. Здесь им навстречу самые сильные бросались.

Сейчас волков по пальцам пересчитаешь. Ни дружбы между ними, ни взаимовыручки. Каждый думает только о себе. Попало одному – другим не досталось. Такая уж, наверное, жизнь у них.

Небо понемногу стало светлеть, будто его побрызгали известью. Были видны уже кроны деревьев – они улыбались, радуясь солнцу. Новый день – новые заботы…

Ой, что это там, на крутом берегу оврага? Вчерашняя ворона! Засунула скрюченный клюв под шею и молчит. И-и, и до нее, никак, долетел огонь железной палки – под крыльями столько замерзших пятен крови. Кому она плохого сделала? Если только каркала вдогонку?

Думала-думала Керязь Пуло об убитой птице и не выдержала: цапнула ее зубами и побежала к логову.

Тук-тук! Тук-тук! – невдалеке трудился дятел. Видимо, новое гнездо мастерил или добывал корм.

* * *

На Суре лед уже треснул. И неожиданно откуда-то сверху, из самой глубины неба, сверкнула молния. На реке стало белым-бело. Потом все это исчезло, даже не дул легкий ветерок. Только морозец слегка потрескивал, нарушая тишину.

Трофим сделал десятка два шагов вперед, где широким колодезным ртом сверкала прорубь, и остановился. Пойманная ночью рыба лежала на месте. «С пуд будет», – прикинул он. Еще больше бы поймал, да нечем. Не летний месяц, сети в воду не бросишь. Пора и домой собираться – холод уже до самого нутра дошел!

Засунул за пазуху шерстяные варежки, растер шершавые ладони. Потом дрожащими руками наполнил сумку. Положил ружье и снаряжение – батарею с лампой и черпак и пошел в сторону мигающего огнями села. Клянськ, кляньск, клянськ! – стучали промерзшие валенки о твердый лед, как будто гвозди забивали. Неожиданно его охватила тревога. Почему так часто бьется сердце? Испортилось настроение? Может, из-за убитой вороны? Да этой и место там – нечего за нее тревожиться, – каркала и каркала над головой, будто его улову завидовала…

Трофим не любил тех, кто встает на его пути, будь то человек или птица… Он не выдержал, подошел поближе к вороне и бабахнул по ней из двустволки…

Зло отплатил, но в душу вошла сосущая боль. Перед глазами мелькала пойманная рыба, что всегда бывает после удачной ловли! И Трофим вдруг понял, откуда пришла эта ноющая боль и тревога…

Четыре года назад это случилось. С Розой они только что поженились. Через несколько дней он взял на рыбалку. Ловил вершом, Роза на берегу у костра готовилась варить уху. Стояла поздняя осень, не как сейчас – весна, когда земля еще не проглянула из-под снега. И вдруг… лес задрожал, будто воз пороха взорвали. «Тро-фи-и-м»! – страшным голосом закричала жена. Спрыгнул Рузавин на берег – Роза стояла около шалаша и пальцем показывала вверх. Лицо бледное-бледное, будто не красавица стояла – покойница. Поднял Трофим голову – над ним (ой, матушка!) – чуть не садится на плечи, летит самолет. Пи-пи-пи – доносилось с небес. Сам он весь сверкал, только в четырех окошках мигали зеленые огоньки. Возможно, это показалось им, никакого самолета и не было? Сверкнула молния, затем загремел гром – и всё.

…Трофим забыл об усталости. Он даже не чувствовал ношу, так спешил домой по сверкающему льду. Раньше Рузавин всегда ходил около Бычьего оврага, по спускающей с леса дороге. Проходя там – иди узнай, откуда он идет – с кордона, Чукал, или другого соседнего села. Что, в Вармазейке все глупые – не знают о его походах на реку? Знали, конечно, но об этом прямо в глаза ему никто не говорил, кроме председателя колхоза.

Люди многое видят совсем не так, как бывает на самом деле. Вот Симагин, инспектор рыбнадзора. Летом каждый день выходил навстречу. Догонит тебя на лодке с мотором, остановится, про это начнет рассказывать, про другое. Сам кротом смотрит в глаза. Трофим протянет ему рублей сто – тому того и надо, все разговоры мигом прекращал.

Подул сильный ветер, закружил в охапку снег и бросил, будто кто-то высыпал мешок с отрубями. Трофим развязал шапку, лицо покрыл воротником шубы – так теплее и легче дышать. «Эка, только я один здесь шляюсь, хороший человек и собаку не выпустит в пургу, – начал он себя ругать. – Что, семеро у меня по лавкам? Одну жену не прокормить? Жадность подводит, жадность…»

В конце Бычьего оврага он, сокращая путь, пошел поперек поля. Снег здесь суховатый, валенки сами скользили, словно натертые мазью лыжи. Дошел до омета. Остановился, чтобы передохнуть. И здесь увидел свежие волчьи следы. Они вели к лесу. Трофим хотел возвратиться, но потом передумал, махнул рукой и вновь пошел.

Шел и думал о своей судьбе. Сначала они жили в Казахстане. Десяти лет ему не было, когда умер отец, и с матерью они переехали на жительство в Вармазейку. Когда служил в армии, после тяжелой операции умерла и мать. На похороны его не пустили – служил далеко, в Венгрии. Вернулся со службы – ни друзей, ни родных. Долго ходил по селам, плотничал. Дома строил. Свой же дом почти разваливался.

Потом судьба так ударила Трофима – хоть не вспоминай. Однажды в поезде он столкнулся со шпаной – нагловатыми ребятами, которые, угрожая ножом, срывали с пассажиров шапки. Трофим одного так ударил, что у того изо рта пошла кровь. Был суд. Целых четыре года он сидел там, где каждый год тремя казался. Вернулся из тюрьмы – жить негде. От дома осталась одна труха.

Пришлось пойти в зятья. Отец Розы, Дмитрий Макарович Вечканов, человек хороший, но привередливый: то не делай, туда не лезь. Это Трофиму надоело, и он начал строить себе дом. Скопил немного денег – на Кочелаевском базаре жена продавала рыбу, которую он ловил. Дом поставил добротный – всем на загляденье! С надворными постройками. Посадил яблони, вишни, сливы. Прошлым летом срубил баню. Из сухой ольхи: ни запаха в ней, ни угара.

Одна беда – детей нет. Ничего не поделаешь, у каждой семьи свои беды. Сам он уже привык к этому, а вот Розе никакого добра не надо, девочку мечтает родить.

…Наконец-то Трофим вышел на большую дорогу, заваленную снегом. По ней идти немного легче. Но из головы не исчезала мысль об увиденном. Что за самолет сверкал над ними? Может, наваждение какое… От усталости так бывает. «Отдохнуть нужно, – подумал Рузавин. – Хватит. Всему свое время».

Недавно брат Розы, председатель, прямо в глаза ему бросил: «Ты на нашей шее едешь». Это на чью же шею он, Рузавин, сел? Дома не лежит. Работает сторожем в лесничестве. И этой ночью он бы не выкроил свободной минуты, если работал в колхозе. «Какие уж у меня там дела, выйду на часок-другой покараулить – вот и все заботы, – виня сельчан, оправдывал он себя: – Мне стаж нужен. Это вы бездарно землю пашете. Раньше всем раздавали трудодни, а сейчас трешки-матрешки…»

Вскоре Рузавин стоял около своего дома. Широкие, разукрашенные морозом шесть окон смотрели на него словно большими глазами. Из конуры выскочила посаженный на цепь пес.

– Бешеный, свалишь меня!

Тот, поняв хозяина, присел на задние лапы и стал лизать заиндевевшие валенки.

– Ну, ну, хватит баловаться. Некогда мне. Насквозь замерз. Подожди, спущу тебя, топить баню пойдем, – разлилось у Трофима во рту что-то теплое.

В доме зажгли свет. Роза в ночной рубашке открыла дверь. Длинные льняные волосы, похожие на развязанный сноп, спадали по плечам.

– Все спишь. И как только дремать не устанешь?

– По твоему, и мне нужно было идти долбить прорубь? – пробурчала жена. – Иди заходи. Не мерзни у порога.

Трофим оставил мешок в сенях, сам, тяжело дыша, зашел в дом. Сел у стены на скамью, стал стягивать валенки.

– Ты их топором, топором. Один раз ударишь – и реку бы позабыл. Сколько тебе говорила: кто же рыбу в холод ловит, да еще ночью?!

– Перестань, без тебя устал! Лучше белье собери, пойду баню натоплю.

– Сначала хоть поешь. Баня не убежит.

– Еду с собой возьму, там и поужинаю.

Достал с печки теплые валенки, надел, прошелся по дому. Обратился к жене:

– Как думаешь, тяжелый будет год?

Та, усмехаясь, ответила:

– Да уж вдвоем с голоду, поди-ка, не помрем.

– Я не о продуктах, – ответил Трофим и начал рассказывать о странном самолете.

Роза почти его не слушала. Она давно привыкла к мужу.

– А ты ведь, Трофим, того… с рыбой совсем одичаешь. – Обняла большую подушку и сказала: – Вчера после твоего ухода Захар Данилович заходил, на охоту приглашал.

– С этим волком никуда не пойду. Последний кусок выхватит, – Трофиму вспомнилась их недавняя охота, когда Киргизов пристрелил его кабана, которого он гнал на лыжах более трех километров.

И злобно изрек:

– Еще что тебе сказал лесничий?

– Миколь, наш недавний гость, ему сруб рубит.

– Знаю, что еще?

– Сказал, если будешь плохо охранять его контору, то выгонит…

– Эка, царь нашелся, и ночью ему спи в лесничестве. А вот этого он не видал! – Трофим свернул кукиш.

Сорвал с вешалки ветхую шубу, которую носил по дому, вынес с кухни початую бутылку водки, положил в карман и сказал Розе:

– Как протоплю баню – картошки пожарь.

– Пожарю, пожарю. Сам перед печкой не засни.

– Я не один буду. Вармаськина позову.

– Зачем? Снова будете бухать?

– Разговор есть. Это не женское дело, – оборвал ее Трофим и хлопнул дверью.

У Митряшкиных Вармаськина не нашел. Поднятая с постели бабка Окся долго шевелила-шевелила губами и наконец вымолвила:

– Он с Захаром поехал Судосеву за соломой.

– В полночь? – удивился Рузавин.

– А ты думаешь, Ферапонт Нилыч своим сеном будет кормить колхозного мерина?

Трофим молча вышел.

* * *

С поля Олег Вармаськин вернулся насквозь продрогший. Складывая солому, еще не чувствовал холода, а вот когда вышли на заснеженную дорогу и пришлось спуститься с воза, от колючего ветра нос у него посинел.

Перед домом Ферапонта Нилыча Олег не стал сваливать солому, а сразу зашел к Судосевым.

Хозяйка, бабка Дарья, подтрунивала над ним:

– Тебе, мерзлой курице, так и невесту не найти. Весной в поле замерз. А в Сибирь бы попал, тогда что?

– Там я однажды уже был. Она у меня вот где сидит! – Олег вспомнил то, о чем не любил говорить. В Сибири три года он сидел в тюрьме. Когда учился в техническом училище, загремел в места отдаленные – до полусмерти избили втроем прохожего и вытащили деньги. Статья серьезная, разбойная.

Поели и с Захаром пошли домой. Дома его тетка, баба Окся, сказала о приходе Рузавина. «В кон как раз!» – обрадовался Олег. Взял белье и пошел в баню.

Трофим уже вовсю парился. Это дело он любил и нещадно, без устали хлестал себя березовым веником. Олег тоже разделся и поднялся к Трофиму.

– Наверно, до полуночи рыбачил? Рыбу не всю смог донести? – он знал, что тот часто ходил на реку. Об этом ему на ферме Роза сказала. Олег на ферме налаживал автопоилку: Вечканов его посылал. Это дело, правда, не его, а Захара, который к «зеленому змию» вновь пристрастился, два дня уже как глушит. Такой характер: начнет – не остановишь…

Трофим ополоснул лицо, таз с горячей водой пододвинул к ногам и, хлестая веником спину, съязвил:

– Ты, друг, совсем советским стал. Сегодня Судосеву солому привез, завтра, того и гляди, дрова рубить пойдешь председателю.

– Э-э-э, кореш, это не твоя забота… Ты – зять председателя, а я кто? Как-нибудь без меня семейные дела решайте…

Трофим спустился с полка, окатил себя холодной водой и стал натирать мочалку.