Текст книги "Перепелка — птица полевая"
Автор книги: Александр Доронин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)
Пока мерил в штабеля сложенные дрова, к делянке вышла и «Волга». В кабине министр был один, если не считать шофера. Вышел, поздоровался. А Федору Ивановичу даже руку подал. Взгляд мягкий, приятный.
– Давай рассказывай, друг, как дела, что растишь-сажаешь, как выполняются планы? – сразу спросил лесника. Мужики слушали. Пичинкин, улыбаясь, начал рассказывать. По его словам, дела идут «неплохо», – скоро весь лес вырубят, останутся одни пеньки и пустые поляны. Потом показал на лесорубов:
– Вон плахи какие, острыми бензопилами и Пор-гору распилят. Идет дело, как не идет, из-за этого и приходим сюда, – и вновь улыбнулся сквозь зубы.
Министр, сверкнув густыми бровями, тихо сказал:
– С тобой, Федор Иванович, есть особый разговор, пойдем сядем, – и первым пошел к машине.
– Особый так особый, – безразлично бросил Пичинкин и сел за министром в машину.
Когда тронулись, Пал Палыч, повернувшись к нему боком, спросил:
– Вы давно в лесниках, Федор Иванович?
– С первого дня рождения. Правда, тогда в Петровке жили, сейчас ее с землей сровняли. Сначала с дедом ходил деревья сторожить, потом отец меня этому учил, сейчас своего сына вожу по лесу, – буркнул Федор Иванович. Он не знал, зачем об этом начал разговор высокий гость. Возможно, излить душу? Попытает-попытает, а потом его слова передаст Потешкину, тот по «своей дороге» будет его водить. Не только дрова – весь лес ограбит. За украденные бревна он для показухи внес деньги в кассу лесокомбината, а с руководителями такое редко бывает…
– Я не этим интересуюсь, я хочу спросить тебя вот о чем: как ты смотришь на муравьев. Короче говоря, расскажи мне от том, что знаешь об этих насекомых и какая от них польза?
– Какая польза… Санитары леса они, деревья защищают.
– А вот и сами они, ждут нас, – министр остановил машину около муравьиной кучи, которая ворохом зерна лежала недалеко от дороги.
– Давно живу я на земле и все удивляюсь этим трудоголикам. Какие они работящие! – начал рассказывать Пичинкин. – Без них исчез бы лес. В какой-то книге я прочел: муравьев на земле семь тысяч видов! В некоторых муравейниках их аж по сто миллионов.
– Я из-за этого, Федор Иванович, и приехал к тебе. Сейчас над диссертацией работаю, муравьиным обычаям хочу целую главу посвятить. Написал бы, да что скрывать, их я только левым глазом видел, и то в детстве, когда ходил за грибами, – откровенно сказал министр.
– Вы что, закончили лесной институт? – неожиданно спросил Пичинкин.
– Нет, Федор Иванович, моя школа партийная. Двадцать лет работал в райкоме, обкоме, потом послали поднимать министерство… Дела, признаться, идут неплохо – планы выполняются, да в наше время без кандидатской далеко не прыгнешь. Да и замы в затылок дышат. То-то, брат, на каждом месте свои печали.
– Тогда слушай, – начал врать Пичинкин. – В одно лето я провел несколько таких опытов, – он достал из кармана кусок сахара, смочил его из фляжки березовым соком, положил на ветку. Потом запихал палец в муравьиную кучу, достал оттуда несколько муравьев, скинул на сахар. Те его попробовали и, торопясь, вернулись в муравейник и привели за собой целый полк соплеменников.
– Видел? – спросил Пичинкин министра.
– По-моему, и они все понимают.
– Тогда слушай еще о муравьях, – и лесник, удивляясь тому, кого ставят руководителями, вновь начал лить под его хвост воду. Он и сам знал о муравьях лишь одно: что они санитары леса. Пусть слушает, почему не помочь человеку? Если пришлют на его место такого же, что изменится? Этот какой-никакой, знаком уже. Вон и Потешкин, слыхал, боится Киргизова: лесотехнический институт закончил, а директор комбината – церковно-приходскую школу, как за глаза звали партшколу.
Министр долго не задержался. Довез Федора Ивановича до делянки и – вновь в дорогу.
Пичинкину стало не по себе. Как не испортиться настроению, если министр от безделья ездит? Вот куда подходит эрзянская пословица: «Усы длинные, да от них борода не растет».
Думая об этом, Пичинкин начал измерять только что спиленные бревна. До обеда так устал, что не услышал, как к нему на мотоцикле подъехал сын. В куртке из черного брезента, волосы торчком, лицо запыленное.
– Ты откуда так, не из тюрьмы убежал? – недовольно спросил Федор Иванович.
– Тебя пришел, отец, спросить: чинить лодку не поедем в Вармазейку?
– Эка, нашелся мастер, видишь, сколько дел у меня? – Федор Иванович показал на груду бревен, которые подвозил на тракторе Коля Вечканов.
– Время, отец, не ждет. Сура совсем обмелела.
– Ты вот о чем мне скажи, – обратился Федор Иванович. – Почему вся река покрылась зелеными комарами? Не комары – воробьиные клювы. Таких раньше не видел.
– От грязной воды, от чего же. Заводы пачкают Суру. В этом и нашего комбината немалая доля.
– Нашего комбината? – удивился лесник. – От щепок когда вода портилась, что болтаешь? – накинулся он на сына.
– Эх, отец, отец… А еще говоришь, что не постарел! Наш комбинат второй год уже реку травит. Скоро крашеные бочки будут в ней плавать. Потешкин нас заставляет. Так, говорит, больше денег за них возьмем. Так когда в Вармазейку поедем? – вновь спросил Виктор.
– В субботу. Выходной, думаю, дадут тебе?
– В выходные я сам себе хозяин. Тогда в пятницу не приеду домой ночевать, скажи об этом матери.
– В пятницу, видать, у соседки останешься, там теплее? – засмеялся Федор Иванович.
– Прямиком в Вармазейку поеду.
– Не за невестой? Куда только привезешь ее, не в Петровку, в обветшалый дом?
– До свидания, – Витя не стал отвечать, сел на мотоцикл, и только видели его.
Бензопилы жужжали не переставая. Лес трещал, будто лед на реке.
* * *
Со стороны Пор-горы раздался шум электровоза. Виктор Пичинкин спустился к перрону. Олю здесь сразу увидит, девушка остановится перед домиком, который нарекли станцией, и пойдет по узкой тропке вверх по улице, в сторону горы.
Электричка не спешила. Отсюда до Саранска шестьдесят километров, это расстояние она пройдет часа за два.
На перрон вышло человек пять. Оли среди них не было. Витя долго стоял под раскидистой березой, верил, что вот выйдет любимая, поздоровается с ним, протянет ему серую сумку, будто играя скажет: «Вот я и сама приехала…»
Жди-нет, пора уходить. «Видать, эту субботу пропустит. Да, чай, не каждую неделю приезжать. Учится в университете, сегодня-завтра начнутся экзамены, некогда», – думая о девушке, успокаивал себя парень.
По нижней улице спускалось стадо. Из-под коров поднималась горькая пыль. Дневная жара уже отступила. Со стороны Сега-озера дул ветерок, принося облегчающую прохладу. Наконец-то и звезды набрали силу – рассыпались по всему горизонту, отчего небо еще сильнее пожелтело.
Пичинкин долго стоял на остановке и не знал, что делать. Домой пойти, на Пикшенский кордон, или вернуться в лесничество? И захотелось ему поехать в Саранск. «Смотри-ка, обещала, а сама обманула…» – грустно подумал парень. Девушка днем и ночью не выходила из головы. На днях прислала письмо: хотела приехать. И вот тебе, Виктор сам к ней отправился…
В поезд с Пичинкиным село несколько вармазейцев. От их расспросов – куда и зачем? – Виктор прошел в последний вагон. Тот был весь в пыли. Она летела со всех расщелин, лезла в нос.
За окном мелькали порхающие звезды. В вагон зашел его возраста проводник. Сел около Виктора, обратился гнусавя:
– В гьёрод?
– В Саранск, – промямлил Пичинкин.
Проводник достал из накинутой через плечо сумки бутылку пива, раза два глотнув, сказал:
– Жяра невыносимая. Никак, все лето высушит.
– Сожжет, на прохладу не жалуется, – гоня душевную тревогу, сказал Виктор.
– Рот не промочишь? – хотел угостить парень.
– Спасибо! Пить не хочу, – Виктор вновь стал смотреть в открытое окно.
