Текст книги "Перепелка — птица полевая"
Автор книги: Александр Доронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
– Какой Игорь? – удивился Комзолов.
– Какой-какой… Буйнов! Твой племянник. Забыл что ли, зимой с ним встречался, приглашал к себе зоотехником… Не вини его: во время похорон Веры он был в командировке, не знал… Хорошо, что на поминки успел.
Новость о приезде Игоря обрадовала Павла Ивановича. Это же здорово, что парень возвращается на родину. Семье будет надежной опорой. Женя с Митей сейчас, наверное, прыгают от радости. Пока он в больнице, их одних, конечно, не оставят, но всё-таки… Совсем забыл про поминки. Хвороба все в голове перетрясла. Ведь как бывает в жизни: забыл о девяти днях! Девять дней как Вера там, откуда не возвращаются. Живет, живет человек, смеется, радуется и вот на тебе – его как и не было. Разве скажешь о Вере: не было? Сколько радости подарила! Смерть ее будто острием топора оставила в его сердце отметины. Такие раны ничем не залечишь. Палец порежешь, остальные целы, боль пройдет, а поранишь душу – ничем не поможешь.
Думая об этом, Комзолов чуть не забыл о друге. Вечканов понял его состояние, поэтому и молчал: для каждого горя – свое время. Может, о поминках и не надо было вспоминать. Утром Иван Дмитриевич заходил к Комзоловым. Казань Олда с Розой щи варили и кашу. Колхоз помог мясом, мукой, жители – добротой. Только Веру уже не вернешь. Перед больницей об этом говорила и его жена. Говорила, а сама плакала. Да и как не горевать? Вера была самой близкой подругой. И замуж вышли почти в одно время: сначала их свадьбу отпраздновали, потом Комзоловых. Новый год вместе встречали, до болезни Веры. Потом уж какие застолья…
Наконец-то, немного успокоившись, Павел Иванович спросил:
– Дмитрич, как думаешь – ранняя весна будет?
– Снег уже всё равно осел, – председатель показал на окно. – Ветер зря пыжится.
Немного помолчал и начал о другом:
– Совсем забыл сказать: Роза вышла на ферму коров доить.
– Это хорошо. А что наш делец, Трофим, все не выходит с реки?
– Нет. На днях встретил около правления, спрашиваю: «В Суре водится рыба»? Поскрипел зубами, а потом как набросится:
«Ты, председатель, учи уму-разуму тех, кто в поле гнется, а меня не трогай». Сначала думал, что и Розе на ферме не место. С дипломом же! Пускай с техникумским, но дипломом. Потом уже с ней согласился. Выходит, человек без диплома – не человек? Вон Судосев, наш кузнец, всего четыре класса имеет – а его на инженера не променять! Золотые руки: за мотор возьмется – в «Райсельхозтехнику» не вози. Топор возьмет – хоть дом, хоть сруб для колодца срубит. Мастер!
Прошлой осенью его сына, Числава, в Ульяновске встретил. Признался: соскучился, говорит, по Вармазейке, – сказал Комзолов.
– Он – отрезанный ломоть, его не трогай – не вернется.
– Почему не вернется? Ты, Дмитрич, насчет этого, смотрю я, не очень большой стратег. Почему бы парню не возвратиться, когда душа тянет в родное село? В Ульяновск жена перетянула, она оттуда родом. Люди, дружок, как ласточки: где бы ни летали, стремятся к своему гнезду.
В палату вошли больные. Один уже довольно-таки старый, лет под шестьдесят, второй подросток. Поздорововались с Вечкановым и, не снимая одежды, прилегли на кровати. Это не понравилось Ивану Дмитриевичу: как это – в больнице и в измятой одежде?! Он искоса посмотрел на парня и спросил:
– Ты откуда будешь и как зовут-то?
– Ваней. Качелаевский я, а что? – приподнял тот с подушки взлохмаченную голову.
– Был бы в шубе и в ней залез в постель? Топят плохо, мерзнете?
Веснушчатое лицо парня покрылось спелой земляникой.
– И волосы пора постричь. Ножницы не привезти? Машина здесь, во дворе. Привезу?
– Простите, – засмущался подросток.
Смотрит Комзолов, старику тоже стало неловко и сменил разговор:
– Куда, Ваня, ходили, не на уколы?
– К тете Нине. Сказала, скоро Вас навестит.
– Кто это тетя Нина? – Вечканов понял, что зря обидел парня. Здесь не колхозная ферма – больные. Посидел еще немного, подал руку Комзолову: – Пока, Паша, мне пора. Еще на кирпичный нужно зайти. Завтра вновь забегу. Атякшов на совещание вызвал. До свидания! – Встал с места и, посмотрев на парня, добавил: – Ты, тезка, не сердись. Я это сказал так, ради совета. А вот волосы остриги – не идут. – И вышел из палаты.
«Всегда вот так: ляпнет что-то, а потом оправдывается, – подумал Комзолов о председателе. – И у парня нашел недостатки!»
* * *
На улице большими, с грачиную голову, хлопьями валил снег. Грустили березы. Глядя на них, Павел Иванович вдруг вспомнил сестру, умершую при родах Игоря. Комзолов тогда учился на третьем курсе университета, жил с Вечкановым в одном общежитии, хоть и факультеты у них были разные.
Шли экзамены. Паша каждое утро брал одеяло, учебники, шел на берез Инсара. Раздевался, повязывал на голову полотенце и, лежа на животе, «грыз» науку. В тот день он тоже был на берегу. Наука была не очень трудной: сорта пшеницы Паша хорошо знал, умел наладить сеялку, сколько и какие удобрения внести, какое поле вспахать, какое оставить под парами. Не зря профессор Данилов во время практики говорил студентам:
– Учитесь у Комзолова. Он на своем горбу все испытал.
Паша с детства учился хлеборобскому делу, не выходил с поля. Вначале с отцом на тракторе работал, затем до армии водил комбайны.
На агронома пошел учиться из-за этого: обещал себя земле-матушке, которая баюкала его, как колыбель. Он до сих пор не забыл: выходил в поле с восходом солнца, там пшеница колыхалась морем, радовала душу. А как пели перепелки – слушаешь их с открытым ртом! «Куд-куды, куд-куды», – кричали они во ржи. Хоть сами и с детский кулачок, а голоса на тридевять земель раздаются.
Поле питает душу не только хлебом и птичьим пением. Кто слышал перепелиные песни, тот, как считает Павел Иванович, уже счастливый человек. Перепелка – птица полевая, с ней связано самое дорогое в жизни – хлеб. Нет на столе хлеба – и песни не нужны.
* * *
Лежит как-то Комзолов на берегу реки, готовится к экзаменам. Голова гудит как улей: наука вроде бы не очень сложная, но столько в ней всяких тонкостей. В книгах одни поучения. Все вроде бы гладко. Почему же тогда есть почти нечего? И не только студентам. Зайдешь в магазин – хлеб из кукурузы. Черствый, при разломе сыплется. Видимо, и на Украине, откуда привезли кукурузную муку, кроме этой культуры, ничего нету. Ее и в Вармазейке сеяли. Заставляли. Посеют – она поднимет похожие на змею листья и начинает вянуть. Раз ряды культиватором пройдут, другой – кукуруза еще больше желтеет. Что ей не хватает? Тепла, плодородной земли. А у них – суглинок, осока и та не шибко растет. Вот почему в кукурузе не пели перепелки – птицам нет жизни там и гнезда не свить. Перепелки – птицы полевые. Им нужна сильная, налитая солнцем рожь.
Лежал тогда Паша на берегу, ломал голову. Не заметил даже, как подошел Ваня Вечканов. Лицо бледное-бледное, а сам еле стоит.
– Что с тобой? С экзамена выгнали? – спросил Комзолов друга.
– Ваша Маша умерла, – вздохнул он тяжело.
– Как умерла? Ты думаешь, о чем говоришь?! – вздрогнул от неожиданности Паша.
– Федю Варакина видел. Тот привез эту печальную весть. Сказал, что Маше помочь не успели…
Паша с Ваней поехали в больницу, куда, по рассказу друга, привезли сестру. Больница находилась на окраине города. Вокруг здания росли огромные репейники, валялись железные трубы. Двухэтажный деревянный дом удивил парней: окна с внутренней стороны с железными решетками. Им открыл дверь мужчина с опухшим лицом в смятом белом халате и вяло спросил, кто они и зачем пришли.
– А-а, которую сегодня привезли… Она в морге, – как будто ничего и не случилось, ответил он.
С Вармазейки за гробом ездили вдвоем: Володя, их зять, и Федя Варакин. За Пашей в общежитие зашли рано утром. Он глаз не сомкнул. Сначала долго плакал, потом достал альбом с фотографиями, смотрел снимки. Сестра прислала их совсем недавно, словно сердце почувствовало… Вот она на Суре, купается, совсем юная. Вот пляшет на сцене – училась в кульпросветучилище. Вот на свадьбе, в белом платье, около нее во весь рот улыбается Володя, муж. Высокий, широкоплечий. Вот Маша беременная – Игоря носила, это уже в Кочелае. Володя работал тогда в больнице, квартиру только что получили. У них дома Павел Иванович был всего раз, после свадьбы. Работая агрономом, он часто проезжал мимо этого дома. Он и сейчас на том месте, на берегу Суры, в саду. Теперь там живут другие.
После смерти Маши, недолго погоревав, зять женился вторично. Взял в жены выпускницу медфака и уехал жить в Саранск. Павел Иванович знал, где живут Буйновы. Как-то встречал и Тамару, новую жену зятя, она даже приглашала в гости. Не зашел. Зачем? В доме хозяйка уже не Маша.
Игорь, сын сестры, уже взрослый. Вот и Вечканов сказал ему, чтобы вернулся в Вармазейку.
Почему не вернуться? Здесь прошли детские годы. Привезли его тогда после смерти Маши с Кочелаевской больницы – ни материнской груди, ни самой матери. Но ничего, подняли на ноги. Володя приезжал раза три в год. Игорь пять лет жил у них – до тех пор, пока Буйновым не дали квартиру в Саранске.
Взяли Игоря в город – простился с белым светом и отец Комзолова. Вернулся однажды с поля, где пахал на «дизеле», умылся и не ужиная лег спать. А утром уже не встал. И мать долго не прожила. Друг за другом ушли в один год.
Мать заболела после приезда из Саранска. Как встретил зять – не рассказала, только, ложась на койку, тяжело вздохнула:
– Растет наш Игорек, почти с меня ростом…
Павел Иванович тогда был уже агрономом, на дворе держал колхозный мотоцикл. Сказал ей:
– Что-то лицо у тебя бледное. Может, к врачу отвезти?
Мать ему тихо ответила:
– В больнице, сынок, душевную боль не вылечишь, глубоко она сидит, как репейник в глинистой земле. – И легла.
Павел Иванович в тот вечер долго просматривал наряды. На бригадира тракторной бригады жаловались механизаторы: трактористу-лодырю, который приходился родственником, он ставил больший объем выполненной работы. Потом Павел Иванович ушел на наряд, завтракать вернулся только к обеду. Смотрит – мать уже простилась с белым светом…
Полгода Комзолов жил один. Закончила Вера пединститут – он отправился к ней в Кочелай, посмотрел в глубокие голубые глаза и в них увидел бесконечную любовь. «Выйдешь за меня?» – волнуясь, спросил он девушку.
– Выйду, – нежно и грустно ответила она.
– Тогда давай сейчас же собирайся.
– Сейчас так сейчас…
Вера долго ждала эти минуты. Когда-то надо уходить из большой семьи брата – в детстве осталась без родителей.
Пятнадцать лет пели они, Комзоловы, свои перепелиные песни. Когда врачи сказали Павлу Ивановичу о неизлечимой болезни жены, в его душе сразу что-то надломилось. Ох, как ест теперь сердце горечь! Какими тяжелыми, нескончаемо длинными стали ночи! Ничего не поделаешь – перепелки тоже поют лишь тогда, когда хлеба поспевают…
* * *
Масленица пролетела быстро, как и началась. Головы у многих болели, но на работу все-таки вышли. В селе каждый весенний день дорог: скоро посевная. Выход в поле – отрада для сельчан. Каждый знает это волнительное событие, когда зовет тебя чистое дыхание земли, наполненное синим туманом.
Из закопченной кузницы колхоза доносились методичные удары молота. Это спозаранку «колдовал» у наковальни Судосев. Вчера инженер Иван Кизаев с пустыми руками вернулся из райцентра и попросил кузнеца:
– Ты уж, Ферапонт Нилыч, как-нибудь выручи…
– Как ни выручишь, чай, свои.
Судосев целых сорок лет трудится в кузне. «На все руки мастер», – говорит о нем Бодонь Илько. Парень день-деньской с ним рядом. Каждую весну ставят его молотобойцем. Любую работу освоишь – было бы желание. Здесь большого ума и не надо, горн разожжешь, прессы сами свое дело делают. Илько смышленый, да и силой Бог его не обделил.
Судосев сплюснул каленую лапку, опустил в бочку с водой. Ты-ж-ж-ж-ж, – поплыл по кузне светло-рыжий пар, уходя в дымное отверстие.
Откуда-то появился дед Эмель. Стряхнув снег с валенок, шагнул через порог. Поздоровался с обоими, сказал Судосеву:
– Пойдем, Нилыч, на лекцию: Куторкин за тобой послал.
– У тебя коней отобрали, теперь посыльным сделался, – недовольно пробурчал кузнец. Посмотрел на часы и добавил: – Иди людей собирай, я следом за тобой…
В «красном уголке», который находился в конце мастерской, собралось человек двадцать механизаторов. Сидя на широких скамейках, они с нескрываемым любопытством посматривали на лектора.
– Дел у нас невпроворот. Да и щи с мясом скоро сварятся, начинайте, – с усмешкой сказал один из собравшихся и взмахнул рукой: – А где Бодонь Илько?
Бросился к двери, распахнул ее и крикнул:
– Илько, беги быстрее, артисты приехали!
– По-до-о-жди! – прозвучало со стороны слесарки.
– Все собрались, некого больше ждать, – произнес секретарь парткома Семен Филиппович, он же и председатель сельского Совета. Лектор вынул из портфеля готовый текст, положил перед собой и, не поднимая глаз, с полчаса читал, как увеличить урожайность зерновых и картофеля. Называл цифры, как орехи щелкал. Механизаторы смотрели в сторону висящих на стене часов – было видно: лекция их не интересовала.
Чувствуя это, лектор старался изо всех сил.
– Я напомнил вам два пути, выбирайте, – вдохновенно говорил он. – Если рассмотреть этот вопрос аналитически, то эта концепция станет стабилизационной базой, если же по-другому…
Сидящий в самом углу Илько расстегнул пуговицу фуфайки и несмело, будто ученик, поднял руку:
– Можно один вопрос, дорогой товарищ? Лекция, верно, принесла нам большую пользу. Именно так, если, конечно, будем дело знать и видеть…. По мне, понятно, одно дело… Смотри, сколько тебе нужно. Вот так вот!. – запутанная речь парня сбила лектора с толку. Он поморщился.
– Дорогие друзья, я знакомлю вас с передовыми методами ведения хозяйства. Не смешивайте подарки Бога с земными заботами. Так, к примеру, озимая пшеница…
– Уже обед почти закончился, – негромко сказал кто-то сзади. – Правильно говорите, товарищ лектор. Вот поэтому и нужно всем трудиться без устали.
«Конечно, трудиться нужно, да с пустым брюхом много ли наработаешь? Сначала надо накормить людей, а уж потом дело с них требовать», – сердился про себя Казань Эмель. Он тоже проголодался – во рту сегодня ни крошки не было… До дома не близко. Здесь с мужиками хоть горячих щей похлебает. В колхозной столовой, начиная с марта, когда механизаторы из мастерских почти не выходят, Лена, жена шурина Варакина, варит щи и кашу. Женщина привыкла к этому делу, ее хвалят. Когда Эмель не приходил из конюховки, Лена сама бегала за ним. Старик и за обедом всех смешил. Что-нибудь такое загнет, что и от юмористов не услышишь. Все за животы хватаются. Шут гороховый, а не старик! Сам во время рассказа не смеется, будто все истории из своей жизни берет.
* * *
Сегодня Эмель ел щи молча. На лекции тоже ни слова не промолвил. Зину все вспоминал, дочь, которую утром проводили в город. В автобус не смогли посадить – опоздала, пришлось ехать на поезде. Бог с ней, успеет, во вторую смену выходить на работу. Сначала приглашали в гости Варакины – Федя с Леной, потом Пичинкины приходили с Пикшенского кордона, Матрена с Федором Ивановичем, им стол накрывали… В Вармазейке к этому уже привыкли. Пока идут Рождество и Масленица, самые большие праздники села, все друг друга угощают аж до посинения! Ешь-пей – и все тут! Хоть лопни! Деда Эмеля вино с ног не шибко валит, все равно уже не те годы. Сам худенький, небольшого роста, но в день две бутылки легко опорастывал – уши даже не краснели. Видать, дочь в него: и выпить умеет, и сплясать!
– Как голова, трещит? – спросил Эмеля.
Эмель сначала подумал, что Варакин думает о Зине, своей двоюродной сестре.
– Не похмелиться ли, пока Лена здесь?
– Прошли времена похмелий, Федор Петрович. Пятнадцать лет между нами. Разница сурьёзная.
– Смотри, твое дело, я по-родственному, – затараторил Варакин. Оставил еду и направился к жене, которая хлопотала в столовой. По правде, Федя не любил угощать. Одна женщина их родила – Казань Олду, Матрену Пичинкину и его – втроем совсем разные. Сестры последний кусок на стол положат, у Феди – каждый ломоть на счету.
Механизаторы собрались в столовой, расселись на длинные деревянные скамейки. От вкусной еды у Эмеля не урчало в животе, как при лекторе. Головная боль тоже понемногу утихла. Старик прижался спиной к проходящей у стены трубе – по телу приятно разлилось тепло. Всю зиму, пока не сгорела конюшня, он днем и ночью грел в конюховке свои больные ноги. «Эка, – иногда ночью начинала посмеиваться над ним Олда, – неплохая у тебя жизнь, просто барская: лежи себе спи и деньги считай».
Какие уж там деньги – семь красных бумажек… Все равно, если их положить к двум маленьким пенсиям – с женой им вдвоем хватило бы. Зина «сосет» их. Той Олда по сто рублей каждый месяц отсылает. Как не отсылать, не чужим ведь, дочери и внукам. И себе остается. Молоко, мясо не покупают – скотину держат, да и огород голодным не оставит.
Эмель не слушал механизаторов. Как не надоело им: чешут и чешут языками о выходе в поле. Когда оставляли поля не засеянными? Он хоть и старый, но не может не работать: воду возит в бочках, солярку. Не станешь же гонять трактора на заправку! И этой весной запряжет Героиню в роспуск. Снова от него будет польза… В это время каждый человек на виду. Вот скоро соберут лошадей у сельчан в тот двор, где сейчас находятся бычки для откорма, вновь у него появятся заботы. Это только со стороны уход за лошадьми кажется легким. Пока запрягаешь Героиню – того и гляди растопчет. Не зря Эмель ходил к Судосеву во двор, где содержалась лошадь со дня пожара. В руках у Ферапонта Нилыча железки пляшут, а вот к строптивой кобыле боится подойти. Это, говорит, не его дело…
В мастерской тоже пошли разговоры о кузнице. Почему бы о лошадях не вспомнить? Такие племенные в районе только у них. Эмель хотел было уйти, но услышал голос соседа, Бодонь Илько, вновь сел на скамью.
– Недавно, Ферапонт Нилыч, в руки попала книга одного профессора, – начал рассказывать парень Судосеву. – Там было написано: наша Вармазейка сначала была русским селом. Потом сюда пришли эрзяне, русские перемешались с ними.
– Он что, твой профессор, жил тогда здесь, русских мужиков видел? Ел, беседовал с ними? Кладбище нашли археологи? Сейчас, Илько, все научились писать историю. Врут, не стесняясь, у кого сколько нахальства хватит.
– Да ведь и историю кому-то нужно писать. Люди ее делают…
– Это, конечно, так. Историю делают люди. Только не с помощью лжи. Мы вот в прошедшей войне победили. Знаешь, какие имена называли, идя в атаку? Сталина? Да, его. Только это было не от души. Я вспоминал только своих родителей и Вармазейку. Когда ранили в грудь, упал, и, смотря в небо, хотел только лишь одно – глотнуть сурской водицы. Пусть хоть глоток, чтобы губы намочить… Сейчас река под боком – даже рыбачить редко хожу.
– Тогда, Нилыч, скажи мне, с чего начинаются родники истории? – спросил Илько.
Судосев искоса посмотрел на него, будто тот чем-то обидел, ответил так:
– У каждого села, у каждого человека своя история, парень. Вместе они – жизнь народа. О Вармазейке вот что слышал… Говорят, что на это место первыми пришли эрзяне.
– От кого слышал? – спросил кузнеца Эмель. – Не от самого ли Инешке? Не смейся. Что, думаешь, работая в кузнице, умнее всех? – Старик давно негодовал на Судосева: очень уж тот воображал, везде совал нос, считал себя чуть ли не первым человеком в колхозе.
– Ну-ка, ну-ка, рассказывай, Эмель леляй7. Что до сих пор молчишь? – пристали к старику механизаторы. Знали: расскажет что-нибудь такое, о чем еще никто не слышал. Все дело вот в чем: к Эмелю мысли приходили неожиданно. Иногда конюх и сам удивлялся: кто подарил такой талант? Мать была нищенкой, отец… Тот вечно болел, рта не мог раскрыть, а он… Такие сказки сочиняет! В прошлом году из университета приезжала целая экспедиция – десять парней и девушек. Все, что врал им Эмель, записали в тетрадки и на магнитофон. Руководитель, седой мужчина, которого все называли профессором, так и сказал: «Ты, Емельян Спиридонович, душа нашего народа». Даже кошелек подарил ему – черный, из мягкой кожи, кнопкой застегивался. Правда, теленок проглотил его потом…
Эмель молчал. Думал, видимо. Наконец-то окинул всех острым взглядом, будто хотел узнать, действительно ли ждут его рассказа, и, убедившись, что ждут, начал издалека:
– Давно это было… А вот, когда наше село возникло, один Верепаз знает. А того, Хозяина Вселенной, никто не трогает. Поди тронь – с землей смешает! Поэтому Он – Создатель, Творец всего земного. Однажды на пегом мерине по Бычьему оврагу еду, ну, на том, у которого на лбу красная звездочка. Мерин, сам по себе посмотреть, плохинький. А вот когда запряжешь, если нужно, и за рубеж дотянет. Без кнута и понуканий. Еду, значит, по этому чертову оврагу, дорога, знаете, там какая – трава кругом, колеса тонут. «Тп-р-р-р-у-у! – услышал я неожиданно. Мерин как встанет на дыбы! Как заржет! И лес вокруг будто онемел. Ну, думаю, бандиты окружили.
Взял я кнут, он из сыромятной кожи – хоть по горбу хлещи, хоть по ушам. Жду сволочей. Сами знаете, не трус я – к немцам ходил за языками, а здесь, друзья, холодным потом покрылся.
Покроешься, если встанет перед тобой наподобие горы человек! Лицом был не злой, что врать, даже улыбался. Не спешит ко мне, одной рукой держит лошадь за гриву, другую положил на дугу. Из-под пальцев мерина не видно. «Куда, – спрашивает меня, – едешь, добрый человек?» – «Как куда, в Вармазейку, – отвечаю, а у самого губы дрожат. – К леснику Пичинкину, свояку, за дровами ездил». – «Сколько тебе дров нужно, гору?» – вновь спросил незнакомец. – «Гору не гору, но шесть возов, думаю, хватило бы». – «Тогда помогу тебе… Они уже лежат около твоего дома. Готовые». – «А ты кто такой?» – осмелел я. Как сказал, что он Бог, по-другому, Инепаз, здесь, братцы, сами понимаете, стыдно мне стало: не знаю Хозяина Вселенной! Жена моя Олда днем и ночью молится Ему. Опустится перед иконами, поклоны бьет. А я кто? Я под ее молитвы сбрую чиню. Олда в церковь ходит в Кочелай, я ж перед церковью ни разу не останавливался. Ну, думаю, попался, пальцем прищемит, капли крови от меня не оставит. Смотрю, а Инепаз по-хорошему со мной, душевно беседует. «Ты, – говорит, – в гости ко Мне приходи», – и показал в сторону Пор-горы8, которая покрыта густыми облаками. – Там родник бьет, жена твоя его знает, за святой водой туда ходит. Поднимешься – позовешь».
Попрощались душевно и разошлись. Я в свое село поехал, Он – в свой небесный дом. Вскоре я всем телом почувствовал – состояние какое-то другое. Душа просветлела, плохое слово не скажешь.
Раньше ведь как бывало: жена набросится, а я разозлюсь, как собака: «Эй, ты, черт с рогами! Не приставай, а то разобью дурную башку». А встреча с Инепазом изменила мой характер. «Олдушка, – начну говорить своей бабке, – воды не принести?» – «Неси, – говорит, – перепелка, капуста еще не полита». Беру вёдра, бегу к колодцу.
– Эмель леляй, что-то ни разу не видел, как ты воду таскаешь. Всё Олда да Олда с коромыслом… – не выдержал Судосев.
– Э-э, милай, воду я ночью ношу, когда все спят. Перед всеми нечего красоваться. Когда Инепаз всех видит, как свои пальцы…
– Откуда знаешь, что у него десять пальцев? – вновь заулыбался Судосев.
– Говорил же тебе, что в овраге встречал. Он передо мной стоял.
– А обещанные дрова-то привез? – засмеялся Бодонь Илько.
– Прости, забыл об этом досказать…
– Вернулся, значит, я домой, остановил лошадь у ворот и глазам не верю: весь двор заполнен расколотыми дровами. Сложены в два ряда, каждое полено как в нашей школьной мастерской выстругано: прилипли друг к другу, между ними ни щелочки. Как высохшие кости, гремят в охапке…
– А-а, вспомнил, это в ту осень, когда долго снег не выпадал? – как будто вспомнив какой-то год, спросил кузнец.
– Именно в тот год, Нилыч, в тот год, – Эмель даже запрыгал на месте: всех обвел.
– Вот из-за чего удивлялся я в ту зиму: много раз Олда занимала у нас дрова, – вновь не унимался Судосев.
Все засмеялись. Эмель хотел отвернуться: как-никак перед людьми позорит его одногодок – хорошо, что Бодонь Илько поддержал:
– Эмель леляй, ты о селе говори, с чего начал…
– А вышло вот как, – вновь издалека продолжил старик. – Встретился потом Верепаз у святого источника, Он спрашивает меня: «Емельян Спиридоныч, ты что-нибудь слышал о своей Вармазейке?» – «Нет, ничего не слыхал. Наверное, кто-нибудь нехороший слух пустил…» – «Вай-вай-вай! – удивился Инешке, – хочу напомнить тебе о былых годах, а ты сразу начал с плохих вестей». – И стал вот о чем рассказывать. Были, говорит, времена, когда на месте Вармазейки шумел дремучий лес. Такой непроходимый – шагу не ступишь. Дерево к дереву прилипало, трава выше человека. Птицы еле пролетали меж деревьями. Ну, скажем, соловьи и кукушки, те еще пролетят, а вот рябчик там или сова – те уже не могли.
Шел Инешке над лесом, как шел – облаком плыл, и что, думаете? На том месте, где Пор-гора, людей увидел. Ну, с нас ростом, возможно, чуть ниже. – Эмель показал на Бодонь Илько, стоявшего около двери.
– Ну, были, тогда что? – не выдержал Федор Варакин.
– Эка, какой непонятливый ты, Федор Петрович. Сам из вороньей породы, днем и ночью бы каркал, а здесь ничего не смыслишь…
Те жители были наши предки. От них мы произошли! Пор-гора продвинулась потом к селу, когда попятились и поредели леса. Люди поднялись со стороны Суры корчевать лес. Ведь не будешь деревья грызть – хлеб нужен.
– Э, Эмель леляй, это ты уже «кисель» варишь. Картошку из Америки привезли, об этом сам читал в книге, – сказал Бодонь Илько.
– Слушай тогда, курносый. Кроме девок ты ничего не щупал – куда не надо не суйся. Та картошка была другой, чем сейчас. Она росла местами вдоль Суры. Дикий лук видел? На него похожа. Вкуса не знаю – не пробовал, но дед, рассказывали, корзинами таскал ее, – заволновался Эмель. – Достал табакерку, понюхал и зачихал. Некоторые даже отвернулись.
– Однажды плыл по небу Инешкепаз, – дальше продолжил старик свою побасёнку, – смотрит, за женщиной мужчина бежит. Оба голые, даже грех не прикрытый. Догнал он красотку, и они скрылись в траве. Почему, думаете? – Эмель погладил бороденку, видит – мужики ржут, остановил их: – Гу-гу-гу, тыквенные ваши башки… – землянику они там собирали! – О чем-то глубоко задумался, наморщив лоб, – да, вот еще о чем забыл сказать, братцы!..
Как долго ни следил Инешке, все удивлялся: во всех делах были первыми наши предки. Лосей в свои дворы завели, те потом в коров превратились, сбросили ветвистые рога. Охотились на кабанов. А уж рыбу… бочками солили!
Широкой была Сура, не как сейчас – узкая воронка. В половодье, рассказывают, так поднималась, что жителей только Пор-гора спасала…
– А почему село назвали Вармазейкой, Инешке тебе не говорил? – пристал к Эмелю один из механизаторов.
Тот опустил голову. Помолчал и снова стал чесать языком:
– Не зря моя Олда, говорила, что у тебя, мол, язык, как мельница: мелет и мелет… А я всегда правду говорю. Много ветров, бывало, кружилось по нашим местам, они качали дремучие сосны и ели. Поэтому назвали наши предки свое родное село по шуму ветра: Вар-ма-зей-ка. Ветер шумел и шумел, и село росло с каждым годом.
Судосеву надоела болтовня Эмеля, и он сказал:
– Ты, Емельян Спиридоныч, лучше рассказал бы, как казанский татарин тебя надувал.
Эмелю стало не по себе, как будто у него отняли еду. Он встал из-за стола и сердито бросил:
– Я об истории разговор веду, а ты, годок, лишь зубы скалишь, – и, приседая на левую ногу, вышел из столовой.
Механизаторы усмехались и в то же время подумали: а что, может, и правда поэтому так назвали их село?..
* * *
Во время войны Эмель был в обозе – возил на передовую патроны, крупу, сухари – всё, чем наполняли подводу. Попадал под бомбежки. Батальон, в котором воевал его близкий друг – Абдурахман Харисов, татарин из-под Казани, окопался недалеко от села, занятого неприятелем. В затишье между боями Эмель с Абдурахманом, как земляки, доставали нехитрую еду, фляжки с оставшимися наркомовскими ста граммами, вспоминали о родных местах. Татарин много рассказывал о лошадях. Перед войной в их родном селе Шадиме почти каждая семья держала по четыре-пять лошадей. Эмель удивлялся: зачем столько? Друг начинал загибать пальцы: на одной пахали-сеяли, бороновали, на другой ездили в гости, третью держали для потомства.
– Других для чего? – недоумевал Эмель.
– На мясо! Ты ел когда-нибудь махан?
Эмель отрицательно покачал головой:
– Хоть что со мной делай – в рот его не возьму.
– А кумыс пил? – не отставал татарин.
– Раз пробовал козлиное молоко – полдня рвало.
– А, ить-ю, козлиное молоко! – под ноги плевал татарин. – Оно выменем пахнет. Ты кумыс бы попил: хоть всю ночь хлещи спирт – утром им опохмелишься, башка сразу отрезвеет. Когда-нибудь угощу, кунак…
Однажды, после взятия Киева, когда их батальон прочищал от уцелевших немцев близлежащие населенные пункты, они вошли в небольшой хутор. И что там очень удивило солдат – около уцелевших домов паслись на лугу… породистые лошади. Возможно, с конезавода убежали. Война не только над людьми издевалась… Ну, вошли в тот хутор, куда, чувствуется, не заходили немцы, Эмель распряг коня у первого дома, собрался передохнуть. Тут откуда-то Харисов.
– Ты, кунак, что, спать собрался? Забыл, что сегодня воскресенье? Эка, житель Казани, ты, гляжу, совсем без соображения…
– Почему я житель Казани? Я эрзянин, из Мордовии. Среди татар никогда не проживал, – не выдержал Эмель. – Перестань зря трепаться, а то обижусь…
– Спи, спи, кунак. Я вот из-за чего пришел. Молока принес. – Он достал из-под плаща фляжку. – Твою давай, если пустая. Пойду и себе налью, хозяйка доит корову…
Эмель протянул другу фляжку, виновато сказал:
– Ты уж, Абдурахман, сегодня не скрипи зубами. Очень устал я. Рыжуху, видишь, тоже ранило, – показал он на лошадь, которая, держа на весу правую переднюю ногу, уныло стояла у плетня.
– А-а, на махан пригодится! Здесь люди погибают, не только лошади, – махнул рукой татарин и ушел.
Эмель зашел в дом, там где попало, не раздеваясь, уже спало несколько солдат. Достал из вещмешка сухари, стал грызть, смачно запивая молоком. С голода не заметил, как опорожнил фляжку. От парного молока пахло душицей и щавелем.
Поел и растянулся на широкой лавке. Встал под утро, вышел посмотреть на свою Рыжуху – вместо нее стоял породистый жеребец. Эмель испуганно побежал к взводному, который остановился через двор, начал жаловаться: так, мол, и так, товарищ старшина, другую лошадь кто-то привел вместо моей.
– Это я ее поменял… Заходил ефрейтор Харисов, сказал, что твою Рыжуху ранили. Будить тебя не стал – храпел вовсю. Пока здесь стоим, нечего глазеть, рысаки без хозяев бродят. Не переживай, породистую лошадь тебе поймали.
