Текст книги "Кузьма Алексеев"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 24 страниц)

* * *

Под вечер, когда разъехались последние подводы с товаром, Гераська Кучаев закрыл амбар и отправился прогуляться по лесу. Только там, в лесу, у него рассеивались тревожные мысли. Гераське было о чем переживать – в последнее время Строганов точил на него зуб. Два месяца продержал его в кутузке, грозил, что отберет у него амбар, да за него заступилась хозяйка, Орина Семеновна. Видимо, не забыла она зимний день, проведенный с ним. Она недавно опять звала его в гости, да Гераська не пошел. У него есть Катенька Уварова, на которой нынешней осенью собирался жениться.

Гераська взобрался на крутой волжский берег. Грудь его переполнилась бесконечной радостью. Перед ним во всем своем величии раскрылась великая река. Переливающиеся на солнце теплые воды, казалось, сошлись с небом. По реке плыли лодки, баржи. Хотелось смотреть и смотреть на эту картину завороженно, не двигаясь с места.

Надышавшись речным простором, Гераська поспешил к лесному озеру, куда каждой зимой они с Вавилой ходили на рыбалку. Вырубят прорубь, опустят в нее свои удочки с наживкой – и только успевай вытаскивать жирных, увесистых карасей.

Еле заметная тропинка шла через лес. Щебетали птицы, по веткам прыгали белки. Майский лес был полон жизни. Гераська радовался красоте природы и вспоминал поучения своего односельчанина Кузьмы Алексеева: «В мире все устроено Верепазом мудро: живое борется за себя, добывает лучшее место под солнцем. За себя надо и нам бороться, иначе нас всегда будут давить, приятель!». Но как встанешь против Строганова или князя Грузинского, когда сам крепостной? В руках у богатых деньги и власть. Вон, на охоте, Гераська заступился за друга Вавилу, купец его так бил, пока не устал.

Да и с самим Кузьмою происходит то же самое. За спасение эрзянских богов его держат до сих пор в монастырской келии, под замком. Сколько раз Гераська ходил узника понаведать – монахи прогоняли его.

Размышляя, Гераська и не заметил даже, как наткнулся на ту избушку на курьих ножках, где он уже однажды побывал. Сухой рогожою она покрыта, из трубы вьется желтоватый дымок, раскрытая дверь висит на одной петле. Вокруг избушки низенький ивовый плетень, на кольях которого висят лосиные рога и ребра диких кабанов.

Гераська уже хотел повернуться и уйти, как тут лицом к лицу встретился с хозяйкой. Ворожея, которой опасалось все Лысково, глядела пристально в его сторону из своего огорода.

– Дорог тебе не хватает на белом свете, молодец? По оврагам да лесам рыщешь! От нечего делать то монахи меня тревожат, то такие, как ты, бездельники. Дочку Уварова ищешь? Катерину? – сердито говорила ему старуха.

– О каких монахах это ты, баба Тася? – постарался увести разговор о любимой девушке Гераська. Он и без ворожеи знал, где искать Катю, – она помогает отцу мочить лен.

– Вчера поджогом пугали, чай, меня. Что за божьи люди пошли – от злобы с ног валятся?!.

Гаврила понял, что к старухе наведывались монахи Гавриил и Айседор. Недавно он сам их в лесу с лопатами видел. «Наверно, клад ищут», – посмеялся еще тогда он над ними. Так и старухе сказал, чтоб успокоить ее. Ворожея подошла поближе и, озираясь, шепотом сказала:

– Увар Федулов, тятенька твоей зазнобушки, тоже поляны копает. Да деньги не хмель – в лесу не растут.

Гераська признался старухе, смеясь, что и он за денежкой не прочь был податься, только не знает, куда?

Старуха оперлась о свою клюку – убогая спина ее еще более согнулась и стала похожа на колодезный журавль. Нос заострился, руки сухие, костлявые, жилистые. Грязное рубище на ней словно перья растрепанной вороны. Глядела на Гераську, перекосив улыбкой впалый рот, и от удовольствия даже губами причмокивала: молод, силен, свеж… Но больше всего понравился ей красивый ремешок на рубашке парня – сыромятный, с кисточками.

Он неожиданно напомнил одно событие из ее молодости. Однажды она на заре отправилась в лес по велению матери, известной в округе знахарки, собирать разные травы. К полудню, уставшая и голодная, Тася поняла, что заблудилась. Как учила матушка, она забралась на вершину высокого дуба, чтобы оглядеться и найти дорогу.

Когда быстрой и проворной белкой Тася поднялась на верх дерева, перед нею раскинулась невиданная красота – безбрежное зеленое море до самого конца земли. Ни дорог, ни тропинок она не увидела, зато на соседней полянке, у такого же высокого дуба, заметила двух незнакомых мужчин. Они привязали к дереву фыркающих лошадей. Один из них, молодой ловкач, скинул с себя поддевку и остался в рубахе, подпоясанной кожаным желтым ремешком с кисточками. Мужчины стали торопливо рыть яму.

Руки у Таси стали дрожать мелко-мелко. Как тут не испугаться – у темных людей и дела темные… Убьют еще!.. Она затаилась. Яму вырыли, принесли и опустили в нее какой-то мешок. Затем завалили той же землею, собрали сухой хворост, и накрыли её. Двинулись к лошадям. Тут хозяин ремешка выхватил нож и воткнул напарнику промеж лопаток. После этого стал рыть свежую яму. Когда та была готова, взял убитого за ноги и поволок к ней. Поспешно завалил землей, сел на одну лошадь, другую взял за поводья и скрылся в лесу.

Таисья слезла с вершины дуба – и бегом куда глаза глядят. Вскоре вышла на дорогу в село. Даже матери не рассказала об увиденном, промолчала. Прошла-пробежала долгая жизнь, Таисья превратилась в дряхлую старуху. Прошлое ушло безвозвратно. Многое забылось, кануло в Лету. Но ремешок Гераськи напомнил ей про то давнее событие. Богатых она никогда не любила, считала, что деньги приносят несчастье. Только поэтому на Гераську и накинулась с яростью:

– Эх ты, нечисть лесная! Зачем тебе деньги? Иль жить надоело?

Гераська не понял, что хотела сказать этим ворожея, и беспечно рассмеялся:

– Богатство, бабка Таисья, еще никому не помешало!

Старуха задумалась, но ненадолго. Вскоре она подняла голову и, опираясь на клюку, двинулась в лес, в ту сторону, откуда было слышно журчание родника. Уходя, бросила парню:

– Денежная душа! Загубишь Катеньку… Но, видно, судьба… Идем со мной…

Пройдя с полверсты, старуха остановилась. Вокруг них была целая поляна трухлявых пней. Но она знала: именно здесь стоял тот дуб, с которого она заметила двух мужчин и наблюдала то убийство. Дуб тот однажды сразило молнией, затем он высох. Пока ворожея прикидывала в уме, где точно то место, Гераська ходил меж пней. И тут он наткнулся на свежую яму. «Не дядя Увар здесь побывал?» – промелькнуло у него в мозгу.

– Кости-то человеческие Увар Федулов в этом самом месте нашел, а? – обратился он к знахарке.

– О каких костях ты болтаешь, парень? – встрепенулась та и торопливо засеменила вперед, клюкой что-то нащупывая в траве.

– Яму копать вот где будешь. Тут клад! – бабка ткнула клюкой в густые кусты орешника.

Сердце Гераськи ёкнуло. Не верилось, что его ожидает богатство. Но вспомнив, о чем в прошлом году в трактире таинственно, почти с испугом говорил ему монах Гавриил, прошептал:

– От дуба двадцать пять шагов надо отмерить…

Старуха была туговата на ухо, поэтому переспросила сердито:

– Чего это ты мяукаешь, словно кот блудливый?..

Гераська замолк. Стоял, как вкопанный. Зачем напрасно тратить слова, сначала надо все рассчитать. Прикинул, откуда восходит луна и, не проронив ни слова, бросился в сторону родника, что журчал неподалеку от орешника. Когда от трухлявого пня дубового, от огромной, муравьиной кучи он отмерил двадцать пять шагов, попал в те же кусты, на которые показала старуха. Вернулся к ней, взволнованно сообщил:

– Макарьевский нынешный келарь, который тебе поджогом угрожает, один раз по пьянке проболтался о кладе. Его дедушка, говорил, очень много денег накопил, служа у Емельки Пугачева. Припрятал будто в нашем лесу. Вот Гавриил всю жизнь и ищет – не найдет никак, весь лес изрыл.

Старуха слушала его и кивала головой, словно историю эту давно знала. Но Гераська ничего не заметил, все его мысли были о кладе. Он думал, чего купит, когда отыщет его. Конечно, первым делом – добрых рысаков и дорогую сбрую. Высокий дом поставит, Катюшу хозяйкой в нем сделает! Сладкие мысли его прервал шамкающий голос старухи:

– Сюда в полночь явишься, когда все Лысково заснет глубоким сном. Людские глаза завистливые, парень!

В самом деле… Про себя Гераська помышлял уже взять с собой Вавилу, но старуха права: порой и самый верный друг за копейку продаст.

Ворожея глядела на него задумчиво, с грустью. Парень он молодой, сильный, да родился крепостным. Для чего денежное место только ему показала? Сумеет ли он с деньгами стать свободным и счастливым? Бывает, и сказка былью становится… Всю жизнь Гераська с Екатериной будут ее вспоминать с благодарностью. Катя – чистая душа – заходит к ней, отшельнице, не брезгует старухой. Молодые достойны лучшей доли, и жизнь у них впереди длинная-предлинная.

* * *

Весь день Гераська места себе не находил. Каждый спрашивал его, что с ним происходит, но он молча отворачивался и уходил. В лес поздним вечером он двинулся через околицу, сделав огромный крюк. В руке нес небольшую плетеную корзиночку и лопату с коротким черенком. Дошел до места – сердце его задрожало: ночь пугала темными тучами. Ни щебета птиц, ни шелеста листвы. Парень долго искал нужный ему куст. Но вот нашел и немного успокоился. Вспомнился дядя Увар, отец Катерины, его рассказы о лесной нечисти, о проделках Вирявы, лесной богини. Он поежился и подумал: а что, если ворожея насмехаться над ним удумала? На всякий случай Гераська перекрестился и, отмерив в длину два шага и в ширину один шаг, стал копать. Шуршали камешки, земля была словно железной. Спина парня взмокла, пришлось снять рубаху. Неожиданно подул сильный ветер, от чего деревья шумно застонали. Гераська остановился перевести дух.

Яма опускалась все ниже и ниже. Вот лопата стукнулась о что-то твердое. И тут сверкнула молния, и пошел настоящий ливень. Пришлось оставить работу и спрятаться под липой. Долго стоял и мок под дождем. Наконец гроза утихла. Опять полез в яму и вскоре извлек оттуда огромный горшок, до краев наполненный монетами. Какие они – золотые, серебряные – в темноте не разберешь. Дрожащими руками пересыпал их в свою корзиночку – та чувствительно оттягивала руку. Что не убралось в плетенку, рассовал по карманам. Оглядываясь по сторонам, двинулся в Лысково, возбужденный и счастливый. Гром погрохатывал где-то вдалеке, небо очищалось, розовел восток, нежными девичьими губами улыбалась утренняя заря.

Когда Гераська дошел до своего барака, совсем рассвело. Вавила уже старательно отбивал косу, бросил приятелю сердито:

– За девкою гоняешься все, петух кривоногий! А работать-то как будешь, не спавши? Иди, лопай, наполняй свой живот и немедленно – за мною… Понял? Клевер надо косить. Жигарев пай нам выделил. А от него, сам знаешь, не отделаешься.

– Что, все уже на сенокос вышли?

– Другие ведь не гуляют по ночам…

Гераська поднялся на чердак, корзину спрятал в трухлявые опилки и тут же заторопился к отцу Катерины. Увар под окошком набивал на кадки железные ободы. Встретил гостя неласково:

– Опять мне сказку пришел рассказывать?

– Не-ет… Дядя Увар, я пришел тебе сказать: я клад нашел! – Парень не скрывал своей радости.

– В могиле, что ли, копался, которую я завалил. Костей залежалых, думаю, лисы не облизали! – рассмеялся бондарь.

Гераська обиделся. Сегодня он чувствовал себя купцом, и впустую молоть языком у него не было никакого желания. Он повернулся и хотел уйти, но Увар остановил его:

– Не ваш ли эрзянский Всевышний свалил золотую гору?

– Смейся, смейся, дядя Увар! Только зятем я тебе все равно буду!

– Катю силою возьмешь – хребет тебе сломаю. Это уже точно!

– Ладно, я пошел, – Гераська как будто и не услышал угрозы. – Говоришь, золотую гору?.. Ха-ха-ха!

Высоко и гордо подняв голову, Гераська шел, как барин. Что ни говори, а богатство человека меняет!

* * *

Кузьма лежал на скамье в своей келии и думал о доме, о близких ему людях, сожалея в душе, что причиняет им столько горя. Ведь царевы псы и их не оставят в покое, загрызут…

Одиночество узника нарушил келарь.

– Пророк эрзянский, тебя сам Строганов Силантий Дмитриевич в гости зовет, – объявил Гавриил. – Игумену так и сказал: «С глазу на глаз хочу с ним потолковать». Купца ведь ты знаешь, неправда ли?

– Правда, знаю. Я у него работал, – холодно ответил Кузьма.

Перед его глазами еще стоял сын Николка. Кузьма лишь сегодня подумал: жизнь сына сломана только из-за него, Кузьмы. Женился бы сейчас на Уленьке Козловой, вон у них любовь какая была! А что теперь? Николке – солдатчина, Уленьке – нелюбимый богатый муж. Уж Григорий-то об этом позаботится…

– Ну чего? Идешь, что ли? – отвлек его от мыслей келарь.

Кузьма подпоясал рубаху, застегнул косоворотку и хотел было уже последовать за Гавриилом, но тот, обернувшись, строго сказал:

– Смотри! У купца дёгтем нас не мажь. Понял?

Кузьма усмехнулся: ишь, боятся его слов!

На улице ждали два полицейских. Молоденькие, совсем мальчишки, над губами пушок цыплячий.

– Глядите, во время его назад доставьте! Не сердите игумена нашего! – учил Гавриил парнишек уму-разуму.

На берегу Волги долго ожидали парома. Наконец он пришел на их сторону. Посередине парома лежали четыре трупа. Как объяснил паромщик, мужики запутались в сетях и захлебнулись.

«Не к добру это», – подумал Кузьма и стал с подозрением всматриваться в сторону Лыскова, словно река могла что-то поведать ему об утопленниках. Но Волга равнодушно гоняла свои волны, они с плеском и шлепками ударялись о края парома, и ничего в этих звуках не разобрать.

Утопленников наконец погрузили на телегу и увезли. Паром отчалил. Темная вода кружила вокруг и будоражила разум. Кузьма вспомнил о встрече в соборе. Филипп Савельев сообщил ему о всех сельских новостях: в Рашлейке родник вычистили, Репештя не сгорела, лишь почернели стволы дубов. Но ничего, весною они снова зазеленеют, оденутся в новую листву и будут красивее, чем раньше. Плохо то, что люди перестали ходить на старое кладбище – боялись. Матрена рассказывала о семье, где все идет по-прежнему: Зерка с Любашей ткут холсты, а ее саму Козлов гоняет сучкорубом в лес.

«Успокаивают, конечно, меня, – плывя по Волге, думал Кузьма. – Думают, мне от этой полуправды легче будет…» И опять чувство вины нахлынуло и потревожило сердце. До самых хором Строганова он винил себя и ругал.

Купец стоял у ворот. Его поджидал? Кузьма удивился, но виду не подал.

– Говорил я тебе и много раз говорил: останься приказчиком, в обиду не дам. Ан нет, не послушал меня, пошел дорогою еретиков. Все вы, мордва, такие, – слово-то выкрикните, когда же надо драться, то на других надеетесь. Да ладно, чего теперь тебя учить!.. Лучше скажи, как там, в монастыре-то, житуха твоя, голодом не морят?

Несмотря на теплый солнечный день, на Строганове был черный суконный сюртук, застегнутый на все пуговицы, и такие же штаны. Полицейских он обвел тяжелым сердитым взглядом, и те поспешно удалились, оставив их одних.

Сначала Силантий Дмитриевич завел Кузьму в свою молельную избушку. В церковь он не хаживал, молился в одиночестве. Избушка внутри вся была обставлена иконами – большими и маленькими. В подсвечнике горели две толстые парафиновые свечи, мерцали, подмигивая и потрескивая, лампадные огоньки у иконостаса, перед которым стоял бархатом накрытый аналой. Пахло воском, ладаном и смолою.

Перед иконой купец помолился, шепча «Отче наш», потом опустился на колени. Крестился двумя перстами, широко, размашисто. Встал. Достал с киота толстую книгу, откашлявшись в кулак, сказал:

– Вот это прочтешь. И всю дурь свою позабудешь, поверь.

– Я «Ветхий завет» уже четыре раза читал, – сказал Кузьма.

Купец удивился и озадаченно посмотрел на гостя. Ничего на это не ответил, только задышал тяжелее, с перерывами – купец страдал удушливой астмой. Книгу положил на место.

Затем пошли в хоромы. Дом был двухэтажный. Кузьме очень понравился пол из широких досок, он выкрашен коричневой краской и натерт воском, от чего блестел, как пасхальное яйцо. Шкафы – из мореного дуба, вдоль стен расставлены разноцветные, обитые сафьяном сундуки. Купец открыл один из них. Там лежали книги. Купец взял в руки одну, похвалился:

– Вот эту прислали мне из Александро-Невской лавры. Тамошний архимандрит Серафим написал, «Русская душа» называется. Сам Серафим по рождению своему наш, арзамасский, полурусский, полумордвин. – Купец надел очки, отыскал знакомое место в книге, принялся читать: «Русскую землю накрыла зловещая тьма: все святые дела приостановлены. Теперь многие наши пастыри – еретики, хоть об этом и стыдно говорить. Тех людей, которые работают во имя пользы нашего государства, правители не любят. Везде и повсюду на руководящих постах немцы да шведы, кои копят богатство лишь для себя…»

Гладким холеным пальцем купец ткнул в другую страницу, тоном, не терпящим возражений, сказал:

– Прочти-ка, Кузьма Алексеевич, вот это. О нашем государе здесь сказано, о его проделках злых…

Алексеев пристальным взглядом прошелся по буквам, словно ища те самые «злые проделки». Строганов же потерял интерес к чтению, потянул гостя в другую горницу. Она была поменьше и к тому же – неубранная, видимо, туда редко кто заходит. В середине – маленький столик, на нем стеклянная чернильница с чернилами, гусиные остроотточенные перья и костяные счеты. Рядом два раскрытых мешочка, в одном виднелись медные, в другом – серебряные монеты.

– Здесь все мои радости! – добродушно рассмеялся Строганов. И тут же добавил: – А теперь пойдем-ка откушаем, у меня живот подвело, урчит да урчит… У меня, Кузьма Алексеевич, капитальчик-то был с ноготочек, – рассказывал за столом Строганов. – Отец мне денег немного оставил, очень немного. Своим трудом да умом приумножил состояние. Где в голоде, где в холоде, а где и не спамши вовсе. В пору молодости, считай, все время в дороге бывал, в тарантасе. Там и спал, и ел. Просто так огромные деньги не скопить бы мне.

Хотел дальше рассказать о своем житье-бытье, да обнаружил какой-то непорядок на столе, сердито крикнул кухарку и велел ей принести сахару. Та принесла целую чашку сахарных головок. Купец ножом расколол один кусок надвое и, отправив большой осколок себе в рот, причмокивая, продолжил:

– Князья столичные, Кузьма Алексеевич, лодыри из лодырей. Право слово! Вкусно жрут, до полдня дрыхнут. Палец о палец не ударят, проклятые! В собственных хоромах театры пооткрывали, с крепостными девками спектакли разные играют. А там – объятия, поцелуи, хиханьки-хаханьки. Тьфу! И не стыдятся ведь. Денежки бы свои мне отдали – я бы Россию всяким добром напичкал! В нашем государстве купеческое дело тяжело поставить – все и вся в руках у знати. У вашего мужика-пахаря как не водились денежки, так никогда и не будут водиться. В карман, если и попадет ломаный грош, и тот от барина своего в землю зароет. Бывало пойду я по селам товары скупать – обманывай, сколь хошь: за полцены тебе лен свой продаст, зерно, мясо, масло. А уж денег у него под проценты не проси, в жизнь не отдаст…

Строганов допил свой чай, блюдце перевернул вверх дном и начал совсем о другом, теперь уже пристально глядя в глаза Кузьме:

– За что, скажи мне прямо, язычник, ты любишь своего языческого Бога, а?

– Он призывает возрождать истинную веру, эрзянскую. А когда наши молитвы дойдут до Мельседей Верепаза, ударят двенадцать громов и на землю сойдет Давид и сонмы ангелов. После этого на земле останутся только те, кто будет исповедовать мордовскую веру, принимать наши законы…

– Эрзянские ваши законы, выходит, самые лучшие? – скривил в усмешке рот Строганов. – Ну и придумал!.. И чего же вы хотите со своим Богом? Богатства? Денег?

– Нет, свободы и братства. Мы, земные жители, все едины. Нас разъединяют лишь деньги и чины.

– Тогда что? Я, знаменитый купец, и ты, нищий, братья, по-твоему? – в глазах купца вспыхнула злость.

– Кем бы мы не были здесь, все будем на том свете одним судьей судимы, – не отступал Кузьма.

– Не знаю, как на том свете, а на этом судья только тебя ожидает, – прошипел Строганов с яростью. – Завтра тебя в Нижний заберут, там с тобою чаи не будут распивать! Там прокуроры, надзиратели, палачи. Ох, брат, очень я тебе не завидую!

– В острог посадите? Каленым железом начнется пытать?.. Только и можете, что душить… Зря только время на меня тратили, Силантий Дмитриевич, да хлеб-соль переводили…

Кузьма встал из-за стола, низко поклонился купцу в пояс.

На улице его поджидали те же полицейские.

* * *

И вот Кузьма Алексеев плывет на той же барже по Волге. Два его охранника прилегли на чем-то наполненных мешках. Куда арестант убежит? Можно и поспать. Кузьма же сидел на корме и вспоминал, на реку глядя, о том, как работал на Волге грузчиком, был приказчиком у купца Строганова. Он хорошо знает великую реку: какой глубины она, каков ее характер, какие волны поднимает в сильный ветер, как сверкают, переливаются ее воды…

Он видел, как она работает: качает, крутит, ворочает мельницы, кормит рыбою, поит поля и огороды. Она – вольная и широкая, течет и течет, остановок не знает, а за это ничего не спрашивает. Трудяга! За всю многовековую жизнь она перевидала и пережила много. В думах своих молчаливых она держит то мгновение, когда первый человек вошел в нее. С того времени много воды утекло, улетели годы, тысячелетия, подобно быстрокрылым птицам. Над нею и теперь то же небо. Да и сама та же, что и в древние времена. Ну, может быть, течение ее немного изменилось, и светлые воды немного замутились. Жители вдоль ее берегов научились ловить рыбу и добывать огонь. И очень часто Волга протекала сквозь горящие леса, дрожащими волнами глядела, как трещали пылающие вековые дубы и сосны. Дивилась Волга, почему люди не умеют ладить друг с другом, почему добро оплачивают злом.

Река словно человеческая дорога. Однако человеческая жизнь коротка. Речной же конец никому не отыскать: волжские воды сливаются с другими реками, а потом теряются в каспийских волнах. И еще: река свободна. Никто не может повелевать ею. А человек – другое дело. Человек – раб. Вот как сейчас он, Кузьма. Не по своей же воле он сейчас на этой барже… Не по своей воле вон там, вдоль берега, шагают в упряжке бурлаки. До слуха Кузьмы доносилась их песня:

 
Эх, к обеду, эх, к обеду,
Говорю, когда на старый двор,
Ох, родная, мать родная,
Тучка белая взойдет,
Вот тогда-то, дорогая,
 Я скажу тебе, скажу
Средь бела дня:
«Белой тканью
Рост измерит мне она,
 Белой тканью
Принакроет и меня…»
 

Бурлаки, тащившие тяжелую груженую баржу, шли понуро, опустив взлохмаченные головы и мокрые бороды. Одни в лаптях, у других на ногах – поношенные, видавшие виды сапоги, последний, одетый в рясу, тянул лямку совсем босиком. Лямка накинута на плечи, длинная, веревочная, грубая и отяжелевшая от воды. Двигались бурлаки, делая шаг одновременно, подавшись всем телом вперед.

Скорее всего, они – двадцать беглых крепостных, а двадцать первый – беглый монах из раскольничьего монастыря. Прежняя жизнь была, знать, еще более печальной и горькой, если тянуть баржу нанялись.

Голос монаха хриплый. Он начинал песню, за ним подхватывали слова одни и те же его товарищи:

 
…И тогда скажу:
Белой тканью
Принакроет и меня!..
 

Плыла баржа – проплывала песня. Качая волны, плыла красавица Волга. Кузьма Алексеев думал о своих родных, об этих бурлаках, о всех людях, которые страдали и маялись. Вся Россия страдала и плакала.