– Штярый вагон, будто штярая телега: трясется и трясется. И пыль не ушпеваешь подметать. Сколько ни закрывал окна – пассажиры все равно открывали их. – Проводник допил оставшееся пиво, засунул пустую бутылку в сумку и направился в другой вагон.
Виктор не заметил, как уснул. Во сне видел незнакомых женщин, которые носили в овраг перед их домом воду. Одна из них ногами месила глину…
Кто-то стукнул его в плечо. Открыл глаза – перед ним стоял тот же проводник. В руках держал зажженный фонарь.
– Ты, дрюжок, так и Москву прошпишь, – засмеялся он.
Действительно, поезд стоял на саранском перроне. Виктор вышел из вагона и, сонно пошатываясь, зашел на пустой вокзал. Прислонился на скамью, стал протирать глаза. Потом посмотрел на часы – времени было около полуночи.
Зашла уборщица, стала подметать пол.
«Смотри-ка, и здесь пустая телега»… – почему-то вспомнились ему слова проводника.
Он вновь вышел на улицу. Вокзал со всех сторон был освещен. Жик-жик, жик-жик, – вздрагивали у дежурного паровоза колеса. Видать, он ждал какой-то состав, станет разводить оставшиеся вагоны. Минут через пять он попятился назад. На его место встал пригородный поезд, и перрон наполнился голосами пассажиров.
Виктор поспешил к остановке такси. Там уже стояли в очереди. «Ой, откуда вас столько?!» – удивился он. Наконец-то, догадался: люди возвращались со своих дач, спешат домой.
В одном такси, которое ехало на Светотехстрой, оставалось свободное место, и Пичинкин сел.
Он смотрел через стекло и удивлялся тем переменам, которые произошли в городе. Больше всех помолодел микрорайон. За три года поднялись многоэтажные дома, появились новые улицы. Вот и улица Эркая.
Она протянулась по окраине села Берсеневка. Недавно здесь было большое поле, где летом цвели подсолнухи, сейчас же… По освещенному тротуару шли люди. Один из парней играл на гитаре, а друзья ему подпевали.
Виктор нашел нужный дом, поднялся на пятый этаж и – попятился… На лестничной площадке с его ровесником стояла Оля, дочь Захара Митряшкина. Стояла, обнявшись…
– Вот я и приехал! – хотел было сказать Виктор.
– Пичинкин, ой! Ты откуда в полночь?… – растерялась Оля.
Стоящий с ней рядом парень немного отошел в сторону. Его удивленные глаза будто спрашивали: «Кто ты?!»
– Как откуда, с Вармазейки! Не вовремя, прости…
Виктор еще хотел что-то добавить, но не удержался и обиженно шагнул к лифту.
– Витя, Витя! Ты меня не так понял! – вслед закричала Оля.
«Как уж не так – здесь много ума не надо», – уже выходя на улицу, проговорил Виктор то ли себе, то ли девушке. – Смотри-ка, и сказала как солдату: «Пичинкин!..» Раньше так ко мне не обращалась».
Вышел на большак, поднял руку, голосуя автобусу.
На его бывшей квартире хозяева еще не спали. Геннадий Филиппович вышел навстречу полуодетый. Лицо горело – был немного под хмельком. Вероника Сергеевна, хозяйка, обрадовалась его приходу больше всех.
– Смотри-ка, смотри-ка, какой гость! Проходи, Витя, что стоишь? Я вот начала месить тесто на завтрашние пироги…
На кухню вышла Сима, их единственная дочь. За три года, пока к ним не заходил Пичинкин, она еще больше пополнела. Увидев гостя, спряталась в спальню.
Вите неудобно было, как он оказался у них. Он только сказал, что пришел ночевать, если они, конечно, разрешат.
– Ой, смеешься над нами! Разве ты не наш человек? – несушкой закудахтала Вероника Сергеевна. – На вот, садись! – и пододвинула гостю табуретку.
Вскоре и Сима вышла. Принаряженная, волосы уложены. Сима разглядывала Виктора, а сама места себе не находила. Наверно, та любовь, которая возникла у нее раньше, еще не погасла. И зазнавалась она, конечно, ради приличия, ведь на глазах родителей не бросишься парню на шею.
После полуночного ужина хозяева легли спать. Виктор с Симой вышли к крыльцу, сели на деревянную скамью. Было прохладно. Звезды пропали, небо потемнело – жди дождя. Виктор накинул свой пиджак на спину девушке, и та молча прильнула к нему.
Наконец-то Сима спросила:
– Ой, действительно, а зачем ты пришел?
– Продавать лук на базаре.
– Лесной мастер, а ум как у мальчишки.
– Откуда знаешь? – засмеялся Пичинкин.
– На земле живу. Слышала и о том, как с начальством воюешь.
– Ну-у, это уж…
– Ужа эрзяне гуем13 нарекли.
Сима вынула из кармана яблоко, откусила и протянула ему.
– На, ешь. Не бойся, не умрешь – со своего сада…
– Ты все там же работаешь, на заводе? – переведя разговор на другое, спросил Виктор.
– Где же еще, все там же, – кашлянув в ладонь, ответила девушка. Потом добавила: – За последние два года, кавалер, хоть бы письмо написал. Думала, что женился…
– Женитьба – дело нехитрое. А вот вместе жить…
– Хватит болтать. Скажи, что позабыл…
После долгого молчания Виктор сорвал с клумбы белую розу и протянул девушке.
– Лучшие розы краденые, – улыбнулся парень, – а лучшие жены – чужие…
– Надо мной смеяться приехал? – вскочила со своего места Сима.
– Не обижайся! Мне вспомнился тот вечер, когда в парк цветы красть ходили. Забыла?
– Это ты все забываешь… Почему, хочу спросить, на мое последнее письмо не ответил?
– Прости. Некогда было.
– Во-во, и моя мать так твердит. Парень, говорит, из леса не выходит, сама к нему съезди. Но разве удобно ехать?.. Что бы твои родители сказали: невеста сама сватать пришла?
– Ну-у, это уж ты зря… Они знают тебя, были у вас…
С Берсеневки донесся петушиный крик, потом, будто подпевая друг друг, заголосили другие.
«Вот и новое утро пришло. Скоро поезд, нужно успеть», – подумал Виктор. У него не было желания обидеть девушку, поэтому он нежно сказал:
– Мне пора идти, Сима. Наряд в семь часов, не успеешь – вновь скандал с директором. Ты не ошиблась, когда сказала: иногда он бычится на меня…
– Он кто, леший?
– Есть с такими характерами люди, Сима, у которых семь пятниц на неделе. Вроде бы директор знает свои дела, иногда и добрым бывает, а вот когда заартачится – всех готов облить грязью. Скажу и о другом: у него нечистые руки – деньги любит, много наворовал. Деньги, сама знаешь, в лесу не растут… Ох, сколько сосен свалил без учета, а я ведь в лесничестве живу!
– Тогда уж иди, правдолюб. Боюсь, потом ругать меня станешь, – расстроившись, бросила девушка. – Думаю, пришлешь мне весточку из своего густого леса. Конечно, если не съест тебя волк-директор…
На кухне зажгли огонь. Это Вероника Сергеевна дала дочери знать: на улице утро, пора и на работу собираться.
– Тогда до новой встречи! – попрощался Виктор.
– Этому что-то я не верю.
Виктор поцеловал девушку в губы, та вырвалась из-под рук, скрылась в дверях.
«Вот и эта показывает свой норов. Поди пойми девушек – у одной двое парней, двоих обманывает, а вторая только себя», – спеша к остановке, рассуждал парень.
Капал мелкий, словно из сита, дождь. Только цветущие сады не поменяли окраски – белели и белели в сумерках улиц, будто настоящую зиму себе вернули. Зима, настоящая зима была и на душе у Виктора.
Пятая глава
Куда ни взглянешь – купающееся в теплом ветре поле. Один его клин около зеленого леса, который весело шумел под теплыми лучами солнца, словно это и не лес, а высокий цветастый ковер. Пышно распустилась черемуха. Она словно пенилась своими гроздьями и побелила даже соседние деревья. Второй клин поля положил свою голову к подножию Пор-горы и по-детски улыбался. Как не ликовать – весна пришла, самое волшебное время года. По левой стороне поля снова переливающие черемуха и калина, по правой – сверкающим толстым кнутом растянувшаяся Сура. Вода – будто чистым платком протертое зеркало. Посмотришь под ее крутые берега – там купающиеся сосны, бесконечная голубизна – это спустилось небо сполоснуть свой стан и себя увидеть.
С левого берега реки к ближнему селу стремится березняк. Спешит-бежит – даже не оглядывается. Кого испугался он, проворный, остановившегося трактора с плугом или человека? Пахарь встал на пашню, чего его бояться?
… Трактор всем телом вздрогнул, из трубы выдыхнул синий дымок. Первая борозда всегда тяжела, хотя трактор и не лошадь, не устанет. Лемеха вонзились в землю и разворачивали ее наизнанку, будто ломоть хлеба отрезали толстым ножом. С земли поднялся щекочущий ноздри сладкий запах. Его чувствуют только те, кто знает, что такое хлеб. Борозда протянулась по полю. Возьмешь в ладонь комочек земли – рассыпчатой картошкой развалится. Она похожа на лебяжий пух – мягкая, теплая, легкая.
Ох, земля-кормилица, как долго ждала ты пахаря… Всю зиму! Сколько холодов пережила, сколько кружилось вьюг над тобой – не сломалась. Весна вселила в тебя свое тепло – и вот вновь ты проснулась. Распрямись, поле, покажи свою стать, открой силу-силушку – весенний день долгую зиму кормит. На зиму, кормилица, тоже не обижайся: она тебя защищала снегом, берегла от сильных морозов. Где много снега, там и воды много, где вода – там горы зерна растут.
Солнце переливалось, да на него некогда смотреть – дела. Лето с весны начинается. Счастье или боль она несет? Кто знает. Человек все равно верит в хорошее, верит своему уму и силе рук. Ни хлеб, ни молоко не падают с неба. Тело не обольешь потом – Нишкепаз тебя не поможет. Без труда и ветер не подует, и рыба хвостом не вильнет…
Поле вон какое большое – без людей с него ни хлебов, ни овощей. Господь птиц со своего рукава выпустил, но и они, не подкрепившись, не запоют. Насытятся – тогда другое дело! Вон грачи прилипли к борозде, сапогами их топчи – не выгонишь, вспаханное поле от них кажется еще чернее. Не птицы, а земляные комочки. Не поймешь их – отчего ликуют: то ли вновь вернулись в родные места, которые зимой покидали, или поле подарило им столько лакомых червей? Кто знает…
Не поле раскинулось – спелой черемухой обсыпанная ширь. На весну она смотрела глубокими небесными глазами, разговаривала птичьими трелями, наполняя дыханием землю.
* * *
В последние дни апреля райгазета сообщила о том, что в двух хозяйствах начали посевную.
– Ты что ждешь, когда ветра протянут корку по земле, тогда выведешь в поле сеялки? – по телефону ругал Вечканова председатель исполкома райсовета Атякшов.
Иван Дмитриевич защищался: земля, мол, еще не высохла, пока готовы только те поля, что на пригорках. На той неделе, говорил он, люди видели зайца-беляка, журавли тоже не сели в гнезда. Куда выедешь, если зима еще не совсем отступила?
– Ты мне сказки не рассказывай! Зайцев, говоришь, видели… А о том не подумал, что нарушаешь государственную дисциплину? Это к добру не приведет, – пугал Атякшов.
В это время в правление зашел Павел Иванович Комзолов, агроном колхоза. Не удержался, попросил у Вечканова телефонную трубку, грубо сказал звонившему:
– Герасим Яковлевич, приезжай-ка к нам, я тебе такие поля покажу, где на лыжах будешь кататься…
Председатель исполкома не ожидал таких слов и недовольно буркнул:
– Я не тебя спрашиваю, не суй нос куда не следует. Укоротить его недолго, понял? Есть председатель колхоза, как-нибудь сами разберемся. Я еду к вам, ждите…
Комзолов с раздражением повесил трубку. Нишкепаз, бросать семена в холодную землю? Разве не из-за этого и в прошлую весну Вечканов спорил с Атякшовым? И вот тот снова учит…
Через час втроем направились осматривать поля. Вечканов с Комзоловым шли нехотя: время только зря тратят. Наверно, Атякшов думает, что его приезд испугает вармазейские земли, и они раньше времени подоспеют? Как и вчера, во многих местах сапоги еле-еле вытаскивали из крутой, как тесто, грязи. В Сеге-озере еще сверкали льдины.
За горой горели дымные костры. Это поджег оставшую от стогов солому Федор Варакин, который готовил взятую в аренду землю. Когда подошли к нему, тот уже был готов пахать, но прошлогодняя солома лезла под плуг, накручивалась на бороны. Пришлось остановиться.
Это поле было самым лучшим в хозяйстве. Около тридцати гектаров. Из-за него всю зиму были скандалы. Они начались тогда, когда в селе услышали, что Федор хочет арендовать этот участок на десять лет. Многие были против. И все равно он добился своего. Банк выделил ему деньги, колхоз – трактор, плуг, сеялку, борону… И вот Федя – фермер, поле сделал своей семейной землей, в этом году посадит сахарную свеклу.
Увидев неожиданных гостей, тракторист снял матерчатую кепку и грубо спросил:
– Отнимать землю пришли?
– Ошибся, Федор Петрович, пришли посмотреть на твою работу. Говорят, свекла твоя листья уже пускает, – улыбнулся Атякшов.
Комзолов осматривал вспашку. Она глубокая и прямая. Земля черная, будто дегтем полита. «Что говорить, Федю не обманешь, цапнул самое жирное поле, – думал про себя Павел Иванович. – В этом ничего плохого нету – он умеет трудиться…»
Зимой Федя завез на свое поле навоз, да и сейчас мешки с аммиаком лежат на тракторной тележке. Внесет в почву перед вспашкой.
– Расскажи, Федор Петрович, как земля поспевает, что с неба тебе сыплется, – Атякшов стал расспрашивать нового «кулака», как за глаза прозвали первого вармазейского фермера.
– Поле, Герасим Яковлевич, из рук колхозных лодырей уплыло, теперь мне кланяется. Сейчас, мол, всю осоку уберешь, до сердца она меня высосала, – засмеялся механизатор.
– Ну, это ты клевещешь на землю. Здесь и в прошлом году, когда ты даже не думал о фермерстве, собрали тридцать центнеров пшеницы с гектара. Сам знаешь, брошенное в осоку зерно не даст густых колосьев, – не удержался Вечканов.
– Так-то так, Иван Дмитриевич, да ведь пол-урожая оставили мышам. Мои центнеры это лето покажет. Посмотрим.
– Выходит, сейчас уж ты не колхозник. Возможно, и в ноги себе заставишь поклониться, когда разбогатеешь? Придем к тебе занимать, ты заскрипишь зубами и скажешь: «Поклонитесь, рабы». Правильно говорю? – Председателю не нравилось не только то, что Федя будет работать от них отдельно (землю как делить, она за селом закреплена), а как высокомерно ведет себя, даже стыдить уже начал. Не умеете, говорит, дела вести. Забыл будто, кто помог ему получить землю. Вечканов с Комзоловым, кто же еще? Только к Атякшову, который сейчас стоял перед ними, дважды заходили. Убедили и другое районное начальство: все равно, твердили, нужно вначале попробовать, какая от фермерства польза. А вот продавать поля Вечканов никогда не будет. Всегда против. За эту пашню отцы и деды кровь проливали, а сейчас новые помещики появляются. В аренду отдать землю – это другое дело. Поэтому Вечканов не то шутя, не то вправду сказал:
– Поработай годок, а когда разбогатеешь – вновь поле у тебя отберем.
– Это моя пашня. По закону. – Федя нагнулся к земле и поцеловал ее.
Комзолов не удержался:
– Поле твое, Федор Петрович, его никто у тебя не отнимает. Наш колхоз от тридцати гектаров не обеднеет. Земли предостаточно.
Не успел договорить, Федя его прервал:
– Сколько сеем зерна, примерно столько же и собираем. Зачем обрабатывать столько полей, если они неубранными остаются? – механизатор раскинул руки и добавил: – Дело в другом, Иван Дмитриевич. Вы, радетели земли-матушки, поля не лодырям раздавайте. Какой пахарь из Захара Митряшкина – на трактор его посадили?
– Тогда кому доверять технику, не подскажешь? Матери его, бабке Оксе? Она во время войны «фордзоны» водила, – не сдавался Вечканов. – Ведь и ты виноват – в минувшее дождливое лето зерно осталось не обмолоченным. Забыл, как кричал на все правление: «Я в грязь не выведу свой комбайн!»
– Так-то так, да ведь те поля не моими были. Засею свое поле – ночью не буду спать, а хлеб уберу. Почему? Это же мое поле, а не общее, как привыкли говорить. Над ним сто ртов, а работников всего три-четыре.
Комзолов, как и председатель райисполкома, не лез в спор. Он слушал и думал: вот откуда идет лентяйство… Что общее – выходит, это не твое. Когда пахаря оторвут от земли, разве он будет на чужих ишачить? Вначале платили ему голые трудодни, потом еще и огород укоротили… Пусть на землях полынь растет, но лишнюю сотку не трогай – это земля колхозная…
Кто будет жить на селе, когда огороды с вершок, по три коровы не разрешают держать, а не послушаешься, налогами обложат. Рабское счастье! Из-за этого люди разъехались по городам, а в Вармазейке уже почти все старики. Кто знает, может, упорство Варакина – первая тропинка к тому, утерянному, что всегда кормило страну? Россия-матушка, которая когда-то была очень богатой хлебом, сейчас сама на золото покупает ячмень, овес, гречку. Именно то, что хранилось в закромах. Люди позабыли свои корни, появилось равнодушие.
– Федор Петрович, не покажешь свой трактор в деле? – обратился к фермеру Комзолов.
Тот сел в кабину и запустил мотор. За плугом потянулась широкая черная полоса…
– Пора уходить, нечего отвлекать человека, – вдруг произнес Атякшов. И, немного помолчав, добавил: – Хорошее начало положил фермер, любит он землю, беспокоится за нее, кормилицу, нашу главную опору.
Сели в «Уазик», поехали по лесной дороге. Под колесами хлюпала грязь. Когда приблизились к Бычьему оврагу, перед ними открылось другое поле. Узкое, оно длинным серым чулком тянулось в сторону Суры, покрытое наледью и снегом.
– Плохо, что лыжи не взяли, покатались бы, – смеясь, Комзолов хлопнул по плечу председателя.
Атякшов глядел на боковое стекло кабины, ему неудобно было смотреть в глаза. Наконец тихо произнес:
– Виноват я, друзья. Не верил… Что поделаешь, люблю поучать, черт бы побрал.
Доехали до околицы. Павел Иванович вышел из машины, пошел пешком.
У правления встретил племянника Игоря. Парень куда-то спешил. Куда – не стал интересоваться, спросил только, как там дети. Из дома Комзолов ушел рано, они крепко спали, будить не стал.
– Женя со своим классом у колхозного бурта картошку перебирает. Митек, когда заходил обедать, что-то рисовал за столом. Хотел посмотреть на бумагу, но он сразу ее спрятал. Потом, говорит, покажу, – улыбнулся Игорь.
– Немного повожусь над земельной картой – потом домой, уж очень проголодался, – сказал Павел Иванович. – Щи, думаю, сварили наши женихи?
– Сварили… Какие там щи – щи с молоком, – засмеялся Игорь. – С голодухи и это съешь. Самим, как видишь, некогда.
Комзолов виновато улыбнулся.
* * *
Нельзя смотреть на Суру – глазам больно. Вблизи река широкая, издалека – узкая. Протянулась по пойме вьющимся ужом. На тот берег спустился сосновый лес, будто решил посмотреть ее красоту. Вековые деревья тянули свои макушки к небу, к самим облакам. В воздухе пели жаворонки, было слышно, как кукует кукушка. В городе такого не услышишь – там одни холодные каменные дома и машины, машины, машины…
Детство Игоря прошло здесь, в Вармазейке. Жили вчетвером: бабушка, дедушка, он и дядя Паша, брат матери. Сейчас остался только дядя.
Мать Игорь не знает, она умерла после родов. Когда отец женился второй раз, взял его в Саранск, в свою новую семью. Потом Игорь редко бывал в Вармазейке. Мачеха не любила это село, не терпела и родственников Игоря. Когда муж вспоминал о них, она всегда раздражалась.
В первые годы бабушка часто ездила к ним в город. Игорь радовался ее приездам и подаркам. Потом она стала приезжать все реже и реже и, наконец, совсем перестала. Однажды, в шестом или в седьмом классе, Игорь вернулся из школы домой и уже у порога услышал, как ругаются отец с мачехой. Такие разборки у них дома случались часто, да иногда они и нужны были: у отца без водки, считай, ни одного дня не проходило.
На этот раз они бранились не по поводу пьянок. Мать Игоря ругала какую-то дряхлую старушку.
«Выкинула на порог свой холщовый мешок, нагло в дом залезла! – хрипела мачеха. – Уходи отсюда, – толкаю ее. Не выгонишь. «Я к Игорю приехала, а не к вам». – Может быть, спрашиваю, и квартира Игоря? – Шмыгая носом, старуха молчала. Сама с ног до головы мокрая – видимо, под дождь попала, вон сколько грязи оставила…»
– Пригласила бы в дом человека, так ведь нехорошо, – сказал отец.
– Я в гости не приглашала. Что, ей хлеб с солью поднести?!. – кричала хозяйка.
«Бабушка приехала!» – застучало сердце у Игоря. Смотрит – под столом узелок. Самой бабушки нет. «А, может, и в самом деле выгнали?» – промелькнуло в голове у мальчика. Он с упреком посмотрел на мачеху и нырнул на улицу. «Уехала, уехала», – ручьем лились из глаз слезы.
Бабушки не было и на автовокзале. Паренек обездоленным кутенком завертелся на месте, не знал, что делать. И ему вспомнилась бабка Акулина, которая жила в их доме. Игорь побежал обратно.
Действительно, бабушка у соседки пила чай. Игорь сразу не узнал ее – она будто уменьшилась ростом, лицо изрезано глубокими морщинами.
– Смотри-ка, смотри-ка, он выше меня, – сквозь слезы говорила старушка, целуя внука. Скрюченные пальцы тряслись. Эту дрожь Игорь прочувствовал и тогда, когда та целовала его.
– Как же, в отца пошел. Тот со столб ростом, – подала голос Акулина. – Ты, Палага, того… переночуешь у меня. На кой там у зятя под столом валяться. – Повернулась к Игорю, добавила: – Дитятко, сбегай-ка за узелочком бабушки, кабы мать в окно не выкинула.
Отец ел на кухне. Мать с сестренкой смотрели телевизор.
– Где шляешься?! – накинулся на него отец и в ярости задел локтем тарелку с супом. Та со звоном упала. – Разве забыл, что нужно помогать сестренке делать уроки? Сколько раз говорил тебе об этом! – Попыхтел-попыхтел носом, немного смягчился. – Не нашел?
– Кого? – не сразу понял Игорь.
– Кого, кого… – вновь повысил голос отец, – бабушку!
– Она у бабки Акулины, – вздохнул мальчик.
– Она ей кто, близкая? А-а, вон в чем дело… Тоже вармазейская. Тебя еще немного нянчила…
– Вармазейская? – удивился Игорь. – Об этом я и не слышал.
– Все будешь знать – рано состаришься. – Отец встал из-за стола и резко сказал: – Пойдем вместе!
– Меня, папа, за сумкой послали. Она под лавкой.
– Я сам ее возьму, – отец поднял котомку, вышел с Игорем на улицу.
Бабушка, увидев зятя, растерялась, руки вновь затряслись. Мальчик никак не мог понять: то ли она испугалась так, то ли обрадовалась.
– Ты, Олодя, садись, садись. Стоя, половицы сломаешь, – засмеялась бабка Акулина. – Сама приоткрыла шкафчик, достала бутылку. – Здесь полстакана осталось, да ведь старуха где больше возьмет, – начала она оправдываться. – Я, Олодя, так думаю: гостю много поднесешь – опьянеет, не нальешь – обидится. Как-никак мы соседи.
– Спасибо, – промолвил отец и сел за стол.
В ту ночь бабушка спала у соседки. Утром, провожая ее на вокзал, она учила Игоря:
– Ты, ясное солнышко, больно не лезь между родителями. Вырастешь – поймешь: у каждой семьи свои горести. Беда, родимый, не репей, прилипнет – из сердца сразу не вырвешь.
Та встреча была последней. Через полгода на имя его отца пришла телеграмма: «Умерла мама похороны воскресенье Паша».
Отец хотел поехать в Вармазейку, но жена не пустила. «Этого еще не хватало, всех не похоронишь», – заворчала она и изорвала бумажку.
Игорь хорошо помнит тот зимний день. Зашел он к бабке Акулине сообщить о горе – та, лежа на койке, стонала. Хотел сообщить о телеграмме, но в горле сразу застрял комок – никак не мог его проглотить. Паренек упал к ногам худенькой старушки, тело его затряслось.
– Оставила тебя, сыночек… – соседка сразу поняла, в чем дело и стала его успокаивать.
