Текст книги "Широкое течение"
Автор книги: Александр Андреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)
ла на телефонной трубке, но не снимала ее, гладко вы-
бритое лицо дышало свежестью, покоем, синие глаза чуть
сощурены: он решал какую-то сложную задачу.
Несколько раз пытался ои вызвать Саляхитдинова на
откровенную беседу, но всегда терпел неудачи. Кузнец
влетал в комнату заранее накаленный, ощетинившийся,
нелюдимо вставал у двери и, уставившись на него диким
взглядом, отрывисто спрашивал:
Ц – Зачем звал, секретарь?
– Садись, Камиль', – предлагал Алексей Кузьмич
¦ . дружески.
– Не хочу садись, —• отвергал Саляхитдинов и, багро-
'вея, выпаливал без передышки: – Хочешь в душу мою
глядеть? Гляди! Вот она! Не хочу работать, уйду из це¬
ха! Металл другим дают, много «кроватей» металла да¬
ют– куй, а мне не дают – я стой! Наладчики, мастера,
слесари к другим идут, ко мне не идут – Саляхитдинрв
плохой. У других нагревальщики – держись! У меня Са-
^ рафанов – шайтан, лентяй. Как тут норму гнать! Живу
;'$/ в общежитии – знаешь, сколько людей? Шестьдесят че-
| • ловек людей, а комната одна! Хорошо это? Невеста есть,
жениться надо, детей надо, куда приведу жену? Думай,
^ секретарь! Можешь помочь Саляхитдинову? Можешь
дать комнату?
– Нет, сейчас не можем, – отвечал Алексей Кузьмич.
Кузнец возвышал голос:
– А зачем звал, если не можешь? Слова слушать,
Ш обещания слушать – не хочу, не буду! – И выскакивал,
Щ исступленный.
– Замечай, Володя, – заговорил Алексей Кузьмич и
отнял руку от телефона, – когда человек не любит свою
профессию, то работа у него, как правило, не клеится, и
цех и завод ему не нравятся. А не любит он ее потому,
что она не дает ему радости, ну и заработка, конечно,
то есть материального достатка. Надо помочь ему полю-
бить профессию, чтобы работа стала его потребностью,
без которой он не смог бы жить, как без хлеба, без воз-
духа.
– Но как это сделать?
– Погоди, сейчас придет Василий Тимофеевич, посо-
ветуемся.
Старший мастер вкатился в комнату, грузно рухнул
на стул и блаженно заулыбался, шумно отдуваясь.
– Бывало, я любую лестницу одним приступом брал,
как орел взлетал, а теперь отяжелел. – Он снял с голо¬
вы кепку и стал обмахивать ею горячее лицо.
– Надо спортом заниматься, дядя Вася, – улыбнув¬
шись, сказал Володя.
– Хорошо бы, да, гляди, парень, опоздал – уста¬
рел. – Всем корпусом повернулся к Фирсонову. – Зачем
звал, Алексей Кузьмич?
– О бригаде Саляхитдинова хочу потолковать.
Старший мастер поморщился:
– Хватит уж пестовать ее – распустить пришла пора,
да и только...
– Распустить легче всего, Василий Тимофеевич. Это
всегда успеется.
– А что делать? Я, гляди, парень, к ним по всяко¬
му– и лаской, и сказкой, и таской, и ругал, и угрожал,
только наизнанку не выворачивался. Станешь говорить, а
татарин этот как распалится, замечется, – не рад будешь,
что связался...
– Надо помочь им в этом месяце выполнить норму
и хорошо заработать, – сказал Фирсонов и засмеялся,
когда Самылкин протестующе вскочил.
– Это невозможно!
– Ты ведь не пробовал.
– И не стал бы пробовать! Но если ты просишь —
могу, – нехотя согласился Василий Тимофеевич. – Но,
гляди, ребята, предупреждаю: все это не в коня корм.
Самылкин ушел, и Фирсонов сказал Володе:
– А Сарафанова надо бы поселить в общежитие, по¬
ближе к хорошим, крепким ребятам, – скажем, к твоему
Кариилину...
Когда Саляхитдинов пришел в цех, то заметил возле
своего молота необычное оживление. Вобрав голову в
могучие плечи борца, косолапо переступая с ноги на ногу,
он подозрительно озирался. Слесарь-наладчик выверял,
регулировал штампы после утренней смены, крановщик
подвез и свалил возле печи металл; у окна Безводов убе¬
ждал в чем-то склонившегося к нему нагревальщика
Илью Сарафанова, и Саляхитдинов улавливал обрывки
его фраз:
– Фирсонов сказал... выпустим «молнию»... пересе¬
лим в общежитие... Дай мне слово... разве сил не хватит..,
Саляхитдинов видел, как Илья, согнув длинную руку,
с мрачным видом предлагал пощупать мускулы и басил:
– Ты меня знаешь.
Старший мастер Самылкин, который раньше обходил
Саляхитдинова стороной, теперь торжественно подступил
к нему вплотную и, напирая на него животом, загадочно
ухмыльнулся всем своим мягким и добрым лицом.
– Как живешь, Камиль? Здоров ли? Гляди, парень,
старайся... – И покатился дальше, а Саляхитдинов оза¬
даченно нахмурился, потом усмехнулся:
– Что стараться, почему стараться? – приложил па¬
лец к виску, покрутил им: —Старик шарик потерял.
Перед самым началом работы появился Фирсонов,
празднично-веселый, приветливый, и, отведя Саляхитди¬
нова в сторону, сообщил доверительно, как по строжай¬
шему секрету, рассчитывая на его детскую непосредствен¬
ность:
– Многие говорят, что работаешь ты с прохладцей,
потому что выдохся, силенок нет, а я не верю, вот убей
меня – не верю! – Он хлопнул кузнеца по железному
плечу. – Я сказал, что в кузнице нет человека сильней и
ловчей Саляхитдинова.
Фирсонов ушел, а Саляхитдинов долго стоял на месте,
озадаченно соображая:
«Зачем приходил, зачем смущал?.. Ай, хитрый человек
секретарь!.. Значит, он верит Камилю. Значит, Камиль
должен ответить, что он умеет, может ковать».
Надев рукавицы, пуская молот, он крикнул нагреваль¬
щику незнакомым для него, срывающимся голосом:
– Подавай, Илья!
В конце дня, когда старший мастер известил Саляхит¬
динова о выполнении сменной нормы, когда Камиль уви¬
дел у входа в табельную свеженаписанный плакат-«мол-
нию», извещавший о скромном, но для бригады Саляхит¬
динова неожиданном достижении, то он внезапно в ди¬
ком восторге облапил Сарафанова, поднял и внес его в
душевую.
3
Гришоня Курёнков весь вечер просидел дома в оди¬
ночестве; хотел заняться починкой обуви, просмотрел бо¬
тинки свои и Антоновы; они, как назло, оказались креп¬
кими; тогда он лег на кровать и, закинув ноги на
железную спинку, попробовал читать – книжка попалась
не смешная; отбросив ее, он встал, поглядел в окно; на
дворе было сыро, ветрено, тускло, в водянистой мгле по¬
тонули фонари без лучей и блеска, жалобно гнулись на
ветру липы, под ними маслянисто отсвечивали лужи; вот
торопливо прошел человек с поднятым воротником – ру¬
ки в карманах; Гришоня представил себя на его месте, и
по спине поползли холодные мурашки, отвернулся, рас¬
ставил шахматные фигуры на доске и застыл над ними
в позе великого мыслителя, важно пошевеливая пшенич¬
ными бровями.
Антон возвратился из школы поздно. Гришоня предло¬
жил ему, кивая на шахматы:
– Сразимся, студент?
Антон бросил учебники и тетради на тумбочку, раз¬
делся и утомленно сел на койку, как всегда в такие ми¬
нуты смирный, ласковый, на предложение Гришони отри¬
цательно покачал головой.
– Устал? – участливо спросил тот и, смешав фигу¬
ры, подсел к нему, заглянул в глаза.
– Немножко, – отозвался Антон.
– Бросал бы ты эту канитель, – быстро заговорил
Гришоня, чувствуя, что скучал он весь вечер именно из-
за учебы Антона, из-за его школы. – Ты что, плохо зара¬
батываешь, да? Дай бог каждому! Ты и так сильный —
зачем тебе тетрадки, учебники. Только время зря тра¬
тишь! Погляди: на кого ты стал похож. Одни глаза оста¬
лись. Ничего не дадут тебе твои уроки, уж я знаю!
– Знания каждому нужны, Гришоня: и сильному и
слабому, – тихо и серьезно молвил Антон. – А сильному
вдвойне нужны. Его сила должна опираться на науку,
иначе он, сильный, да неразумный, в один ряд с дурака¬
ми встанет. Вот этого я боюсь. А большими заработками
ты можешь манить Олега Дарьина. Мне про деньги не
говори. Будет работа, будут и деньги. И вообще, Гришо¬
ня, мелковато мы живем: получить побольше да наря¬
диться. Обывательщина!..
Гришоня изумленно свистнул:
– Ишь ты, как заговорил!.. Где только слов таких
набрался?.. Оратор!
Антон рассмеялся и спросил:
– Нет ли чего поесть?
Гришоня поднялся, предложил:
– Могу яичницу сжарить.
Ушел на кухню, и вскоре в комнате вкусно запахло
жареным луком, горячим сливочным маслом.
– Ты там задачки решаешь, а Люся твоя в это вре¬
мя с кавалерами гуляет, – Гришоня нарочно выделил
слово «твоя», зная, что роман Антона и Люси кончился,
и приврал при этом: – Сегодня видел ее возле Дворца
культуры. И знаешь с кем? Все с Антиповым. Под ручку
ее держит, на «вы» величает. Оч-чень интересная пароч¬
ка! – и с ужимками изобразил, как ухаживает за ней
Антипов, исподтишка косясь на Антона и ожидая, что
тот замахнется кулаком, рассмеется.
Но Антон перестал есть, уставился в одну точку не¬
видящим взором и тяжело молчал. Потом поднялся, со
скрытым страданием провел по лицу ладонью, разделся
и лег в постель. Смотрел в белеющий во тьме потолок:
звук ее имени отдавался в его сердце тупой, сжимающей
болью – он завидовал чужому счастью.
* * *
Люся Костромина действительно была в этот вечер с
Антиповым и вернулась домой в первом часу. В квартире
еще не спали – отец работал у себя в кабинете, мать в
халате, накинув на ноги клетчатый плед, лежала на тах¬
те с книгой в руках, Надежда Павловна отвела от себя
книгу и, сняв пенсне, близоруко щурясь, посмотрела на
дочь.
– Как ты поздно приходишь, Люся, – проговорила
она осуждающе. – Отец недоволен тобой...
– Где он? – быстрым шопотом спросила Люся и
глазами показала на дверь. – Там? – Повесила пальто,
сбросила с ног туфли, прыгнула на тахту и прижалась к
теплой спине матери.
– Как у нас хорошо, тихо, тепло, и ты такая теп¬
лая, – зашептала она, уткнувшись холодным носиком в
шею матери. – А на дворе такое безобразие: дождя нет,
а кругом лужи, и я промокла, как мышка, – она вздраги¬
вала, сжимаясь в комочек.
– Накинь на себя плед, – сказала мать, – обними
меня. Ух, руки, как лягушата!..
Так, в обнимку, они часто и подолгу лежали на тах¬
те; дочь, как подруга, поверяла матери свои девические
тайны, делилась впечатлениями от вечеров, советовалась,
жаловалась. Мать знала ее романы, мимолетные встречи,
знала по именам всех ее знакомых и поклонников, имела
о каждом свое суждение, тонко и умело предостерегала
ее от рискованных поступков. Она гордилась и радова¬
лась за свою красавицу-дочь, которая, по ее мнению, бы¬
ла интереснее, умнее и ярче многих.
Случалось, что мать и дочь засыпали вместе и утром
долго нежились в дремотном полумраке —на окнах опу¬
щены шторы. Люся шептала матери очередной сон, лени¬
во шевеля припухшими пунцовыми губами:
– Будто стою я в поле, на дороге, одна... Кругом
темно, холодно, пусто... И я жду, когда солнышко выгля¬
нет и отогреет. Смотрю, а из-за горизонта вместо солнца
рыжая голова показалась, осмотрелась по сторонам и
засмеялась... Потом гляжу, будто выскочил оттуда, из-за
края земли, парень на красном коне, молодой веселый,
весь сияет, конь под ним на дыбы встает... Вот думаю,
безобразие какое!.. А он приметил меня, пришпорил коня,
свистнул и помчался прямо ко мне. Я бросилась бежать,
а он за мной... Догнал, схватил к на лошадь к себе под¬
нимает... И я как закричу! – Люся замолчала, удивленно
приподняв бровки, а мать, поведя плечом, усмехнулась:
– Глупость какая-то, Люська.. А красиво. То-то ты
ворочалась всю ночь и била меня ногами!
Леонид Гордеевич не мог видеть равнодушно жену и
дочь в положении людей, так обидно и глупо убивающих
время; проходя мимо них, он отворачивался, и руки про¬
тив его желания раздраженно расшвыривали вещи, или,
оглушительно хлопнув дверью, запирался в своем каби¬
нете; иногда же, хитро пощипывая бороду, усмехался с
убийственной иронией:
– Можете вы хоть ради оригинальности принять по¬
ложение человеческое, то есть вертикальное?
Надежда Павловна сводила длинные брови и не¬
сколько наигранно стонала:
– Ты несносный человек, Леонид. Что ты от нас хо¬
чешь?
Много лет назад, еще студентом, Леонид Гордеевич
без памяти влюбился в Надю, хрупкую, всегда нарядно
одетую девушку.
– Простой парень, из деревни, а такое красивое
имя – Леонид, – услышал он тогда ее певучий голосок,
В присутствии ее он всегда терялся, робел, покорно и с
лихорадочной поспешностью исполнял ее желания.
Прошло много лет их совместной жизни, а Леонид Гор¬
деевич попрежнему любил ее, побаивался и, строгий, до
жестокости требовательный на работе, дома был уступ¬
чив – быть может, потому, что хотел избежать лишних
ссор и трагических вздохов жены.
Когда Леонид Гордеевич узнал, что Люся не хочет
поступать в институт, он не поверил сначала – настолько
диким показалось ему это решение, потом дал волю сво¬
ему долго копившемуся в душе возмущению: выйдя из
кабинета, он подступил к дочери, которая стояла у пиа¬
нино, боком к нему, схватил за плечики, сильно встрях¬
нул – колыхнулись золотистые локоны – спросил с при-
. глушенным гневом:
– Ты не хочешь учиться?
В глазах ее вдруг мелькнули злые, непокорные огонь¬
ки, она упрямо вскинула голову и с неожиданной дерзо¬
стью процедила:
– Нет.
– Работать будешь?
– Не буду, – с тем же упорством бросила она сквозь
зубы.
Он оттолкнул ее от себя в кресло, схватившись за бо¬
роду, озадаченно глядел на нее, пораженный, как бы не
узнавая – его ли это дочь?
– Что же ты собираешься делать? Бездельничать?
/Опомнись, Люська... Погляди: все работают, все учатся...
Твой дед был неграмотным крестьянином. Я в город пеш¬
ком пришел, от земли, в лаптях, в науку зубами вгры¬
зался! – Он с отчаянием и мольбой оглядывался на
жену. – Что же это, Надя? Чтобы моя дочь не хотела
учиться, когда ей все дано, была бездельницей? Не допу¬
щу! Никогда!
Склонив голову, Люся нервно кусала ногти, на щеках
рдели горячие пятна; прищурясь, она с вызовом смотрела
на отца. Спокойствие дочери еще сильнее возмутило Лео¬
нида Гордеевича; он сказал сдавленным шопотом:
– Или учись, или уходи из дому. Чтобы я больше
тебя не видел... Вон! Дрянь) – щ он замахнулся, чтобы
дать ей пощечину.
Надежда Павловна никогда еще не видела своего му¬
жа таким. Перепуганная, бледная, она загородила собою
дочь.
– Леонид, опомнись, – проговорила она трясущими¬
ся губами, поддерживая прыгавшее на носу пенсне. —
Ведь это дочь твоя...
Леонид Гордеевич повернулся к ней, разъяренный:
– Моя? Нет, это твоя дочь! Вот оно, твое покрови¬
тельство, наряды, сюсюканье, поклонники... Заступница!
Тебе жалко ее? Жалко? Так уходи и ты вместе с ней!
Уходите обе! Вы не нужны мне! – Леонид Гордеевич хо¬
тел сказать еще что-то, более обидное, но сдержался,
проглотил крик, резко повернулся и ушел в свой кабинет
бросив на ходу: – Позор!
Люся еще ниже наклонила голову и туго зажмурила
глаза. Ей было мучительно жаль отца; в эту минуту она
любила его сильнее, чем когда бы то ни было, и ругала
себя, что доставила ему столько огорчений. Прижаться
бы к нему надо было, как в детстве... Но то время, вид¬
но, прошло, не вернешь.
Внезапно разразившаяся над головой гроза не долго
волновала ее совесть, туча пронеслась, и на душе стало
опять светло, как на озере после сильной бури. Люся
встряхнулась вся, поправила сбитую кофточку, с сожале¬
нием взглянула на искусанные розовые ногти, свежие гу¬
бы сами собой раскрылись в улыбке, хоть и не такой
беспечной и лукавой, как всегда, была эта улыбка. Крот¬
ко вздохнув, она встала и пошла делать матери холодную
примочку.
Леонид Гордеевич не разговаривал с женой и дочерью
три дня, обедал и ужинал в цехе.
Ах, Люся, Люся!.. Как же это могло случиться? Дав¬
но ли она была маленькой девочкой с тоненьким голос¬
ком и мягкими шелковистыми косичками с бантами?
Давно ли забиралась на колени к отцу и теребила воло¬
сы, ласковая, нежная, светленькая, а он катал ее на но¬
ге? Он представлял ее все еще девочкой. А она, оказы¬
вается, уже взрослая, и вот поставила его перед печаль¬
ным фактом...
В глубине души Леонид Гордеевич чувствовал свою
вину перед дочерью: выпустил ее из виду, доверился же¬
не, она бесхарактерная, неспокойная, безрассудно и вос¬
торженно влюблена в свою дочь, а для влюбленного не
существует недостатков в том, кого любит. Люся вос¬
пользовалась этим. Надо было следить за ней самому.
Но когда? Уходишь в цех утром, возвращаешься домой
заполночь, – только добраться до постели. А дочь, в
сущности, одна. Плохое прививается легко. За последнее
время до него стали доходить слухи о том, как некото¬
рые молодые парни и девушки – дети главным образом
обеспеченных родителей – пьянствовали, воровали, рас¬
путничали. А ведь и его Люся могла попасть в такую
компанию и дойти до преступления.
От этой мысли он съеживался весь, не мог сидеть в
своем кабинете и спускался в цех, чтобы хоть грохот мо¬
лотов заглушил его раздумья, муки. Но и там он думал
о том же: что теперь будет с ней, что предпринять, что
посоветовать?..
На четвертый день после ссоры, поздно вечером, ко¬
гда Леонид Гордеевич работал у себя дома, Надежда
Павловна, виноватая, покорная, неслышными, робкими
шагами приблизилась к нему – он стоял возле книжных
полок и искал какую-то книгу, – бережно взяла его руку
и прижала к своей щеке, к горячему виску, как бывало;
глаза ее наполнились слезами. Сердце его потеплело под
ласковыми, проникновенными звуками ее слабого голоса:
– Ученье от нее не уйдет, Леня, – ведь ей еще и во¬
семнадцати нет. Ты знаешь, здоровье у нее слабое, а она
у нас одна.. Пусть отдохнет довечка этот год, пускай
съездит на море, ей надо укрепить и нервы и легкие...
– Но ведь нельзя же так, Надя, милая, – возразил
он ей мягко. – Нельзя, чтобы человек ничего не делал.
Она молодая... Ее могут затянуть в любую нехорошую
компанию... И пропала! Ты бы об этом подумала!
– Что ты? – испуганно воскликнула Надежда Пав¬
ловна, – Люся умная девочка, она ничего лишнего себе
не позволит. Я знаю! А работать она успеет, еще нарабо¬
тается вдоволь, – жизнь только начинается.
Леонид Гордеевич тяжко вздохнул и покорился, от¬
метив про себя, что вот и опять не может настоять на
своем.
– Я был не сдержан с тобой, прости, – пряча гла¬
за, промолвил он и тихонько погладил пальцами ее седе¬
ющий висок.
Получив гонорар за журнальную статью и премиаль¬
ные, Леонид Гордеевич купил путевку и отправил дочь
на юг; но держался он с ней отчужденно, суховато, с нг-
вылившейся внутренней досадой.
– У других сыновья и дочери в школы, в институты
пошли, а мы свою на курорт проводили, – с горечью ска¬
зал он жене, возвращаясь с вокзала.
...Отогревшись немного, Люся повернулась и безотрыв¬
но, зачарованно стала глядеть на знакомую с детства
картину на стене: лошадь, напрягаясь, везла большой воз
сена по зимней дороге. Нижняя половина картины была
освещена ярче верхней, абажур покачивался, свет пере¬
мещался, и казалось, что лошадь ожила и двигается.
– Что примолкла? Промерзла? – заговорила Надеж¬
да Павловна.
– Мне сегодня было скучно что-то, – задумчиво ото¬
звалась дочь.
– Не всегда же должно быть весело, птичка. – Лежа
на боку, спиной к дочери, Надежда Павловна повернула
голову. – Где ты была? О, в Художественном, «Три се¬
стры»! С Антиповым?
– И пьеса грустная, беспросветная какая-то, точно
на меня черное покрывало накинули, – пожаловалась
Люся, – и Константин тоже... Я заметила, мама, что он
никогда не смеется, а только усмехается, и всегда по-раз¬
ному, в зависимости от причины, вызвавшей эту ус¬
мешку...
– А того парня из кузницы, Антона, ты встреча¬
ешь? – заинтересовалась Надежда Павловна и легла на
спину, положив на грудь книгу. – Как сейчас вижу его—
стоит в прихожей у вешалки, про весь свет забыл... Я по¬
няла, что он тебя любит.
– Да, он мне сказал об этом в тот же вечер. Надо
будет спросить о нем у Антипова.
Замолчали. Вошел Леонид Гордеевич, в жилете, с
расстегнутым воротом рубашки, взглянув на стенные ча¬
сы, обеспокоенно спросил:
– Людмилы еще нет?
– Давно пришла. Вот рядом со мной лежит, – по¬
спешно ответила Надежда Павловна.
– Все покрываешь, – осуждающе произнес он, тере¬
бя бороду. – По танцулькам порхает, дома не посидит...
– Какие танцульки? Она в МХАТе была. «Три'сест’
ры» смотрела,
– «Три сестры»... Три... Было бы, пожалуй, лучше,
если бы их было три, а то вот только одна, да... – не
договорил, скрылся за дверыо.
Люся опять уткнулась в шею матери.
Всю ночь и утро шел снег, укрыл лужи, рыжие пятна
сырой осенней земли, завалил рытвины и ямы, мягко лег
на стеклянные крыши корпусов, на асфальт, и, не трону¬
тый закопченным дыханием цехов, плескал в окна чис¬
тый, радостный свет; изредка в незастекленный квадрат
крыши залетала снежинка, испуганно трепетала в синем
прозрачном дыму, таяла и прохладной каплей падала на
чье-нибудь горячее лицо.
Эту неделю бригада Полутенина работала во вторую
смену. После утренних занятий Антон пришел в цех за¬
долго до сигнала. Наблюдая за Камилем Саляхитдино-
вым, он все более изумлялся: поддержка товарищей как
бы щедро напитала его веселой яростью и отвагой.
«Как все-таки мало человеку надо, – подумал Ан¬
тон. – Оказывается, вот ему, в сущности, не хватало са-
мой малости – простого человеческого внимания. А мо-
жет быть, это главное, без чего невозможна жизнь?
Конечно! Внимание! Это прежде всего желание понять
V человека, помочь ему, поддержать... А особенно в труд-
–ную минуту... А Камиль даже не понимает, почему ему
стало легче жить...».
После того памятного дня, когда Камиль впервые на¬
чал выполнять норму, взгляд его на себя, на свою рабо¬
ту и на окружающих круто переменился. Точно долгое
время с большим усилием взбирался он по крутизне,
скользил, скатывался назад и вот достиг, наконец, вер¬
шины перевала, откуда все видно и где легче дышится.
«Что со мной делается? Ай-яй! —с удивлением думал
Саляхитдинов. – Почему меня так тянет в кузницу, к мо¬
лоту?»
И на Сарафанова тоже повлияла эта перемена; он
стал менее угрюмым, наоборот – даже веселым, провор-
ным; он красиво и ловко играл кочережкой; раскаленная
болванка плавно выписывала в -воздухе дугу от печи к
молоту.
Камиль заметил, за собой, что ходит он по кузнице
прямо, с достоинством, глаз не прячет, а смотрит по сто-
ронам открыто и даже с гордостью; он ощутил неведо¬
мый ранее сладкий, пьянящий вкус труда. В работе был
неистов, напорист, подбадривал Илью Сарафанова, кря¬
кал, ухал, в короткие передышки пронзительно смеялся:
он все более походил на факира, с огнем и громом вы¬
полняющего свой самый трудный номер.
Однажды на вечере кузнецов во Дворце культуры, си¬
дя в буфете, Камиль увидел появившегося там Фирсоно-
ва, ударил по столу кулаком, приказав приятелям:
– Сиди тихо!
Задевая за углы столов, он неудержимо и косолапо
ринулся к Алексею Кузьмичу, подступив, почти пропел,
широко улыбаясь:
– Ты хитрый человек, хороший человек! Зачем гля¬
дишь строго, секретарь? Давно Камиль не пил пива —
денег нет. Теперь деньги есть – Камиль пиво пьет. За
твое здоровье пьет! Спасибо тебе, секретарь! Теперь, что
скажи – все сделаю по-твоему. Что спроси – все отдам.
Сердце спроси – сердце отдам, на!—Он бухнул себя по
широченной гудящей груди.—Давай выпьем, Кузьмич!
Не хочешь? Тогда целоваться давай за дружбу.
Фирсонов вышел, с добродушным осуждением покачи¬
вая головой и усмехаясь.
...После сигнала Камиль, отшвырнув клещи, сунул ру¬
ку в разбитую половинку окна, схватил горсть снега,
смял, откусил кусок, остальное приложил к пылающим
щекам.
– Скоро буду вызывать Фому твоего на поединок, —
известил он, подмигивая Антону. Подошедший Фома
Прохорович одобрительно кашлянул, ответил:
– Давно пора.
Саляхитдинов отправился мыться, а к Полутенину
Василий Тимофеевич привел молодого парня и сказал:
– Вот тебе, Прохорыч, новый нагревальщик. Учи
его... – Повернулся к Антону, вытянул из нагрудного
кармана книжечку и, заглянув в нее, распорядился: —
А тебя, гляди, парень, освобождаю от работы сроком на
три дня: походи по цеху, поучись – и на молот.
– Мне есть у кого учиться, – с обидой за Фому Про¬
хоровича ответил Антон.
– Делай, что тебе велят.
– Тебе дельно подсказывают, – поддержал Фома
Прохорович. – Есть такие артисты, Антоша, – залю¬
буешься! Дарьин, например, присмотрись-ка к нему.
Новый нагревальщик встал к печи. Познакомив его
с приемами работы, Антон пошел вдоль корпуса, мимо
выстроившихся с обеих сторон огнедышащих, ревущих
громад; красные брызги окалины бились в железные пре¬
дохранительные щиты, сыпались под ноги, на чугунные
рубчатые плиты пола и гасли, превращаясь в синие бле¬
стки.
Оглушительная пушечная пальба не смолкала ни на
минуту, и в железные ящики валились дымящиеся ступи¬
цы, поворотные кулаки, коронные шестерни, шатуны, ва¬
лики, фланцы и множество других поковок – части буду¬
щих машин. Работа людей, стройная и красивая, как
'песня, захватывала и увлекала Антона. В плавных и му¬
жественных движениях кузнецов виделось что-то бога¬
тырское, победное.
Вот самый огромный, агрегат, умно и сложно оплетен¬
ный конвейерами, изогнутыми монорельсами со свесивши¬
мися цепями и крюками. Здесь штампуется, коленчатый
вал – самая громоздкая и тяжелая поковка. Подземные
толчки здесь резче, явственнее, полотнища пламени от
ударов захватывают пространство шире, жарче. Над мас¬
сивной печью неугасимо и метельно вихрится, бьет ввысь
огонь; на одном конце ее загружают длинные холодные
стержни, на другом вынимают их белыми от нагрева.
Двадцать крепких, плечистых парней на трех молотах и
двух прессах'мнут, плющат сталь: обвал, обвал!—сотря¬
сает пол первый молот, проворные руки хватают красную
глыбу, и другой молот вторит с еще большей яростью:
залп, еще залп! И коленчатый вал, четко и красиво изог¬
нутый, обрезанный под прессом, виснет на крюках, потом
серый, поблекший, медленно уходит по подвесному кон¬
вейеру в отделение термической обработки.
Антон постоял тут, наблюдая слаженную, до послед¬
него поворота рассчитанную работу кузнецов, и с неохо¬
той побрел в бригаду Олега Дарьина.
Попав на завод, Антон надеялся, что Дарьин, как ста¬
рый товарищ, поможет ему быстрее освоиться в цехе,
постичь тайны профессии, и они, молодые, смекалистые,
полные сил, пойдут бок о бок, поведут за собой осталь¬
ных– будут советоваться, изобретать, выдумывать. И
они сблизились вначале, как бы подружились: встреча¬
лись в цехе, Антон часто заходил к Олегу домой.
– Самое главное в нашем деле – это не подпускать
никого, не давать забегать вперед, – поучал Олег покро¬
вительственно. – Увидишь, что кто-то вырывается впе¬
ред – осади, то есть поднажми сам.
– Это что же, твоя трудовая программа? – спросил
Антон.
–• Можно сказать, выстраданная, – подтвердил Олег.
– А как же иначе, посуди сам. Давай разберемся... Жить
просто, как все, серо, ровно – неинтересно; один раз жи¬
вем. Мне больше по душе другое... Вот идет, скажем, по
корпусу чисто одетый человек, видно, что не наш, не за¬
водской, поглядывает по сторонам; и я уже вижу—¦ это
газетчик, и знаю – ищет меня. Поговоришь с ним, рас¬
скажешь кое-что... Смотришь, через несколько дней в га¬
зете про тебя очерк написан или фото твое красуется...
Люди смотрят, читают... Разве это плохо? Тут, брат, нет
никакой подтасовки, я ведь в работе злой, ты знаешь,
себя не пощажу... А если другой вырвется вперед – зна¬
чит, о другом будут писать...
– А как же ты со мной-то делишься? – спросил Ан¬
тон насмешливо. – А вдруг я забегу вперед?
– А я с тобой не всем делюсь, – засмеялся в ответ
Олег. Но в этом шутливом ответе заключалась вся сущ¬
ность Дарьина, и это Антону не понравилось.
Со временем стена отчуждения между Олегом и Ан¬
тоном незаметно становилась все выше и глуше. Антон
был уверен, что Дарьин преуспевает только потому, что
на него устремлены взгляды других людей. Лишить его
особого внимания – и он поблекнет, засохнет... Жизнь
напоказ возмущала Ануона больше всего. Его злило пре¬
небрежительное отношение Олега к людям, стоящим ни¬
же его, в частности к нему, Антону, а главное, к своей
жене Насте, скромной, тихой, работящей женщине, – он
как бы подчеркивал, что женился не из любви к ней, а
из милости.
Поженились они полтора года назад. Олег жил в за¬
городном бараке, в общей комнате, где помещалось чело¬
век сорок. С Настей он познакомился в цехе, когда она
неделю работала в его бригаде. На него, лучшего кузне¬
ца завода, резкого, грубоватого и от этого казавшегося
смелым, она смотрела с обожанием. Ему льстило, когда
она робела перед ним, почти трепетала, и понравилась ее
доброта. Они встречались около года, – Олег все ждал,
когда ему дадут комнату. Но дом все еще строился, а
время шло. И Настя из девичьего общежития перебра¬
лась к нему. Они перенесли койку в угол, устроили из
простыней нечто вроде ширмы, – хотелось иметь хоть
какой-нибудь свой уголок, где можно остаться наедине.
Олег был с ней ни добр, ни ласков, ни слишком груб —
безразличен. Настя присматривалась к нему ожидающим
взглядом, скрывая в душе и тоску, и боль, и разочарова¬
ние. Радостная семейная жизнь не получилась...
Антону всегда было немножко жаль ее; ему неловко
было видеть, как она старалась угодить мужу, повинова¬
лась не словам его, а лишь взглядам. Но иногда в гла¬
зах Насти проскальзывало что-то отчаянное, решитель¬
ное, что зрело в ее душе, и думалось; вот-вот вырвется ее
истошный, возмущенный крик. Неприязнь к Олегу возра¬
стала.
Как-то вечером, подходя к Дворцу культуры, Антон
увидел у входа Олега Дарьина, грубо и заносчиво кри¬
чавшего на билетершу:
– Нет у меня билета, забыл! Дарьин я, кузнец, зна¬
ете? Вон портрет мой висит, оглянитесь!
– Зачем мне ваш портрет! Билет давайте...
– Заладила одно: " билет. Газет в руки не бе-
– Постыдились бы оскорблять, я вам в матери го¬
жусь.. Не мешайте проходить людям.
Антона поразило поведение Дарьина, его грубый тон.
«А ведь я тоже не отличаюсь выдержкой и вежли¬
востью и выгляжу иногда, наверно, таким же против¬
ным», – подумал он с осуждением.
У Антона оказалось два билета. Олег прошел с ним,
словно делая ему одолжение.
Дарьин любил большие получки, в работе был норо¬
вистый и непримиримый, бригаду держал в страхе, и она
действовала, как заводной механизм. Один раз нагре¬
вальщик уронил раскаленную болванку прямо на педаль,
молот сильно хрястнул и исковеркал лежащую на штам¬
пе поковку. Злобно оскалившись, Дарьин запустил в на¬
гревальщика клещами, и не увернись тот за угол печи,
увесистые кузнечные клещи оставили бы добрую отмети¬
ну на его горбу.
рете... Ставят только
– Будешь знать, как ронять!..
Сейчас, подойдя к Дарьину, Антон сказал, как бы
объясняя причину своего появления в бригаде:
– В штамповщики перехожу.
– Рановато, – бросил Олег неодобрительно. – Рис¬
кованно: ногти не обламай... Я два года у печи терся,
прежде чем встать к молоту.
– Тебя не поймешь, – ответил Антон. – То говорил,
довольно стоять за спиной Фомы Прохоровича; сейчас
говоришь – рано.
Дарьин штамповал тяжелую и сложную деталь. Ан¬
тон до обеда следил за Олегом, запоминал каждое его
движение: как он раскладывал и менял клещи, как пово¬
рачивал деталь в ручьях, сколько делал ударов и какой
силы... А после перерыва Антон попросил: