Текст книги "Кузьма Алексеев"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

В Макарьеве

Макарьевский храм притих, словно прислушивался к морозу, лютовавшему за его высокими стенами. Нет-нет да раздастся треск раскаленного на холоде дерева или угла монастырской кельи, загудит бродяга-ветер под застрехой, или заскрипит на весь двор снег под ногами пробежавшего озябшего монаха. И опять – тишина. Зимой даже лай собаки – событие. Жизнь как будто замерла, пережидая холод и непогоду до лучших теплых времен.

Большой дом игумена, которому дали имя «лодка владыки», из толстых кряжистых сосен, не подвластных ни холоду, ни самому времени. Восемь окон смотрят на белый свет. В них вставлены двойные рамы. И печки в доме натоплены жарко-прежарко. В горницах не продохнуть – духота невыносимая. Состарился Корнилий, кровь по старым жилам бегает плохо, поэтому все время мерзнет. День-деньской бы от голландки не отходил, поясницу свою грел. Иногда, правда, наденет тулуп, сунет больные ноги в огромные, из медвежьей кожи шитые бахилы и выйдет на веранду. Веранда светлая, застекленная, с нее все волжские дали далеко видать. До тех пор старик сидит на веранде в плетеном кресле, пока не продрогнет, или не кликнет его келарь Гавриил, недавно выросший из монахов.

Вот и сейчас Корнилий спустился в свою теплую спальню и, отгоняя озноб, прилег в кресло – скоротать ночь.

В голландке потрескивали сухие дрова. Игумен уже было задремал, но тут на колени ему прыгнула любимая кошка и стала ластиться, выпрашивая чего-нибудь вкусненького.

– Брысь, ненасытная! В полночь мясо просишь! Грех!

Проснулся Гавриил – из соседней горницы в нательной рубашке вышел. Рыжие его космы мокрые, рябое лицо припухло.

– Звал? – спросил Гавриил, ногтями скрябя свой голый живот.

– Иди спи! Чего приперся? Когда надо, не дозовешься, – ворчал недовольный игумен.

– Это… прошлым вечером… Забыл тебе сказать, – мялся келарь, не решаясь уйти.

– Говори уж, воду в ступе нечего толочь! – Корнилий стал сердиться всерьез.

– Черта-язычника привезли, того самого, которого в лысковской тюрьме держали!..

По жестким губам игумена промелькнула довольная улыбка. Он повернулся к иконам, перекрестился.

– Князь Грузинский его привез. И еще подарки из того же Сеськина от имени дочки князя – графини Сент-Приест. Две подводы ржаной муки, три бычка и справную лошадку.

– Лошадку в новый двор отведи, пусть под замком ее держат да получше сторожат.

– А от кого же ее прятать-то, от наших монахов? – распахнулись пучеглазые глаза Гавриила. – Среди нас вроде бы воришек нет.

– За своего жреца эрзяне шкуру сдерут. Да и Перегудова боюсь… Он всё берет, что плохо лежит.

– Это верно, этого ловкача бойся! По лесам голодным волком рыщет, попробуй найди его логово, – согласился келарь.

– А что касается Кузьмы-язычника, так я ему мозги вышибу. Ух, антихрист! – забормотал Корнилий.

– Привести его? – услужливо спросил Гавриил.

– Отдохну, тогда приведешь. Куда его пихнул?

– В холодную. Пусть зубами поскрипит.

Келарь хотел было уйти, посиневшие губы Корнилия снова задвигались:

– Это… Принеси-ка мне вина. Что-то в горле пересохло. Да стерлядки…

«Слава тебе, Творец небесный, что позволяешь жизни радоваться. Она ведь только раз человеку дается. Слава тебе, Создатель, что покой в монастыре хранишь. Что за стенами делается – мало нас, божьих угодников, касается…» Так размышляя, игумен и не заметил, как величиною с добрую рукавицу стерлядь прикончил. Да и вино настроение подняло.

Но тут некстати вспомнился ему Донат. Сердце защемило. Не раз собственными ушами игумен слышал, как монахи высказывали недовольство: дескать, благоволить к этому монаху не по чину. В монастыре Доната не любили, а игумен доверялся ему во всем.

Когда-то у Доната была жена и две дочери, которые, заболев, в одночасье померли. Донат целыми ночами просиживает над книгами. Чтение Библии сердце его не смягчило, правда, но вот веру в Христа значительно укрепило. Читая строчки из Святого Писания, где говорилось о страданиях Христа, Донат не раз накладывал на себя епитимии. Монахи и не подозревали, почему это Донат стал самым близким игумену человеком, его правой рукою. Оказывается, он зять Корнилию: бывший муж племянницы. Монах сердце своего перед другими не открывал, и сам игумен по этому поводу помалкивал. Монахи также не догадывались, что Корнилий не на легкую жизнь привез зятя в монастырь, а в наказание. Совсем не от болезни с детками своими на тот свет ушла дочка его сестры – а лютый муженек довел до могилы. Можно было, конечно, и на каторгу Доната отправить, но Корнилий решил по-другому: пусть очищается от грехов своих в Макарьевском монастыре.

Из повиновения Донат не выходит, в молитвах усерден, нечего сказать. Но вот в спасении его души Корнилий сильно сомневается. Как был он извергом, ходячим воплощением зла, таким и остался. Недаром ходит по монастырю в компании злой собаки и чуть что – рычит на своих завистников злее своего пса.

Нет, горбатого только могила исправит. Вот и этого язычника тоже, с которым в прошлом году в лысковской тюрьме беседовал. Что нового он ему скажет? Как поставить на колени того, который верит в какого-то своего бога Верепаза? «Зачем мне все это надо, зачем? – вздохнул архимандрит… – Время старца рясу надевать и затвориться в отдельной келье…»

Подумал и тут же в испуге попятился: как оставить теплое насиженное место, к которому прикипел всеми порами одинокой души? Сейчас ему кланяются, вкусным вином да бражкой с пирогами угощают, а уйдешь в старцы, кто за тобой будет ухаживать? Донат? Тот заживо в могилу сведет.

Так думал и вздыхал Корнилий. И перед ним снова вставало бородатое угрюмое лицо Доната, лицо убийцы.

«А зачем мне вожжи монастырские отпускать? Сорок лет я, как игумствую здесь, а теперь в старцы подаваться?! Господи Иисусе Христе, и ты, Святейший, услышьте раба своего! – Корнилий пал на колени перед ликом Макария преподобного, мысли свои недобрые прогоняя в спасительной молитве. – Ничего-ничего, как-нибудь выдержу…»

После молитвы Корнилий прилег на покрытую ковром постель, даже раздеваться не стал – не было сил.

Одна кошка в кресле-качалке видела, как ее хозяин, беспокойно ворочаясь до самого утра, стонал и охал.

* * *

Никто, а уж тем более Корнилий, не ведал: у Доната в Лыскове была любимая женщина. В то время, как игумен вспоминал о своей племяннице, тот как раз спешил к ней. Поглядывая по сторонам, Донат радовался темноте. По задворкам, через крутые сугробы монах дошел до окольного переулка и оказался перед маленьким домиком. Крохотный домик в три оконца (два глядели на улицу, третье – во двор) весь занесен снегом. Только крылечко чисто подметено. Доната встретила пышная женщина, жарко обняла продрогшего на морозе мужчину и повела к столу, где уже было выставлено угощение. Ласково говорила:

– Кушай, кушай, душа моя, изголодался, чай, на монастырских харчах? Вот это попробуй, – Варвара кивнула головой на жареную утку. Та, с румяными боками, так аппетитно пахла, что гость обеими руками ухватил ее, переломил пополам и, поднеся ко рту, покаялся:

– Пост, нельзя бы…

– Что это ты так глядишь на меня? Пост, а ты четыре версты пробежал, думаю, не только чтоб утробу набить… – кокетливо рассмеялась женщина, сбросив шаль с плеч. Обнажились ее белая шея и полные груди, выпирающие из выреза ситцевой кофты.

Донат крякнул и впился зубами в утку.

– Вот и молодец! Ешь, на голодное брюхо со мной не сладишь…

Гость и утку умял, и блины с маслом, и бражки попробовал. Пока ел да пил, Варваре новости рассказывал: что на ярмарке продавали да почем, какие гости в монастыре останавливались.

– А сегодня, – понизив голос и оглядевшись, словно их кто-то мог подслушать, прошептал Донат, – язычника привезли. Из Терюшевской волости. Неотступный такой. Слышь, спасает своего эрзянского бога Верепаза.

– Ты о своем монастыре явился ко мне сказывать, да? Скучно с тобой что-то… – Варвара не на шутку рассердилась, видя, что Донат не проявляет интереса к ее персоне.

– Так ведь пост, Варварушка, грех прелюбодействовать.

– Тогда чего же приперся, чего тревожишь почтенную женщину?

– Ладно, ладно. Чего уж там! Как говорит наш игумен, даже Адам и Ева не побоялись запрета, согрешили. А мы чем хуже? Не серчай, Варварушка! Иди стели постель да лампу гаси…

В окно избушки звездило ясное небо. Донат видел, как небесные светила срывались с синего бархата, падали вниз.

* * *

Около месяца Алексеев томился в подземелье Макарьевского монастыря. Ни соседей возле него, ни друзей-земляков. Чтобы как-то скоротать время, он научился сам с собою разговаривать. Вспоминал о прошлых своих годах, думал об увиденном и услышанном. Во время работы на баржах купца Строганова во многих городах и селах он побывал, множество людей перевидал, есть о чем вспомнить. Много дней и ночей он провел так, в одиночестве. Пищу ему подавали в узкое окошечко. За день два раза совали по кусочку хлеба, жидкую похлебку, кружку с водой – и снова окошко закрывали. Все молча. И вот наконец-то пришли его проведать. Кузьма тотчас узнал в вошедшем Гавриила. Впервые этот монах приходил в Сеськино три года назад, в половодье. Кузьма на лодке спас его, утонул бы в Сереже, если бы не он. Гавриил теперь монастырский келарь, в его руках все ключи святой обители.

Гавриил едва вошел в крохотную каморку Кузьмы, сразу набросился с руганью:

– Зачем тебя, еретика, кормить-поить, когда ты православное христианство не почитаешь?

Кузьма попытался было что-то ответить, но келарь слушать его не хотел.

– Против ветра плюешься, нечистая сила! Обратно твои плевки к тебе и возвратятся, с головы до ног будешь оплеванным. – Потом Гавриил велел:

– Ступай за мной, тебя игумен желает видеть!

«Лодка владыки» за Успенским собором. В прихожей столкнулись с рослым, как столб, монахом. Кузьму он окинул сердитым взглядом, громко расхохотался:

– Идите, идите! Игумен принарядился, как жених, уже ждет!

Поднялись по лестнице и попали в огромную горницу. В круглой печке потрескивали дрова. Окна, как шубой, укутаны толстым слоем инея. Корнилий сидит в своем любимом кресле-качалке.

– Явились, отец, – поклонился угодливо Гавриил.

Сухими, в старческих пятнах руками Корнилий теребил свою белую бороду и, не глядя в сторону вошедших, спросил:

– На чем из Сеськино-то прибыл, на рысаке иль пешком?

Кузьма холодно ответил:

– На разнаряженной тройке привезли. С колокольчиками. Устал я пешком шагать по земле, что ни говори, уж не молодой.

Тут игумен повернул голову и посмотрел на невольника с любопытством.

– В келье клопы не докучают? – поднимая к себе на колени мяукающую кошку, после длительной паузы снова съехидничал Корнилий.

Кузьма почесал затылок, усмехнулся:

– Клопы, игумен, в тепле живут. В моем обиталище их нет, вымерзли.

– Сам виноват: гнев божий и государев на себя навлек, не живется тебе тихо…

Кузьма молчал. И в этом молчании Корнилий уловил несгибаемое упрямство и непокорность. От этого рассердился и зло продолжил:

– Зачем мутишь народ? Мордва и так темна и непредсказуема. Много грехов на себя навешал! Зачем против сельского храма восстал? Только божье слово несет твоему народу свет и спасение. А ты, как бездельник-пахарь, одни сорняки сеешь. Господь перед Страшным Судом тебя поставит на колени!..

Кузьма не утерпел, перебил пылкую речь игумена:

– Тогда прибейте меня гвоздями к кресту, и все грехи мои будут прощены.

– Ишь чего захотел? – возмутился Корнилий. – Ты не Христос и никогда им не станешь! Сгниешь в подземелье – и никто о тебе не вспомнит…

– А это уж не тебе судить! – с усилием подавив гнев, глухо сказал Кузьма. – За грехи и дела мои меня наш Бог эрзянский рассудит. Только перед ним одним я в ответе.

– Хватит, ты мне надоел со своим Нишкепазом!.. – скулы игумена задрожали. Он крикнул Гавриила, который в задней горнице стоял, приникнув ухом к двери, и подслушивал разговор.

– Хватит, уведи его, безбожника!..

* * *

Кузьма спал, когда опять пришел келарь и куда-то повел.

На улице стоял мороз. От инея деревья поникли, из труб келий и бараков вились к небу столбовые дымки.

От Успенского собора Гавриил направился в сторону монастырской ограды, по углам которой возвышались сторожевые башни. Ступеньки, ведущие к круглым башням, были промерзшими и скользкими, по ним обледенелые сапоги громко стучали. Оказавшись внутри башни, Гавриил зажег льняной факел. Кузьма шагал за ним с пустым сердцем, не чувствуя даже холода. На верху башни морозный ветер до того усилился, что у мужчин перехватило дыхание. Кузьма прислонился к мерзлой стене – закружилась голова. Дышал прерывисто, приоткрыв рот.

– А-а, а ты мне говорил, что ваш Мельседей Верепаз на облаках обитает. А сам высоты боишься! – засмеялся Гавриил.

Кузьма сунул свою голову в одно из отверстий бойниц, хотел поймать хоть одну живую отметину жизни – до того все вокруг казалось безжизненным, белым, как саван. В стороне Нижнего, на берегу Волги, горел костерок. Все окружающее было холодным, однообразным – серо-белые деревья, поля, лед Волги, крыши ветхих домишек ближайшей деревушки, холодная бесцветная луна на небе, такие же мерцающие звезды.

Кузьма с Гавриилом одни бродили в глухой полуночи. Уставшие за день люди отдыхают сейчас. Кто же разжег костерок? Застигнутый в дороге нищий? Замерзающий ямщик?..

В голове у Кузьмы мелькнула мысль: вот взять и, раскинув руки, броситься вниз головой. Мелькнула и погасла: для чего тогда он родился, для чего поднял людей на борьбу, если сам так быстро сдаётся?.. Он посмотрел на келаря. Тот стоял, широко расставив ноги, могучий, сильный. Ему бы за плугом ходить, бабу обнимать да детей плодить… А он в рясу облачился, ключами звякает, бессмысленные дни ведет.

Спустились вниз, и келарь повел Кузьму в дремавшую на краю леса церковь. Ни тропки к ней хорошей нет, ни дыма из трубы не видно. Что им там делать? Крыльцо храма занесено снегом. Железная дверь заскрипела-запричитала на ржавых своих петлях. Изнутри дохнуло холодом и тленом. Гавриил зажег три свечки. Темнота отступила. Со стен и с потолка на них глядели лики святых. Келарь остановился у левого клироса и, к великому удивлению Кузьмы, достав из кармана свисток, стал насвистывать. Жалобная мелодия ударилась о купол – храм наполнился звуками. Кузьма заволновался. Откуда в этой нехитрой мелодии столько силы? Почему Кузьма так легко попал к ней в плен – и головою, и душой оцепенел? Явилось желание разрыдаться и, в самом деле, слезы его покатились градом. Мысленно Кузьма захотел перекреститься – рука не поднялась, хотя в детстве он, как и все эрзяне в Сеськине, был насильно крещен. Стоя у стены, Кузьма силился понять, кто же захватил сейчас власть над ним? Этот храм заколдовал? А кто же Гавриил тогда – слуга тайного волшебника?

Борясь с ощущением нереального, чего-то необъяснимого, Кузьма вспомнил еще один случай из своей жизни. В прошлом году во время сенокоса он спустился к роднику Репешти. Попил, сполоснул лицо и прилег на горячий песок передохнуть. Был жаркий летний день, под кустами же благодатно-прохладно. Кузьма уже было заснул, когда от чьего-то постороннего взгляда голова его само собою поднялась. Перед ним, над святым родником, согнувшись всем телом, стоял, подобно облаку, высокий человек. Повернулся он в сторону Кузьмы и ласково, тихо сказал: «Та вера не твоя, которая другому отдана». Сказал и тут же исчез. Причудилось это Кузьме или наяву было? Он не понял тогда. Но думал над услышанным много. В самом деле, зачем та вера, которая предназначена не тебе вовсе? Почему князья, священники, эти вот монастырские монахи любят своего Христа? Им так хочется. Ладно. Тогда пусть каждый человек молится своему Богу. Без принуждения. В чью душу вера Иисусова пристала, те в церковь ходят с Иоанном-батюшкой молиться. Другие пусть в Репеште молятся, как он, Кузьма.

Гавриил перестал играть – звуки не сразу прекратились. Под куполом еще долго жило эхо, словно живое существо. Оба молчали. Что скажут они друг другу, если боги у них совершенно разные?

Дверь за ними жалобно прогрохотала, словно догадалась: они не поладили.

– Знаешь, почему тебе в храме тяжело? – возясь с замком, спросил Гавриил. Не услышав ответа, сам сказал: – Нашего Иисуса Христа ты продал, вот почему.

– А кто среди нас не продажный? Может быть, ты? – рассердился Кузьма.

– Я?..

– Ты, ты! Какие грехи в монастыре замаливаешь?

– Грех мой Господь мне давным-давно простил…

– И что же это за грех?

– В Поморье то было… Грабил на большой дороге, – неожиданно для себя признался Гавриил. – Вроде Романа Перегудова жил. Это уже потом я в монахи подался…

– А кто такой Перегудов?

О нем Алексеев немного знал, именно поэтому и спросил.

– Бывший крепостной князя Грузинского. Собрал себе таких же беглых, имения жжет, грабит на дорогах.

– А сам ты кого грабил, бедных или богатых? – Кузьма толкнул келаря в плечо.

– Кто навстречу попадался.

– Значит, я – преступник. А кто вор с большой дороги – просто грешник. Вот ведь как! – у Кузьмы дёргались от гнева скулы. – Когда меня домой отпустят?

– У каждого плода свое время для созревания, – глядя на скрипящий снег под ногами, проговорил Гавриил. – Ты, я слышал, в книгах понимаешь. Может, поговорим о Святом Писании? Чего скрывать, сомнений в душе много бывает…

Кузьма молчал. Да и что он скажет человеку, одетому в рясу. Слов общих они все равно не найдут.

Вернулись в подземелье. Холодная келья показалась Кузьме раем. Он зажег тоненький фитилек свечки, сел на голую жесткую постель. Гавриил стоял рядом, высокий, как дворовый столб. Пучеглазые глаза его мигали часто-часто. Снял с головы лисью шапку – рыжие космы опустились на плечи, словно лошадиный хвост.

– Ты скажи-ка мне, келарь, – после долгого молчания начал Алексеев, – как понимать вашего Бога? Человек кровью умывается, а потом перед монастырскими иконами встает на колени, и бесконечные грехи его, глядишь, уже сняты. Почему ваш Бог прощает убийц? Как вам опираться на имя Бога, когда руки по локоть в крови?

Гавриил зарычал затравленным волком:

– А ты-то сам, жрец эрзянский, без греха родился? – дрожащими руками он приподнял свечку. Тающий воск капал ему на пальцы. – Думаешь, у твоих язычников да и у тебя самого души чистенькие?

Гавриил напомнил неразумному язычнику, что написано в Евангелие от Матфея по этому поводу: – «Ибо, если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный; а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших».

Оставшись один, Кузьма растянулся на своей скамейке, задумался. Перед глазами его почему-то встал тот день, когда он со своим отцом, стариком Алексеем, приезжал на ярмарку. Продали теленка, купили два мешка ржаной муки и зашли в монастырь, чтобы забрать Видмана Кукушкина. За жреческие деяния его множество раз, как и Кузьму, арестовывали и сажали в темную келью. В тот осенний день обещали старика выпустить. Ждали-пождали – Видман не выходит. И тут отец повел Кузьму посмотреть Успенский собор. Зашли внутрь. Долго дивились красоте, слушали песнопения соборного хора… Когда вышли из храма, их лошадка, которую перед тем привязали к коновязи, словно в воду канула. До самого вечера искали ее, всю ярмарку не раз и не два обошли вдоль и поперек, но ни лошадки, ни телеги с мешками так и не нашли…

* * *

Вернувшись в свою келью, Гавриил накрылся теплой стеганкой и собрался поспать. Но сон к нему не шел. В голове весенним шмелем гудел голос мордвина, слышались его злые слова. Зачем только он, Гавриил, душу свою перед ним раскрыл? «Да ладно, – успокаивал себя келарь – кому сообщит он об услышанном? Старому игумену? Тот только о себе думает. Вот Донату – другое дело. Этому лучше на язык не попадаться». Других же Гавриил в монастыре не боится. У него в руках вся святая ризница, все монастырские сокровища. У него, Гаврилы Самопалова, при имени которого дрожало все Приморье. Келарем его поставил сам Корнилий. За преданную службу. Отдавая ему ключи, так сказал: «Вчера ты был простым монахом, а завтра вся братия поклонится тебе». И в самом деле, на второй же день, когда игумен хриплым голосом объявил о назначении нового келаря, монастырская братия в Троицком храме вся упала на колени. Теперь, лежа на своей пышной кровати, Гавриил думал о своем счастье до самого рассвета. В тайниках души он держал задумку – найти тот клад, о котором когда-то заикнулся ограбленный купец: «Если оставите меня живым – клад укажу. Внукам вашим и правнукам хватит». И указал: вблизи Лыскова растет дуб, под которым атаман Емельки Пугачева Осипов со своим сотником клад зарыл. Купца разбойники раздели, разули до нага и отпустили. А было это в лютый мороз, птицы на лету замерзали. И пошел Гавриил вскорости в Лысково указанный купцом клад искать. Раньше в этих краях он ни разу не бывал. Заодно и в монахи постригся. И вот каждое лето, в течение двадцати лет, до первого снега он ищет тот дуб. Пол-леса перекопал. Потом уже, ради компании, стал брать с собой Айседора, просвирника. Все помощничек, хотя рот у монаха был дырявее решета. Пусть болтает себе, леса всем хватит!

Из-за печки Гавриил достал лопату, которую он вчера принес из монастырского амбара, принялся точить ее. Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь – пупырчатым наждаком водил он по ней, отчего та жалобно скрипела, словно хотела сказать: «Почему спать мне не даешь?»

Точил Гавриил, сам же наперед подсчитывал, на какой поляне весной искать заветный дуб. Сотни мест он изрыл, но даже и кончиков ушей клада не увидел. А годы бегут и бегут: за зимой – весна, за весной – лето… Но мечта все мечтой остается.

Встающее над лесом солнце казалось начищенным до блеска медным самоваром. «Эко, как сверкает, будто впрямь золотое!» – глядя в окно, радовался келарь. Золото для него всегда мерило красоты и чуда. За золото он убивал, за золото в монахи постригся.

Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! – рыдала лопата. Рыдало и надрывалось сердце у Гавриила: – У судьбы хвост длинный, да не поймаешь, не схватишь!

– Все равно найду! – выскочило с языка келаря. От звука собственного голоса он испуганно вздрогнул и быстро оглянулся: не слышал ли кто? Зло прикусил нижнюю губу, стиснул зубы и продолжил точить лопату, словно собирался с нею напасть на заклятого врага, а может быть, на того купца, который когда-то, много лет назад, направил его жизнь по ложному следу. Назад поворачивать уже поздно.

* * *

В доме Строганова шли последние приготовления к предстоящей охоте. Ржали лошади в конюшне, тявкали и дрались меж собой голодные собаки на псарне, спорили мужики во дворе. Все ждали, когда соберется сам хозяин. А купец все не шел, тянул время, видимо, нашлись дела поважнее. Наконец Силантий Дмитриевич вышел на крыльцо. Он был в длинном тулупе, из-под большой лисьей шапки осторожно поглядывали пожухлые старческие глаза.

Купца посадили на пляшущего рысака, и все слуги, переглянувшись меж собой, незаметно позубоскалили: не купец на коне, а какая-то наряженная кукла!

– Ну, с Богом! – прокричал он хриплым петушком и тронул поводья. Всадники и свора собак двинулись в сторону леса.

Утро предвещало хорошую погоду. Все шутили, посмеивались, подтрунивали друг над другом, трубили в рог. Прошли верст пять. Остановились на краю огромного оврага, который со всех сторон был окружен высокими соснами. Бывалые охотники знали, что в этом овраге часто сооружают себе логово звери – волки, лисы, даже медведи.

Купец разбил людей на пары, окинул древний лес строгим взглядом, точно видел, что находится за ним, и, махнув рукой, приказал:

– Начинайте!

Овраг окружили. Несколько мужиков с ружьями и собаками спустились вниз. Остальные остались в оцеплении. Среди них оказался и Гераська Кучаев. Он глядел на синее бездонное небо, ни о чем не думал, только чутко прислушивался к крикам и собачьему лаю.

– Собак пустили, – наконец обратился он к напарнику – Вавиле, который на своей лошадке с коротеньким отрезанным хвостом по самый живот увяз в сугробе. Привязанные к седлу Гераськи четыре собаки вдруг злобно заурчали.

– Гонят кого-то на нас, слышишь? – растерялся Вавила. – Теперича, дружище, не зевай! – сам с плеча неловко снял ружье.

Лай собак слышался явственнее и быстро приближался к ним, смешиваясь с криками людей.

– Лю-лю-лю! – то и дело раздавалось из оврага.

Гераська отвязал собак. Борзые, рыча, бросились вперед. Вот слева, вздымая снежный покров, чуть не перед носом, выскочил волк ростом с доброго теленка. За ним – второй, третий! Высунув горячие языки, на них кинулись собаки Гераськи. Кони хрипели, поднимаясь на дыбы. Пока Кучаев и Вавила силились удерживаться в седле, волки, не ввязавшись в драку с собаками, рассыпались в разные стороны. Собаки, замешкавшись, бросились все сразу за одним.

– Теперь мы куда? – спросил растерянный и напуганный Гераська.

Вавила махнул рукой в сторону убежавших собак. Но не успели они развернуть лошадей, как Вавила вскрикнул. Глаза Гераськи сделались совсем круглыми, как плошки: навстречу им, из-за деревьев, медленно вышли два волка, оскалив зубы. Один был совсем старый – шерсть его словно белыми нитками вышита, да и шел он вразвалку, будто и не спешил никуда. Много волков Гераська встречал, а вот такого, широколобого, седого, с зубами, как ножи, который бесстрашно прямо на тебя прёт, не попадалось.

– Эге-гей, берегись! – вырвалось из его уст.

От испуга лошадка Вавилы присела на задние ноги, и всадник вывалился в снег. Лошадка снова вскочила и, дрожа всем телом, пустилась наутек. Хоть от страха она и резво взяла, да глубокий снег мешал ей, она стала вязнуть по самое брюхо. Волки, увидев это, повернулись в ее сторону и с двух сторон кинулись на несчастную. Она тревожно заржала, сунулась грудью в снег. Вавила, поднявшись на ноги, схватил упавшее вместе с ним ружье и выстрелил, не целясь. Волки остановились, а потом один бросился в сторону оврага, другой, старый, побежал в лес.

– Догоняй его, догоняй! – кричал, что было мочи, стоявший в сугробе Вавила.

Гераська повернул своего рысака и, ныряя по самое его брюхо в снегу, заторопился за волком. Рысак тревожно поводил ушами, вздрагивая всем телом. Впереди, скуля и повизгивая, бежали собаки. Изредка зверь оглядывался назад, и тогда Гераська видел, как он клацает зубами. Но вот собаки догнали его, повалили в снег. Какая началась схватка! Одного пса зверь тут же прикончил. Остальные в страхе отступили. А волк бросился в березовую чащу, которая белела невдалеке.

Гераська пустил своего жеребца ему наперерез. Старый волк несколько раз подпрыгнул и встал. Поводя ушами и высунув язык, сунул хвост меж ног и сел на него. Ждал нападения.

– Улю-лю-лю-лю! – крикнул Гераська и пришпорил жеребца.

Волк неожиданно вскочил и бросился бежать на пригорок, густо заросший кустарником. В снегу он утопал не так, как тяжелая лошадь, поэтому Кучаев опять отстал. Собака трусливо бежала рядом, не решаясь вырваться вперед.

– Но-но-но!! – Гераська гнал жеребца во всю мочь. У того изо рта хлопьями падала пена, спина взмокла. Но расстояние между зверем и охотником не сокращалось. Волк все также упорно прыгал по сугробам, подметая хвостом своим пушистый снег. Гераська увидел его неповоротливую шею и серую спину. Вот зверь снова присел на задние лапы. Тут одна из собак бросилась на него. Волк одним ударом лапы остановил врага и острыми клыками вцепился упавшему в горло. Другие две собаки вцепились в его зад, принялись рвать.

Гераська соскочил с рысака, вскинул ружье, прицелился и крикнул:

– Долой, черти!

Собаки, недовольно рыча, отступили от волка.

Гераська выстрелил. Зверь взвыл, закрутился на месте и рухнул. Парень увидел, как краснеет снег под грудью матерого зверя и дергается задняя лапа. Он отвел взгляд в сторону и почувствовал, что смертельно устал. К нему уже приближались охотники и сам купец.

– Шкура хороша! Добрая… для саней! – радовался Строганов. – Да и ты, парень, не промах. Молодец! – похвалил он Гераську.

Вскоре все собрались на краю оврага, где начинали облаву. Посчитали убитых волков. Семь туш погрузили в сани. Тот, которого застрелил Гераська, был самый крупный, матерый, по-видимому вожак стаи.

Строганов подозвал к себе Вавилу, который стоял позади всех.

– Ты, горе-охотник, как умудрился лошадку загубить, а?

Вавила стал сбивчиво рассказывать о случившемся, купец только скрежетал зубами.

– Молчи, дурак! Волки не тронули, а ноги-то она в снегу поломала. Ты о себе думал, а не о добре хозяйском! – Строганов изо всех сил ударил Вавилу кнутовищем по лицу.

– Вы что делаете, Силантий Дмитриевич?! – не удержался Гераська. – В чем вина Вавилы? Лошадь сбросила его с себя, я видел, и пустилась через сугробы сама…

– Тебя не спрашивают, сопляк! – снова вскипел купец. – И не смей мне перечить!

* * *

На следующее утро Гераська с Вавилой покинули именье Строганова. Вавила подался в Нижний, к своей матери, а Гераська задержался на базаре. Он очень любил ходить по рядам, слушать продавцов, разглядывать товар. Иногда сам на дудке сыгранет, песенку веселую споет. Но сегодня дудочки с ним не оказалось, и в груди черные кошки скреблись. Но вокруг никто об этом не догадывался. Промеж бесконечных рядов рекой тек народ, продавцы надрывали глотки:

– Парча и атлас!

– Багдадские кинжалы!..

– Бусы, кольца, серьги!..

«Вот бы Катерине перстень купить, да где же денег взять!» – про себя подумал Гераська и с растревоженным сердцем покинул базар. Поспешил в монастырь, чтобы повидать дядю Кузьму, о котором сообщил ему на днях Захар Кумакшев. Не оглядываясь, парень бодро вышагивал и не замечал, как за ним следом шли два бородатых мужика. Подойдя к Успенскому собору, Гераська снял шапку, перекрестился. Не Богу он поклонялся, а тем мастерам, которые создали такую красоту. Окна из цветного стекла, купола, в самое небо взметнувшиеся, золотые кованые врата и прочные стены, к берегу навечно причаленны.

От собора открывался прекрасный вид на Волгу, на шумную, переполненную людьми и подводами дорогу, ведущую к ярмарке и монастырю. Постоял Гераська, полюбовался окрестностями и только сделал шаг – его с двух сторон схватили под руки бородатые мужики и потащили на телегу. Один из них, которого Гераська не раз примечал в кабаке, показав острые свои зубы, сказал с ехидной усмешкой:

– Нонче купец-то наш в удовольствии будет, значит…

Скрипнули санные полозья, короткохвостая лошадка резво двинулась по заиндевевшей дороге. Связанный Гераська не чуял времени, пока ехали до усадьбы купца. Там его вытащили из саней за ворот и повели в приземистый домик, где жили охранники имения. Там их поджидал сам Строганов.

Гераську поставили перед ним на колени. Купец, ударив дубиной об пол, прошипел змеёй: