Текст книги "Кузьма Алексеев"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 24 страниц)

Архиереевы «уроки»

Давным-давно уже закрылись магазины и лавчонки. На улице Лыскова лишь изредка раздавался лай собак да сонный стук колотушки сторожа. Летняя ночь накрыла землю густым туманом. Ни шороха, ни звука. Приказчики спят на мягких перинах, мастеровые – на скамьях, положив под голову старые зипуны, нищие – в своем клоповнике на соломе, мечтая увидеть хотя бы во сне пироги да кусок жирной рыбы. Отдыхает и Волга. Ни ударов весел, ни движения волн. Река устала от непрерывного движения баржей и лодок, бороздивших ее водную гладь, и ночью блаженно вздыхала, наслаждаясь покоем.

В прибрежной низине, роняя вокруг искры, горел одинокий костер. Перед ним сидело двое табунщиков. В костре пеклась картошка. Дожидаясь своего позднего ужина, они говорили о своей жизни, прожитых днях и годах, проклинали старост и полицейских, которые, по их словам, последние капли их кровушки высасывали.

Мужики только тем себя и тешили, что Бог окажется милостив и худшего ничего с ними не произойдет.

Вокруг паслись, пофыркивая, лошади: арабские скакуны и орловские рысаки.

– Гляди-кось, пегий-то опять в сторону Волги пошел, – сказал молодой пастух. – Пойду-ка поверну.

Было далеко слышно в тишине ночи, как он кричал, хлопал кнутом.

И снова покой. Лошади собрались вокруг костра, поглядывая на горящее пламя красными глазами.

Парень вернулся на прежнее место, вынул палкой из затухающего костра печеную картошину, подул на нее, огорченно проговорил:

– Пегий захромал, пропадет конь ни за грош, виноваты будем, стало быть…

– Это не наши заботы, парень, – у него хозяин имеется. Пусть Жигарев, строгановский управляющий, в кузню пегого ведет, – успокаивал молодого пастуха его напарник, небритый и нестриженый старик, седые волосы его доходили до самого пояса. – Наше дело – сторона: было бы стадо в сохранности.

– Пегий – коняга славный, из доброго племени, жалко, ноги попортит, – не отступался молодой. Ему годков двадцать. Приплюснутый нос, широкоскулое лицо. Наклонился над костром, о чем-то задумался. – На реке лодку видел, – после недолгого молчания молвил он тихо, боязливо прислушиваясь к чему-то. – Без весел, в нашу сторону двигалась. Неторопко так. Вдруг кто лихой?!

В растрепанной бороде старика сухая травинка задрожала.

Молодой опять тронулся в сторону реки. Когда вернулся, поеживаясь, подошел к храпевшему напарнику:

– Хватит дрыхнуть! Пастухами нас наняли не сны разглядывать!

Спящий открыл глаза, хрипло бросил:

– Отстань, пиявка!

– Там в лодке человек ничком лежит. Или это почудилось мне? Поближе подойти побоялся. У-у, хо-ло-ди-на!

– Разве на Волге мало бродячих людей, чего об этом беспокоиться-то? – бросил, поднявшись, широкоплечий.

– Много, да боюсь, воришки бы не явились. Жигарев придушит нас…

Старый выхватил из-за пояса топор.

– А эту штуку зачем я таскаю?..

Молодой махнул рукой, сел поближе к огню. Тихо вокруг. Только где-то в ближнем лесу прокричала ночная птица, но вскоре замолчала и она.

– Иди-ка пройдись, дружище, – строгим тоном проговорил старик, сам же снова прилег на свой зипун.

– Сам пройдись, если ножа или пули не боишься!

– Если празднуешь труса, тогда зачем меня взбутетенил? Никто бы и не знал, кого ты видел… – Старик поднял свой топор. Острие угрожающе сверкнуло при свете пылающего костра. – Востренный!..

Пошли вдвоем. На берегу реки долго вслушивались в окружающую тишину.

– Видел, наверное, на реке бревно и в штаны наклал, – фыркнул старик.

– Может быть, и бревно, но все-таки видел… – оправдывался парень.

– Напрасно ты сон мой оборвал, паря, прекрасный он был, черт тя задери! Теперь, глядишь, и не сосну, – бурчал старик.

– Лошадей уведут – Жигарев, говорю тебе, повесит нас.

– Замерз я как собака. – Стуча зубами, еле выговорил старик. – Пойдем-ка поближе к костру, там потеплее.

– К воде поближе спустится надо, – не отступал молодой. – Если лодки там не окажется – спокойно отдохнем…

За прибрежными кустами на пастухов накинулся пронизывающий ветер. Придерживая шапки на головах, огляделись.

Ни лодки, ни людей не видать. Одна водица речная поблескивала в тусклом свете месяца да клочьями плыл предутренний низовой туман.

– По шее бы тебе, трепло! – пробасил старик.

– Ей-богу видел лодку, братец! Не хотелось, как в прошлом году, когда увели жеребца, на соль и воду сесть…

Вернулись к костру. Тут со стороны леса вдруг раздалось тревожное конское ржание. Молодой бросил полуоблупленную картофелину, кинулся в темноту.

– Карр-аул!!! Воры! – послышался его вопль.

Старик с топором и с кнутом в руках кинулся на ржание. Молодой катался по траве, кричал визгливо:

– Увел, увел, вор окаянный! Лучшего рысака, Гнедого пымал. Теперь нас Жигарев в острог засадит!

– Не засадит. Мы сами от него уйдем, – склонившись над напарником, твердо сказал старик. – Пригоним лошадей во двор и убежим. Эко, парень, нашел над чем кручиниться. Хватит, вставай!

Вдалеке четко слышался частый топот бегущей лошади: цок-цок, цок-цок.

* * *

На крутом волжском откосе, откуда, как на ладони, открывались все дальние дали, остановился гнедой жеребец. И хотя он приплясывал, было заметно, что гнали его издалека. Всадник, а это был Листрат Дауров, за повод привязал гнедого к ближней сосне и прилег было отдохнуть на росистый луг. Но конь вдруг тревожно заржал. Листрат выхватил из-за пояса нож и увидел, что из-за деревьев вышел лось. Дикое животное с любопытством смотрело на человека, поводя своими длинными, как веретена, ушами.

– Иди, иди своей дорогой, тут тебе делать нечего, – ласково, но твердо сказал Листрат лесному обитателю. Лось протяжно замычал и, потоптавшись, не спеша пошел в глубь леса.

На противоположном берегу Волги белел Макарьевский монастырь. В синее бездонное небо он взметнул макушки своих угловых башен. Слева сотнями огней мерцало Лысково. В волжские воды оно, казалось, опустило для отмочки свои босые грязные улицы. Работая на купца Строгонова, в этом селе Листрат прожил около четырех лет. Охотясь на лосей и диких кабанов, он вдоль и поперек исходил ближайшие леса, много раз тонул в болотах. Однажды Листрата ужалила змея. Тогда он ужаленное место вырезал ножом, из отверстия выдавил опасный яд и таким образом выжил.

А вот теперь Листрат совершенно не знал, как из Лыскова добраться до Сеськина. О таинственной тропке он слышал, конечно, от бывалых охотников, но сам по ней не хаживал. А сейчас решился. Двинулся через лес и понял – места не переменились: вот молнией пораженный дуб, за которым начиналась березовая роща.

Попалась маленькая речушка. Жеребец заартачился, в воду не шел. Листрат поддал ему кнутовищем под бока. Тот осторожно, по вязкому дну перейдя на другой берег, припустил наметом. Остановиться и высушить над костром одежду Листрат побоялся, остерегаясь людей. Среди них есть всякие, того и гляди, будут расспрашивать, откуда он родом и куда держит путь.

Лес был пасмурным. От сырости Листрата била мелкая дрожь. Он уже хотел развести костер, как неожиданно наткнулся на знакомую тропинку. Та извивалась среди высоких стволов сосен, пропадала в густых зарослях молодого краснотала. Из-под ног рысака прыгали лягушки. Радоваться бы, но Листрата не обманешь. Он слышал и чувствовал каждый шорох, от острого его взгляда не ускользало ничего: тут зарубка топором на дереве свежая, там – сломанные сучья. На тропинке увидел свежие лошадиные следы. Прошли верховые, похоже, недавно. Вскоре Листрат увидел и всадников, одетых в зеленые мундиры. Ехали они впятером, лошади в сплошной грязи, сами устало покачивались в седлах. Листрат повернул коня, но один всадник, заприметив его, крикнул. Краешком глаза Дауров заметил, как все пятеро, круто повернув коней, бросились за ним.

Гнедой рвался вперед, ломая кусты. Не отставали от него и полицейские. Вот они разделились и двинулись с разных сторон, с целью взять его в кольцо. Об этом Листрат догадался, когда оказался на краю болота. В капкан угодил, загнали, подлецы!.. Четыре полицейских совершенно молоденькие – лица безбородые, в пушку. Пятый, его ровесник – с острым сердитым взглядом. Конечно, их старший.

– Пошто побежал от нас? Ты кто? Вор-разбойник или убийца, а? – петухом прокричал один из молодых всадников.

– Может, вы сами убийцы-разбойники! – скрывая душевное волнение, усмехнулся Листрат.

Все промолчали.

– Братцы, отпустите! – тихо проговорил Дауров, – я не разбойник вовсе, я приказчик князя Грузинского. Житель Нижнего Новгорода, – врал Дауров.

– Гляди-кося, человек не маленький перед нами, – наконец-то заговорил старший. – Тогда почему по диким лесам рыщешь, от людей прячешься?

– По делам его сиятельством послан.

– По каким таким делам послал тебя князь, не скажешь?

– Еду подати сельские собирать с должников. А вы кто такие будете?

– А мы те, кто рыщет в темноте! – старший опять злобно усмехнулся. – Хватит языком лязгать. Следуй за нами. Не приказчик ты, врешь… Судя по твоей одежде, тебе свинопасом быть…

День уже клонился к закату, когда полицейские и арестованный выехали из леса на большую дорогу.

– Наших не догнать, придется где-то переночевать, – объявил старший.

Листрата охватило чувство безнадежности. Похоже, ходить ему всю жизнь в арестантах, раз не везет в жизни… – Он повесил голову и покорно ехал за всадниками.

Лес все редел и редел. Вместо громадных сосен вдоль дороги закружились березы и осины. Выехали на небольшую поляну, где потрескивал одинокий костер. Возле него сидели с ружьями на коленях несколько человек в таких же мундирах, слева стоял шалаш, накрытый ветками.

Листрата обступили с четырех сторон, приказали подождать. Старший соскочил с коня, поспешил к костру. Навстречу ему встал тучный мужчина. Ворот мундира распахнут, сам, видать, уже выпимши. «Полицмейстер Сергеев!» – молнией пронеслось в мозгу Листрата. Тот самый пес, который по личному распоряжению Строганова привез его в Нижний и засадил на десять лет.

* * *

Сергеев, хотя сам был физически сильным, подковы разгибал, но такого богатыря, как Листрат, не видывал давно. Действительно, у Даурова руки-ноги крепкие, мускулы ходуном ходили, плечи были шириною с телегу. С ним идти на медведя можно смело, не дрожа за свою шкуру – собственной тяжестью придавит зверя. «Кто он, кого он так мне напоминает, где я его раньше видел? – замельтешили воспоминания в голове Сергеева. Но ответа он так и не находил. – Без передышки дуба не свалить, немного отдохнем», – решил он про себя и издалека стал задавать наводящие вопросы:

– Гляжу, знакомое лицо, а кто, не признаю. Меня Павлом Петровичем зовут, а тебя как?

– Мое имя Листрат, оно тебе хорошо знакомо. – Дауров не стал лгать и изворачиваться.

– Ну, если твое имя мне знакомо, я тебе лиха не желаю, будь нашим гостем, – полицмейстер любил показать свою власть, продемонстрировать великодушие. А хмель еще более усиливал эти его качества. Поэтому, хлопнув в ладоши, он громко крикнул:

– Эй, служилые, почто связали Листрата? А-ну, освободите человека!

Когда те развязали сыромятные ремни с рук Листрата, он назидательно добавил:

– Придет в голову бежать, поймаю, тогда уж не взыщи, шкуру прикажу спустить, как с медведя. Понятно говорю?

– Понятней некуда. Только куда мне бежать? Я на этой земле родился и вырос, тут и помру.

Сергеев спьяну не мог заметить, как Листрат внимательно рассматривал окружающий лес. Там было его спасение. Солдаты устроились на ночлег – кто в шалаше, кто под кустом, оставив у костра их вдвоем. Сергеев разрезал мясо, сваренное на костре, и один, самый большой кусок, протянул Листрату.

– Лосенка завалили, ешь давай! – У самого-то скулы туда-сюда ходили, жиром перемазанные пальцы вытирал о полы мундира.

– Говоришь, по службе здесь по лесу маешься? И мы, парень, тут не по доброй воле. Губернатор послал порядок блюсти. Приказано нам веру православную от мордвы защитить. Что ни говори, а Руновский знает, какое зло от язычников идет. Хоть и крещена мордва, но по-прежнему своим богам служит.

Закашлялся Листрат, кусок мяса застрял у него в горле.

– Что, подавился? – расхохотался Сергеев.

* * *

После дождей, выпавших за последние два дня, выглянуло наконец солнце, и отсыревшая земля стала просыхать. В Сеськине все – от мала до велика – вышли на луг. Мужики косили, женщины ворошили просыхающую траву. В короткие минуты передышки присаживались возле своих телег, угощая друг друга овсяным киселем и пшенными блинами.

Молодежь толклась на берегу Сережи, парни, кто посмелее, купались на потеху девчатам. Уля Козлова решила на лодке добраться до другого берега. Сопровождал ее верный Николка. На нем подпоясанная ремнем свежая белая рубашка и синие штаны, на ногах новенькие лапти. Солнышко роняло на воду свои золотые искорки лучей. Прибрежные кусты ивняка обессиленно помахивали вялыми от жары листочками. Парень всю дорогу молчал. «Сам с разговорами не лезь, не приставай, если не обратится к тебе боярская красавица первой, – помнил он материнский наказ. – Что прикажет делать, выполняй без сомнения».

Сидя на носу лодки, Уля Козлова бросала в воду камушки. Отскакивая от поверхности воды, они летели, поднимая маленькие фонтанчики. Девушка гадала: камушки дойдут до середины реки – выйдет за Николу, не дойдут, значит, не судьба.

– И ты испытай счастье! – приказала она Николке Алексееву. Снова размахнулась и громко охнула: с ее руки в воду соскользнул золотой браслет.

– Не горюй, я сейчас его мигом вытащу! – Николка обрадовался случаю услужить девушке. Быстро разделся и прыгнул в воду, обдав холодными брызгами опешившую от его прыти девушку. Долго он нырял под воду. Пока, наконец, не нашел драгоценную потерю. Обрадованная Ульяна надела браслет на руку и, глядя на мокрого, но улыбающегося во весь рот Николку, решила подурачиться. Чуть влево находился омут, Ульяна знала это, но велела Николке плыть туда. И как бы невзначай опять уронила браслет в воду. В детстве Николка не раз плавал к омуту, но в самую середину его заплыть не отваживался: а вдруг река затянет на дно, из водоворота не выберешься… Теперь же ему и сама Волга по колено! Прыгнул в воду, волны речные сразу сомкнулись над его головой. В это время к берегу подошли косари и от увиденного только ахнули:

– Ну, отчаянный! Ни за грош пропадет!

Однако в воду лезть не решались, хотя парня не было видно уже довольно долгое время.

– Утоп! Нишкепаз-Инешке! Утоп ведь, дурень.

– Во-он он где! – крикнул кто-то.

Николка вылезал из воды на другом берегу реки, схватившись за ветку ивняка и тяжело переводя дыхание. Уля взмахнула веслами. Доплыла до Николки, стала подтрунивать:

– Водяного видел?

Николка не успел ей ничего ответить. Из зарослей на берег вышел, как медведь, кряжистый увалень. От страха девушка опустилась на дно лодки.

– Ты что искал-то на дне реки? – обратился мужик к Николке. Тот объяснил.

– И мне попробовать, что ли?

Незнакомец бросился в воду во всей одежде. Плыл, разгоняя волны, словно лихой конь. Потом стал нырять. Нырнет – вынырнет, нырнет – вынырнет. Зрителей на берегу становилось все больше. Оказался тут и сельский староста Максим Москунин, пристально следил за ныряльщиком. Наконец тот, тяжело дыша, вернулся к берегу.

– Браслет достал? – спросил его Москунин.

– В таком омуте и бык затеряется. Водоворот его в другое место, наверное, перекинул…

– А в руке чего держишь? – не отставал староста.

– Отстань от меня, собака боярская! – рыкнул «медведь».

Выбравшись на берег, он двинулся в сторону леса.

Староста заскрипел зубами, ворча:

– Из острога сбежал, из острога…

– Кто это? – спросил Николка.

– Да видел я его где-то. Но где?

* * *

Окся Кукушкина только что вернулась с огорода, где полола лук. Сын огорошил ее новостью: на Рашлейке поймали мужчину-богатыря.

– Кто он такой, не изведал, сынок? – тихо спросила женщина, схватившись рукой за грудь. После смерти старика Видмана там поселилась острая колющая боль. Окся и настойку пустырника пила, боль понемногу отступала. Вот и сейчас глотнула немного приготовленного лекарства и прилегла на лавку. Тяжело даже переводить дыхание. Тут женщине некстати вспомнился отец Иоанн, который цеплялся к ней как репей. Сегодня утром, встретив ее у колодца, домой к себе зазывал. И что привязался?.. Покоя от него нет!

– Никитушка, в Рашлейку не добежишь, сынок? – Оксю все продолжала тревожить услышанная новость.

– Добежать-то добегу, да скотину, мама, скоро пригонят… – мальчик неохотно встал из-за стола. Кончиком острого ножика он ковырял отверстия для своей очередной свистульки.

– Я сама скотину соберу.

Никита хотел было уже уйти, мать, подумав, остановила его:

– Ладно уж, оставайся, сынок, сама пойду пройдусь…

Когда женщина дошла до Лосиной горы, под которой вытянулся Рашлейский овраг, там уже собралась толпа народу, гудящая как улей. Остановилась Окся, увидела Настеньку Манаеву, спрашивает:

– Что это тут делается?

– Бьют какого-то пришлого вора, соседушка!

Собравшись с силами, Окся стала пробиваться в центр толпы. К земле был прижат здоровенный детина, закрывающий руками окровавленное лицо. Ефим Иванов, взмахивая кнутом, пугал всех своим грозным рычанием:

– Я тебе покажу, мать твою, как лодочных поджигателей спасать!.. Князю Грузинскому сегодня же доложу: так, мол, и так, явился в наше село колодник непрошеный …

Но вот толпа стала расступаться. Кузьма Алексеев подошел к Иванову и отобрал у него кнут.

– Ты пошто к человеку пристал, кровосос? А вы, мужики, – он грозно и осуждающе посмотрел на тех, кто топтал чужака и бил кольями, – вам чего от Листрата надо? Он вам чем не угодил? Окромя нашего Сеськина он куда пойдет, подумали, а? Здесь у него жена законная и сын родной, здесь он три года жил…

Кузьма поднял бородача, обнял.

Окся как увидела своего мужа – ноги ее подкосились, сердце затрепетало. Она рухнула под ноги односельчан.

* * *

Работа доводит до могилы, но и придает смысл человеческой жизни. Болезни сыплет, но и сердце радует. С человеком она так крепко связана, как земля и травы, небо и птицы. В работе начало всего: жизни, любви, душевных волнений, страданий и счастья. Листрат Дауров никогда не мог сидеть без дела. И в Александровском централе, и в Иркутске работал за четверых. За это его уважали не только закованные в кандалы каторжники, но и тюремщики. Товарищи по несчастью и стражники много слышали о его родных, волжских берегах, о Нижнем Новгороде, откуда погнали Листрата, без вины виноватого, в далекий сибирский острог.

Листрат дни и ночи думал о своей семье. Спилить кандалы и убежать домой – вот какие мысли жили в неспокойной его голове. Однажды он даже своему стражнику – якуту, который частенько угощал арестанта то табаком, то хлебом, признался прямехонько о тайных своих замыслах. У того поначалу скулы заходили было: это как так, арестант, а сам о бегстве помышляет? Да еще ему, охраннику, признаётся!.. Но подумал-подумал и через некоторое время шепнул Листрату:

– Я помогу тебе, так и быть, парень…

Однажды летним днем, когда конвоиры привезли на лесную делянку, где арестованные валили лес, вонючий суп, одетые в лохмотья арестанты расселись на обед, якут протянул Листрату ключ от кандалов и тихо сказал: «Легкой тебе дороги, добрая душа, обо мне плохо не думай…»

Убежал Листрат под вечер. Вокруг лежала бесконечная, непроходимая тайга, в которой не только человек скроется – деревню спрячешь – не найдешь. На такую деревеньку, где прятались раскольники, Листрат и наткнулся через неделю скитаний. Бородачи ночевать в избу не пустили, даже из отдельной кружки напоили его, но дали старенький зипун да хлебушек с солью. И дорогу показали, велев оставить самих в покое.

Листрат в одном хлеву заметил вонзенный в пенек топор. Зверьми да птицами богата тайга, безоружному в ней делать нечего: от голода околеешь или чьей-то добычей сам станешь. В полночь он взял топор и ушел из деревни. До этого он одними ягодами наполнял свой желудок. А тут сначала завалил хромоногого лосёнка, а затем и дикого кабанчика прирезал. Август стоял на исходе. Листрат все шагал и шагал по дикой тайге. Вскоре он наткнулся на охотничий домик и там остался на зимовье. На улице повизгивали морозы, крутилась метель. Листрата это не пугало: дров сколько хочешь руби, мяса в достатке, из дикого камня сложенная печурка не скупилась на тепло. Там встретил весну. Когда земля просохла, по бесконечной тайге двинулся снова в далекий путь с одной и той же неистребимой мыслью – добраться до Сеськина. Больше всего тревожился: не попасть бы на глаза псам-полицейским. Хоронясь и оглядываясь, обходя села стороной, он дошел до Волги, там на украденной лодке попал в Ярославль и, чтобы понадежнее скрыться, нанялся к одному богатому мужику в работники. Колол дрова, убирался во дворе. Так провел наступившую следующую зиму. Он не знал – ищут его или нет. Но лучше не рисковать и раньше времени не высовываться.

Весной пришел в Нижний. Сердце его дрогнуло. В здешнем остроге, который «губастым домом» прозвали, он провел когда-то долгие, мучительные ночи. Зубами скрежетал от злости на купца Строганова, того самого, у которого сожгли корабельную верфь и за которую его безвинно засадили. Листрат хотел было отомстить купцу за его злодеяние, но, подумав, отступил от задуманного. Опять недалеко до тюрьмы, законы одних богатых защищают. И вот наконец он вблизи родных ему людей, они радуются его благополучному возвращению. Однако на душе было неспокойно, о его возвращении сельские власти уже сообщили куда следует. Что-то еще его ожидает? И, действительно, не прошло и недели, из Лыскова приехал следователь, учинил допрос. Спросил, почему он из острога прежде времени положенного явился. Листрат объяснял: «Невиновен я, оттого и отпустили». О выданных, якобы, ему документах ответил: потерял в дороге. Следователь больше ничего не добился, ни с чем уехал. Чтобы не мозолить глаза в селе, Листрат стал работать в лесу углежогом, как и многие местные мужики. Но страх не прошел, занозой сидел в душе: «Как бы обратно не угодить в острог!». Вот и сегодня, вернувшись из леса, спросил Никиту о сельских новостях. Сын его – умница, все замечает. И с готовностью сообщил:

– Двух монахов, тятенька, я у отца Иоанна нашего видел. И тетю Лушу Москунину видел. Рыжеволосого монаха давно знаю, а второго впервые вижу. С батюшкою Иоанном они утром вино пили.

– О чем говорили меж собою, не слышал? – Листрат съежился весь от тревожного ожидания.

– О наказании дяди Кузьмы нашего. Солдат хотят позвать. Гавриил так прямо и сказал: «Явятся стражники, мы спалим к черту ихнюю Репештю!». И тетя Луша была с ними.

– Лукерье-то чего от них надо? – не утерпела и Окся, которая возилась в предпечье.

– Так она от батюшки и не выходит почти! – воскликнул Никита, который, как и раньше, до прибытия отца, бывал у попа, – едва стемнеет, в его дом, как мышка ныряет. В горнице закроются и молятся.

Окся улыбнулась. Что там между Иоанном и старой девою происходит, понять не трудно. Окся удивлялась по другому поводу: батюшка к спасению души от грехов призывает, а сам, видишь ли…

После ужина отец с сыном вышли на крыльцо. Ни огней в селении, ни голосов. После длинного и трудного дня люди легли рано, чтобы накопить сил на завтра. Только изредка то тут, то там тявкнет какая-нибудь собачка. Потявкает и замолчит. Словно это делает она нехотя, по приказу. Листрат закурил и, выпуская кольца дыма, задумался о своей так неудачно сложившейся судьбе. Теперь с ним и сын, и жена, дело нашел себе. Только надолго ли все это?

– Папка, сказку расскажи, а? – попросил его Никита.

Листрат потушил цигарку о каблук сапога, бросил, затоптал, обнял ласково сына:

– Сказку, говоришь, а о чем?

– О том, как ты из острога страшного сбежал.

– Эге-ге, эта сказка, сынок, длинная и страшная.

– Страшных сказок не надо.

– Твоя правда, Никитушка. Страшного и в жизни хватает. Надо для души повеселее истории рассказывать. Вот поправим свалившуюся калитку в огороде, потом я их тебе сколь хочешь нащелкаю. И о том расскажу, как село наше зародилось и было построено, и как жили-поживали наши отцы и деды.

Тесно прижавшись плечами друг к другу, отец с сыном заговорили о будущей рыбалке, о завтрашнем дне. Когда человек думает о будущем – какое другое счастье на земле искать?..

* * *

Надо признать, в Сеськине сказки очень любят все – от мала до велика. Особенно старики великие мастера их рассказывать. Чаще всего это сказки про лесных ведьм, русалок и про хозяйку темного леса – Вирь-аву. Наслушаешься таких сказок и начинаешь верить, что все это правда истинная, а сама Вирява живет где-то рядом, в соседнем лесу. Кто ходил по сеськинским дорогам, тот это чувство на себе испытал. В диком лесу все как в сказке: сумрак, неведомые голоса неведомых обитателей, шум вековых деревьев, похожих на заколдованных великанов, волшебная музыка лесных ручейков, дразнящие запахи трав… Это околдовывает человека, лишает его чувства реальности.

Одно только не сказочное – полчища комаров. Летними днями людям от них спасения нет. Сеськино даже имя свое получило благодаря комарам. В переводе на русский язык Сеськино – значит, Комарово. Из-за этой напасти, как рассказывают старики, местные жители однажды решили покинуть обжитые места. Хорошо, что Видман Кукушкин (на том свете жилось бы ему в раю!) их остановил. Однажды с Макарьевской ярмарки привез он чудодейственную мазь. Была она цвета дегтя, с противным запахом, зато комаров отвораживала. Остались эрзяне жить на своей земле. Богатства, конечно, большого не приобрели, но и нищих тоже не было. Если и пройдут за сутки две убогие старушки, да и те из Сивок или Инютина – русских сел жители. Князь Трубецкой, их владелец, который в Петербурге живет в хоромах золоченых, своих крепостных обрек на полуголодную жизнь. Как тут не пойдешь побираться! А было время, рассказывают старики, когда с каждой десятины по двести пудов пшеницы собирали. Земля была – чистейший чернозем. Идя за сохой, мужики жирных грачей топтали, что стаями кормились на пахоте. Сеськинцы даже поговорки сложили про свою землицу-матушку: посеешь лебеду – пожнешь рожь да чечевицу, посеешь пшеницу – на стол калач положишь. А уж горох… Горсть кинешь в чугунок – каши не только на всю семью, на соседей хватало. Царь-батюшка далече, о его указах и не слыхивали. Это сейчас полуголодную жизнь влачат, только отметины долгов своих на косяках рубят. По стариковским словам, даже лесные русалки Вирявы ростом поизмельчали, да и речка Сережа обмелела. А уж урожаи… Посеешь рожь – два мешка лебеды соберешь… До весны хлебушка не оставалось даже на семена. Земля в песок обратилась, меж пальцев так и течет. Одни птицы божьи по-прежнему летают, плодятся, радуются жизни. Человеку только завидовать остается, глядя на заливающегося жаворонка в небе или курлыкающих журавлей. Где взять ему, обремененному бесконечными заботами, силы духа, веры в завтрашний день, утешения, наконец. Есть только один путь: попросить об этом всемогущего Нишкепаза. Вот нынче всем селом и собрались у Рашлейского родника, чтобы помолиться ему, попросить помощи и поддержки. Зажгли костер. Пламя бросало отблески на лица собравшихся, отчего они казались торжественными.

Кузьма Алексеев, который недавно вернулся домой из острога, вышел вперед.

– Эрзяне, – сказал он, – Бог наш Мельседей Верепаз благословил нынешнее утро, помолимся ему. – Стоял Кузьма на большом камне-валуне, возвышаясь над всеми. – Эрзяне! – опять раздался его властный голос. – Здесь, перед священным родником, уповая на Верепаза, оставим свои грехи. Этой ночью он мне явился во сне таким, как рисуют святых на больших иконах. Не Христос, молиться которому вас заставляют… Иисус другие народы спасает. В моем сне Мельседей Верепаз дал мне в руки поводья – управлять нашим селом и семя, чтобы посеять.

Все слушали своего жреца затаив дыхание. А он вдохновенно продолжал:

– Надо найти место, где посеем это семя, которое нам Бог послал в награду, – сказал Кузьма, раскинув руки, словно пытался обнять присутствующих, всю Репештю. – Дядя Лаврентий! – обратился он вдруг к старику Кучаеву. – Становись рядом со мной.

Старик подошел, снял со спины чем-то наполненный мешок. Кузьма зачерпнул кувшин воды, подозвал внучат Виртяна Кучаева, Адуша с Сураем. Те запели песню, в которой воспевали небо и землю, хвалили лес и ясное, солнечное утро. По правую сторону стояли мужчины, по левую – женщины. Среди них – солнце, которое ежедневно совершает на земле великие превращения.

– Мы созданы богом Верепазом, мы, эрзяне, добьемся того, что необходимо для воскресения нашего народа. Радуюсь, когда вижу, как колосится и колышется рожь, еще больше радуюсь, когда перед нами встают трудности. Они показывают, кто мы на самом деле: свободные или рабы.

Люди зашумели, загалдели. На таких собраниях Кузьма вливал в сердца свежие силы. Все засучивали рукава – готовились к новым трудностям, новым заботам.

– Идемте за мной, эрзяне! – Кузьма зажег в железной посудине сосновые шишки – от них повалил густой дым. Мокрой мочалкой он обрызгал траву, камни и стоящих рядом людей, приговаривая: – Водою Рашлейки я освящаю те места, через которые другие боги никогда не пройдут. Четыре двери здесь поставим, четыре входа. И пусть четыре ангела охраняют улицы нашего села. А вот сюда, к востоку, вырубим дверь, через которую придет к нам наш великий и бессмертный Мельседей Верепаз! Жизнь наша тяжелая, но если бы тебя не было, Нишкепаз, все мы, дети твои, погибли бы окончательно. Ты, наш Бог, наша сила и опора. Вот дверь – войди!

По сигналу Кузьмы все двинулись на восток, пройдя немного, жрец опять сделал отметину на дереве, показывая народу дорогу. Стал читать нараспев молитву, ее подхватили Сурай с Адушем, защебетали своими детскими голосами, словно весенние ласточки.

Вновь остановилась процессия у огромного камня-валуна, из-под которого журчала родниковая вода, чистая, как детская слеза.

– Здесь, – сказал Алексеев, – поставим дверь для Анге патяй[4]4
  Богиня красоты; хранительница женского здоровья и семейного очага.


[Закрыть]. Сделайте тут тоже зарубку, эрзяне. Анге патяй, сестра Нишкепаза, неувядающий цветок жизни, услышь наши озксы! Твой передник – это теплое, благодатное лето. Ты – женщина и знаешь, что такое благодать. Научи наших женщин сильнее любить своих мужей. Дай им силы растить детей! Пусть наши мужчины наполнят свои дома детворой, а свои дворы – домашней живностью. Ниспошли, Анге патяй, старикам нашим долгих лет жизни, широкие пути-дороги распахни перед молодыми. Войди в эти ворота!

С песнями и плясками люди прошли еще немного, и вновь Кузьма распахнул широкие объятия:

– А теперь откроем двери Нороваве[5]5
  Богиня плодородия.


[Закрыть], в чьих руках находится все богатство земное, пусть она каждый год помогает нам густые хлеба выращивать. Это ее силами и щедростью мы посадили на своих огородах овощи, засеяли поля пшеницей, рожью, овсом, горохом, льном-долгунцом. Благослови, Норавава, наши поля на плодородие. Вот это твои ворота, войди через них!