Текст книги "Кузьма Алексеев"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Тятя, отпусти меня к тетке Оксе помочь, она с Никиткой одна пашет. Дед Видман, говорят, хворает. Да и какой из него пахарь?..

Виртян почесал бороду, сказал добродушно:

– И Арсентия забери с собой, чего ему под телегой-то лежать?

Окся неловко держала плуг, он ее не слушался, и борозда получалась кривая. Никитка, который вел под уздцы лошадь, ворчал недовольно:

– Мамка, да ты крепче, крепче держи, а то срамно у нас получается…

– Не переживай, сынок, – успокаивала его Окся, – это лемех притупился сильно, вот и борозда косая.

– Да и Серко постарел, слабый он, – поддержал мать Никитка, видевший, что она сама из сил выбивается. – Ему уж двадцать лет в обед, как дедушка говорит.

– Может, отдохнем, сынок?

– Отдохнем, – согласился мальчик. – А потом ты, мамка, Серка будешь водить, а я за сохой похожу.

– Походишь, милый, когда вырастешь…

– Вот приедет отец, вдвоем станем с ним пахать. Дедушку под телегой спать уложим, пусть в тени отдыхает. Здесь хорошо, в чистом поле…

– Где он теперь, отец-то твой? – вздохнула Окся. – Да, как на грех, деда лихоманка затрясла. В последнее время что-то он еле ноги носит.

Грустную речь матери прервал Никитка, радостно закричав:

– А вот и помощники к нам пришли!

Три лошади остановились в конце их участка. Кучаевы подъехали, а с ними Кузьма Алексеев с сыном. Такими силами их участочек с гулькин нос раз плюнуть вспахать! И в самом деле, Окся с сыном не успели и глазом моргнуть, а мужчины уже закончили пахоту и распрягли лошадей. Высокие пласты свежих борозд лежали на весеннем поле, испаряя и распространяя вокруг себя неповторимый и несравнимый ни с чем аромат вечной жизни.

А грачей-то сколько налетело! Для них сегодня – пир горой!

– Алкине сюк теть, Кузьма, ды тыненк, од алят!16 – поклонилась женщина помощникам. – Минсь Никита марто уш вийстэ лисинек.

– Не за что, тетушка Окся, в одном селе живем, помогать друг другу должны, – важно ответил за всех Семен.

Кузьма молча улыбнулся.

Неожиданно раздался раскат грома, и сверху, из большого облака, посыпались горошинами крупные капли дождя. С горизонта ползла громадная черная взлохмаченная туча. Брюхо ее разорвалось, треснуло прямо над Сережей. Ливень хлынул, как вода из ведра. Молнии сверкали, ослепляя, гром оглушал.

Землепашцы сбились на краю поля в тесную кучу и, как испуганные овцы, в страхе глядели на разбушевавшуюся стихию. Молились и крестились, кто как мог. Гроза пугала и одновременно радовала – она сулила хороший урожай.

* * *

Настает время, когда человеку приходится подводить итог всей прожитой жизни. Старость крепко держит за руку и ведет навстречу смерти. И если жизнь позади остается, хоть и трудно прожитая, но достойная, человеку не о чем сожалеть. Так и Видман Кукушкин, лежа целыми днями на жесткой лавке, смирился со своей судьбой, покорно ждал конца своего пути. «Я прожил отпущенные мне годы без обмана и зла, – думал старик, – вспоминая детство, юность, зрелость. – Всегда поступал по справедливости, не гневил богов. Все рано или поздно уходят к праотцам из этого мира. Теперь очередь моя».

Соседи приходили его проведать. Таков обычай – успеть проститься с умирающим, получить от него последнее приветное слово, а, если надо, и совет. Деда Видмана в селе уважали, почитали за мудрость и доброту. Он всегда и всем помогал, учил, как поступить, напоминал о древних обычаях и традициях. В этом тщедушном сухоньком старике жил мощный народный дух, помогавший и ему, и его сородичам преодолевать все невзгоды. И вот дух угасал. Видмана покинули силы, и он мысленно молил Нишкепаза помочь ему дойти путь до конца, умереть так же достойно, как жил.

В ночь перед субботой старику стало особенно худо: дышать тяжело, на грудь словно камень навалился. Окся до глубокой ночи плакала и причитала у божницы над сундуком, в котором хранились смертные одежды отца.

Лежа на скамейке перед окошком, Видман старался не слушать жалобы дочери своему Богу, а ловил звуки, доносившиеся с улицы: шум деревьев, шорохи дождя и ветра. Не заметил, как уснул. Вместе с первыми лучами солнца проснулся, разбуженный победным петушиным криком. «Жив!» – радость заполнила сердце, захотелось встать, подышать свежим воздухом. Опираясь на попадающиеся под руку предметы, он вышел на крыльцо.

Утро обещало ясный погожий день. Долго стоял Видман в раздумье, вдыхая всей грудью свежую прохладу. К нему подходили вставшие с зарей сельские жители, справлялись о его здоровье. В голосах их он чувствовал какое-то скрытое недоумение, а может, и упрек: дескать, ты еще жив, старик? А мы уже давно с тобой простились, приготовились оплакивать. Но Видман не обижался на людей. «Они слишком заняты своими заботами, чтобы понять, что творится с человеком на краю жизни, – думал он. – Вот придет время, и каждый, ступив на эту дорогу, сам поймет…»

Он смотрел вокруг себя: вдаль на гору Отяжку, на птиц в голубой вышине, на белые пуховые облака. «Вот и я скоро, как эти птички, улечу из жизни, – молнией мелькнуло у него в голове, и по морщинистым щекам покатились слезы. – Видимо, в последний раз вижу эту красоту… Надо бы Никитке лебедя выстругать, я ему давно обещал», – вспомнил вдруг Видман, и от этой мысли у него даже сил прибавилось. Он позавтракал на радость дочери и снова вышел на улицу.

У стены избы под защитой небольшого навеса стоял верстак. Видман принес подходящий чурбачок из сарайчика, рубанок – и стал работать. Слабость давала о себе знать: он то и дело вытирал рукавом пот со лба, выступающий градом. Глаза жгло от соленого пота. Зипунчик свой повесил на гвоздь, расстегнул ворот рубахи.

От чурбачка исходил золотистый свет, ласковым теплом касаясь каждой грани заготовки. Видман жадно вдыхал медовый запах липового чурбака. Он давно уже научился по аромату определять древесину. Морозцем тянет от березовых поленьев, острым перцем – от дубовых досок.

Видман водил рубанком по шероховатой поверхности липового полена, и под ноги ему падали золотые завитушки стружек. Приходилось часто отдыхать, ожидая, когда затихнут толчки в сердце. Никитка давно просил его сделать «деревянную птичку», обиженно напоминая: «Дедушка, ты всем нашим сельским ребятишкам их подарил, а про меня забыл».

Еще немного чуть-чуть построгать и… Видман почувствовал: еще одно движение, один взмах рубанком, и он свалится с ног. Остановился, радостно рассматривая сделанную игрушку – летящего лебедя: крепкий клюв, длинная изогнутая шея, мощные перистые крылья. Того и гляди, взмахнет ими и улетит прочь. Видман стал полировать игрушку и не сразу заметил, как подошел внук.

– Дедушка, ты почему обедать не идешь? Мамка тебе кричала-кричала, а ты не слышишь.

– Ой, Никитушка, видно, уши мои заложило, как у нашего петуха во время квохтанья, обо всем забыл.

Но мальчик его не слушал. Он стоял, восторженно глядя на лебедя. Глаза его сияли радостью. Видман протянул внуку игрушку и сам тоже почувствовал нахлынувшую волну счастья, которая вскоре накрыла его с головой. Мальчик улыбался. Лицо старика было торжественным.

* * *

Над рекою Сережей плыл белоснежный туман, а на прибрежную траву легли первые неясные солнечные тени. Солнце, робко выглянувшее из-под подола неба, улыбнулось плутоватой улыбкой невестиной подруги, заглядевшейся на жениха, и тут же, нанизав золотые искорки на нити-лучи, повесило их огромным золотым ожерельем на шею молчаливого леса.

На реке слышались плеск воды и приглушенные голоса рыбаков – они с вечера поставили свои сети, а теперь собрались вытаскивать их, предвкушая богатый улов.

– Чу, братцы, слышите? – остановил всех самый старший.

Внезапно окружавшая их тишина нарушилась: заржали лошади, защелкали кнуты, закричали люди. Рыбаки заметили полицейских, идущих по другому берегу реки. По реке, высоко подняв свои морды над водой, плыл табун лошадей. Мужчины бросили невод, спрятались в густых прибрежных кустах, стали наблюдать за погонщиками.

– Господи, Нишкепаз, Гнедка бы моего только не поймали! Без него я сгину! Вместо него готов руку на отруб дать, – завыл Виртян.

– Перестань скулить, или я тебе рот заткну! – показал Филипп свой увесистый кулак. – Плетей захотел?

Виртян, чтобы заглушить свои вопли, уткнулся лицом в росистую траву. Григорий Козлов недавно наказал его за то, что он отказался возить навоз. Положили Виртяна на скамейку, и лично сам управляющий десять раз прошелся по его пояснице соленым прутом. Сколько стыда он принял, а все из-за чего? Гнедка Виртян пожалел. Конь и так работает без отдыха, да и не молод уже. Вот и бережет его. А каково без коня семье? Филиппу легко говорить: женка его, как кадушка полная, бог им детей не дал, от голода не околеют. К тому же и ремесло у него выгодное – вся округа ему работу несет. В семье же у Виртяна четырнадцать ртов, все есть просят, а жена под старость опять брюхатая ходит. Что они будут без лошади делать?

Но Филипп все же прав: нечего высовываться, надо быть незаметным, в ссору со служивыми людьми нельзя встревать – одно мокрое место оставят. Их сабли остро отточенные, не заметишь, как на куски разделают. Подати все растут, а с ними и недоимки. Вот и ходят полицейские, забирают у должников последнее. Думал про это Виртян, а у самого сосало под ложечкой от страха. Да, видно, не только у него. Один за другим мужики принялись нашептывать молитвы, прося у Всевышнего защиты.

– Помоги нам, Боже всемилостивый, сохранить добро наше, – первым зашептал Филипп. – Обереги от злых государевых слуг и бесстыжего барина! Они душат нас непосильными податями, издеваются над нами, как пожелают…

– Не дай им Гнедка, Господи, хоть он и старый, а все ж на пахоту годный, – шептал Виртян. Ему уже мерещилось, как полицейские развязывают путы с передних ног коня. – Ну для чего им моя старая кляча? И у царя, и у графини целые конюшни молодых быстрых рысаков…

Туман незаметно рассеялся, золотистыми бисеринками росы осел на траву. В ближайшем лесочке защебетали птицы, где-то вблизи стучал дятел. Рыбаки собрали свои снасти и двинулись в село вслед за служивыми. На околице мирно паслась лошадь. Это Гнедко спокойненько набивал живот росистой травкой там, где его оставил хозяин. Поднимет передние, связанные путами ноги и – прыг вперед. Увидев хозяина, лошадь заржала. Виртян от радости и сам готов был заржать. Не тронули!

Но ликовать было рано: над селом тревожно гудел церковный колокол, словно предвещал беду. Что делают в Сеськине непрошеные гости?

Жителей собрали в середине села, перед церковью. Никто не знал и не ведал, что случилось. Люди взволнованно переспрашивали друг друга, не слышал ли кто, зачем пожаловали государевы стражи. Неведомое всегда пугает человека больше, чем любая очевидная неприятность.

Приезжие перед церковью поставили стол, накрыли зеленым сукном. Перед столом встал во весь рост высокий, с большим животом мужчина, одетый в мундир. Рядом с ним – бургомистр Петр Анисимович Симеонов и староста Максим Москунин.

– Сельчане! – своим скрипучим голосом начал Симеонов, стараясь перекричать гул толпы. – Из Нижнего к нам прислали председателя земского суда господина Ребиндера решить наши споры с управляющим.

– Чего их решать? – раздался из толпы сердитый голос. – Все и так ясно: земля наша, делить нам с управляющим и графиней нечего…

– Да вот и Кузьма Алексеев скажет, – добавил громко другой, – кому и по какому праву принадлежит землица!

Через ряды крестьян пробрался наконец к столу Алексеев и, потрясая зажатой в кулаке бумагой, прокричал:

– Земляки! Не слушайте никого! Я вам уже рассказывал об этой дарственной. Как ни прятал ее управляющий, утаить не смог. Вмешался Мельседей Верепаз, наказал Козлова за обман – все вы помните пожар в его усадьбе! – и явил нам дарственную царицы Екатерины. Разоритель и вор Козлов хочет присвоить наши земли. Не бывать этому!

– Не бывать! – рявкнула толпа.

– Отставить! Теперь меня слушайте! – оттолкнув Козлова, с кулаками двинулся на Кузьму Ребиндер. – Указ ваш устарел. Государыня давно в земле сырой. Законы и порядки изменились. Вы должны послушать, что вам говорят представители власти, – кивнул он в сторону управляющего и старосты, – а вы бунтуете. До губернатора дошли слухи, что вы засеяли графские земли, вилами закололи трех лошадей управляющего, разбили окна конторы.

– Надо поучить их уму-разуму! – метал гром и молнии разгневанный Козлов. – Пусть знают свое место, псы шелудивые!

Толпа гудела, словно растревоженный улей. Мужики выкрикивали угрозы, рвались к столу, потрясая кулаками. Но на пути встали полицейские. Они окружили собравшихся плотным кольцом и, размахивая нагайками, сгрудили всех в тесный комок. Хрипели лошади, почуяв опасность, свистели нагайки, выли бабы. Гомон вскоре улегся. Все ждали, что будет дальше. Гадать долго не пришлось. У церкви остановилась подвода, полная свежесрезанных прутьев тальника, а вместо стола была поставлена широкая скамья.

Козлов с двумя дюжими полицейскими вытаскивали из толпы тех, кто засеял поле под Отяжкой. Их ждали розги. Когда люди поняли, что их ожидает, то сделали попытку вырваться из кольца. Да не тут-то было – конские копыта и свинцовые наконечники нагаек остановили порыв.

* * *

У каждого живущего на земле свои печали и заботы. С ними легко справляться, если в сердце живет радость. Но откуда брать человеку жизненных сил, ведь радость и счастье не падают с неба манной небесной?

Об этом часто думала Окся, особенно по вечерам, когда одиночество особенно невыносимо. Дневные заботы закатились за горизонт вместе с солнышком, а тоска, словно луна на небе, заполняет всю душу. И не спится женщине. Нет ей покоя от горьких дум.

Вышла Окся на крыльцо, прислонилась к дверному косяку. Поплакать бы, да не плачется, слезы давно закончились. И тут до ее слуха донеслась песня:

 
Ой, у Ивановой Марюши
Несчастная судьба,
Несчастная судьба-судьбинушка…
 

Окся хорошо знает эту песню об эрзянской девушке, выданной замуж за нелюбимого. Сама часто любит напевать ее за работой. Но сейчас, в вечерней тишине села, негромкие слова песни, дополняемые щемящими душу соловьиными трелями, особенно трогают сердце:

 
Живет Машенька
Со своим мужем несогласно,
Не в согласии.
За одним столом они
Вместе не едят.
Из одного ковшика
Они не пьют,
И на одну кровать
Вместе не ложатся.
 

Не чуя под собой ног, Окся пошла на голос, к реке. Где-то на берегу, в одиночестве, сидит и поет Игнат Мазяркин. Его голос ни с кем не спутать. Опустил, знать, в воду невод и ждет, когда тот наполнится шустрой рыбешкой. Красивый голос у него, до самого сердца доходящий. Когда Игнат пел, у Окси появлялось страстное желание поймать эту песню, как птицу, а потом отпустить в небо вместе с той болью, которую она носила в душе, будто тяжелый камень. Может, тогда перестанет болеть сердце о пропавшем муже?..

Придерживая накинутую на плечи шаль, Окся спешила в сторону реки. Ветки краснотала хлестали ее по лицу, но она ничего не замечала. Песня звала ее и манила.

Наконец ноги принесли ее к древнему дубу, где они когда-то с Листратом собирали желуди и отдыхали в шалашике во время веселого сенокоса. Вокруг стояла звенящая медовая тишина. Женщине казалось, что она слышит даже спрятавшихся в песок юрких ящериц.

Песня давно затихла или, может, Игнат уснул? Но зато теперь Окся хорошо различала ночные звуки – шепот речных волн, шелест листвы, бормотание тетеревов где-то неподалеку. Резко прокричал филин. Старый одинокий дуб тихо дремал на берегу реки. Сладкий ли сон он видел, думал ли о навсегда ушедшей молодости?

Окся подошла и обняла могучий ствол великана, жалея то ли его, то ли себя и мысленно утешая: не стоит печалиться об ушедшем времени, есть еще что-то впереди, может быть, счастье… И словно в подтверждение этих светлых мыслей она услышала новые звуки: тяжелое дыхание, вздохи, плеск воды. У крутой излучины реки она явственно увидела огромного лося. «Отяжка!» – пронеслось в ее голове. Дикий лесной бык, подогнув передние ноги, пил речную воду. Окся наблюдала за ним, по-прежнему чутко прислушиваясь к шорохам и звукам вокруг. Чувства, переполнявшие ее, искали выход: ни поговорить, ни пожаловаться ей некому… И с очередным выдохом из груди ее вырвался стон, больше похожий на крик раненой птицы.

Лось от испуга вздрогнул и прыгнул в воду, подняв огромными боками фонтаны воды. Он поспешил уплыть на другой берег, где темнели густые заросли кустарников, подальше от непонятных звуков.

И снова вокруг воцарилась тишина. Рыбак неуверенно и негромко запел новую песню. В ней он рассказывал о недавно сосватанной девушке, которая ждет-пождет своего суженого:

 
 Вчера взятая невестка
 Вожака журавлей спросила:
 – Видели ли моего суженого?
Вожак журавлей ей отвечает:
– Не видел, невестка, твоего мужа,
Не заметил, молодая жена, твоего суженого…
 

Окся прислушалась, слова песни ей не понравились, опять душу до крови разбередят. И она хотела было повернуть домой, но голос Игната стал громче, и Окся невольно вслушивалась:

 
Вожак воронов отвечал ей:
– Видели мы твоего мужа,
Встретили мы твоего суженого.
По одну сторону дороги лежит его голова,
По другую сторону – тело,
По дороге течет его кровь…
 

Села Окся на траву, слезы градом полились из глаз. За что ей такая горькая судьба? Куда пойти, кому пожаловаться?

Пожалуй, она знает, где искать утешения, только вот отец не одобряет ее тяги к Господу, да и многие жители Сеськина отворачиваются от нее, когда она идет из церкви. Как ей быть, скажите на милость? Возможно, русский бог залечит ее душевную рану, и она отдохнет?

Оксе пришла мысль: завтра же, не теряя времени, пойти к батюшке и открыть ему свою изболевшуюся душу. Отец Иоанн – добрый человек, Никитку грамоте учит. Может, ее научит, как жить дальше?..

* * *

Отец Иоанн встретил женщину с радостью. После вечерней службы он гасил свечи, собирал их и складывал в плетеную корзину. Услышав, зачем Окся явилась к нему в такое позднее время, оторвался от своего занятия, подошел к ней, благословил и после этого участливо сказал:

– Слышал, слышал, дочь моя, тяжело тебе приходится. Жена без мужа, что тростинка в поле – всем ветрам приходится кланяться.

– Истинно, батюшка, – Окся не стала кривить душой, – не придумаю, как жить дальше. Отец постарел, ослаб, одной ногой в могиле. Сынишка мал, неразумен. Кто охранит меня от бед и трудностей?

– А ты, милая, на Господа надейся, у него защиты проси. Господь наш, Иисус Христос, один заступник и спаситель.

– За что ж мне доля-то такая выпала?

– Господь наш терпел лишения и нам велел. Он тебя на прочность испытывает: выдюжишь – к себе в Царствие небесное возьмет. – Отец Иоанн подвел Оксю к иконостасу и, пальцем тыча в иконы, загадочным голосом сказал: – Смотри, здесь вся земная жизнь Христа. Жил в лишениях и умер мучительной смертью на кресте, спасая наши грешные души. Испытания посланы нам для очищения от грехов. Страдания – это прямой путь в Царствие небесное. Вот смотри, это Матерь Божия, Богородица, простая, земная женщина. Марией звали. Она и не помышляла о вознесении на небо, а вот довелось ей быть матерью Христа, видеть страдания и смерть сына. Много горя пережила эта женщина, и после смерти Господь взял ее в свое небесное царство.

Окся оцепенела, слушая батюшку. За всю прожитую жизнь никто не спрашивал, чем она живет, о чем думает. А батюшка, гляди-ка, понял и утешил: за муки земные ее на том свете наградят светлым раем. Неслыханное обещание!

Голос отца Иоанна стал громче и суровее:

– Хочешь, дочь моя, за Сыном Отца небесного следовать – каждый день в церковь приходи и перед алтарем свечки ставь. Отец небесный через Сына своего все грехи тебе простит, и душа твоя очистится.

– Вместе с Никиткой стану в церковь ходить!

– Я слышал, муж твой лодки у Строганова пожег? Малец пойдет его дорогой – добра не жди. Мальчик он, вроде бы, неплохой, однако за ним глаз да глаз нужен… Ну, ступай с Богом, устал я.

После ухода женщины отец Иоанн загасил оставшиеся свечи и, заперев за собой тяжелые дубовые двери, постоял на крыльце. Улица была погружена в темноту. С ближнего пруда тянуло свежестью. Из-под высоких раскидистых берез выскользнула и метнулась огромная тень. К крыльцу подошел кряжистый мужик с увесистой дубиной – церковный сторож.

– Пошли, батюшка, провожу до дому.

Поп опасался ходить в одиночку. На прошлой неделе, когда он шел после службы домой, кто-то злонамеренно бросил в него камень. Спина до сих пор болит. Язычники не раз разбивали вдребезги церковные окна.

Отец Иоанн шагал с оглядкой, втянув голову в плечи, несмотря на присутствие внушительного охранника. Кто знает, что на уме у этих непокорных эрзян? Христианская вера в Сеськине приживалась трудно. Многим она была не по нутру. И поэтому отец Иоанн переживал: как бы нижегородский епископ не прогнал его с прихода! Но сегодня из глубины сомнений забил родничок надежды. Одну заблудшую душу Иоанну Дмитриеву удалось заполучить в расставленные сети.

* * *

Вот и май позади, за ним июнь отсчитал свои дни. Лето вступило в свои права. Пришла пора сенокосная. К ней готовились в каждом доме основательно. Мужики отбивали и точили косы, делали вилы и грабли, чинили телеги, пасли лошадей ночами, а днем кормили овсом: добрый отдохнувший конь – главный помощник на сенокосе. Да и о себе не забывали люди. Резали овец – без мяса какой косец! Квасили молоко – без кислого молочка в жару пропадешь. Почуешь жажду, кислое густое молоко смешаешь с холодной родниковой водицей – пей, пока душенька не воспрянет. Ни пота обильного от этого напитка, ни дрожи телесной. Готовили также квас. Он на хлебушке выстоянный, ядреный, сытный, с кислинкой. Жажду тоже хорошо утоляет.

Заботились перед сенокосом не только о животе, но и о внешнем виде. В залатанной или рваной рубахе не выйдешь на сенокос, люди засмеют. Луг сенокосный – место общественное, святое. На нем каждый на виду. Поэтому одевались во все свежее, красивое, что придает человеку силы, создает доброе настроение, поднимает дух. Не удивительно, что именно на покосе парни невест себе выбирают, а девушки – суженого.

День спросонок не успел открыть свой розовый рот, а семья Алексеевых уже в пути. Дорога вилась вдоль реки Сережи. Тонконогую вороную вел в поводу Николка. Любава с Зеркой спят в телеге на сене. До самой глубокой ночи они пели и плясали под окнами Зинки Будулмаевой. Молодость путами не стреножишь, вырвется и убежит…

Утро разгулялось погожее. Щебетали птицы, блестела роса на траве. Воздух пропах медостоем насквозь, хоть бери и на базар вези! Через час доехали до своего шалаша. Перед ним – куча золы и таганок. Здесь можно варить пищу. Сделаешь шагов двадцать – выйдешь на Сережу, берег которой опоясан густым кустарником и хмелем. Сейчас река безмятежна, без волн. Воды ее голубеют, отражая в себе небесную высь. До головокружения пахнет диким луком и горькой полынью. Тишину нарушает крик чибиса, да надоедливо пищат над ухом комары. В глубоких бездонных омутах, каких на Сереже немало, прячутся ленивые сомы, а по мелководью плавают красноперки и огольцы. Такая уж Сережа река: где воробью по колено, а где не достанешь и дна.

Кузьма постоял на берегу, наслаждаясь видом, раскинувшимся перед ним. В груди защемило: родимая сторона всегда волновала его душу, пробуждала самые глубокие чувства. Словами это не передашь. Кузьма вернулся к шалашу. Захватив косы и грабли, принялся учить дочерей косить траву:

– Косу надо вот так держать. Косите не спеша, а то быстро устанете. Коса в ваших руках должна соловьем петь! – И Кузьма засмеялся, шлепнув Зерку по мягкому месту. – Ясно?

И первым вышел валить травостой. Жик-жик, жик-жик! Шелковистый пырей Кузьма резал под корень, ни одной травиночки за собой не оставляя. За ним двигалась с косой жена, за ней – Николка. Отстала от всех Любаша. Зерка попыталась было косить, но быстро бросила и пошла растрясать скошенные валки. Закончив свой длинный ряд, Матрена пошла готовить обед.

Любаша устала, ладони стерла до крови, они горели огнем. Кузьма приложил к мозолям листья лопуха, завязал тряпицей и предложил дочери:

– Может, тоже к сестре пойдешь валки ворошить? – Любаша упрямо помотала головой. – Ну, тогда окосиво держи крепче, тогда левая рука не будет соскальзывать. Эка, дите мамино…

Однако Кузьма был доволен упрямством дочери. Хороши девки, не лентяйки, да и красавицы на загляденье. Может, и мужья хорошие найдутся?

Остановились передохнуть. Сели в тени деревьев. Жарко. На девушках просторные ситцевые сарафаны. Их нынешней весной Кузьма купил в Лыскове, когда последний раз работал у Строганова. На лето он там не остался, хотя купец и уговаривал. Хватит, не молодой уж.

Низинный берег Сережи заполнен косарями. И мужики, и бабы шумные, нарядные. Возле Алексеевых косила Зинаида Будулмаева, чуть поодаль – Кучаевы и Захар Кумакшев. Сашка, младший брат Кузьмы, работал рядом. Свой пай он скосил еще вчера. Во время отдыха пришел к родне – поговорить, квасу попить. Ростом он ниже старшего брата, но зато коренаст и широкоплеч. Левый глаз его немного косит – в прошлом году наткнулся на сучок при рубке леса.

Сашка присел возле брата, ущипнул Зерку за мягкое место и пошутил:

– Ну как, племяшка, научилась косить, или больше женихов выглядывала?

– А ты сам-то, дядя, стог метал или больше в лесу прохлаждался?

– Ах ты, востроглазая, все углядела!

– Да, дядюшка, признайся лучше: на свидание ходил?

– Угадала, егоза! Говорят, Отяжка в нашем лесу вновь появился.

– Недавно мы с девчатами собирали землянику в Рашлейском овраге, так там и его видели. Огромный, как красная гора! И не хромает больше, видно, раны совсем зажили…

– У лося, дочка, одна забота: бока нарастить, живот набить, – вступил в разговор Кузьма. – Другое дело – люди. Счастье себе ищем. Плохо, правда, что забываем своего истинного Бога, души у нас пустые. Вот Григорий Козлов, чистый эрзянин, считает Иисуса Христа своим Господом, в Оранский скит ездит молиться. А что, у тамошних монахов сердца добрее что ли?

– Так там брат его, Зосим, – вставила в разговор свое слово и Любаша.

– Понятное дело – родная душа. Но если предашь своих богов, ты предашь и своих родичей, всех предков. Хотя густому туману аромат луговых цветов не заглушить, а все-таки…

Что хотел сказать этим отец, Николка не понял и поэтому спросил:

– Тятенька, человек совершит грех и не побоится ни Бога, ни людей, его могут простить?

Кузьма, задумавшись, ответил не сразу, и Николка опередил его:

– Если человек покается, чего не простить! Но ведь чаще зло делают намеренно и не думают каяться… Вот наш управляющий какие беды народу принес. Как его простишь?

Кузьма потрепал сына за вихры и, одобрительно кивнув брату, встал точить косу. Вслед за ним поднялся и Сашка, ушел на свой надел.

К вечеру принялись метать в стога сухое сено. На помощь пришел Семен Кучаев. Его семейство уже закончило косьбу личного пая, сено уложили в аккуратные стожки. Семен – парень могучий, в плечах сажень. Одним навильником полстога поднимет.

Зерка жалела парня:

– Ты, дурень, понемногу бери, а то надорвешься!

– Вот замуж тебя возьмет, и ты, доченька, тоже будешь так работать, – засмеялась Матрена. Она собирала подсохшее сено в валки и издали наблюдала за всеми.

В этот момент на пыльной дороге, что опоясывала луга серой лентой, пронеслась пара рысаков, запряженных в тарантас. В нем сидели управляющий Козлов и его дочь Ульяна. Николка бросил работать и долго глядел им в след.

– Шею свернешь, сынок! Что это ты загляделся? – полюбопытствовал отец.

– Эта семейка вроде осиного гнезда, от нее надо держаться подальше. Да и Ульяна – не нашего поля ягода, – добавил своим густым басом Семен.

* * *

Потонув в своих нерадостных думах, Видман Кукушкин плелся по густому лесу одному ему известной тропинкой. Под лаптями пружинил мох, шагов не слышно. Солнышко где-то высоко-высоко, заплуталось в вершинах деревьев. А здесь, внизу, словно не лес, а желтая пропасть. Поднимешь голову – не выбраться из нее на белый свет! Да Видману этого и не хочется, так бы шел и шел, вдыхая густой аромат и слушая разговоры лесных обитателей.

Издалека берет начало этот лес, от самой Волги-матушки. Этот край не только старику, а и быстроногим лосям не обойти. Тут самые могучие сосны растут. Их красные кроны, словно церковные свечи, стоят прямо, торжественно. Там, за соснами, спряталась от ветра березовая рощица, как стайка юных девушек. В болотистых местах вместе с раскидистыми ивами растут задумчивые клены. Изредка то тут, то там можно встретить дубы, ясени, липы.

Лес не пугал Видмана, он часто останавливался, прислушивался к его дыханию. Раз старик вспугнул диких кабанов. Стадо дремало позади лесного ручейка. Видман затаился: дикие свиньи могут своими зубами-кинжалами на куски разорвать, если им что не понравится.

Затем прошел мимо медвежьей берлоги. Накрытое сухими ветками укрытие хозяина леса притаилось под поваленной молнией сосной. Из отверстия берлоги исходил дурной тяжелый запах. Встреча с медведем обещала мало приятного. Его зимой брать надо, во время спячки. А сейчас он без труда кости может тебе поломать. А вот лосиные следы. Трое здесь проходило: лось с лосихой и детеныш. Скоро Видман их увидел, этих гордых лесных красавцев. На небольшой полянке они пощипывали травку. Долго Видман наблюдал за животными из-за ствола дерева. Ноги онемели, спина затекла, и дед решил присесть на пушистый мох. Но под ним звонко хрустнула сухая сосновая шишка. Лосиха с тонконогим лосенком прыгнули в ближайший кустарник, а самец, обернувшись на звук, встал в боевую позу и трубно замычал. Видман, не дожидаясь, когда лось кинется в атаку, вышел из укрытия и ласково сказал:

– Ладно, ладно, прости старика, нарушил ваш покой!

Лось в ответ вновь затрубил громко и протяжно, и ушел в заросли кустарника с гордо поднятой головой, демонстрируя свое превосходство и силу. Видман вслед ему только головой покачал: какой горделивый! А человек живет, живет, и никто его ни во что не ставит, он как обыкновенный дождевой червь – кому помешает – раздавят… Зачем тогда рождаться на белый свет, если пользы от тебя с подсолнечное зернышко?..

* * *

Окся долго наблюдала за отцом, до тех пор, пока тот не скрылся из виду. Уговаривала его не ходить в лес, слаб ведь совсем. Но он не послушал. Что теперь будет?

После выгона стада с соседкой Настей Манаевой собрались идти на просеку за смолой. Вернулись оттуда вечером. В доме один Никита. Отец не вернулся из лесу и на следующее утро. Окся побежала к Виртяну Кучаеву. Тот поднял мужиков на поиски старика. Видмана нашли в овраге Ракшлейка у родничка, бьющего фонтаном из-под округлого дикого камня. Он лежал лицом вниз. Тело уже окоченело, худые скулы были белыми.