Текст книги "Кузьма Алексеев"

Автор книги: Александр Доронин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

… Кузьма Алексеев ходил вдоль края своего надела. Густая рожь трогала его руки, целовала в лицо, словно рассказывала ему, как ее земля кормит-поит. И у человека появилось желание рассказать ей о самом сокровенном, что лежит на сердце.

– Вот у кого надо учиться силе жизни, сынок, – показал Кузьма рукой на поле. – Видишь, какой рост, Николка!

– Вижу, отец, как не видеть. Однако боюсь я, что хлеб наш управляющий отберет. Долгов у нас уж очень много.

Что правда, то правда. Радость и в прошлом году была недолгой: хлеб осенью обмолотили, убрали, просеяли, а тут из Лыскова налоговики нагрянули. Опять пришлось в долги лезть, по сусекам одни мыши бегали.

Алексеевы видели, не одни они урожаем любуются – полсела сюда пришло. Старики радостно протирали ладонями колосья, говорили о жатве, с боязнью поглядывали на помутневшее в облаках небо. Того и жди, пойдут затяжные дожди, – все выращенное предадут гнили и порухе.

* * *

Давно разошлось по домам стадо. В темных избах, натрудившись за день, люди спали. Лишь молодые парни и девки собрались под окнами Насти Манаевой. И так каждый вечер, и весною, и летом. Настя овдовела три года назад, муж ее утонул в Сереже. Живет Настя со свекровью. Девки и ребята расселись на приготовленных для сруба бревнах и поют песни. Коренной запевалой в этом деле считалась Лукерья Москунина. Так много песен у неё – как подсолнечные семечки их лузгает. Сама Лукерья, точно нежеребая кобыла, но в ее сторону никто не поглядывал: родня вся ее слыла чахоточной. Хотя сама Лукерья – кровь с молоком, здоровее ее еще девку поискать, но людям рот не заткнешь.

После песни плясуны выходят. В рожок им играют, посвистывают. Семен Кучаев на гармони наяривает. Гармошку ему купил на Макарьевской ярмарке старший брат Гераська, который вот уже третий год работает у купца Строганова. Гармошка маленькая, на коленях помещается, да голос ее уж больно звонкий – за околицей слыхать. Поначалу молодые люди дивились этому, затем пообвыкли, гармошка стала привычной, без нее не проходит ни один вечер. Девчата, понятное дело, тайно любили гармониста, и чего скрывать, Семен и сам красавец – лицо чистое, кудри кольцами вьются, глаза голубые, ясные. Парень по Зерке Алексеевой страдает. Во время игры на гармошке накренит голову и украдкой поглядывает в ее сторону. А Зерке-то этого и надо. Сама к Семену не лезла, но и не убегала от него. В полночь, когда нет поблизости подруг, они остаются наедине. При людях свои чувства не принято показывать. Таковы здешние обычаи. В сегодняшний вечер за молодыми людьми увязался Николка. Сердечко его сжалось от горя: Уленька Козлова на гулянку не вышла. Сестра уже несколько раз прогоняла его домой, наконец Николка по знакомой тропинке пошел домой, а тут перед ним любимая девушка. Нарядная, серьги в ушах блестят при лунном свете.

– Ты куда это? – сорвалось с языка Николки.

– Ты не кудахтай, куда-куда! Куда хочу, туда и иду. Могу и с тобой…

У Николки от радости дар речи пропал. Остановились у крайней избы.

– Пойдем к нашему дому, там посидим, – предложила девушка.

– Папенька твой собак не спустит?

– Нынче он с Афонькой на пасеке ночует. Зосим с ними.

– Оранский монах в гости явился? – удивился Николка.

– Был монахом, теперь у нас жить будет. Скит оставил. – Вчера утром Уля слышала разговор нежданного гостя и отца. Отец прогонял нового пришельца, держать того в доме не хотел. Про это Николке она не сказала, конечно, сообщила только: – В скиту нелад идет. Гермоген, тамошний игумен, всех загрыз. Дядя Зосим сказал, что очерствела его душа от монашеской жизни, старость свою в Сеськине хочет провести.

За сельской околицей, миновав пруд, дошли незаметно до пологого склона Отяжки. Именно тут Григорий Козлов выстроил свой новый терем, отделившись от села. Вокруг терема – сад, окруженный высокими, стройными развесистыми липами. Навстречу пришедшим из калитки ринулись две собаки. Но узнав хозяйку, остановились и, скуля, через щель в заборе улезли в сад, где было, видимо, их логово. Но и там еще долго рычали и поскуливали, точно жаловались на свою молодую хозяйку, которая лишила их добычи.

Вошли в садовый домик. Уля зажгла свечку. Домик в две горенки. В маленькой – спальня, а в более просторной стоял стол, вокруг которого – широкие скамейки. В углу большой горницы – божница с иконой Богородицы.

– И вы матери Христа молитесь? – спросил Николка.

– Так папенька велит, – наклонила голову Уля. Робко пригласила гостя сесть за стол, сама устроилась напротив, заглядывая ему в глаза, словно искала в них что-то.

Николка, набравшись смелости, спросил:

– Что, нравлюсь я тебе?

– Нравишься, даже очень… – Уля сконфуженно наклонила голову, – только я боюсь, введу во гнев папеньку, он за богатым зятем гоняется… Да и с твоим отцом он никак не ладит… Твой родитель, говорит папенька, от Христа нас отлучает. Это великий грех. Так и мой дядя говорит.

– А он, дядя Зосим, этого Христа в глаза видывал? За одним столом с ним сиживал, как вот мы с тобою? – разгорячился Николка. – В чем вина эрзянских богов, зачем вы их на колени ставите?..

Уля думала про себя и не раз, отчего село раздвоилось: жители одного порядка в церкви молятся, другого – в Репеште. И сейчас не удержалась, спросила у Николки об этом. Тот долго молчал, наконец ответил:

– Бог небесный, как отец мой считает, один. Всемогущий и невидимый. В Репеште его душа. Она находится внутри старого дуба, на поляне Озкс-Тумо.

– Разочек хоть покажи мне, я посмотрю, где это.

– Ее увидит только тот, кто верит в силу нашего Озкса23 и в наших богов земных, – возгордился Николка.

Уля обиженно надула губы. Увидев это, Николка смилостивился:

– Ладно, приходи на Репештю с нами, увидишь. Вот закончится жатва, осенью опять Озкс проведем.

– Пойду, если возьмешь, обязательно.

Уля встала, из корзины у окна взяла яблоки, стала угощать гостя. Оба с хрустом ели и улыбались. Не заметили даже, как за окном собралась гроза, прогремел гром, горницу осветило синим пламенем.

– Ой, боюсь! – закричала девушка.

– Не бойся, бог грома добрых людей не трогает! – поглаживая девичью руку, успокаивал ее Николка.

– По-твоему, я девушка добрая?

– Ага! – тихо прошептал Николка.

Новый раскат грома заглушил слова его признания.

– Холодное молоко выпила, небось?

– Да, это… сами знаете, буренку мы недавно продали. Вымя у нее что-то испортилось…

– Иди ко мне садись, а то бабы расспросами замучают, – выручил соседа Кузьма.

На поле Кузьма с Николкой распрягли лошадок и, стреножив, пустили их на луг вблизи дороги. Мужики принялись косить рожь. Вначале шел Кузьма. За ним поспешал Филипп, третьим шел Николка. Рожь высокая, густая. Солома хороша и на подстилку, и на корм сгодится, а уж о зерне и говорить нечего. Оно – кормилец дома и основа жизни.

Женщины вязали скошенные стебли в тучные снопы, ставили их в суслоны. Только и мелькали их пестрые передники, яркие платки, да покачивались малиновые кисти Матрениного пулая. Николка остановился поточить бруском косу и встал было перед отцом, тот не пустил.

– Пятки тебе подрежу, не лезь, хребет успеешь наломать. За всю жизнь много травы и хлебушка придется валить. Не на себя, так на барина…

– Батя, а почему графиня Сент-Приест в наше село не заглядывает? – вытирая рукавом рубахи пот со лба, спросил Николка.

– Для чего сюда приезжать? Денежки ей Козлов во время доставляет. Соберет наши долги, да с прихватом еще кое-что, продаст в Нижнем на ярмарке – вот тебе и деньги. Графиня-то знать не знает, как хлебушек растет. Думает, наверное, что он сам в амбары попадает. Калачи у ней не переводятся, а, может, баранки да пряники сдобные, на меду да на сливках.

– Ну и разговор! – возмутился Филипп. – У меня живот к спине прилип, до смерти проголодался, целый каравай бы уплел, а не то, что пряники.

– Чего же молчал? – растерялся Кузьма.

– А вы меня не спрашивали, а самому как-то неудобно просить есть. Я всю ночь на реке рыбу ловил. Вернулся домой, гляжу, вы уже тронулись, перекусить не успел, – оправдывался сосед.

– Иди, в телеге найдешь что поесть, – сказал Кузьма и снова взмахнул косой.

Пока Филипп утешал свой живот, отец с сыном прошли еще один покос. К полудню участок наполовину был свален. По лицам мужчин градом струился пот, спины их гудели. В ожидании обеда присели отдохнуть, перевести дух. Николка, расстелив свой зипун, лег на спину и смотрел на синее безбрежное небо, по которому медленно плыли кучевые облака. Зерка ушла к ближайшему роднику за водой, отец пробивал свою косу.

– Видишь, какие они красивые, – Матрена показала мужу на участок, где гордо стояли снопы. Они были похожи на золотистые шалашики, внутри их и в дождь не промокнешь, так они густо и плотно расставлены. При сушке не упадет на землю ни одно зернышко.

– В нынешний год хлебушек у нас будет, – с явным удовольствием улыбнулся Кузьма. – И нам хватит, и подати уплатим.

– Хватит-то хватит, да как бы Зерка наша замуж не вышла. На свадьбу-то сколько надо, – беспокойно сказала Матрена. – И Любашенька соком наливается, – влюбленным взглядом показала мать на повзрослевшую девушку, которая в этот момент в березовой роще ломала ветки. – Как, сынок, у твоей старшей сестры есть жених? – обратилась она к Николке.

Николка ее не слушал, в голове его вертелся сорвавшийся с языка Ули вопрос: «Что, нравлюсь я тебе?»

– Что молчишь, язык отсох? У Любаши возлюбленный имеется, спрашиваю я тебя? – Подступая с большим черпаком к сыну, Матрена требовала ответа.

– Есть, есть! – Николка вскочил со своего зипуна и, хохоча, побежал к березовой роще.

Вскоре Николка с Любашей вернулись. Лицо девушки пылало и было в красных пятнах.

– Ох, моя родимая, да это что с тобой? – подбежала к ней встревоженная мать.

– Пчелы бешеными псами накинулись. – Любаша схватила кувшин с родниковой водой и стала умываться.

– Медку захотелось. Она ведь у нас сластена, – издевался над сестрой Николка.

– Намочи тряпицу и приложи к ужаленным местам, – посоветовал дочери Кузьма, а сам засмеялся: – Жениху тебя теперь и не узнать…

– Вам всё смех, а мне хоть плачь, – расхныкалась от боли и обиды Любаша.

– Пойдем, доченька, в шалаш, у меня там другое средство есть, быстро поможет. А вы, зубоскалы, наливайте себе похлебки, нечего зря время вести…

В шалаше Матрена намочила свой платок мочой, прислонила к лицу дочери.

– Так, детка, быстрее все пройдет. Полежи чуток и приходи обедать.

* * *

Кузьма чистил в хлевах у коровы и овец. Кидая в небольшое окошечко навоз, торопился: какая-то непонятная тревога подгоняла его, беспокоила с самого утра. С крыльца его окликнул Николка:

– Тетяй, гость к нам пожаловал!..

На крыльце Кузьма протер лапти, вошел в дом. Там его ожидал Зосим Козлов. Кузьма поздоровался и пригласил старика за стол. Матрена с дочерьми трепали в другой половине шерсть, Николка куда-то убежал, оставил их одних.

Зосим был сам не свой: спина сгорблена, как у старого волка, скулы вытянуты, волосы словно снегом запорошены. За шесть лет, пока Кузьма его не видел, Зосим сильно изменился. Видно, несладко в монастыре пришлось…

Зосим принялся жаловаться на своего брата Григория. Тот выгнал его на пасеку. Иди-ка поживи в диком дремучем лесу, от тоски околеешь, превратишься в зверя. Теперь Зосим с Кузьмою не пререкался, как раньше, чей Бог лучше, зато люто проклинал игумена Гермогена, про которого слышал много и Кузьма. Вот, к примеру, у князя Трубецкого купил Гермоген Кужодонский кордон и поселил там двух схимников. Ходили те старички-схимники в грязных лохмотьях по ближним селам и звали молиться двуперстием в новый скит, обещали жизнь райскую. Нет уж, дудки, теперь Зосима не обманешь, монастырские милости он испробовал. Однако, хоть на брата и сердился, но понимал, что только он один о нем заботится: от смерти спас, приют дал, хоть и в лесу. Пшена, муки привозит, наведывает его, с голоду не дает пропасть.

Кузьма слушал-слушал жалобное нытье гостя и не выдержал, сказал резко:

– Ты сам виноват, Зосим, в своих несчастьях! Зачем изменил нашей вере, свой народ предал? Вот теперь тебя, как пса шелудивого, и гонят все со двора – ни тем не нужен, ни этим.

– Прав ты, Кузьма Алексеевич, как всегда. Не зря тебя люди слушают. Вот и я к тебе пришел за советом. Примет ли меня общество, если вернусь?

– Общество-то примет. Да только сам-то ты готов ли постоять за наше исконное, древнее? Знаешь ведь, не жалуют наших богов сейчас власти, спокойно не дают нам молиться. Еще помнишь, наверное, как десять лет назад разорили нашу Репештю?..

В тот день Кузьма со своим отцом из Кужодона возвращались и, проходя мимо Озкс-Тумо, такое увидели, что волосы встали дыбом.

Прибывшие из Нижнего солдаты рубили топорами изображения богов, которым молились всем селом. Покровительницу лесов – Виряву – в щепки изрубили. На родник воз земли опрокинули. Даже Озкс-Тумо подожгли было, да хорошо, что пожар не занялся. Как ни просили Кузьма с отцом полицаев не трогать священное место, те свое черное дело не бросили. «Мы вам денег соберем, только Репештю не трогайте!» – на коленях просили со слезами отец и сын. Какое там! Полицмейстер Сергеев хохотал на весь лес: «Найдёте, дикари, чему помолиться, в лесу деревьев много!».

Потом четыре дня всем селом очищали поруганное, истоптанное место, чистили родник. С Видманом Кукушкиным Кузьма ходил за советом к главе Оранского скита, ныне покойному Савватию. Тот их успокоил: «Полицейские пришли и ушли, а вам здесь жить. Делайте по-своему». И теперь на поляне Озкса горят свечи, священный дуб еще крепче стал. А как же иначе? Пока народ жив, душа его жива – Репештя существует.

Кузьма часто сиживал у Савватия и всегда удивлялся, на него глядя: сам ростом невелик, слаб, а какая сила духа! Сколько любви пылало в его груди, сколько тепла и света сверкало в его глазах! Он не только Богу своему служил, он и людям свет нес. Кузьма у него многому научился. Евангелие впервые прочел, обсуждал, спорил, спрашивал у Савватия, чего не мог сам постичь. Игумен и о себе рассказывал, как к Богу пришел. «Жил я, – вспоминал старец, – одним днем. Носил офицерские погоны, катался в карете с собственным гербом. А вот душа моя молчала, словно мертвая: ни желаний, ни стремлений. Женщины меня любили, да и я их тоже. Однажды полк наш послали против Емельяна Пугачева. Молодой я был, бесстрашный, лихо саблей махал, не задумываясь, чьи головы летят. Когда восставших стали вешать на столбах и на деревьях, душа моя вздрогнула. Казалось, что я весь в крови… И оставил я службу, ушел в Улангерь, затем в Оран. После долгих размышлений понял: Библия не по словам Господа сделана, а ее сочинили люди, которые жили задолго до нас, в разные времена. Она учит нас, как жить сегодня». При этом Савватий нередко добавлял: «Не Библии верь, а восходящему над землей нашей солнцу. В Священном Писании слова – закон, а в настоящей жизни – солнце диктует порядок». И обещал старцу Кузьма: до последнего своего вздоха он будет вытаскивать людей из тьмы, возвращать им законы, которые учат любви и справедливости. «Живи для общей пользы, – учил старец. – Пусть река веры остановит мутные воды, и в твою душу прольется свет. Будут тебя за это подвергать гонениям – терпи, темнота людская побеждается не сразу. Взгляни на восток – там сверкает золотом солнце, в лесу же темным-темно, как в глубоком колодце. Не бойся темноты, гони ее от себя прочь, она непременно отступит…»

Савватий также научил Кузьму готовить лекарства из трав. Кузьма много раз видел собственными глазами, как змеи и разные гады испуганно шарахались от старца прочь, от его проницательного взгляда, как он свистом своим повелевал следовать за ним, что-то приговаривая. И змея лезла к нему за пазуху, выползая из-под ворота рубашки. Этому учился и Кузьма. «Все земные твари и все звери под человеческой рукою находятся, – учил Савватий. – Выше человека по разуму никого не было, нет – и не будет…»

Однако змею в человеческом облике распознать и победить Савватий не смог. Гермоген, подобно змее ползучей, влез в доверие и смертельно ужалил. Старик в одночасье скончался. На место его встал тот, которого Савватий считал своею правой рукой, верным другом. Однажды Кузьма ездил в скит, спрашивал о причинах смерти Савватия, только запуганные обитатели скита души свои перед ним не раскрыли. Об одном-единственном лишь услышал: Гермоген считает себя земным богом, и люди дрожат перед ним от страха. Гермоген, конечно, виновен был в смерти Савватия, да где найдешь правду? Да и не его это, Кузьмы, дело. Пусть монахи сами разбираются, кому служить. У него же своя цель: уберечь народ эрзянский и его веру от поругания таких, как Гермоген. Сейчас, слушая Зосима, Кузьма еще раз утвердился в правильности выбранного пути. Либо народ обретет прочную веру, либо окажется, подобно Зосиму, на перепутье. И это зависит теперь от него, Кузьмы Алексеева.

У Алексеевых Зосим задержался до тех пор, пока из передней не вышли женщины. Любаша с Зеркой пошли встречать стадо, Матрена занялась ужином. Гость нехотя поднялся со скамьи.

Кузьма все последующее время думал о Зосиме. Иногда они встречались. В каждый свой приход в село Зосим обещал вернуться в Сеськино. Обещание оказалось пустым словом. Проходили дни, недели, а отшельник так и не вернулся к людям.

* * *

Осень накрыла лес багряно-золотым пологом. Ночи стали холодными, и только днем на солнцепеке все становилось по-прежнему: порхали бабочки, цвели поздние травы, щебетали птицы.

Отяжка дремал в густом осиннике. Неподалеку на поляне стояла молодая тонконогая лосиха. Сегодня она не щипала травку, а рыла ногами землю, дрожа всем телом. Из-за деревьев показался молодой самец, тот, который уже несколько дней ходит за ней и с которым не раз вступал в драку Отяжка. Чуя соперника, Отяжка трубно заревел. Это было предупреждение молодому: дескать, проваливай, пока жив. Это одновременно был и зов. Самка слушала его, приподняв уши. Затем она снова стала рыть ногами землю. Казалось, еще минута, и лосиха кинется на зов. Только нет, она наклонила к земле свою морду и стала щипать траву. Тогда молодой лось смело вышел из-за высоких деревьев, закрутился вокруг нее. Ломая кусты, на поляну выскочил Отяжка. Голова его, увенчанная могучими ветвистыми рогами, качалась из стороны в сторону, нижняя губа отвисла. Молча, как привык, одним ударом он свалил молодого быка и, мыча, двинулся к лосихе. Та бросилась бежать в глубь леса. Сделав большой круг, остановилась на другой поляне. От спины Отяжки валил пар. Но отдохнуть ему не удалось. Из кустов на него кинулся молодой лось и вонзил свои острые рога в правую ляжку. Отяжка не ожидал коварного нападения и присел на передние ноги. Но пока соперник разбегался для нового удара, Отяжка успел развернуть свое могучее тело и встретил нападавшего во всеоружии: ветвистые рога молодого переплелись с мощными рогами Отяжки. И в лобовой атаке равных ему не было. Самка в сторонке щипала траву. Она ждала, когда победит сильнейший. Отяжка победил. Молодой бык, весь в крови, печально замычал и подался в овраг. Отяжка радостно метнулся в сторону самки, и та торопливо пошла ему навстречу. Потом они спустились в овражек и легли отдохнуть, положив друг на друга головы. Отяжка всю ночь, не смыкая глаз, сторожил свою новую подругу. Утром спустился к роднику, попил, посмотрел на отражение в воде и протяжно замычал. Из-за деревьев на его зов выбежала самка, торопливо и страстно. Морды их соединились в одно целое…

* * *

Настя Манаева простоволосая, в одной рубахе, слонялась из угла в угол, лениво решая: еще поспать или лучше поесть. Тут, пустив в избу клубы морозного воздуха, вошла ее мать, бабка Охима. Лицо бледное, руки дрожат.

– Идут! – крикнула и повалилась на лавку.

– Кто идёт? – потягиваясь всем своим сытым телом, спросила Настя. Вчера до самой полночи молодые люди у нее в избе раскидывали бобы. Ей самой несколько раз выпало: зимою нынешней найдется ей жених.

– Бургомистр Петр Симеонов со сборщиками податей ходят по селу. Из изб выносят что под руку попадет. – Бабка Охима плакала и причитала: – Скоро до нас дойдут! Последнюю седелку, боюсь, отберут. Ироды…

Когда-то Настя с мужем мечтали обзавестись лошадью. Седло, как и положено, приобрели заранее. А потом муж утонул, не до лошади стало. А седло так под кроватью и лежит, своего часа ждет. Куда его спрятать? За божницу не сунешь. Хорошо, мать надоумила:

– Привяжи на спину, милая, оттуда уже не достанут!

Свекровь со снохою не успели опомниться, как с шумом вошли непрошенные гости. Первым порог перешагнул Петр Симеонов. Поклонился, помолился почтенно на божницу, где стояла всего лишь одна иконка, грубо спросил:

– Пошто не платите долги-то?

– Да долг не волк, Петр Анисимович, в лес не убежит. А хлебушка-то и самим не хватает до весны-то. Сами-то мы со снохою какие пахари? – принялась оправдываться бабка Охима.

– Кто возле вас отирается, кто поет да пляшет, с тех плату берите. Ногами своими молодецкими все углы, гляжу, перетёрли, – бургомистр тяжелыми, припухшими глазами рассматривал половицы.

И тут Ефим Иванов, сотник, Насте под нос кнутовище сунул:

– Чуешь, чем пахнет?

Настя заскулила. Бургомистр прошелся по избе. Лысковский писарь на столе разложил свои бумаги.

– Денежных долгов у них много? – спросил писаря Симеонов.

Тот глянул в свои бумаги:

– Два рубля и двадцать копеек.

– Корова, считай. Иди, веди нас во двор, русалочка моя, красавица, – бургомистр повернулся к Насте, которая все скулила. – Показывай, на сколько пудов за лето теленка вытянула.

Бабка Охима брякнулась на пол, навзрыд запричитала:

– Не раз-о-о-ррь! О, Господи!

И Настя поступила бы так же, да спину не согнуть, седло мешает. А тут любитель женского пола, бургомистр, от наплыва чувств изо всей силы хлопнул молодайку по спине и – ой-ой! – стал дуть себе на пальцы. Не по мягкому месту попал, а по седелке.

Очкастый писарь понял, в чем дело, весело заржал:

– Надо было теленка на спину-то привязать. Может, не нашли бы. А теперь давай веревку, уведем вашу скотинку.

Иванов, сцепив зубы, бросился к двери: помахать кнутом для удовольствия не дозволили. Такие бы коленца отмочил по женской спине – для того он и сотским назначен.

Мать с дочерью еще долго вопили, а им отвечал жалобным мычанием выведенный со двора теленок, который был куплен весной в надежде вырастить корову.