Текст книги "Кузьма Алексеев"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

На следующий день собрались всем селом проводить Видмана в последний путь. Смерть старика взволновала всех. Он лежал на широкой лавке у окна, как бы думая свою неоконченную думу.

Под покойником – лыковая дерюжка, под поседевшей головой вместо подушки – трава-чебрец. Холодное тело обернуто в холстину, ноги обуты в новенькие лапти. В изголовье положили ковшик и копейку, чтобы покойный мог на том свете утолить жажду и при желании сходить на ярмарку. К ногам положили лапотную колодку – плети лапти для оставшихся на земле родных и близких. На таганке, на черной сковородке, шипели раскаленные угли, изгоняя из избы нечистый дух.

Виртян принес из чуланчика ворожейный камешек Видмана, положил возле покойного и, вытерев рукавом непрошеную слезу, вышел на улицу. Под окнами шестеро плотников выдалбливали гроб из огромной дубовой колоды. У забора, привязанный за недоуздок, хрупал свежескошенный клевер Серко.

Женщины входили в избу, причитая и плача. Мужчины только стискивали зубы, с порога кланялись и молча уходили. Одинокий Никита глядел на дедушку, широко раскрыв глаза. Он пытался постичь, что же произошло с ним и как к этому теперь относиться.

Когда гроб с крышкою были готовы, их уложили на телегу. Серко заставили встать меж оглоблей, стали запрягать.

Угли на сковородке догорели, погасли. Кузьма Алексеев повернулся к четырем парням, стоящим на пороге. Те подошли, повернули мертвеца ногами к двери – таким образом Видману был открыт путь в иной мир, к усопшим родственникам и односельчанам. Его вынесли на улицу и положили в только что изготовленную колоду.

Кузьма взглянул вверх – солнце на небе все увеличивалось и увеличивалось в размерах, оно готово было выплеснуть через край свое огненное варево на землю.

– Легкой дороги тебе, Видман! – сказал Кузьма.

Окся запричитала:

 
– Ох, отец мой любимый,
 Ох, отец, кормилец мой,
 Ох, куда мне теперь идти?
 Ох, куда теперь, батюшка, мне выйти?
 Кому теперь я поручу
 Свои дела нелегкие?
 Без тебя теперь, отец родной,
 Некому мне помогать…
 

Вслед за ней заголосили старушки. Мужики тихо тронули лошадь. Тут Окся вскрикнула и опрометью бросилась в избу. Она забыла, чему учили ее старушки, и, пока не поздно, поспешила исправить оплошность. На шестке разожгла пучок соломы. Солома догорела, и только тогда она вернулась к ожидавшей ее процессии. Вот теперь можно быть спокойным: покойник не вернется домой.

Дорога на кладбище поросла высоким папоротником-орляком. Каждый росточек петушиным гребешком наклонялся к земле под колесами телеги. Серко еле-еле волочил ноги.

Вслушиваясь в слова взрослых, Никита понял, что едут они на старое кладбище, которое было в конце Рашлейского оврага. Там покойников хоронят не как обычно, в земле, а вешают на дерево: поднимут колоду наверх, привяжут, помолятся и разойдутся, оставив мертвеца с самим собой навечно. На новом кладбище, что в конце села, роют глубокую яму, Никита сам это видел, в эту яму опускают гроб и засыпают землей. На край свежей могилки ставят крест.

Шагая позади телеги среди взрослых, Никита слушал, что люди говорили о дедушке.

– Добрый человек был наш Видман, его доброту мы век не забудем.

– Да и знахарь был умелый…

– Людей шибко уважал…

«Я тоже стану, как мой дедушка, людям помогать!» – твердо решил про себя мальчик, и от этого на его душе стало легко и приятно. По малости своих лет он еще не знал, что упавший от ветра старый трухлявый дуб освобождает для молодых побегов жизненное пространство, дарит небо и свет. Дед Видман сколько раз видел в лесу эту картину. Сегодня, когда старика везли на кладбище, солнце с высоты посылало свои ласковые лучи маленькому мальчику, шагавшему за гробом.

У каждого – свой бог

Оранскому скиту тридцать восемь лет. Когда-то на его месте был мужской монастырь, который мало-помалу потерял свою былую привлекательность и могущество. Пустующие кельи и единственный храм Рождества Христова купили старец Савватий и монах Гермоген, которые приехали из Улангерского скита, что под селом Семеновым. Вначале тут было всего шестеро монахов, теперь ¬ – восемьдесят. О величии братия не помышляет. Забота у них одна: как бы сохранить старые церковные традиции. Скит-то раскольничий, собрались в нем люди старой веры, которые божьи храмы с новыми никонианскими обычаями и распорядками называют «антихристосовым двором» и против таковых настраивают окрестное русское население.

Держат домашних животных, четыре пасеки, развели огромный сад, построили три водяные мельницы и две ветряные, имеют чесально-прядильные станки, маслобойню, прядильный цех, шьют сапоги и шапки. Пошлины всякие государству не платят, наоборот, в скит постоянно привозят золото, железо, хлеб, лен-долгунец. Все это доставляется с берегов Волги и Дона, из Сибири и Севера, отовсюду, где живут староверы, с которыми братия поддерживает связь.

У Оранского скита и место прекрасное: стоит он у самого истока реки Теши. Вокруг него добрые пахотные земли, луговые низины, родники и озера, богатые рыбой. С трех сторон скит загорожен могучим частоколом из толстых смолистых бревен. С четвертой стороны его охраняет крутой берег реки, который вытянулся капризной девичьей губою. Дополнительно вырыт крутой земляной вал, защищающий скит от нападения со стороны реки. Вал огорожен высоким тыном. Настоящая боевая крепость, а не скит!

Зимой земляной вал обливается водою. Кроме этого скит охраняют пятьдесят вооруженных ружьями воинов. Охранники – молодые дюжие парни, которые дезертировали с царской службы. Постриглись в монахи – и пропали для остального мира.

Под восточными воротами скита прорыт подземный ход, который пересекает Тешу и выходит далеко в лес. В случае отступления при неожиданном нападении врагов монахи, прихватив с собой самое ценное, могут уйти в безопасное место.

Порядки в ските строгие: слушайся и молчи! Земным богом считается здесь игумен Гермоген, бывшая правая рука Савватия. Сам Савватий давно уже лежит в земле под березой, где любил молиться. Теперь сюда приходят просить отпущения грехов и заступничества старца.

В жаркую пору сенокоса монахам нелегко приходится – целыми днями на жаре, на ногах, а вечерами и по утрам часами на коленях в изнурительных молитвах. Никаких радостей. Даже поесть досыта не удается. То пост, то схима, то зарок. А правду сказать: Гермоген экономит на братии, своих дармовых работниках. Одни из них свято верят любым его словам, другие боятся высказывать недовольство, ведь тут же окажешься по ту сторону частокола нищим и бездомным. Остается одно бедному монаху: молить Господа о лучшей доле. Только Господь что-то не спешит проявлять милость. Ни у кого из братьев кусок хлеба не стал слаще, сон длиннее, а ноша легче…

* * *

Келарь Еремей носил на поясе ключи от двух амбаров, где хранились съестные припасы. При необходимости отпускал мяса, рыбы и прочего столько, что сам удивлялся, как братия до сих пор еще жива. На стол Гермогена вдвое больше уходило. Он не гнушался мясным даже в Великий пост… И… ничего! – ходит жив-здоров…

В ските келья Зосима Козлова находилась самой последней. Не келья, а нора: одно оконце, ширина – два шага, длина – три шага. В прибитом к стене ящике лежали все его вещи: запасные штаны и рубаха. Правый угол был заставлен иконами. Зосиму казалось: чем тяжелее ему жить, тем больше светлеет его душа. Тревожил только холод, которого он боялся больше всего на свете.

Из сеней, где топилась печь, тепло доходило в келью плохо. Зимой его нора покрывалась инеем. Зосим согревал свое тело собственным дыханием, забравшись под толстое шерстяное одеяло, которое давно облезло и свалялось. В сильные морозы еще дырявым зипунчиком укрывался. Этот зипунчик уже давно привез ему брат, Григорий Козлов. Других подарков в последние годы не привозил, хотя в ските бывает каждый месяц. Но Зосим не ропщет. Судьба монашеская им самим выбрана. Это «счастье» он сам выпросил у Бога. Двумя руками вцепился в него, словно клещ, не отдерешь ничем. Конечно, не от прекрасной жизни он отказался от света белого, нужда заставила. Григорию повезло – женился на богатой дочери управляющего графини. Хотя лицо жены и было в сплошных бородавках, а душа в прыщах, да богатство это все перевесило. А вот Зосим так не смог бы, его душа чистая, ангельская. Он от зла молитвами спасался, за день по тысячи поклонов отбивал. Иногда, правда, Зосим ругал себя за то, что эрзянских богов предал. Спасал его от отчаяния русский друг Тимофей. Неразлучны они всюду, как родные братья. Вот и нынче Тимофей пришел спросить, почему Зосим из кельи никуда не выходит, лежит на широкой скамейке печальнее осени. Зосим встал было, шагнул, да ноги подогнулись, как ватные.

– Что за болезня ко мне пристала, брат? – жалобно спросил он Тимофея и утер рукавом рубахи вспотевшее лицо.

Тимофей промолчал, отвернулся к окну и, перебирая в тонких пальцах четки, зашептал молитву.

– Как там, на улице-то? – оторвавшись от грустных дум, спросил Зосим.

– Солнышко печет, от жары не передохнуть, – по губам Тимофея скользнула еле заметная улыбка.

– Гермоген как, мор его забери, к заутренне приходил? – приподнялся на локте Зосим.

– Придет, открывай шире рот! Дрыхнет он в это время без задних ног…

– Эх-ма, убежать бы туда, где жизнь, где счастье да волюшка-воля! – вырвалось с языка Зосима.

Тимофей опять промолчал, только жарче стал молитву нашептывать да быстрее четки перебирать. Глаза его, серые, водянистые, прикрытые каким-то туманом, от удивления расширились. В них застыл страх.

– Убег бы давненько, да некуда и денег нет, – продолжал Зосим. – Емельян Иванович, не позабуду вовек, и то о них кручинился. Опрокинет, бывало, чарку-другую в рот и скажет: «Мне б сейчас золото-богатство, я б сильнее царя был…»

Зосим в молодости в армии Пугачева служил, и этим часто бахвалился перед Тимофеем. Прослышали бы про это в ските – в подвал бы холодный опустили. И-и-хх! – При имени Пугачева и теперь многие дрожали.

– Ты все-таки хорошенько подумай, куда податься из скита, – приглушив голос, сказал Тимофей. – Тогда, может быть, и я за тобою пойду!

– Гермоген, говоришь, и ноне в церковь не ходил? – Зосим повернул было беседу в другое русло, но друг был уже на пороге.

– Дался тебе Гермоген! Лучше бы о брате своем спросил. Он опять в скит приехал. Попросил бы у него чего – загнешься здесь в сырости и голоде…

– Нищему богач не брат, – грустно ответил Зосим и махнул рукой. – Иди уж, а то искать тебя станут.

Когда становилось невмоготу, Зосим брал в руки Евангелие. Вот и теперь он раскрыл Святое Писание и стал читать то место, где рассказывалось о страданиях Иисуса Христа. Читал Зосим, а сам думал о другом: как выйти из того темного оврага, куда он попал сам, добровольно? Подумал и о Тимофее. Его в скиту Лаптем прозвали и не очень-то любили. Зосим сдружился с ним после одной совместной рыбалки. Знал его и раньше, но как-то не обращал внимания. Тогда от ледяного ветра, поднимающегося от реки, Зосим насквозь промерз. Тимофей окликнул его, позвал погреться у костра, налил черепок горячей ухи. Монах, хоть и был правой рукою Гермогена, работал, как все, от темна до темна. Тогда, на ветряном берегу, он молча чистил рыбу. Дело было обыденным, много ума не требовало. Греясь у костра, Зосим разговорился с Тимофеем, и тот рассказал о себе.

Тимофей Федорович Семихвостов родился в Нижнем Новгороде. Отец и братья его были купцами. Но Тимофея торговля не интересовала. Он решил идти в Макарьевский монастырь, постричься в монахи. Тамошний игумен Корнилий послал его учиться в Петербург, в духовную семинарию, после окончания которой Тимофея оставили при семинарии. Но молодой неугомонный иерей связался из любопытства с сектантами. Когда на секту начались гонения, Тимофей, предупрежденный верным другом (теперь тот дослужился до епископа), успел скрыться. После этого где только он не побывал! И постоянно, повсюду чувствовал себя ненужным человеком. В Оранский скит он попал ещё при Савватии, но старец по каким-то непонятным причинам не доверял ему. И тогда он пристал к Гермогену, который рвался к власти. Когда это ему удалось, Тимофей получил свою долю наград: Гермоген окрестил его «великим апостолом». Тимофей прочитал множество книг, знал три языка. Такой союзник игумену, конечно, и был нужен, ведь он сам грамотой не владел. Гермоген управлял людьми с помощью хитрости и коварства: кого ласкал, кого пугал, кого задабривал. Постоянно натравливал монахов друг на друга. Тимофей же был молчалив, из уст его нельзя было услышать ни единого слова. Скоро Зосим привязался к нему всем сердцем. Высказывал и открывал ему все свои сокровенные чувства. И тем не менее иногда задумывался: почему это Тимофей зачастую спрашивает, что он думает об игумене? Почему о покойном Савватии говорил плохо? Сотни вопросов лесными дятлами долбили голову Зосима. И не было на них ответа. Сегодня добавились новые …

* * *

В ските ходили слухи, что Гермоген, будучи келарем в Улангерском ските, умертвил не одного раскольника. Поэтому его боялись и оранские братья. Игумен никого не баловал, не приближал к себе. Когда его единственный сын уронил словечко в защиту новых церквей, Гермоген выгнал его из скита. Из всех святых он считал истинным только протопопа Аввакума, которого в Пустозерском монастыре сожгли заживо в срубе и который родился на берегу Волги, в местечке недалеко от их скита, в селе Григорове. В это село Гермоген ежегодно ходит на всеобщее моление… «Как и Аввакум, я не отступлю, – обещал он перед святыми иконами в церкви. – Скит свой сохраню в старой вере».

Однако поклонники двуперстного моления не были солидарны друг с другом. Этому были свои причины. Раскольников разделяли тысячи и тысячи километров. Скиты раскинулись от Соловков до далекой Сибири. Каждый жил по своим законам. Вместе с этим давила на них и внешняя сила: церковный синод, губернаторы, суды, местные помещики. Спасатели старых православных порядков были объявлены еретиками, их преследовали все, в чьих руках была власть. И многие не выдерживали: либо вставали на путь предательства, либо лишали себя жизни, разуверившись в главном деле жизни. Этому способствовали и сами раскольники. В одном селе за попытку креститься в церкви молодой женщине отрубили три пальца. В другом – нововеру вырвали глаз. И тут, в округе, каждый знал: попробуй скажи плохо про Гермогена – не жить тебе спокойно. Оранский игумен мстил каждому, кто вставал на его пути.

Среди провинившихся и попавших в немилость оказался и Зосим, который и не бунтовал вовсе, а только «потерял усердие к ежедневным молитвам».

Его позвали в «храм духовника», как называли домик Гермогена. Старец сидел под иконами, на голове черный клобук, на груди – золотой крест, в руках – тяжелый посох, украшенный разноцветными каменьями и резьбой. Все монахи в скиту, кроме Гермогена, носили штаны и рясы из грубого домотканого полотна, а под них надевали рубахи из конского волоса «для усмирения плоти». В «храм духовника» никого не допускали – он считался чем-то вроде небесного рая. Зосим, дрожа от страха, встал у двери. В помещении было дымно – перед иконами чадили двенадцать восковых свечей, источая аромат. На скамье вдоль стены сидели верные «апостолы» игумена. Их было четверо: Тимофей – «чистейшая душа», Марк мягкосердечный, Павел неподдающийся, Иона неподкупный. Зосим, встретившись с взглядом Гермогена, упал на колени.

Гермоген обратился к нему ласковым голосом, как бы его успокаивая:

– Приготовился, сын мой, раскрыть нам свою душу?

– Готовый я, – задрожал Зосим.

– К приходу знамения Господа готовый?

– Готовый…

– Хвалю, хвалю, – сморщенным ртом заулыбался Гермоген. Повернулся к своим «апостолам», спросил: – От души ли глаголит нам сей раб божий, а? Ведает ли он, в какой святой храм мы ввели его?

Павел – широколобый, сухонький старичок – поклонился духовнику и зашипел над ухом Гермогена:

– Святейший отче, у этого смерда душа чернее черного!

Гермоген перекрестился:

– Святой отец, огради нас от нечистого духа! Вразуми апостолов своих! – со своего места поднялся Марк. Под черной рясой худое, точно сухая хворостинка, тело, спина согнулась коромыслом. – Господь, спаситель наш! Помоги нам очиститься от грехов и избави нас от дьявола в образе человека. – Монах красноречиво посмотрел на стоящего перед ним Зосима.

По спине Зосима пробежал холодок. Не хотелось верить собственным ушам. Так это же суд над ним творят! А Зосим знал – редко кто оставался в живых после скитского подобного судилища. Таким образом и Савватия к кресту прибили. И вот теперь Зосим предстал перед ними…

Выслушав Марка, старец строго обратился к Тимофею:

– Раб божий, Тимофей, скажи нам, о чем ты думаешь?

Тимофей мельком взглянул на Зосима и, согнувшись пополам, подобострастно произнес:

– Братия, восхвалим нашего духовного наставника за его мудрость и заботу о нас…

– Господь с тобой, отче!

– Дай, Господи, тебе здоровья!

– Пусть Христос одарит тебя Своими милостями…

Монахи с жаром крестились, клали поклоны и готовы были разбить лбы об пол.

Не славил только игумена Иона, которому отрубили в Соловецком монастыре пальцы. Иона культей правой руки долбил свой лоб и что-то бормотал.

Зосим молчал, с укоризной глядя в сторону друга. «Эх, Тимофей, Тимофей!..»

– Молодец, Тимоня! Порадовал! – Гермоген красным глазом зыркнул в сторону «апостолов». – Скоро, возможно, я тебе посох свой пастырский да крест золотой передам.

В келье повисла внезапная тишина. Тимофей стоял, разинув рот. Что это? Игумен его испытывает? Им овладела паника: так и не сообразив, как ответить Гермогену, Тимофей заскулил, как лиса, попавшая в капкан.

Павел, словно ото сна очнувшись, завопил:

– Бесы! Бесы рядом! Изыди, нечистая! – и стал, крестясь, пятиться от Зосима.

– Во имя Отца и Святаго духа!.. – дрожащим голосом шептал молитву Марк.

Иона резво вскочил со своего места и спрятался за черную спину игумена.

У Зосима потемнело в глазах, и он лишился чувств…

Гермоген не обращая на него внимания, повернулся лицом к иконам и сердито бросил:

– Вяжите колдуна!

Сталкиваясь и давя друг друга, «апостолы» кинулись на Зосима.

– Рот ему тряпкою заткните! – приказал игумен, при этом сурово взглянул на Тимофея. Теперь он был не слабосильный старик, каким любил показывать себя перед монахами, от злобы у него расширились ноздри, и, казалось, даже рост увеличился.

Зосима прислонили к стене, руки вставили в железные кольца.

Свечи потушили. За уходящими со скрипом захлопнулась дверь.

* * *

Четверо дней и ночей Зосиму показались вечностью. Связанные кисти рук одеревенели так, что он их не чувствовал. Онемело и его тело: ни сесть, ни лечь. Мучила жажда. Позвать на помощь некого. Последний друг его, Тимофей, и тот предал. Наконец опять заскрипела дверь. Вошел Гермоген. Ткнув пленника посохом, спросил:

– Не сдох еще?

Зосим в ответ только застонал.

– Заруби себе на носу, еретик, да хорошенько: я не таких ломал, на колени перед собою ставил. Понял? В Улангерском монастыре вельможи у меня в ногах валялись. А ты, гнилой пенек, меня обвинять вздумал!

– Пей, пей кровушку мою, может, насытишься. – Зосим почему-то совсем не чувствовал страха. – Скольких людей ты погубил, изверг. А Богом оправдываешься! На том свете тебе это зачтется. Сам Савватий допрос тебе учинит.

У Гермогена изо рта брызнула пена:

– Скорее сам отправишься к Савватию в гости.

– И то верно: ты, Гермоген, в другое место попадешь, прямиком в ад. Взгляни на себя, сатана! Рога свои видишь?

Гермоген изо всей силы стукнул его посохом по лицу. Дверь за ним снова громко скрипнула.

Боли Зосим не почувствовал, хотя из разбитых ноздрей и зубов брызнула кровь. Теперь он думал о том, зачем люди, подобные Гермогену, живут на земле? Ему бы, божьему человеку, добро творить, а он Бога затмил, себе поклоняться заставляет. Нет, такая вера Зосиму ни к чему! Да и не только ему. Остальным тоже. Только что толку сейчас от этого прозрения? Может, и жизни-то на один вздох осталось?.. Под утро, когда скит видел свой десятый сон, в «храм духовника» ввели и Тимофея. С двух сторон его тянули за веревки Марк и Павел. Привязали к стене напротив Зосима, где также были прибиты железные кольца.

– Друга к тебе привели, чтоб со скуки не умер. Двоих вас крысы, думаю, не съедят. Криками своими станете их отгонять, – съехидничал Марк.

– На свою голову лаешь, пес поганый, – буркнул Зосим. – Гермоген и до вас доберется, подождите…

Когда «апостолы» ушли, Зосим бросил Тимофею:

– Вот теперь я понимаю, почему тебя так прозвали – лапоть ты и есть лапоть.

Тимофей грустно опустил голову, не зная, что ответить. Конечно, ему было очень стыдно, но разве от этого легче теперь?..

* * *

В Оранский монастырь Григорий Козлов попал уже под вечер. Ульяну оставил на попечение кужодонской родни – в мужском ските ей делать нечего.

Возле широких ворот монастыря – часовня, а рядом кладбище, густо заросшее кустарником. С краю – бревенчатая церковь, построенная из могучих бревен. К темному лесочку в два порядка вытянулись келии монахов, как птичьи гнезда, сплетенные наспех. На колоколенке бил колокол, лаяли собаки.

Григорий Миронович остановился перед самой большой кельей, служившей для приезжих гостиницей, распряг лошадей. Тут, как из-под земли, появился молоденький монах и сообщил:

– Если вы к старцу Гермогену, то он, изволите знать, на вечерне. Пойдемте, я провожу вас…

Вошли в церковь. Скромная снаружи, изнутри она была пышно убрана. На стенах висело множество икон, великих и малых, даже с оконных проемов смотрели лики древних святых. Богатый, искрящийся золотом иконостас с дорогими иконами освещался множеством свечей и лампад, вокруг которых плавали голубые дымные колечки. На клиросе пел хор. Игумен стоял перед аналоем в блестящей искрами желтой мантии. Широкогрудый, широкоплечий, седоволосый старик, густая борода его свисала до пояса. Своим густым басом он начинал молитву, а хор подхватывал:

– «Благослави еси, Господи, научи мя оправданиям Твоим…»

Управляющий терпеливо достоял службу, слушая певчих. Это было единственное, что привлекало его во всем этом лицедействе. Он всегда искренне верил только в богатство, дающее власть над людьми. Вера в Бога была, по его мнению, этими же богатыми и сильными мира сего придумана, чтоб держать в повиновении «овечье стадо» – не зря так в Святом Писании простой народ называется.

Когда служба закончилась, игумен увидел пробирающегося к нему сквозь толпу монахов Козлова. После обычного, как всегда, теплого приветствия Гермоген громко объявил:

– Чистосердечнейшие жители нашего обителя! Возрадуемся: сегодня к нам явился сосед наш, управляющий графини Сент-Приест, который всей душою верит в благочестие старой православной веры. Уважает старые традиции. Поклонимся же ему за его радение и пожелаем доброго здоровья и долгих лет жизни!

Монахи дружно поклонились до полу. Гермоген махнул рукой – все пошли к выходу. А Григория Мироновича он взял ласково за локоть и сказал:

– Потрапезничать не погнушаетесь со мной, милейший?

Гость только кивнул, от переполнивших его грудь радостных чувств он забыл все слова.

«Пять рублей маловато будет, – подумал он про себя, – пожалуй, десять дам…»

А когда Гермоген упомянул о его усопших родителях и о своих молитвах во спасение их душ, у Григория Мироновича и вовсе на сердце потеплело. «Двадцать рублей не пожалею», – твердо решил он и, сунув в карман руку, извлек бумажник. Протянул деньги Гермогену. Старец быстро сцапал их и спрятал в недрах своей рясы.

Келарь Еремей, который был жителем села Кужодона, семенил вслед за игуменом. Неожиданно он шепнул Козлову на ухо:

– Если б знали твои односельчане, как ты денежками-то швыряешься, не поверили бы!

И ухмыльнувшись тихо в рыжую жидкую бороденку, исчез в темноте, как растаял.

* * *

По пути в трапезную игумен вдруг спросил своего гостя:

– Слышал я, в селении вашем Кузьма-пророк какой-то объявился, будто мордовских богов проповедует?

Григорий Миронович неохотно стал рассказывать об Алексееве: сам он не вникал в это дело, да, честно говоря, и не понимал ничего в речах Кузьмы. Чувствовал только, что добром это не закончится, плачет по смутьяну острог или даже виселица.

Гермоген выслушал внимательно и сказал:

– Нынешние церкви, сам знаешь, я не признаю, новые церковные уклады и книги не жалую. Ими русскую душу не осветишь. И все же, думаю, он, этот Кузьма Алексеев, власти не божеской, а собственной хочет. От этого эрзянского жреца нам, истинным правоверам, добра не перепадет. Мудрецов на Руси всегда было много. И не наша это забота, сосед дорогой.

Григорий Миронович игумена не слушал, думал о своем. Из Петербурга пришло письмо, в котором графиня Сент-Приест опять требует денег. Целую тысячу рублей! Откуда он возьмет столько? Собрать с селян? У них за душой и копейки не найдешь. В прошлогоднее дождливое лето весь урожай сгнил на корню. Если только домашний скот продать…

В трапезной Григория Мироновича усадили напротив Гермогена. Еремей и трое «апостолов» съежились по его левую руку. Марк прочитал краткую молитву, все перекрестились и принялись за похлёбку, которую принес худощавый невзрачный монах: каждому свою миску.

Григорий Миронович до смерти проголодался и с жадностью набросился на еду. Гермоген приторным голоском обратился к нему:

– Может, красной рыбки приказать принести? Губы посолить, а?

– Спасибо, святой отец. Не привык я к разносолам, – смиренно сказал Козлов, не поднимая головы от глиняной миски.

После того, как был съеден суп, Гермоген поднялся, помолился и первым вышел на улицу. На крыльце остановил Марка, приказал ему:

– Завтра к рассвету баньку истопишь. Да смотри у меня, сухие дрова чтобы были, без угару. Для мягкого парку квасу доброго припаси. Не забудь венички березовые.

– Всё будет, святой отец, – Марк торопливо удалился.

Гермоген обратился к Павлу:

– Пока мы по чистому воздуху прогуливаемся, самовар поставь. Чтобы хорошенько скипел. Понял? Мед в сотах принеси! И яблок.

Немного погодя, игумен привел гостя в большую горницу монастырской гостиницы. В середине ее стоял выскобленный добела длинный стол. В центре стола свистел самовар. Еремей расставлял угощения: соленые грибы, мясо вареное, резаные дыни, мёд, изюм, пряники, орехи.

– Я рад, соседушка, что ты к нам пожаловал, – прислонясь к широкой спинке мягкого кресла, улыбнулся Козлову Гермоген. – И обратился к Еремею, уже приказным тоном: – Налей-ка нам винца сладенького, – показал на узкогорлый кувшин в центре стола. – И вновь елейным голосом гостю: – Перед чайком понемногу, Григорий Миронович, не соизволите пропустить? Настойка облепихи, говорят, уж больно ядрена! – Гермоген пристально глядел, как келарь разливает по чаркам вино.

– Мне прямо неловко, святой отец. Хорошо ли – в ските-то пить?.. – Григорий Миронович аж растерялся…

– Мы, сосед, гостей всегда хорошо встречаем. Конечно, разносолов мало, амбары наши полупустые… Кто чего привезет, тем и гостей потчуем., – слащаво лопотал игумен и вдруг, словно заметив чего-то, рявкнул на Павла: – Что я тебе давеча наказывал, ворон корчуровский? Где икра, которую из Поморья прислали?!.

– Тык… тык… приказа твоего не было, – попятился к двери «апостол».

Гермоген уже как будто забыл про икру, угощал, не переставая:

– Не попробуете ли грибочки, нашего, собственного засола… А вот мясцо – нежная зайчатинка… В наших лесах этого добра – не ленись, лови!

Выпили по стопочке, принялись за грибочки, закусили квашеной капустой, сдобренной конопляным маслом.

– Святой отец, а что сам-то не пьешь? – Григорий Миронович кивнул на нетронутую чарку.

– Чин не позволяет, сын мой! По уставу вина нельзя иноку употреблять, дьявольский это соблазн на пути к праведной жизни.

– Да за святость твою, отче, Господь тебе и не такой грех простит.

– Хорошо сказал, Григорий Миронович! Истинно хорошо… Ну а если не простит, то пусть на тебя сей грех запишет. – Смех забулькал где-то в глубине горла Гермогена. Он подмигнул Козлову, перекрестился и лихо опрокинул в себя наполненную вином чарку.

«Апостолы» и гость последовали его примеру.

Вернулся Павел и сообщил: монахи наловили свежей рыбы, варят уху, скоро принесут.

– Бог им в помощь. Не оставили старика без внимания. Да и тебе, Григорий Миронович, после долгой, утомительной дороги наваристая ушица очень кстати оказалась бы. Садись, отец Павел, в ногах правды нет. Выпей-ка полстаканчика за нашего доброго гостя. Двадцать верст отмахал, чай, устал, притомился.

Наполненную чарку отец Павел высосал до единой капли и даже без закуски, все смотрел, как собравшиеся хватали с огромного блюда куски мяса – зайчатину и лосятину, дышащие ароматным паром. Снова выпили. Тут и уху принесли. Дух от нее шел – язык проглотишь! Котелок в миг опустошили, резво стуча ложками.

Григорий Миронович и изюмчик попробовал, и мед сотовый.

Над историей грехопадения Адама и Евы «апостолы» долго зубоскалили. Даже безъязыкий Иона от смеха куском рыбы подавился.

– Уймитесь, ироды! – остановил вакханалию игумен. – Не согреши женщина единожды, вас бы и на белом свете не было…

Все присмирели, а Григорий Миронович, чтобы перевести разговор, спросил:

– Как дела вашего скита идут, святой отец?

– Скит наш, сам видел, не маленький, и мне, старику, обо всем приходится заботиться. О жилье постоянно думаю, об одежде и пище. А кто за табуном лошадей да за стадом коров смотреть будет? Опять-таки я. Быть главою братии, думаешь, легко? Да если б знал ты скитскую жизнь – волосы б встали дыбом! Не бывает, конечно, и без греха, чего там говорить…

Прислуживающий гостям монах внес осётра с тертым хреном. К нему – большой кувшин квасу. На новую закуску кинулся один Иона. Друзья его уже бодали носами стол.

– Батюшка, дозволь, я их разведу по кельям, – обратился к игумену Еремей, хотя и сам еле стоял на ногах.

– В самом деле, разойдитесь, братья, по местам, а то, гляжу, совсем человеческий облик потеряли… Ох, слаб и грешен человек – вместилище порока!

Когда келарь уволок пьяных и в трапезной воцарилась тишина, Григорий Миронович спросил о брате.

– Как Зосим-то, прилежно Богу служит? Да здоров ли?

Гермоген долго молчал, словно припоминая что-то. Оторвавшись от мрачных дум, ответил туманно:

– Мы, монахи, люди подневольные. Наша жизнь в руках божиих. Каждый день из церкви – в келью, из кельи – в святой храм… Как Бог попустит, так и живем. Так что с Господа весь спрос… – И, видя, что управляющий опять хочет задать вопрос, сказал: – Утро вечера мудренее… Теперь отдыхать, гость дорогой, отдыхать. – Гермоген, кряхтя, поднялся из-за стола.

* * *

Согласно раскольничьему уставу, париться в бане монахам не разрешалось. Как и купаться в речке или где-либо. Открыть обнаженное тело – грех большой, а вот ходить грязному-неумытому, значит, подвергать свою плоть испытанию. Не люби свое тело, истощай его постами да коленопреклонениями денно и нощно, носи вериги тяжелые, терпи болезни – вот что наказывали блюсти греческие патриархи, чьи обычаи когда-то были привезены на русскую землю киевскими князьями. Однако у русского народа искони свои традиции. И одна из них: попариться в жаркой баньке с душистым веничком в руках. Приверженцами этой народной традиции были новгородские священники. За ними уж и другие осмелились. В том числе и Гермоген. В ските ему построили баню. Туда посыльный монах привел Козлова вскоре после обеда. Пол предбанника был застелен мягкой душистой травкой, стоящие вдоль стен скамейки выскоблены добела, на стенах – множество веников, дубовых, березовых, липовых, с добавками из трав. Внутри бани – тоже скамейки, двухъярусный полок, кадки с водой, лохань с квасом. Парили Григория Мироновича два молодых монаха. На нем уже два веника истрепали, хлеставши, а эрзянин все кричит: