Текст книги "Кузьма Алексеев"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 24 страниц)

– Все пошли во – он!..

Когда остались с парнем вдвоем, холодно сказал:

– Ты что это, язычник, убежать надумал? А кто мне лошадку отрабатывать будет?

– Силантий Дмитриевич, так лошадку-то волки сгубили, а не Вавила вовсе…

Строганов приподнял свою увесистую дубинку, думал ударить по шее строптивого парня, но потом медленно опустил ее.

– Вы, Силантий Дмитриевич, не правы. Вавилу самого могли волки загрызть. А он не растерялся, отпугнул их выстрелом. Разве мог он подумать, что с перепугу лошадь ноги поломает…

– Да кто ты такой, чтоб мне указывать?! – задрожал всем телом Строганов. – Мордвин тупорылый… Эгей! – позвал купец.

Вошли те же бородачи и встали у порога, ожидая команды.

– В холодную его! Голодом морить! Пусть посидит, подумает, как против своего хозяина выступать!

Гераську вывели на улицу, в ту же подводу ткнули носом.

* * *

Из подземелья Кузьму перевели в келью, где стояла одна-единственная широкая скамейка и в углу – лохань, служившая нужником. Хотя рядом, за стеной, находились другие кельи, невольник никого не видел и не слышал. Иногда к нему заходил Гавриил, чтобы в очередной раз прочесть Евангелие. Иногда чтение заканчивалось спором. Однако каждый оставался при своем мнении. Сегодня келарь повел Кузьму на прогулку – подышать свежим воздухом. В коридоре их поджидал монах. Ни слова не говоря, он пошел следом.

На улице уже стемнело. На фоне сумеречного неба угадывались силуэты куполов собора. Келии, прижатые друг к другу, вроде петушиных гребешков торчали из глубокого снега. Возле одной из них, молча пройдя по расчищенным от снега узким тропинкам, остановились.

– Я пойду, – неожиданно сказал Гавриил и, не взглянув на Кузьму, быстро ушел.

– Я нонче тебя, эрзянин, в гости к себе заберу, – «одарил» Алексеева ехидным смешком тайный провожатый. Ростом он могуч, как дуб высокий. Приплюснутый нос во все лицо и черная борода до пояса. «Атаман шайки разбойников, а не монах», – подумал Кузьма и поежился от недоброго предчувствия.

– Донатом меня звать, – вынимая из кармана ключ, сказал он. И на бородатом его лице мелькнула непонятная радость.

Железная дверь заскрипела на ржавых петлях и пропустила в темноту вошедших. Пахнуло жареными грибами. Ноздри Кузьмы защекотали, а в животе заурчало. На голодное брюхо в гости являться не годится, да что поделаешь – не он здесь хозяин.

Кузьма мельком огляделся и удивился, что в келии не имелось окон, лишь в двери мерцало крохотное отверстие. Да и холодновато было тут, как на улице.

Монах молча зажег спичку, прислонил к чему-то – зажглась свеча. Ее скудное пламя осветило сырые стены и каменный грязный пол. В середине келии – трехногий стол, на нем сковородка с жареными грибами.

– Это гнездышко я тебе дарю, – у монаха от смеха даже подбородок затрясся.

Кузьма вопросительно взглянул на него, но не проронил ни слова.

– Снимай, снимай зипун-то! – продолжал так же Донат и сам решительно сдернул его с плеч Кузьмы. – И рубаху свою сыми, здесь как в бане будет, потом изойдешь, когда печи растопим.

Никаких печей в келии не было и в помине, только у стены Кузьма заметил шкаф, сколоченный из сучковатых досок.

– Сначала я измерю твой рост, Кузьма Алексеевич. Так наказал мне сам игумен. Иди-ка сюда, иди, не трусь! – Донат подошел к шкафу и поманил Кузьму. – Эрзяне, говорят, от других народов отличаются тем, что они плечистее и выше. Вот и проверим сейчас.

Кузьма вошел в шкаф, Донат дернул металлическую накладку и захохотал:

– Доброе место я тебе нашел, а! Гордость твою без кнута выбьет! Посидишь тут денек-другой…

Кузьма глянул наверх – над его головой гусиными перьями белела паутина. Повернулся было – наткнулся на что-то острое. Выставил грудь вперед – снова наткнулся. В тело вошёл то ли острый гвоздь, то ли заостренный кол.

– Попробуй мое изобретение, язычник. Ну как? Кусается?

Схватившись за живот, монах заржал по-жеребячьи. В густых его ресницах играли бесовские огоньки. «Ох, мать моя родная, в этом человеке сотни чертей кишат. Видимо, в руки палача меня отдали», – промелькнуло в голове Кузьмы.

Боясь пошевелиться, он осторожно, искоса окинул взглядом стены шкафа. Они были все в гвоздях, вбитые снаружи.

– Как, понравилось тебе, по душе пришлось, а? – не унимался Донат. – Для таких, как ты, я это сделал собственными руками. Даже и название придумал – «Вечерня». Под вечер в него гостей дорогих запираю. Неплохое угощение, а?..

Сел за стол, протянул свои длинные ноги под ним – и давай орудовать ложкою. Во время еды чавкал по-поросячьи и сопел. Наполнил свой желудок, и снова заклокотала в нем неуемная злоба:

– Стой там до тех пор, пока не вернусь!.. – дверь за ним заскрежетала тяжело и грозно.

Кузьма лихорадочно соображал: как выбраться из ловушки? Но придумать ничего не мог. Ругал себя на чем свет стоит, даже про холод забыл. Гудели отекшие ноги. Попытался присесть, чтобы унять боль в пояснице. Да не тут-то было: гвозди впивались в бока, в плечи. Потихоньку, чтобы не напороться на них, тяжесть тела перенес на правую ногу.

Стоял в таком положении недолго, левая нога стала отекать. Закружилась голова, покачнулся. В ягодицы мгновенно вонзились острые жала. Кузьма выпрямился, перестал даже дышать. Сердце его билось раненой птицей. Нашел крохотную опору, всеми порами своего тела прислушиваясь к боли. Спиной «попробовал» заднюю стенку «шкафа». Терпимо. Поясница немного отошла. Но заныли плечи, руки. Горело во рту, горло пересохло, до смерти хотелось пить. За временем Кузьма не следил. Серые стены да холод не знали времени.

Кузьме показалось, что прошла целая ночь. Но свечка на столе все горела, потрескивая. И он не заметил, как уснул. А, может, потерял сознание… Но тут же очнулся, услышав зловещий скрип двери.

Возвратился Донат. Открыл шкаф, попытался поднять Кузьму. Тот что-то хотел сказать, но только промычал нечленораздельное.

– Ну что, жрец, кишка у тебя тонка оказалась, как я и думал!

– Будь ты… проклят, палач! – наконец произнес узник и тут же получил ответ – удар тяжелым кулаком по губам.

Кузьма опрокинулся назад. Гвозди вошли в спину. Донат ударил снова. Изо рта Кузьмы вместе с воплями вылетели три зуба, упали и покатились по полу.

– Вот так, языческий жрец! Один час помаялся, а уже в портки наложил. Но, видно, еще не все понял. Так что посиди еще…

Загремел запор шкафа, заскрипела дверь кельи. От холода и боли Кузьма дрожал мелко-мелко, но зато теперь он не чувствовал острых гвоздей. Все окутал серый туман. Он потерял сознание…

Потом опять пришел Донат, вытащил его за ноги и положил на скамью. Накрыл зипуном и принялся осматривать шкаф, похвалив его за полезность:

– Ценная штука! Хорошо «уговаривает…»

* * *

Двое суток Кузьма был в беспамятстве. На третьи сутки, вечером, понаведать его снова пришел Донат. Глянув на лежавшего, с издевкой спросил:

– Как, от Бога своего еще не отрекся?

Кузьма устало закрыл глаза и тяжело вздохнул.

– Хорошенько подумай, пока лежишь в покое, – какой бог может тебя спасти. Ты понял меня? Денька через два обратно приду, понаведаю, – глаза монаха поблескивали, словно битое стекло. – Не отступишься, рога твои чертовы обломаю. Этот шкафчик на колени не таких ставил, – кивнув на свое «изобретение», хихикнул Донат.

Однако прежней уверенности в покорности Алексеева у Доната уже не было. Поэтому он решил использовать еще одно средство. На пятые сутки подсадил к Кузьме Айседора, просвирника.

– Один, знать? – спросил тот, едва войдя, прямо с порога, хотя Кузьму еще в глаза не видел – келия была погружена в темноту. Это он, Кузьма, в темноте привык и видел все, как кошка. Вошедшего он не узнал и поэтому не удивился его появлению. Айседор держал что-то в руке.

– Один, – хриплым слабым голосом ответил узник. – Теперь вот ты вошел. Получается, теперь вдвоем.

– И я таким макаром множество раз посиживал. К этому наш брат привык.

Вошедший уселся на край скамейки, где лежал Кузьма, достал кисет, брезгливо понюхал табак и стал чихать.

– Давно здесь маешься? – спросил он Кузьму, прочихавшись. И не дожидаясь ответа, заговорил дальше: – Меня здесь уже около года держат – и ничего, не околел, как видишь. За моление мое двуперстное сюда загнали, псы бешеные.

Монах вонзил свои узкие глаза в Кузьму и воскликнул:

– Ох, мать моя родная, да никак ты тот самый Кузьма, который много селений поднял?.. Слышал, слышал о твоих делах. Пытались сломать тебя – не сломался, не отступил, кнутом били – только рубцы остались. В Бога своего веруешь, слышал, эрзянского?

Кузьма не знал, к добру ли этот человек хвалит его, поэтому продолжал молчать.

– Понюхай-ка, – протянул монах ему свой кисет.

Кузьма также молча отвел его руку.

– Это хорошо, не приучен баловаться. Грех это, истинно. Но мне помогает – и от голоду, и от холоду… – Айседор поежился, оглядев келью, шепотом спросил: – Так что с тобой дальше-то учинят?

– То один Верепаз знает, – усмехнулся Алексеев, заметив страх во взгляде монаха.

– А меня, думаю, нынче отпустят. Надоел я им. Да и каморка твоя с наперсток. Вдвоем тут тесно, даже лечь негде. – Это он сказал хоть тихим, но уверенным тоном, что Кузьме показалось странным. Откуда он знал, что его выпустят? А если выпустят, то зачем сюда сунули?

– Сильно бьют?.. – наклонился монах к его лицу.

Алексеев уклончиво ответил:

– Рабов где только не бьют. Судьба такая…

– Правду говоришь, такова наша судьба! – оживился монах. – Крепостные от боярских плетей страдают. И монастыри тоже держат палачей. Думаю, всегда перед ними будем на коленях ползать. Вот им! – и монах показал кукиш. – Мы не одиноки, нас много. Скажем, кто тебе помогает? Верные друзья, сотоварищи! И я не одинок. Только в том беда, как дойдет до дела, так многие трусливыми мышонками отступают, бегут. У кого кишка тонкая, тот и предаст тебя. С тобою случалось такое? Кто предавал тебя когда-нибудь?

– Мой народ никогда не предаст. Если только управляющий наш, – Кузьма с досадой махнул рукой. Слова монаха понравились Кузьме, даже про боль телесную и голод позабыл.

Но монах, казалось, уже забыл о Кузьме, его грызли собственные сомнения, и он торопился излить их наружу.

– Люди – волки! Не заметишь, как сгрызут. И четвероногие тоже вышли из дикого леса, со дворов овечек таскают. Вчера, я слышал, на Лысково большая стая напала, у купца Строганова полстада перерезала. И ты, язычник, бойся. В монастыре, и-и, коренные зубы выбьют!

– Оставь меня, – попытался остановить Кузьма злобный поток слов, – я до смерти устал. Ты бы лучше чего утешительного рассказал…

Кузьма не знал, что через отверстие в двери за ними наблюдал Донат. И когда услышал посланца своего пустую болтовню, не выдержал и крикнул:

– Эй, болван, чего язык твой мелет? Айда выходи!

Монах обрадованно вскочил с лавки, словно этого и ожидал. Не прощаясь, выскочил из кельи. Дверь угрожающе заскрипела, и Кузьма остался один. Потом его снова в «чудесный» шкаф поместили, обливали холодной водой, спрашивали о помощниках. Кузьма молчал, словно умер.

* * *

По весне на территории монастыря началась стройка. Заложили новую церковь. Князь Грузинский, который во имя спасения собственной души выделил на строительство немало денег, вздумал взглянуть на него своими глазами. В келии Корнилия не застал и пешком, меся сапогами грязь, двинулся в сторону, указанную монахами. Вскоре увидел, как с полсотни мастеровых муравьями копошатся, таскают кирпичи, кладут стены, рубят срубы, месят глину. Князь знал, что руководит строительством артельщик Максим Аспин, который в губернии поставил множество церквей.

– По левой стороне иди, Егор Александрович, там сухо! – откуда-то сверху послышался ребяческий голос игумена.

Грузинский, скользя по раскисшей земле и спотыкаясь о кирпичи и бревна, проклял себя за то, что явился сюда. В Макарьево лучше являться, когда подсохнет, дорог тут отродясь не было. Игумен спустился с лесов, поддерживаемый молодым послушником. Подошел князь, весь в грязи, сердитый. Да и у Корнилия руки в глине.

– Как тебе, князь, нравится? – вытирая их о рясу, спросил он у Грузинского и указал пальцем на недостроенные стены церкви и колокольни.

– Что тут понравится, пока одна грязь да сутолока, – раздраженно сказал Грузинский.

Мимо них вереницей двигались носильщики кирпичей, то и дело покрикивая:

– Посторонись! Мешаешь!

За этим с любопытством наблюдал артельщик. Низенького роста, со взлохмаченной головой невзрачный человек. А вот глаза его за людьми пристально следили, словно веретена, острые, подвижные. Заприметив что-то неладное в цепи рабочих, поднявшихся с грузом кирпича на леса, неожиданно крикнул высоким голосом:

– Эге-гей, держите!..

Один из носильщиков со своей корзиной споткнулся, перегнулся через перила и упал вниз. Хорошо, что вовремя успел сбросить поклажу с плеч.

Корнилий накинулся на потерпевшего:

– У, нечистая сила, ослеп совсем, что ли? Где глаза твои были?

Парень, с трудом поднимаясь с земли, повернулся в сторону игумена, прошипел:

– Вставай вместо меня, узнаешь!

Корнилий посохом изо всей силы ударил носильщика и накинулся на подошедшего артельщика:

– Где ты нашел такого бунтаря? Чтоб духу его здесь не было!

– Игумен, и так рук не хватает, никто на тебя даром не хочет работать. Вчера двое сбежали. – Аспин тоже едва сдерживал гнев. – К тому же несправедлив ты к бедняге. Это крепления лесов не выдержали, вот носильщик и упал.

Перед Корнилием поставили побледневшего, испуганного плотника.

– Леса ты ставил, да? – игумен с головы до ног оглядел его, словно изъян выискивал.

– Я, игумен.

– Пошто не следил, как их крепили?

– За всеми разве уследишь? – тот в испуге попятился.

– Эй, полицейский! – крикнул игумен. – Под замок его, пусть посидит в темной с крысами, поумнеет.

Плотник умоляюще поглядел на артельщика – тот от него смущенно отвернулся.

– Ладно, Егор Александрович, потешились с дураками. Пойдем-ка в мои хоромы греться. – И, подняв повыше полы рясы, игумен пошагал со стройки, не оглядываясь на князя.

В келии их ждал обильно накрытый стол. Был даже жбанчик с виноградным красным вином. Корнилий принялся жаловаться на владыку Вениамина: с монастыря требует великие подати, говорит: «Христос велел делиться!»

– Денежками ему плати, хлебушком и людской силушкой… Целую зиму наши монахи храм подымали в нижегородском кремле.

– И у меня с губернским начальством нелады, – раскрыл свою душу и князь. – Руновский прислал мне письмецо, где стращает судом великим. Беглых, дескать, много собрал… Что я, виноват что ли, раз бегут от хозяев? Лысково – мешок денежный, село надежное. Рабочих рук не хватает. Не стану их привечать – разбойничать пойдут по дорогам…

– И то верно, князюшка! Господь тебе поможет, и все встанет на свое место, – поддержал собеседника Корнилий.

– Мною привезенный язычник у тебя живет? – наливая в чай вино, спросил Грузинский.

– Куда он денется! – встрепенулся игумен. – Кузьму Алексеева в храм божий водим, пред иконами на колени ставим, чтоб прощения у Господа просил.

– Покорился аль нет? – раскрыл рот князь. Он этого человека лично дважды в острог отправлял, видел, что железный стержень внутри у него, не согнешь.

– Увы, упорствует! Да куда он денется? Крещеная ведь душа, этот Алексеев, только крест-то у него в груди поперек стоит! Ничего, мы поправим!

Домой Грузинский уехал поздним вечером. Корнилий прикорнул на кровати, думая о том, как обманывал, бывало, свою братию. Монахи усердно копили деньги, добывали разными путями: нищенствовали, неустанно работали, перевозили людей на паромах через Волгу, пошлину за базарные места брали и прочее. Монахи, понятно, думали: всё в казну монастырскую идет. Их игумен – чистейшая душа. А он, Корнилий, много тех денег в Нижнем на золото обменял…

«Господи, прости мя», – вздохнул тяжко игумен. Бог ему все простит, он уверен.

И увидел он сон. Шагает как будто с Кузьмой Алексеевым по берегу Волги, а навстречу монах и говорит им: «Расставайтесь, покуда грехи ваши не приметил Господь». И тогда Корнилий стал оправдываться: «Немножко я помучаю Кузьму, а потом пусть Вениамин возьмет его для допроса». Сказал это и оглянулся на Алексеева, а вместо того – крутой бережок да бьющие в глаза синие волны…

Проснулся Корнилий в горячем поту, а в правом боку – острая боль.

* * *

Мутные и холодные волны могучей реки весной хозяйничали в Лыскове зачастую. Вот и ныне они затопили нижнюю улицу, ближайшую к Волге. По ней плыли бревна, солома, обломки досок и прочий мусор. Люди на лодках и лодочках, на плотах и плотиках, как могли, спасали нажитое.

Стоя на крыльце своего особняка, Строганов ругал управляющего:

– У, морда, ты все мое добро на ветер пустишь! Сколько раз тебе твердил: соль на верхние склады перегрузи! Не послушался, стервец, платить за убыток будешь!

Поднялся бы более громкий скандал, да тут на крыльцо купчиха ястребом вылетела. На ней желтый сарафан и коротенькая дубленка, на ногах такого же цвета сапожки.

– Что толку в вашей ругани, балбесы! Пока вы тут глотки дерете – остальное потонет. Ступай, – повернулась она к управляющему, – бери мужиков и спасай, что еще можно!

Жигарев тут же повернулся и побежал в сторону амбаров, где суетились работники. У Силантия Дмитриевича в груди захолонуло, разлилось приятное тепло. Славная женка у него, что ни говори. Всегда его спасает! Мимо ее острых, строгих глаз и соринка не проскочит. Только по одним лысковским конторам за день по пятьдесят раз сто слуг проходят. Каждому надо дать дело, проверить результат, каждого накормить-напоить, все ссоры-раздоры уладить. Самолюбивая купчиха крепко держала ключниц, конюхов, приказчиков. Сама нанимала бурлаков – их лямки примеряла…

Орина Семеновна четко знала, что у нее в сусеках и амбарах лежит. Знала, куда залежалую муку сбыть. Снегом и льдом вовремя набивала погреба, где держала коровье масло, творог, сыр. Если что прокисало и портилось, то и тут по-хозяйски поступала – раздавала монастырям и нищим.

Регулярно пересчитывала кадушки, которые были переполнены квашеной капустой, солеными арбузами и рыбой. Лично перебирала сухие груши, сливу, малину, изюм, орехи, свежие яблоки, репу, редиску, лук, чеснок. И в винный погреб залезала даже – как там винцо, не прокисло?

Сейчас, отчитав двух драчливых петухов – мужа и любовника, поспешила в амбары, где хранились шкуры всякие: беличьи, куньи, лисьи, ондатровые, медвежьи… всех их поштучно аккуратненько подсчитала, записала в отдельную амбарную книгу. Убедившись, что все в порядке, поспешила дальше. Рыболовам наказала, чтоб сети и неводы опускали в реку – в половодье рыба у берега плавает. Затем пошла понаведать рыбные погреба. Там кипела работа. Десяток могучих парней выкатывали огромные бочки с селедкой. Работницы, которым она «топила» вчера «березовую баньку», вешали под навесом на мочальных веревках лещей, тарань и множество другой речной мелкой рыбы для засушки.

Мужа своего Орина Семеновна до домашних дел не допускала, все держала в своих руках. Слуг нерадивых заменила, повсюду, где надо, своих людей поставила. Поэтому любое ее распоряжение исполнялось быстро и точно. Орина Семеновна всюду видела выгоду и умела извлечь ее. Вот, к примеру, узнала, что за бортниками, собиравшими мед диких пчел в лесах, принадлежавших Строганову, накопились недоимки. Позвала их, устроила допрос. Бортники стали оправдываться, дескать, в прошлом году меду маловато было, на нынешний год надеются. Каждому потом пришлось по целой кадушке привезти.

Талант жены своей сначала Силантий Дмитриевич недооценивал, не замечал. Но постепенно разобрался, что она умно помогает в его торговых делах. Раньше он редко бывал дома, все в дороге да в разъездах. В этом году зиму он провел в Лыскове. Здоровье подводило, караваны купеческие уже далеко не поведешь. Старость свои кривые ноги подставляла. Вот и оценил деловые качества жены – все обширное домашнее хозяйство содержалось в идеальном порядке и приносило немалый доход.

Теперь вот снова весна, любимое времечко Силантия Дмитриевича. В добрейшем расположении духа поглядывал он, как поднимается Волга, как по ней плыл синий туман, солнце ласкало землю, возрождало новую жизнь. Заглядевшись на бурные воды реки, Строганов не сразу заметил жену. Встала пред ним, отгоняя сердитость и озабоченность с лица, ласково спросила:

– Артамон Петрович-то где?

О связях своего управляющего и собственной жены Строганов слышал, однако виду не подавал – ума хватало.

– Поехал за колесами к новому тарантасу.

– У тебя людей мало, посылаешь за ерундой управляющего?

– Знаешь что… – не выдержал, вспылил купец, – задарма я денег ему не плачу! Раз послал, значит, так и надо… Сколько соли, дьявол, потопил! – купец махнул в сторону амбаров, затопленных водой.

– Ладно уж, пятьдесят мешков всего промокли… Не разоримся… – купчиха принялась успокаивать мужа, взяла его под руку. И тут же ошарашила новостью: – Слышал, Наталья Мефодьевна в Петербург сбежала? Грузинский, сказывают, в бешенстве: жена его бросила…

– Как это бросила? – остолбенел Строганов.

– Вот так! Взяла и уехала…

– А Мефодию Толстому чего теперь с дочерью-то делать? У него у самого жена молодая, строптивая. С падчерицей не уживётся!

– Эко, во дворце графа Толстого можно расположить полк солдат, а уж единственной дочери, чай, местечко найдет. – Орина Семеновна поправила выбившиеся из-под платка волосы и, поводив пухленькими пальчиками по своим чувственным губам, медово молвила: – Дура она, Наталья-то. Молода, глупа. Со старым муженьком-то лучше и спокойнее…

– В самом деле? – улыбнулся во весь рот Строганов.

– Старый конь борозды не испортит, – на губах Орины Семеновны мелькнула таинственная улыбка, похожая на радость.

Купец остался доволен. Распушил свою бороденку, капризным ребенком пропыхтел:

– Князя теперича тоска одолеет. Да и стыд-то какой, сбежала!

– Жди-поджидай, не дождешься, – бесенята блеснули в глазах купчихи. – Князь-то, как перчатки, сам женушек меняет! Еще красивее приведет!

– Верные слова, сердечко мое, очень верные, – согласился Строганов. – В Грузинском бешеная кровушка кипит.

На том и закончился разговор. Орина Семеновна пошла завершать свои дела, купец отправился в терем. Про себя он радовался отъезду Натальи Мефодьевны. За нею, глядишь, и Грузинский отправится в столицу. А тогда он, Строганов, в Лыскове один хозяином останется.

Строганов наполнил свой желудок, а у самого в душе червем сомнение копошилось. Из головы не выходил Жигарев – молодой, красивый, статный мужчина. За последнее время он резко изменился: стал задумчивым, рассеянным. «Может, его совесть мучает? – подумал Силантий Дмитриевич и решил: – Уж я тебя проучу, погоди, будешь знать свое место!»

Перекусив, отправился в кабинет и давай там ходить из угла в угол. Орина Семеновна поставила в кабинете огромный кожаный диван. Силантий Дмитриевич прилег и поискал глазами Псалтырь. Однако книги в кабинете не было. Он, кряхтя, встал и отправился в спальню жены. Орина Семеновна иногда на ночь в Псалтырь заглядывала… Ради крепкого сна, говорит, полезно очень…

«Ага, вон она где!» – любимая книга Силантия Дмитриевича лежала на полке, прибитой над кроватью. Взгляд Силантия Дмитриевича, уже собравшегося было покинуть спальню, упал на спинку стула. Там, помимо платья жены, висела мужская рубашка. Силантий Дмитриевич заревел как раненый бык. В горницу вбежали слуги – горничная хозяйки и стряпуха.

– Чья… это?! – указав дрожащим пальцем на мужскую рубашку, вскричал купец. Лицо у него было багровым, сам дрожал, как в лихорадке. – Чья, я вас спрашиваю, курвы?!

– Да это… гм… Артамона Петровича! – вырвалось испуганно из уст горничной Маши. – Иногда он и кафтанчик свой забывает здесь, когда пьяненький остается ночевать.

– Ночевать?! – еще больше распалился купец. Он уже не кричал, а шипел, как рассерженный гусак.

– Орина Семеновна его частенько приглашает сюда ужинать, – стряпуха попятилась к неприкрытой двери. Маша, закрывшись передником, тихонько скулила. Развернувшиеся события не сулили ей ничего хорошего. Ладно, если только на конюшне выпорют…

Силантий Дмитриевич брезгливо взял со стула двумя пальцами рубашку и кинулся с нею в коридор.

Дрожащие женщины слышали оттуда его вопли, рычание, ругань, а потом и стук топора. Они в ужасе тоже выскочили в коридор. Хозяин прямо на ступеньках лесницы рубил рубаху. От неё остались одни клочья, а он все рубил и рубил. По лицу его струился крупным градом пот, словно не рубашку безвинную уничтожал, а тяжкий грех собственной жены.

* * *

В первых числах апреля деревья были еще без листьев, одни вербы распустились, словно вылупившиеся из скорлупы цыплята. Дрожа на ветру, они ожидали настоящего прихода весны.

И вот в этот момент наступило время веселого половодья. Словно из бочки пьяной брагой вырвалась весна на свет божий. Неустанно щебетали птицы, рокотали ручьи, из разбуженных от зимней спячки озимых вылетали перепела. Волга рвала ледяной свой покров. За три дня она нагромоздила бело-синие горы льдин. Пока эти горы лежали неподвижно, не проявляя своей агрессивности. Собирали силы.

Но вот откуда-то прилетел ветер, на своих невидимых крыльях принес проливной дождь, который стал нещадно бить льды. Ледяные горы заскрипели, задрожали, двинулись, давя друг друга и ударяясь о крутые речные берега. Там, где берег был пологим, бурлящая вода с клокотом устремилась в еще лежащие под снегом овраги и низменности, заполняя и ворочая все на своем пути – дома, деревья, кустарники, стога, мосты и дамбы…

Грузинский собрал людей спасать мельницу. Хоть она была старая, некоторые бревна превратились в труху, но все же денежки в карман князя молола успешно, снабжала мукой все Лысково. Даже из соседних сел привозили сюда зерно на помол. Зачем же терять такое доходное место?..

Собравшиеся у мельничного пруда люди с любопытством и страхом наблюдали, как мощный поток речной воды с огромными льдинами атакует плотину. Словно тысячи дьявольских зубов скрежетали. Вода ударилась о сваи плотины, покачнула ее толстые столбы, те от страшного удара застонали.

– Задвижки, задвижки открывайте! Немедленно! – крикнул мельник Волчара.

Люди, вооруженные ломами и баграми, кинулись всем миром. Мельник опять заорал:

– Куда, сумасшедшие?! Не все сразу, иначе провалите, черти!

Наконец Волчаре удалось наладить работу: одни пыхтели у задвижек, другие раскалывали у плотины лед. Волчара показывал, как надо действовать, сам орудовал то багром, то ломом. Половодье словно испугалось бородачей – оцепенело. Вода встала. Он ночных ли заморозков то было, или Волга новые силы копила? На другой день льды снова стали атаковать плотину, грызли ее безжалостно. Та скрипела, стонала раненым медведем, но пока сдерживала напор воды.

Подшучивая над мужиками, Грузинский мысленно подсчитывал свои убытки в случае разрушения мельницы. Что ж, одно утешало: само спасение ему ничего не стоит. Полсотни мужиков, дежуривших сейчас на мельнице, трудились бесплатно. Это были те беглые, которых он прятал в лесном бараке. Правда, делать это становится все опаснее и опаснее. Вон Руновскому уже донесли, а губернатор и государю, если надо, доложит…

Были, наконец, открыты ворота плотины. Вода устремилась через них. Льды ударились об опорные столбы, но пробиться меж них не смогли. Люди не знали, что дальше делать, как быть. Князь поднялся на плотину, прошелся по ней взад-вперед, соображая, что еще можно предпринять. Столбы крепко держали стальные тросы. Если б не они, плотину давно бы снесло.

Наверху было холодно. Дул резкий, пронизывающий ветер. Промокшие сапоги мгновенно примерзли к ледяным настилам, противно скрипевшим под его грузным телом. Грузинский смотрел на буйство природы и ему уже казалось, что всю свою сознательную жизнь он боролся вот с такой же необузданной силой. Длинная у него была жизнь… Задумавшись, Грузинский поглядел на Волгу. Над бесконечной водой плыл туман. Из него, выступая крутыми боками, плыли в сторону мельницы гряды ледяных гор. На том берегу реки, крашенным в луковой шелухе яйцом, сверкала маковка Успенского собора Макарьевского монастыря.

До ушей князя донеслась песня. В селе, неподалеку, играли на гармони и пьяный мужской голос хрипел:

 
На тебя рукою
Нынче я махну,
Выйду я на Волгу,
Сердцем отдохну!
 

– Ну погоди у меня, бездельник! – проскрипел Егор Александрович. – Раб презренный, а сам о воле думает… В такое время в трактире гуляет! Эй, там…

Он хотел послать кого-нибудь сбегать в село, привести гуляющих. Уж он покажет им волю! Здесь все его: и земля, и леса, и люди… Махнул рукой – и пошатнулся. В глазах потемнело, небо и вода поменялись местами.

Волчара, заметив худое, битой собачонкой затявкал:

– Князь па-да-ет!..

На плотину бросилось несколько мужиков. Грузинского подняли на руки, перенесли к костру, постелив зипун. Князь долго лежал, опрокинутый навзничь, пока не пришел в сознание. Промерзли ноги, видимо, от того и очнулся. Волчара обрадовался, засуетился возле хозяина, разул его и закутал ноги чьим-то полушубком.

Мужики баграми толкали льдины, раскалывали их топорами и ломами. Друг друга меняя, то и дело подходили к костру, из бочки черпали водку, которую сюда заранее приказал привезти Грузинский, жадно пили, утирали бороды рукавами и снова шли к плотине. Вот все работники собрались на ней, о чем-то спорили, перебранивались, показывали в сторону реки. Заметно было даже издали, что все уже изрядно хмельны, делай с ними что угодно.

«Все до одного собрались, пора начинать», – пронеслось в голове князя. Он поглядел на Волчару, который караулил его отдых, скривив губы, усмехнулся:

– Ну как там Ксения?

– Ты о моей жене спрашиваешь, барин? – радость Волчары словно шилом прокололи.

– Эка… о ком же… Недавно к себе на ночевку ее брал… – Помнишь, чай? – Волчара, отвернувшись, молчал. Грузинский не обращал на это внимание. – Налей-ка мне!

Волчара принес ковш водки. Грузинский выпил, закусил соленым огурцом и опять за свое:

– Как, удивляюсь, с тобою Ксения мается? А? Без любви живет…

– Да ничего. Пироги пшеничные кушает. Слава богу, мельница под моей рукою…

Князь словно кнутом хлопнул:

– Иди, дурак, разруби железные узлы!

– Какие… узлы? – Волчара в страхе попятился.

– Тросы разруби, понял?! – И видя, что мельник стоит в оцепенении, крикнул:

– Делай что тебе говорят, клоп вонючий!

Волчара схватил топор и бросился на плотину. С зипуна его и сапог текла вода. Но он не чувствовал холода. Могучим взмахом ударил по правой опоре. Срубился со звоном железный узел. Он прошел к левой и там перерубил трос. Стропила, которые держали основание моста, скрипнули, и плотина под напором воды вместе с мужиками, в том числе и Волчарой, рухнула вниз, в крутящуюся воду. Князь видел, как одна из льдин, величиною с дом, перевернулась и подняла вверх чей-то серенький зипун. Из-под другой, такой же серебряной и массивной, поднялись и мелькнули в воздухе желтые лапти. Грузинский отвернулся и стал не спеша обуваться.