Текст книги "Широкое течение"

Автор книги: Александр Андреев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

ла на телефонной трубке, но не снимала ее, гладко вы-

бритое лицо дышало свежестью, покоем, синие глаза чуть

сощурены: он решал какую-то сложную задачу.

Несколько раз пытался ои вызвать Саляхитдинова на

откровенную беседу, но всегда терпел неудачи. Кузнец

влетал в комнату заранее накаленный, ощетинившийся,

нелюдимо вставал у двери и, уставившись на него диким

взглядом, отрывисто спрашивал:

Ц – Зачем звал, секретарь?

– Садись, Камиль', – предлагал Алексей Кузьмич

¦ . дружески.

– Не хочу садись, —• отвергал Саляхитдинов и, багро-

'вея, выпаливал без передышки: – Хочешь в душу мою

глядеть? Гляди! Вот она! Не хочу работать, уйду из це¬

ха! Металл другим дают, много «кроватей» металла да¬

ют– куй, а мне не дают – я стой! Наладчики, мастера,

слесари к другим идут, ко мне не идут – Саляхитдинрв

плохой. У других нагревальщики – держись! У меня Са-

^ рафанов – шайтан, лентяй. Как тут норму гнать! Живу

;'$/ в общежитии – знаешь, сколько людей? Шестьдесят че-

| • ловек людей, а комната одна! Хорошо это? Невеста есть,

жениться надо, детей надо, куда приведу жену? Думай,

^ секретарь! Можешь помочь Саляхитдинову? Можешь

дать комнату?

– Нет, сейчас не можем, – отвечал Алексей Кузьмич.

Кузнец возвышал голос:

– А зачем звал, если не можешь? Слова слушать,

Ш обещания слушать – не хочу, не буду! – И выскакивал,

Щ исступленный.

– Замечай, Володя, – заговорил Алексей Кузьмич и

отнял руку от телефона, – когда человек не любит свою

профессию, то работа у него, как правило, не клеится, и

цех и завод ему не нравятся. А не любит он ее потому,

что она не дает ему радости, ну и заработка, конечно,

то есть материального достатка. Надо помочь ему полю-

бить профессию, чтобы работа стала его потребностью,

без которой он не смог бы жить, как без хлеба, без воз-

духа.

– Но как это сделать?

– Погоди, сейчас придет      Василий Тимофеевич, посо-

ветуемся.

Старший мастер вкатился в комнату, грузно рухнул

на стул и блаженно заулыбался, шумно отдуваясь.

– Бывало, я любую лестницу одним приступом брал,

как орел взлетал, а теперь отяжелел. – Он снял с голо¬

вы кепку и стал обмахивать ею горячее лицо.

– Надо спортом заниматься, дядя Вася, – улыбнув¬

шись, сказал Володя.

– Хорошо бы, да, гляди, парень, опоздал – уста¬

рел. – Всем корпусом повернулся к Фирсонову. – Зачем

звал, Алексей Кузьмич?

– О бригаде Саляхитдинова хочу потолковать.

Старший мастер поморщился:

– Хватит уж пестовать ее – распустить пришла пора,

да и только...

– Распустить легче всего, Василий Тимофеевич. Это

всегда успеется.

– А что делать? Я, гляди, парень, к ним по всяко¬

му– и лаской, и сказкой, и таской, и ругал, и угрожал,

только наизнанку не выворачивался. Станешь говорить, а

татарин этот как распалится, замечется, – не рад будешь,

что связался...

– Надо помочь им в этом месяце выполнить норму

и хорошо заработать, – сказал Фирсонов и засмеялся,

когда Самылкин протестующе вскочил.

– Это невозможно!

– Ты ведь не пробовал.

– И не стал бы пробовать! Но если ты просишь —

могу, – нехотя согласился Василий Тимофеевич. – Но,

гляди, ребята, предупреждаю: все это не в коня корм.

Самылкин ушел, и Фирсонов сказал Володе:

– А Сарафанова надо бы поселить в общежитие, по¬

ближе к хорошим, крепким ребятам, – скажем, к твоему

Кариилину...

Когда Саляхитдинов пришел в цех, то заметил возле

своего молота необычное оживление. Вобрав голову в

могучие плечи борца, косолапо переступая с ноги на ногу,

он подозрительно озирался. Слесарь-наладчик выверял,

регулировал штампы после утренней смены, крановщик

подвез и свалил возле печи металл; у окна Безводов убе¬

ждал в чем-то склонившегося к нему нагревальщика

Илью Сарафанова, и Саляхитдинов улавливал обрывки

его фраз:

– Фирсонов сказал... выпустим «молнию»... пересе¬

лим в общежитие... Дай мне слово... разве сил не хватит..,

Саляхитдинов видел, как Илья, согнув длинную руку,

с мрачным видом предлагал пощупать мускулы и басил:

– Ты меня знаешь.

Старший мастер Самылкин, который раньше обходил

Саляхитдинова стороной, теперь торжественно подступил

к нему вплотную и, напирая на него животом, загадочно

ухмыльнулся всем своим мягким и добрым лицом.

– Как живешь, Камиль? Здоров ли? Гляди, парень,

старайся... – И покатился дальше, а Саляхитдинов оза¬

даченно нахмурился, потом усмехнулся:

– Что стараться, почему стараться? – приложил па¬

лец к виску, покрутил им: —Старик шарик потерял.

Перед самым началом работы появился Фирсонов,

празднично-веселый, приветливый, и, отведя Саляхитди¬

нова в сторону, сообщил доверительно, как по строжай¬

шему секрету, рассчитывая на его детскую непосредствен¬

ность:

– Многие говорят, что работаешь ты с прохладцей,

потому что выдохся, силенок нет, а я не верю, вот убей

меня – не верю! – Он хлопнул кузнеца по железному

плечу. – Я сказал, что в кузнице нет человека сильней и

ловчей Саляхитдинова.

Фирсонов ушел, а Саляхитдинов долго стоял на месте,

озадаченно соображая:

«Зачем приходил, зачем смущал?.. Ай, хитрый человек

секретарь!.. Значит, он верит Камилю. Значит, Камиль

должен ответить, что он умеет, может ковать».

Надев рукавицы, пуская молот, он крикнул нагреваль¬

щику незнакомым для него, срывающимся голосом:

– Подавай, Илья!

В конце дня, когда старший мастер известил Саляхит¬

динова о выполнении сменной нормы, когда Камиль уви¬

дел у входа в табельную свеженаписанный плакат-«мол-

нию», извещавший о скромном, но для бригады Саляхит¬

динова неожиданном достижении, то он внезапно в ди¬

ком восторге облапил Сарафанова, поднял и внес его в

душевую.

3

Гришоня Курёнков весь вечер просидел дома в оди¬

ночестве; хотел заняться починкой обуви, просмотрел бо¬

тинки свои и Антоновы; они, как назло, оказались креп¬

кими; тогда он лег на кровать и, закинув ноги на

железную спинку, попробовал читать – книжка попалась

не смешная; отбросив ее, он встал, поглядел в окно; на

дворе было сыро, ветрено, тускло, в водянистой мгле по¬

тонули фонари без лучей и блеска, жалобно гнулись на

ветру липы, под ними маслянисто отсвечивали лужи; вот

торопливо прошел человек с поднятым воротником – ру¬

ки в карманах; Гришоня представил себя на его месте, и

по спине поползли холодные мурашки, отвернулся, рас¬

ставил шахматные фигуры на доске и застыл над ними

в позе великого мыслителя, важно пошевеливая пшенич¬

ными бровями.

Антон возвратился из школы поздно. Гришоня предло¬

жил ему, кивая на шахматы:

– Сразимся, студент?

Антон бросил учебники и тетради на тумбочку, раз¬

делся и утомленно сел на койку, как всегда в такие ми¬

нуты смирный, ласковый, на предложение Гришони отри¬

цательно покачал головой.

– Устал? – участливо спросил тот и, смешав фигу¬

ры, подсел к нему, заглянул в глаза.

– Немножко, – отозвался Антон.

– Бросал бы ты эту канитель, – быстро заговорил

Гришоня, чувствуя, что скучал он весь вечер именно из-

за учебы Антона, из-за его школы. – Ты что, плохо зара¬

батываешь, да? Дай бог каждому! Ты и так сильный —

зачем тебе тетрадки, учебники. Только время зря тра¬

тишь! Погляди: на кого ты стал похож. Одни глаза оста¬

лись. Ничего не дадут тебе твои уроки, уж я знаю!

– Знания каждому нужны, Гришоня: и сильному и

слабому, – тихо и серьезно молвил Антон. – А сильному

вдвойне нужны. Его сила должна опираться на науку,

иначе он, сильный, да неразумный, в один ряд с дурака¬

ми встанет. Вот этого я боюсь. А большими заработками

ты можешь манить Олега Дарьина. Мне про деньги не

говори. Будет работа, будут и деньги. И вообще, Гришо¬

ня, мелковато мы живем: получить побольше да наря¬

диться. Обывательщина!..

Гришоня изумленно свистнул:

– Ишь ты, как заговорил!.. Где только слов таких

набрался?.. Оратор!

Антон рассмеялся и спросил:

– Нет ли чего поесть?

Гришоня поднялся, предложил:

– Могу яичницу сжарить.

Ушел на кухню, и вскоре в комнате вкусно запахло

жареным луком, горячим сливочным маслом.

– Ты там задачки решаешь, а Люся твоя в это вре¬

мя с кавалерами гуляет, – Гришоня нарочно выделил

слово «твоя», зная, что роман Антона и Люси кончился,

и приврал при этом: – Сегодня видел ее возле Дворца

культуры. И знаешь с кем? Все с Антиповым. Под ручку

ее держит, на «вы» величает. Оч-чень интересная пароч¬

ка! – и с ужимками изобразил, как ухаживает за ней

Антипов, исподтишка косясь на Антона и ожидая, что

тот замахнется кулаком, рассмеется.

Но Антон перестал есть, уставился в одну точку не¬

видящим взором и тяжело молчал. Потом поднялся, со

скрытым страданием провел по лицу ладонью, разделся

и лег в постель. Смотрел в белеющий во тьме потолок:

звук ее имени отдавался в его сердце тупой, сжимающей

болью – он завидовал чужому счастью.

* * *

Люся Костромина действительно была в этот вечер с

Антиповым и вернулась домой в первом часу. В квартире

еще не спали – отец работал у себя в кабинете, мать в

халате, накинув на ноги клетчатый плед, лежала на тах¬

те с книгой в руках, Надежда Павловна отвела от себя

книгу и, сняв пенсне, близоруко щурясь, посмотрела на

дочь.

– Как ты поздно приходишь, Люся, – проговорила

она осуждающе. – Отец недоволен тобой...

– Где он? – быстрым шопотом спросила Люся и

глазами показала на дверь. – Там? – Повесила пальто,

сбросила с ног туфли, прыгнула на тахту и прижалась к

теплой спине матери.

– Как у нас хорошо, тихо, тепло, и ты такая теп¬

лая, – зашептала она, уткнувшись холодным носиком в

шею матери. – А на дворе такое безобразие: дождя нет,

а кругом лужи, и я промокла, как мышка, – она вздраги¬

вала, сжимаясь в комочек.

– Накинь на себя плед, – сказала мать, – обними

меня. Ух, руки, как лягушата!..

Так, в обнимку, они часто и подолгу лежали на тах¬

те; дочь, как подруга, поверяла матери свои девические

тайны, делилась впечатлениями от вечеров, советовалась,

жаловалась. Мать знала ее романы, мимолетные встречи,

знала по именам всех ее знакомых и поклонников, имела

о каждом свое суждение, тонко и умело предостерегала

ее от рискованных поступков. Она гордилась и радова¬

лась за свою красавицу-дочь, которая, по ее мнению, бы¬

ла интереснее, умнее и ярче многих.

Случалось, что мать и дочь засыпали вместе и утром

долго нежились в дремотном полумраке —на окнах опу¬

щены шторы. Люся шептала матери очередной сон, лени¬

во шевеля припухшими пунцовыми губами:

– Будто стою я в поле, на дороге, одна... Кругом

темно, холодно, пусто... И я жду, когда солнышко выгля¬

нет и отогреет. Смотрю, а из-за горизонта вместо солнца

рыжая голова показалась, осмотрелась по сторонам и

засмеялась... Потом гляжу, будто выскочил оттуда, из-за

края земли, парень на красном коне, молодой веселый,

весь сияет, конь под ним на дыбы встает... Вот думаю,

безобразие какое!.. А он приметил меня, пришпорил коня,

свистнул и помчался прямо ко мне. Я бросилась бежать,

а он за мной... Догнал, схватил к на лошадь к себе под¬

нимает... И я как закричу! – Люся замолчала, удивленно

приподняв бровки, а мать, поведя плечом, усмехнулась:

– Глупость какая-то, Люська.. А красиво. То-то ты

ворочалась всю ночь и била меня ногами!

Леонид Гордеевич не мог видеть равнодушно жену и

дочь в положении людей, так обидно и глупо убивающих

время; проходя мимо них, он отворачивался, и руки про¬

тив его желания раздраженно расшвыривали вещи, или,

оглушительно хлопнув дверью, запирался в своем каби¬

нете; иногда же, хитро пощипывая бороду, усмехался с

убийственной иронией:

– Можете вы хоть ради оригинальности принять по¬

ложение человеческое, то есть вертикальное?

Надежда Павловна сводила длинные брови и не¬

сколько наигранно стонала:

– Ты несносный человек, Леонид. Что ты от нас хо¬

чешь?

Много лет назад, еще студентом, Леонид Гордеевич

без памяти влюбился в Надю, хрупкую, всегда нарядно

одетую девушку.

– Простой парень, из деревни, а такое красивое

имя – Леонид, – услышал он тогда ее певучий голосок,

В присутствии ее он всегда терялся, робел, покорно и с

лихорадочной поспешностью исполнял ее желания.

Прошло много лет их совместной жизни, а Леонид Гор¬

деевич попрежнему любил ее, побаивался и, строгий, до

жестокости требовательный на работе, дома был уступ¬

чив – быть может, потому, что хотел избежать лишних

ссор и трагических вздохов жены.

Когда Леонид Гордеевич узнал, что Люся не хочет

поступать в институт, он не поверил сначала – настолько

диким показалось ему это решение, потом дал волю сво¬

ему долго копившемуся в душе возмущению: выйдя из

кабинета, он подступил к дочери, которая стояла у пиа¬

нино, боком к нему, схватил за плечики, сильно встрях¬

нул – колыхнулись золотистые локоны – спросил с при-

. глушенным гневом:

– Ты не хочешь учиться?

В глазах ее вдруг мелькнули злые, непокорные огонь¬

ки, она упрямо вскинула голову и с неожиданной дерзо¬

стью процедила:

– Нет.

– Работать будешь?

– Не буду, – с тем же упорством бросила она сквозь

зубы.

Он оттолкнул ее от себя в кресло, схватившись за бо¬

роду, озадаченно глядел на нее, пораженный, как бы не

узнавая – его ли это дочь?

– Что же ты собираешься делать? Бездельничать?

/Опомнись, Люська... Погляди: все работают, все учатся...

Твой дед был неграмотным крестьянином. Я в город пеш¬

ком пришел, от земли, в лаптях, в науку зубами вгры¬

зался! – Он с отчаянием и мольбой оглядывался на

жену. – Что же это, Надя? Чтобы моя дочь не хотела

учиться, когда ей все дано, была бездельницей? Не допу¬

щу! Никогда!

Склонив голову, Люся нервно кусала ногти, на щеках

рдели горячие пятна; прищурясь, она с вызовом смотрела

на отца. Спокойствие дочери еще сильнее возмутило Лео¬

нида Гордеевича; он сказал сдавленным шопотом:

– Или учись, или уходи из дому. Чтобы я больше

тебя не видел... Вон! Дрянь) – щ он замахнулся, чтобы

дать ей пощечину.

Надежда Павловна никогда еще не видела своего му¬

жа таким. Перепуганная, бледная, она загородила собою

дочь.

– Леонид, опомнись, – проговорила она трясущими¬

ся губами, поддерживая прыгавшее на носу пенсне. —

Ведь это дочь твоя...

Леонид Гордеевич повернулся к ней, разъяренный:

– Моя? Нет, это твоя дочь! Вот оно, твое покрови¬

тельство, наряды, сюсюканье, поклонники... Заступница!

Тебе жалко ее? Жалко? Так уходи и ты вместе с ней!

Уходите обе! Вы не нужны мне! – Леонид Гордеевич хо¬

тел сказать еще что-то, более обидное, но сдержался,

проглотил крик, резко повернулся и ушел в свой кабинет

бросив на ходу: – Позор!

Люся еще ниже наклонила голову и туго зажмурила

глаза. Ей было мучительно жаль отца; в эту минуту она

любила его сильнее, чем когда бы то ни было, и ругала

себя, что доставила ему столько огорчений. Прижаться

бы к нему надо было, как в детстве... Но то время, вид¬

но, прошло, не вернешь.

Внезапно разразившаяся над головой гроза не долго

волновала ее совесть, туча пронеслась, и на душе стало

опять светло, как на озере после сильной бури. Люся

встряхнулась вся, поправила сбитую кофточку, с сожале¬

нием взглянула на искусанные розовые ногти, свежие гу¬

бы сами собой раскрылись в улыбке, хоть и не такой

беспечной и лукавой, как всегда, была эта улыбка. Крот¬

ко вздохнув, она встала и пошла делать матери холодную

примочку.

Леонид Гордеевич не разговаривал с женой и дочерью

три дня, обедал и ужинал в цехе.

Ах, Люся, Люся!.. Как же это могло случиться? Дав¬

но ли она была маленькой девочкой с тоненьким голос¬

ком и мягкими шелковистыми косичками с бантами?

Давно ли забиралась на колени к отцу и теребила воло¬

сы, ласковая, нежная, светленькая, а он катал ее на но¬

ге? Он представлял ее все еще девочкой. А она, оказы¬

вается, уже взрослая, и вот поставила его перед печаль¬

ным фактом...

В глубине души Леонид Гордеевич чувствовал свою

вину перед дочерью: выпустил ее из виду, доверился же¬

не, она бесхарактерная, неспокойная, безрассудно и вос¬

торженно влюблена в свою дочь, а для влюбленного не

существует недостатков в том, кого любит. Люся вос¬

пользовалась этим. Надо было следить за ней самому.

Но когда? Уходишь в цех утром, возвращаешься домой

заполночь, – только добраться до постели. А дочь, в

сущности, одна. Плохое прививается легко. За последнее

время до него стали доходить слухи о том, как некото¬

рые молодые парни и девушки – дети главным образом

обеспеченных родителей – пьянствовали, воровали, рас¬

путничали. А ведь и его Люся могла попасть в такую

компанию и дойти до преступления.

От этой мысли он съеживался весь, не мог сидеть в

своем кабинете и спускался в цех, чтобы хоть грохот мо¬

лотов заглушил его раздумья, муки. Но и там он думал

о том же: что теперь будет с ней, что предпринять, что

посоветовать?..

На четвертый день после ссоры, поздно вечером, ко¬

гда Леонид Гордеевич работал у себя дома, Надежда

Павловна, виноватая, покорная, неслышными, робкими

шагами приблизилась к нему – он стоял возле книжных

полок и искал какую-то книгу, – бережно взяла его руку

и прижала к своей щеке, к горячему виску, как бывало;

глаза ее наполнились слезами. Сердце его потеплело под

ласковыми, проникновенными звуками ее слабого голоса:

– Ученье от нее не уйдет, Леня, – ведь ей еще и во¬

семнадцати нет. Ты знаешь, здоровье у нее слабое, а она

у нас одна.. Пусть отдохнет довечка этот год, пускай

съездит на море, ей надо укрепить и нервы и легкие...

– Но ведь нельзя же так, Надя, милая, – возразил

он ей мягко. – Нельзя, чтобы человек ничего не делал.

Она молодая... Ее могут затянуть в любую нехорошую

компанию... И пропала! Ты бы об этом подумала!

– Что ты? – испуганно воскликнула Надежда Пав¬

ловна, – Люся умная девочка, она ничего лишнего себе

не позволит. Я знаю! А работать она успеет, еще нарабо¬

тается вдоволь, – жизнь только начинается.

Леонид Гордеевич тяжко вздохнул и покорился, от¬

метив про себя, что вот и опять не может настоять на

своем.

– Я был не сдержан с тобой, прости, – пряча гла¬

за, промолвил он и тихонько погладил пальцами ее седе¬

ющий висок.

Получив гонорар за журнальную статью и премиаль¬

ные, Леонид Гордеевич купил путевку и отправил дочь

на юг; но держался он с ней отчужденно, суховато, с нг-

вылившейся внутренней досадой.

– У других сыновья и дочери в школы, в институты

пошли, а мы свою на курорт проводили, – с горечью ска¬

зал он жене, возвращаясь с вокзала.

...Отогревшись немного, Люся повернулась и безотрыв¬

но, зачарованно стала глядеть на знакомую с детства

картину на стене: лошадь, напрягаясь, везла большой воз

сена по зимней дороге. Нижняя половина картины была

освещена ярче верхней, абажур покачивался, свет пере¬

мещался, и казалось, что лошадь ожила и двигается.

– Что примолкла? Промерзла? – заговорила Надеж¬

да Павловна.

– Мне сегодня было скучно что-то, – задумчиво ото¬

звалась дочь.

– Не всегда же должно быть весело, птичка. – Лежа

на боку, спиной к дочери, Надежда Павловна повернула

голову. – Где ты была? О, в Художественном, «Три се¬

стры»! С Антиповым?

– И пьеса грустная, беспросветная какая-то, точно

на меня черное покрывало накинули, – пожаловалась

Люся, – и Константин тоже... Я заметила, мама, что он

никогда не смеется, а только усмехается, и всегда по-раз¬

ному, в зависимости от причины, вызвавшей эту ус¬

мешку...

– А того парня из кузницы, Антона, ты встреча¬

ешь? – заинтересовалась Надежда Павловна и легла на

спину, положив на грудь книгу. – Как сейчас вижу его—

стоит в прихожей у вешалки, про весь свет забыл... Я по¬

няла, что он тебя любит.

– Да, он мне сказал об этом в тот же вечер. Надо

будет спросить о нем у Антипова.

Замолчали. Вошел Леонид Гордеевич, в жилете, с

расстегнутым воротом рубашки, взглянув на стенные ча¬

сы, обеспокоенно спросил:

– Людмилы еще нет?

– Давно пришла. Вот рядом со мной лежит, – по¬

спешно ответила Надежда Павловна.

– Все покрываешь, – осуждающе произнес он, тере¬

бя бороду. – По танцулькам порхает, дома не посидит...

– Какие танцульки? Она в МХАТе была. «Три'сест’

ры» смотрела,

– «Три сестры»... Три... Было бы, пожалуй, лучше,

если бы их было три, а то вот только одна, да... – не

договорил, скрылся за дверыо.

Люся опять уткнулась в шею матери.

Всю ночь и утро шел снег, укрыл лужи, рыжие пятна

сырой осенней земли, завалил рытвины и ямы, мягко лег

на стеклянные крыши корпусов, на асфальт, и, не трону¬

тый закопченным дыханием цехов, плескал в окна чис¬

тый, радостный свет; изредка в незастекленный квадрат

крыши залетала снежинка, испуганно трепетала в синем

прозрачном дыму, таяла и прохладной каплей падала на

чье-нибудь горячее лицо.

Эту неделю бригада Полутенина работала во вторую

смену. После утренних занятий Антон пришел в цех за¬

долго до сигнала. Наблюдая за Камилем Саляхитдино-

вым, он все более изумлялся: поддержка товарищей как

бы щедро напитала его веселой яростью и отвагой.

«Как все-таки мало человеку надо, – подумал Ан¬

тон. – Оказывается, вот ему, в сущности, не хватало са-

мой малости – простого человеческого внимания. А мо-

жет быть, это главное, без чего невозможна жизнь?

Конечно! Внимание! Это прежде всего желание понять

V человека, помочь ему, поддержать... А особенно в труд-

–ную минуту... А Камиль даже не понимает, почему ему

стало легче жить...».

После того памятного дня, когда Камиль впервые на¬

чал выполнять норму, взгляд его на себя, на свою рабо¬

ту и на окружающих круто переменился. Точно долгое

время с большим усилием взбирался он по крутизне,

скользил, скатывался назад и вот достиг, наконец, вер¬

шины перевала, откуда все видно и где легче дышится.

«Что со мной делается? Ай-яй! —с удивлением думал

Саляхитдинов. – Почему меня так тянет в кузницу, к мо¬

лоту?»

И на Сарафанова тоже повлияла эта перемена; он

стал менее угрюмым, наоборот – даже веселым, провор-

ным; он красиво и ловко играл кочережкой; раскаленная

болванка плавно выписывала в -воздухе дугу от печи к

молоту.

Камиль заметил, за собой, что ходит он по кузнице

прямо, с достоинством, глаз не прячет, а смотрит по сто-

ронам открыто и даже с гордостью; он ощутил неведо¬

мый ранее сладкий, пьянящий вкус труда. В работе был

неистов, напорист, подбадривал Илью Сарафанова, кря¬

кал, ухал, в короткие передышки пронзительно смеялся:

он все более походил на факира, с огнем и громом вы¬

полняющего свой самый трудный номер.

Однажды на вечере кузнецов во Дворце культуры, си¬

дя в буфете, Камиль увидел появившегося там Фирсоно-

ва, ударил по столу кулаком, приказав приятелям:

– Сиди тихо!

Задевая за углы столов, он неудержимо и косолапо

ринулся к Алексею Кузьмичу, подступив, почти пропел,

широко улыбаясь:

– Ты хитрый человек, хороший человек! Зачем гля¬

дишь строго, секретарь? Давно Камиль не пил пива —

денег нет. Теперь деньги есть – Камиль пиво пьет. За

твое здоровье пьет! Спасибо тебе, секретарь! Теперь, что

скажи – все сделаю по-твоему. Что спроси – все отдам.

Сердце спроси – сердце отдам, на!—Он бухнул себя по

широченной гудящей груди.—Давай выпьем, Кузьмич!

Не хочешь? Тогда целоваться давай за дружбу.

Фирсонов вышел, с добродушным осуждением покачи¬

вая головой и усмехаясь.

...После сигнала Камиль, отшвырнув клещи, сунул ру¬

ку в разбитую половинку окна, схватил горсть снега,

смял, откусил кусок, остальное приложил к пылающим

щекам.

– Скоро буду вызывать Фому твоего на поединок, —

известил он, подмигивая Антону. Подошедший Фома

Прохорович одобрительно кашлянул, ответил:

– Давно пора.

Саляхитдинов отправился мыться, а к Полутенину

Василий Тимофеевич привел молодого парня и сказал:

– Вот тебе, Прохорыч, новый нагревальщик. Учи

его... – Повернулся к Антону, вытянул из нагрудного

кармана книжечку и, заглянув в нее, распорядился: —

А тебя, гляди, парень, освобождаю от работы сроком на

три дня: походи по цеху, поучись – и на молот.

– Мне есть у кого учиться, – с обидой за Фому Про¬

хоровича ответил Антон.

– Делай, что тебе велят.

– Тебе дельно подсказывают, – поддержал Фома

Прохорович. – Есть такие артисты, Антоша, – залю¬

буешься! Дарьин, например, присмотрись-ка к нему.

Новый нагревальщик встал к печи. Познакомив его

с приемами работы, Антон пошел вдоль корпуса, мимо

выстроившихся с обеих сторон огнедышащих, ревущих

громад; красные брызги окалины бились в железные пре¬

дохранительные щиты, сыпались под ноги, на чугунные

рубчатые плиты пола и гасли, превращаясь в синие бле¬

стки.

Оглушительная пушечная пальба не смолкала ни на

минуту, и в железные ящики валились дымящиеся ступи¬

цы, поворотные кулаки, коронные шестерни, шатуны, ва¬

лики, фланцы и множество других поковок – части буду¬

щих машин. Работа людей, стройная и красивая, как

'песня, захватывала и увлекала Антона. В плавных и му¬

жественных движениях кузнецов виделось что-то бога¬

тырское, победное.

Вот самый огромный, агрегат, умно и сложно оплетен¬

ный конвейерами, изогнутыми монорельсами со свесивши¬

мися цепями и крюками. Здесь штампуется, коленчатый

вал – самая громоздкая и тяжелая поковка. Подземные

толчки здесь резче, явственнее, полотнища пламени от

ударов захватывают пространство шире, жарче. Над мас¬

сивной печью неугасимо и метельно вихрится, бьет ввысь

огонь; на одном конце ее загружают длинные холодные

стержни, на другом вынимают их белыми от нагрева.

Двадцать крепких, плечистых парней на трех молотах и

двух прессах'мнут, плющат сталь: обвал, обвал!—сотря¬

сает пол первый молот, проворные руки хватают красную

глыбу, и другой молот вторит с еще большей яростью:

залп, еще залп! И коленчатый вал, четко и красиво изог¬

нутый, обрезанный под прессом, виснет на крюках, потом

серый, поблекший, медленно уходит по подвесному кон¬

вейеру в отделение термической обработки.

Антон постоял тут, наблюдая слаженную, до послед¬

него поворота рассчитанную работу кузнецов, и с неохо¬

той побрел в бригаду Олега Дарьина.

Попав на завод, Антон надеялся, что Дарьин, как ста¬

рый товарищ, поможет ему быстрее освоиться в цехе,

постичь тайны профессии, и они, молодые, смекалистые,

полные сил, пойдут бок о бок, поведут за собой осталь¬

ных– будут советоваться, изобретать, выдумывать. И

они сблизились вначале, как бы подружились: встреча¬

лись в цехе, Антон часто заходил к Олегу домой.

– Самое главное в нашем деле – это не подпускать

никого, не давать забегать вперед, – поучал Олег покро¬

вительственно. – Увидишь, что кто-то вырывается впе¬

ред – осади, то есть поднажми сам.

– Это что же, твоя трудовая программа? – спросил

Антон.

–• Можно сказать, выстраданная, – подтвердил Олег.

– А как же иначе, посуди сам. Давай разберемся... Жить

просто, как все, серо, ровно – неинтересно; один раз жи¬

вем. Мне больше по душе другое... Вот идет, скажем, по

корпусу чисто одетый человек, видно, что не наш, не за¬

водской, поглядывает по сторонам; и я уже вижу—¦ это

газетчик, и знаю – ищет меня. Поговоришь с ним, рас¬

скажешь кое-что... Смотришь, через несколько дней в га¬

зете про тебя очерк написан или фото твое красуется...

Люди смотрят, читают... Разве это плохо? Тут, брат, нет

никакой подтасовки, я ведь в работе злой, ты знаешь,

себя не пощажу... А если другой вырвется вперед – зна¬

чит, о другом будут писать...

– А как же ты со мной-то делишься? – спросил Ан¬

тон насмешливо. – А вдруг я забегу вперед?

– А я с тобой не всем делюсь, – засмеялся в ответ

Олег. Но в этом шутливом ответе заключалась вся сущ¬

ность Дарьина, и это Антону не понравилось.

Со временем стена отчуждения между Олегом и Ан¬

тоном незаметно становилась все выше и глуше. Антон

был уверен, что Дарьин преуспевает только потому, что

на него устремлены взгляды других людей. Лишить его

особого внимания – и он поблекнет, засохнет... Жизнь

напоказ возмущала Ануона больше всего. Его злило пре¬

небрежительное отношение Олега к людям, стоящим ни¬

же его, в частности к нему, Антону, а главное, к своей

жене Насте, скромной, тихой, работящей женщине, – он

как бы подчеркивал, что женился не из любви к ней, а

из милости.

Поженились они полтора года назад. Олег жил в за¬

городном бараке, в общей комнате, где помещалось чело¬

век сорок. С Настей он познакомился в цехе, когда она

неделю работала в его бригаде. На него, лучшего кузне¬

ца завода, резкого, грубоватого и от этого казавшегося

смелым, она смотрела с обожанием. Ему льстило, когда

она робела перед ним, почти трепетала, и понравилась ее

доброта. Они встречались около года, – Олег все ждал,

когда ему дадут комнату. Но дом все еще строился, а

время шло. И Настя из девичьего общежития перебра¬

лась к нему. Они перенесли койку в угол, устроили из

простыней нечто вроде ширмы, – хотелось иметь хоть

какой-нибудь свой уголок, где можно остаться наедине.

Олег был с ней ни добр, ни ласков, ни слишком груб —

безразличен. Настя присматривалась к нему ожидающим

взглядом, скрывая в душе и тоску, и боль, и разочарова¬

ние. Радостная семейная жизнь не получилась...

Антону всегда было немножко жаль ее; ему неловко

было видеть, как она старалась угодить мужу, повинова¬

лась не словам его, а лишь взглядам. Но иногда в гла¬

зах Насти проскальзывало что-то отчаянное, решитель¬

ное, что зрело в ее душе, и думалось; вот-вот вырвется ее

истошный, возмущенный крик. Неприязнь к Олегу возра¬

стала.

Как-то вечером, подходя к Дворцу культуры, Антон

увидел у входа Олега Дарьина, грубо и заносчиво кри¬

чавшего на билетершу:

– Нет у меня билета, забыл! Дарьин я, кузнец, зна¬

ете? Вон портрет мой висит, оглянитесь!

– Зачем мне ваш портрет! Билет давайте...

– Заладила одно: " билет. Газет в руки не бе-

– Постыдились бы оскорблять, я вам в матери го¬

жусь.. Не мешайте проходить людям.

Антона поразило поведение Дарьина, его грубый тон.

«А ведь я тоже не отличаюсь выдержкой и вежли¬

востью и выгляжу иногда, наверно, таким же против¬

ным», – подумал он с осуждением.

У Антона оказалось два билета. Олег прошел с ним,

словно делая ему одолжение.

Дарьин любил большие получки, в работе был норо¬

вистый и непримиримый, бригаду держал в страхе, и она

действовала, как заводной механизм. Один раз нагре¬

вальщик уронил раскаленную болванку прямо на педаль,

молот сильно хрястнул и исковеркал лежащую на штам¬

пе поковку. Злобно оскалившись, Дарьин запустил в на¬

гревальщика клещами, и не увернись тот за угол печи,

увесистые кузнечные клещи оставили бы добрую отмети¬

ну на его горбу.

рете... Ставят только

– Будешь знать, как ронять!..

Сейчас, подойдя к Дарьину, Антон сказал, как бы

объясняя причину своего появления в бригаде:

– В штамповщики перехожу.

– Рановато, – бросил Олег неодобрительно. – Рис¬

кованно: ногти не обламай... Я два года у печи терся,

прежде чем встать к молоту.

– Тебя не поймешь, – ответил Антон. – То говорил,

довольно стоять за спиной Фомы Прохоровича; сейчас

говоришь – рано.

Дарьин штамповал тяжелую и сложную деталь. Ан¬

тон до обеда следил за Олегом, запоминал каждое его

движение: как он раскладывал и менял клещи, как пово¬

рачивал деталь в ручьях, сколько делал ударов и какой

силы... А после перерыва Антон попросил: