Текст книги "Время лгать и праздновать"

Автор книги: Александр Бахвалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

Господи, да его ли это дочь?.. Ее ли, хрупкий родной росток, он столько лет благоговейно холил, берег от хворей, сестру из деревни в няньки взял!.. А когда дочь стала девушкой, когда в ней так трогательно обозначились приметы женщины, его привязанность освятилась чувством, дотоле неведомым! Кажется, и в доме, и в душе его воцарилась божественная полнота смысла существования! Она сказывалась даже в том, что между его и Юлиной жизнью установился незримый трогательный занавес. Он настороженно остерегал себя от небрежного, а паче того – негожего слова в ее присутствии, запрещал себе без особой надобности входить в ее комнату, где всякая вещь и самый воздух были особенными – из девичьего обихода. Родительская сердобольная причастность к жизни дочери наполняла Павла Лаврентьевича состраданием к бедам других людей, знакомых и незнакомых, чего раньше он не замечал за собой. Все шло от нее, и все возвращалось к ней.

Зачем все это было?..

– Никто не съел твою фамилию, успокойся. – Она встала спиной к окну и судорожно сцепила руки под грудью. – Прибежал, поднял крик… И без тебя все улаживалось наилучшим образом. – Оттолкнувшись от подоконника, она снова принялась расхаживать, нервно потирая ладонями локти. – И хватит об этом!.. – отчеканила она, готовая сорваться. – Ничего не изменилось, все по-прежнему!.. Продолжаем жить в мире и согласии!..

– Со-гласие?.. Какое согласие?.. – Он пытался говорить твердо, но на глазах неудержимо набухали лужицы, он смаргивал их, они стекались к носу, щекотали ноздри, усиливая чувство беспомощности, жалости к себе. – Уходи, бога ради… К матери уходи… Оставьте меня…

8

Подаренные мужем вещи она брала в руки как чужие, и если бы не знала наверное, что он выбросит в мусоропровод все, что останется и будет напоминать о ней, у нее не хватило бы духу увезти с собой многое из того, что она теперь рассовывала по чемоданам. И в первую очередь шубу… Ласкающе легкая, в меру теплая, она обращала в удовольствие ожидание зимы. Зима пришла, а носить совестно, как щеголять на похоронах.

«Спасибо Людке, на житье взяла, а то конца нет срамоте. Перезимую, а летом – можно в общежитие, можно к тетке. Где наша не пропадала».

Вместе с благодарностью Зоя испытывала что-то вроде стыда за себя, вспоминая, как переменилось после замужества ее отношение к подруге: ближайшая наперсница обернулась докучливой знакомой. Уж очень много из студийского прошлого Зои – из того, что не годится доверять посторонним, – не составляло секрета для Плаховой. А это отнюдь не помогало «омовению» и утверждению в душе того девственного чувства, с каким она впервые проснулась в этой квартире… Как же ей хотелось, чтобы памятное утро стало точкой отсчета жизни набело!.. Черновики надлежало сжечь и забыть о них. Но попробуй забыть, когда живой свидетель ежеденно перед глазами. Где-то на стороне, куда ни шло, но случись Людке застать Зою с Нерецким, и она чувствовала себя уличенной во лжи с обеих сторон: нельзя было ни оставаться в состоянии «применительно к нему», ни следовать тому простецкому стилю, какой был заведен у них с Плаховой.

Ну да чего там – не было счастья, несчастье помогло: отныне их единоверию ничто не помеха. И возвратились ветры на круги своя.

«И за все это время ты ни разу не попыталась уладить с ним?..» – недоумевала Плахова перед отъездом, рассматривая Зою так, словно проглядела в ней самое забавное – взгляд человека, поднаторевшего в разоблачении пройдох и неожиданно давшего маху.

«К а к  уладить, ты знаешь?..»

«Господи, а ты нет!.. Покаялась бы на сон грядущий… Поперву не внял бы, вдругорядь качнулся».

Как было растолковать этой мудрой деве Февронии за пять минут до отхода поезда, что вся она вместе со всеми своими наставлениями не из той жизни!..

«И что дальше?.. Что изменится?.. Вернется стыд, честь, порядочность?.. Нет уж, какой запечатлела себя в его глазах, таковой и пребудешь до конца дней».

«Оставь Монтеня тетке. Подумаешь – смертный грех!..»

«Не думай, но тогда дружи телесами, не лезь в жены…»

Проводив Плахову, Зоя шагала по холодному сумеречному городу и думала о наступившей зиме, которую неизвестно куда девать. Внутренне приготовившись к будущему материнству, она меньше всего думала о «творческих планах», а теперь, в сравнении с несбывшимися, все другие планы казались бездельем. Да и какие там планы в театре, куда билеты «со слезьми всучают» великомученикам-активистам, а сидение в зале «с необязательным глядением на сцену» давно приравнено к общественной нагрузке, вроде дежурства в дружине. Кого увлечет театр, где нет ни умного режиссера, ни актеров, которых бы любили в городе.

«Хороший театр – это власть, – говорил Нерецкой. – Чтобы заполучить ее, надо знать, чем жив человек. Театр не станет театром по той причине, что есть город, должен быть театр. И ваш театр всего лишь дом, где люди «представляют», то есть говорят не своими голосами, носят не свои одежды и выжимают содержание пьес, как зубную пасту из пустого тюбика: усилия всем бросаются в глаза, результата никто не видит. Ваша команда лишена даже азарта лицедеев, того самого азарта, которым ярмарочные скоморохи одолевали равнодушие публики».

Зато есть «сложившиеся отношения». Старшее поколение целиком по уши, с одной стороны, в семейных проблемах, с другой – в неустанных хлопотах о поддержании престижа: раздувая заслуги, протискиваясь во все влиятельные кабинеты города, старательно нагуливают образ «представителей», наделенных особым доверием власть имущих. Глядеть тошно. А младшая поросль, не обзаведясь такого рода подспорьем, всячески декларирует свою претенциозность, заискивает «по-черному» и чаще всего – безуспешно, мучается безденежьем, житьем в общежитии, поисками, где бы «хапнуть». Время от времени оба поколения сходятся на общей почве – в ожидании «священной жертвы»: кассира с получкой – и затевают высокоумные говорения о театральных вешалках, об искусстве в себе и о себе в искусстве, о масс-культуре и контркультуре, сюрреализме и импрессионизме… Что ни слово, то пошлость, потому как с чужого плеча. И каждый точно знает, каким должен быть театр и в чем загвоздка, и в доказательство призывает тени великих – Чехова неизбежно! Ни один не уймется, не упившись мерой преподанного понимания Чехова как собственным постижением!.. «Вершина блужданий», – говорит Плахова. И блуждают до ошаления, выкладываются с таким пылом, точно гору возводят, причем каждый норовит забросить со своей лопаты непременно выше всех, после чего оттуда все можно будет обозреть!..

Но сколько ни сотрясай воздуся, горы не воздвигнешь. Где собираются, там и расходятся – на ровном месте. После недавней читки пьесы, во время застольного говорения, точнее – в одну из затянувшихся пауз на лицах представителей всех поколений одновременно проступила осознанная неспособность постичь услышанное. Каждый на лице соседа видел несоответствие между «фактическими данными» и правом актерствовать – то бишь вторить гениям прошлого и нынешним провидцам. Им позволено выходить на подмостки лишь потому, что нет кого-то, кто-то не пришел, кто-то, кто сделал бы их пребывание в труппе смехотворным!.. Саморазоблачение команды, которая «не может». Ничего не может. Вот и подмалевывают собственную бездарность «общественно полезной» деятельностью, разговорами о Дузе, Комиссаржевской… И как не пожалеть, что такие паузы-прозрения не понуждают к покаянию. Уже в следующее мгновение фургон катил по-прежнему, с тем же пыльным провинциальным барахлом: рутиной, склоками, истериками.

«Пропаду я в этой компании. Уже пропадаю. Бежать надо куда-то. Пусть сумасшедший режиссер, треск на весь свет, только не прозябание среди прозябающих… Дело за малым – куда бежать?.. Может – по торной дорожке «в Москву, в Москву»?.. Одной меня там и недостает. Ждут не дождутся…»

Никогда она не чувствовала себя такой потерянной, беспомощной, никому не нужной… И уже сказывается в ней то самое душевное дрянцо, до сих пор свойственное кому угодно, только не тебе. Давно ли решительно осаживала новоявленного администратора, взявшего манеру мчаться ей навстречу с видом осчастливленного… А теперь ловит себя на том, что ей чего-то недостает, если он, здороваясь, не ухватит руку и не примется тискать потными ладонями. Боже, как все непрочно, гнило в ней – выбей подпорку, и развалится!..

Неужели все начнется сызнова, она будет думать и чувствовать, как думала и чувствовала до замужества?.. Но как вернуться к себе прежней, от которой она, казалось, навсегда убежала?.. Теперь случайные сборища будут еще откровеннее, еще омерзительнее, потому что тебя поставят вровень со всеми разведенными, стареющими, отчаявшимися, злыми, да и ты сама почувствуешь себя старой и злой.

«Надо менять эту жизнь… Роман прав: хочешь жить не как-нибудь – добивайся положения!.. Надо напомнить ему о себе. С ним легко иметь дело – он умен и умеет быть благодарным».

Придя домой, вернее, туда, где у нее был дом, а теперь ничего не было, где все напоминало о бывшем, она, как платья из шкафа, одну за другой выуживала мечты о доме и снова ревела. И чуть не забыла заказать такси – на десять утра. К тому времени Нерецкой, наверное, будет на работе. От одной мысли съезжать у него на глазах подкашивались ноги. Такие сцены охотно тащат на подмостки, а в жизни терпеть не могут. На подмостках чем больше воплей, тем лучше, а тут как держаться?.. Учинить прощание?.. Если да, то что говорить? Если нет, то как промолчать?.. Нет, честнее сбежать без свидетелей. Неприлично?.. Возможно. Да только снявши голову по волосам не плачут. Эта пословица всех невезучих часто приходила ей в голову.

9

Курослеп проигрывал и начал портить летчику настроение. Мефодич видел невооруженным глазом. И сильно возмущался. Начальственно погромыхивая новыми подковами кирзовых сапог, он расхаживал на некотором отдалении от играющих и мысленно крыл Курослепа на чем свет стоит. «Явился, хмырь болотный, будь ты неладен!..»

До него все шло – лучше не надо. Летчик выигрывал третью партию у малоопытного, но азартного любителя (которые малость набили руку, они самые азартные), оставалось добрать сущие пустяки. К этому времени Мефодич успел зачехлить все остальные столы, потому как последний час перед закрытием отводится на доигрывание незаконченных партий. И ничто, казалось, не помешает завершить рабочий день наилучшим образом. Так нет – нате вам!.. «Чтоб тебе пусто было!»

Теперь схлестнулись часа на полтора, не меньше. А ты жди. Легко сказать! Каково человеку ждать, если у него душа на пределе, если в ней такой состав, что мимо служебного шкафчика, где со вчера впрок припрятано с четверть бутылки коньяка, проходишь, как мимо взрывоопасного места!..

Обычно в предвкушении выпивки Мефодич держался с клиентами весьма предупредительно, даже заискивающе, и только когда понимал, что день прошел впустую, что ему «не обломится», начинал смотреть на игроков, как на злостных прогульщиков, которых давно пора гнать вон из помещения. И в данный момент с радостью вытолкал бы Курослепа взашей – невзирая на прошлые заслуги. И если воздерживался, то исключительно из уважения к летчику… Таких людей сюда немного ходит, от них само заведение приличнее глядится… Не говоря уж, что коньяк, какой в шкапчике, летчик поставил – с выигрыша. А сейчас кто бы ни послал за бутылкой, толку чуть – магазины закрываются.

«Нашел время, явился! – кипел Мефодич. – Об ем тут и думать забыли… Сам же всем уши прожужжал: «Переведен на новую должность, дела принимаю!.. И потому как я теперь человек на виду, поведение мое должно быть продумано. Например, шарики гонять в спокойной обстановке, а не собачиться с каждым нервным любителем». Оттого и приперся на ночь глядя. И разоделся – пиджак с медными пуговицами, ботинки на бабьих каблуках, морду и ту кверху задрал – повысился!.. Да только черного кобеля не отмоешь добела: еще и первой партии не сыграл, а уже на шкоду потянуло – носится вокруг стола, как наскипидаренный, и нудит, все по правилам требует, свару затевает. Курослеп, он и есть Курослеп, хоть куда сажай…»

Доведись Мефодичу, он бы не смолчал на все эти придирки. А вот летчик ноль внимания. Может, и он не стерпел бы, поставил на место, да что-то в последнее время квелый какой-то. Даже взгляд вроде бы не тот… Не так чтоб совсем, но поослабший… Возможно, по службе что не так, тут не до Курослепова занудства.

– Как вы ушли, я своей: «Что это мы дочке Непряхина не глянулись: сама смоталась и Нерецкого увела». «Это она, – говорит, – чтоб со мной не знаться». – «За такое выдрючивание надо наказать. И немедля. Держи, – говорю, – семишник, звони Непряхину – шепни доверительно, с возмущением, мол, ваша дочка с женатиком любовь накручивает! Я старика знаю, он ей покажет желтую карточку!» Гляжу – мнется: зачем человеку жизнь усложнять, то да се… «Не боись, – говорю, – подложить свинью одному человеку: город большой, всегда можно получить что-нибудь взамен. Желательно деньгами. И вообще, – говорю, – лучше сделать подлость и пожалеть, чем всю жизнь изводить себя за то, что не решился!..» Как видишь, философское обоснование подвел, а она уперлась и ни в какую. Пришлось лично со стариком переговорить…

Летчик только повернулся к нему, а уж Курослеп ощерился – погляди, дружок, полюбуйся!..

– Что, Нерецкой, может, я поторопился?.. Так и знал!.. И ведь говорил себе, не торопись!.. Не выдержал. Активная жизненная позиция, в этом все дело. Не могу молчать! Натура не позволяет пройти мимо.

– Это плебей тебе не позволяет – тот самый, которому ты служишь.

– Те-те-те!.. Запомнил, надо же!.. – придурошно всполошился Курослеп. – Которые грамотные, они ушлые! Все берут на карандаш, а потом нас, сизариков, на основании имеющихся данных – хрясь по мозгам! И мимо.

Он подмигнул Мефодичу, рассчитывая на солидарность, но отклика не последовало, и Курослеп занялся изучением положения на бильярде. Он осторожничал, боялся подставить: летчику надо было добрать девять очков, а самым старшим из оставшихся на столе шаров как раз была «девятка». Ее-то одну и старался забить Курослеп.

– Не понравилось. А я ведь их этих – из моральных соображений.

– Тогда другое дело. Если из моральных.

– Ну. Вижу, девка подсунула тебе своего золотушного плебея, а сама по сторонам зыркает: не дай бог засекут с женатиком!.. А тут еще моя: «Я вас знаю!» Она и закрутилась, как вошь на гребешке. – Курослеп чуть-чуть коснулся шаром-битой «девятки» – подкатил ее к борту, чтобы летчику неудобно было. – Не переношу таких, какие с оглядкой кадрятся – сразу внутренний голос вещует: Роман, бери огонь на себя!.. И не думай, что по этому поводу скажут люди!.. «Методом проб и ошибок сотворялась жизнь на земле, – как сказал какой-то дед на поминках. – Страшись инвариантности!..» С какой точки ни глянь, а хочешь узнать, какой голос у кошечки – наступи на хвост. Тут она мурлыкать не будет, тут она нутром заговорит!.. Всем молодым бабам надо устраивать ущемление хвоста. Поголовно. Отличный тест – ежели по-заграничному!.. – Курослеп хохотнул под руку летчику – не помогло: «тройка» влетела в угол. И он сразу смолк – как вместе с лузой подавился этим шаром.

– Что значит образование – пакостишь и то по-заграничному!..

И тут Мефодич не выдержал – засмеялся, но не словам летчика, они были всего лишь видимым поводом, настоящей причиной был потешный вид Курослепа, когда летчик забил «тройку».

Покосившись на Мефодича, Курослеп заговорил прежним голосом, как ни в чем не бывало:

– Сам посуди: если она к тебе от всей души, то звони не звони, не отступится, верно?.. А вышло? На поверку?.. «Поднажал, и оказалось, что любовь ее на соплях держалась», – как пели у нас на сухогрузе под ритмическую музыку. И твоя рванула, только кормой вильнула, так?.. Отсюда мораль: от великого до смешного один шаг, как от геморроя до меланхолии. – Курослеп замолчал – выцеливал «девятку», но не попал и застыл с поднятым кием, пока шары не успокоились. Убедившись, что их расположение неудобно летчику, расслабился с облегчением. – Так что, ежели подводить итоги, то из вышеизложенного следует, что за тобой бутылка. Я ж тебе глаза раскрыл!..

– Что б я без тебя делал…

– Без меня ладно, как-нибудь протянешь, а вот без личного плебея пропадешь. Уж не говоря о прочем, те же бабы на тебе верхом маршировать будут.

– Ну, если верхом, то, наверное, гарцевать, а?..

Курослеп так обезоруженно развел руками, как будто его наповал сразили. Переждав удар летчика, заново помелил кий и, прикидываясь, что не может найти, какой шар сыграть, заговорил вроде спокойно, но видно было, что злоба крючит: себя того и гляди на смех выставит, а летчика никак не заведет.

– Просвещенного человека сразу видно!.. Небось и тебя, как Ивана, хлебом не корми – дай подсмотреть, как образуются черные дыры во вселенной и белые кости во чреве беременной?.. – Целился-целился, а по-настоящему ударить не решился, чуть только к шару притронулся. – Ну, Иван понятно, ему по роду занятий огромадная ерундиция требовалась, а тебе на кой?.. На работе не приспособишь, она у тебя, как у сапожника – сиди-посиживай. Или – баб завлекать, какие с запросами?.. Не советую, Нерецкой, с ними классическое па-де-де не станцуешь, потому как они все одно что мужики, только плечи опущены ниже пояса. Какая с запросами, это уже не женщина, ее раздевать так же неприлично, как Папу римского. Я предпочитаю тех, у кого на уме автомобили да шубенки-дубленки – эти понимают свое звание.

Летчик не справился с простым шаром, и Курослеп заговорил с облегчением:

– Так что обзаводись плебеем, уж он-то тебе нюх натрет, враз прозреешь – умом и сердцем!.. К тому же личный плебей – незаменимая самооборона. Полная гарантия от безнаказанного ущемления достоинства личности!.. Откормил до кондиции, голос поставил – чтоб вокзальную буфетчицу мог перебрехать – и держи на поводке… Одним словом, так себя организуй, чтоб не только снаружи – изнутри не отличаться от доминирующей генерации. И забудь о способности отделять тончайшие благоухания от более тонких. Не с кем обнюхиваться: ту породу вывели, а нынешняя генерация – специфическая. Лучшие представители только и делают, что собирают «на троих» и решают судьбу России. По слухам, дело упирается в управителей… То варягов ищем позлее, то веру покрасивше, то философию порадикальнее, теперь – управителей, народных угодников. Трудное дело: в своем отечестве пророки – дефицит. А уж как подберем, тут и начнется правильная жизнь!.. Наяву спим, олухи размагниченные… Умственных мускулов на почве образованности перевалило за норму, нагуляли, а русской элиты нет – раз-два, и обчелся… Нет, ребята есть, какие во все глубины ныряют, обо всем запросто толкуют, из любой подлости социальную драму соорудят. А толку чуть. Не та почва… Это на Западе мещанин интеллектуалу в рот глядит и за его мозги смиренно деньги платит, а у нас быстрых разумом Невтонов в каждой пивной навалом… Там им и место, потому как Россия созидалась не теориями, а самоорганизацией народа. По-иному не опыляемся, не цветем и не плодоносим. А как что от теорий, так – через пень колоду… Тетю Пашу помнишь, я о ней говорил?.. Маленькая власть была у бабы – и та во зло. Как же – теорией обзавелась, умственному устроению жизни служила!.. И не сама она себя придумала, это у нее от тех, какие «жизнь переделывали». От тех «сокрушителей основ», какие и половины того не знали, что известно нынешним мудрецам, но почитали себя миссионерами. Уверовали. Истово. Слепо. И не от больших знаний, а от причащения к «европейским идеям переустройства мира», вот и кинулись перестраивать Россию!.. И неважно, что добрая часть населения для счастливой жизни не подошла, пришлось ее извести… Зато все остальные дожили до светлого настоящего – вот оно, в нас с тобой и вовне, цветет и благоухает!.. А философии-благодетельнице хоть бы что. На полке стоит. Земля в ранах, люди озверели, сами себя не узнают, а ей ни жарко ни холодно… Такие вот дела. Тяжела оказалась для нашего отечества каменная десница «передовых идей». Но – какой хрен выбирал путь, чтоб протоптанней и легче?..

Иван говорил: «Не одному Блоку привиделось, что впереди у революции – Христос. Но его не было… Не было и просто светлого отрока – как у Нестерова в «Душе России». Там шел некто темный и безликий, не знающий и не понимающий Христа. И в этом все дело, потому как христианство – это мысль. Все остальное в нем – антураж…» Братик-то наш пьяненький разглядел-таки, где она – истина… И – помер от бессилия, от невозможности разделить ношу с ближними… Он-то знал: сколько ни пиши правильных законов, сколько ни заводи философских хозяйств, смуту не унять… Не умственность надобно насаждать, а лелеять живое – то самое, что растет сквозь асфальт, что само по себе устраивается на земле. Не тем отлична Россия, что в ней Башмачкина обижали, а что узрели его обиду!.. Не в прославленной Италии, не в разлинованной Германии, а в затурканной России. А мы взялись втискивать себя в разлинованные квадраты, не понимая, что нет в нас ничего для такой цивилизации, что для нас она – разор души. Оттого и прививается не лучшее из-за кордона, а самое пакостное… Срамота всякая… Чтобы вернуть стране доброе здоровье, если это еще возможно – века надобны. Века покоя и воли. – Курослеп глядел на летчика хоть и победителем, но вроде по-дружески. – А пока – обзаводись плебеем. Подбери помоднее, натренируй получше, закали в схватках – и он тебе сторицей воздаст!..

– Понял, Шаргин. Чтобы уберечься от цивилизации, надо быть наполовину человеком, наполовину сукиным сыном вроде тебя. – Летчик так благодушно рассмеялся, что Курослеп даже растерялся, но и тут переключил себя на удивление:

– Что это ты больно веселый?.. Или хватил малость, потому как дорожка шифером пошла?.. То-то я гляжу… – Что он углядел, осталось неизвестно. Летчик продолжал широко улыбаться, и это выходило так не по нутру Курослепу, что он даже присел, желая показать, что подождет, пока напарник перестанет дурака валять.

– Что замолчал, Шаргин?.. Раздумываешь, спускать или не спускать с поводка своего плебея?..

– Не боись, мы на него намордник надеваем, чтоб не реагировал по мелочам.

– Хорошо устроился. Жалобы на судьбу, поиски «идеи» и прочая лирика – это в наморднике, а как подворачивается случай напакостить ближнему – намордник долой, а?..

Курослеп поджал губы и скривился, видать – сильно задело за живое. Малое время беспричинно мелил кий, пересчитывал очки – чтобы скрыть свою задетость, и наконец решил показать, что не его уели, а он уел:

– Зря обижаешься, Нерецкой. Ты вникни, я же для тебя старался!.. – По-собачьи оскалившись, прижал руку к сердцу и шагнул к летчику – обрати, мол, внимание, какой я красавец.

– Услужливость, это у тебя в крови, Шаргин!.. Как ты изволил заметить, активная жизненная позиция… Что верно, то верно. Вот и директору товарной базы услужил, а?.. Иначе не мог. Иначе не видать бы тебе его дочки, как своих ушей… Деньги-то вернул, ханурик?..

Курослеп сморщился, откинул голову и даже откачнулся, как будто его дурным духом обдало. Только летчик смотрел на бильярд.

– Ну а Ивану никак нельзя было не услужить – брат все-таки!..

– Ты на что-то намекаешь?..

– Позиция у тебя активная. Решил вытравить у брата уважение к отцу – и вытравил. Вместе с братом. Потешил плебея?..

– Эвон куда тебя понесло…

– И по ночам спишь, а?.. Спишь. Раздвоение помогает.

Курослепу надо было играть, а он сидел серый и невозмутимый, как покойник. У Мефодича лопнуло терпение:

– Вот что: или вы играете, или мы закрываем!..

– Ну вот, на самом интересном месте. – Курослеп аккуратно приложил кий к стене, потоптался – вроде как забыл, что дальше делать, и полез в карман. – Получи, Мефодич… Сожалею, но пить будешь не на мои. – Заплатил за время, оделся и только тогда посмотрел на летчика, вытиравшего руки носовым платком. – А я-то думал, ты понял, почему я «услужил» Ивану… Что «вытравил уважение к отцу», заметил, а что вернул Ивану уважение к матери – ума не хватило?.. Или не знал, что Иван на нее в обиде?.. Да, Нерецкой, отвратил братец душу от матери и себя же за это казнил… А уж как все объяснилось – раскаянье постигло, места себе не находил… А что делать? Прощения не испросишь, поздно, мать-то померла… Или, по-твоему, не надо было ничего ему объяснять, а?.. Ты подскажи, может, я чего не понимаю, а у тебя соображения высшего порядка? – Покачав головой в том смысле, что у летчика особых соображений нет и быть не может, Курослеп согласно кивнул и заговорил поувереннее: – Коришь ты меня, Нерецкой, смертными грехами, но лениво, нехотя, потому как не от родственных чувств, не от душевной боли, не от совести… Нет, совесть у тебя есть, Нерецкой, и не хуже той, какая имеет хождение среди всех прочих. Но – своя, сугубо личная, не для широкой публики. И не светом во тьме служит, а – твоей гордыне. И ей равных нет, и таких, кого бы она признала достойным своего суда… Только не обольщайся – каждый по-своему горбат. Иные и ум, как горб, носят. В этом все дело, Нерецкой. А ты горбат тем, что разговариваешь со мной не на своем уровне, а на уровне ширпотреба – вроде как расплачиваешься со мной по калькуляции, мною для себя составленной!.. И вообще – одному тебе ведомо, что пространство, в коем мечутся человеки от таких, как Иван, до таких, как я – замкнуто!.. Одному тебе дано зреть Бога. И когда я выкладываюсь перед тобой, ты не в душу мне глядишь, а – куда я тыкаюсь, в какую стенку. Ты тешишь себя, Нерецкой, изображая для меня, какой я есть… Но я не оскорбляюсь, потому как не только понимаю, чем ты жив, но и – принимаю!.. Знаешь, чему я позавидовал, когда встретил тебя с женой под Новый год?.. Вот, подумал – не в укор, а в похвалу! – вот кому наплевать на устроение мира и на всех, кому в нем неуютно!.. Наверное, всякий, кто сталкивается с тобой, немедленно вспоминает, что это ты послал его подальше, еще когда он и на свет не появился!.. Второй раз я увидел тебя  п о л н о с т ь ю  на поминках – это когда Салтыков спросил, мол, как вам нравятся эти, какие и с мертвых норовят сорвать взяток для своего улья. Здорово ты ему ответил!.. Только ты и мог так ответить!.. Охота-де вам соваться в работу общественной перистальтики!.. Это – твое! Никто не сможет присвоить, даже мой боцман!.. Будь там кто посторонний, он бы не уловил  т в о е г о, он бы тебя за натужного ирониста посчитал, за дуба от авиации, который наскреб щепотку соли в пустых мозгах… Но я-то знаю, что ты не только что-то кому-то показывать, ты и говорить-то с людьми имеешь привычку на расстоянии. С подветренной стороны… Но еще до того, как мы остались втроем, я за тобой наблюдал, – когда студенты раздухарились – покатили баллон на лысого, какой имя Моцарт произносил не на русский манер. Помнишь?.. Мне интересно было, как ты отнесешься, не проявится ли потребности одернуть студентов, навести благолепие, или беззвучно просидишь, как старичье вокруг. А вдруг, думал, встанет и развесит по углам энергичных молодых людей – чтоб не оскверняли собрание. Где там! Если что и обозначилось у тебя на физии, так одна досада – мол, только этой тухлятины мне недоставало!.. Тут-то я и сказал себе: «Зри, Роман, великого человека!.. Он понял главное: чтобы уважать себя, надобно ни к чему не прикасаться, никого не знать, потому как все происходящее вокруг – движение дерьма в кишках времени!..» – Курослеп устало вздохнул. – Но счастья нет и среди великих, как я погляжу, а?.. И тебе не везет?.. Не везет… Иначе бы не сменил кукушку на ястреба, жену – на эту шустренькую, с запросами. Ее погладь против шерсти, она тебя с потрохами продаст… Впрочем, что та, что эта – один черт. Нет у века другой человечины. Доминирует жидкая консистенция. Специфика эпохи. Мужики с бабами сходятся при полном понимании, что нужны друг другу ровно столько, сколько не нужны. Исключение составляют книжники-идеалисты по первому браку. Но и они постигают закономерности общественной перистальтики – когда воочию убедятся, что у них столько же прав на «избранницу», сколько у соседа… И начинается нервная переоценка ценностей, мучительное выдавливание из себя интеллигента!.. Я все это к тому, что и тебе пора приниматься за дело – давить из себя интеллигента!.. По капле давить!.. Не то, несмотря на все твое анахоретство, жить будешь в постоянном неуюте, в неспокойном отвращении к ближним… Для души читай умные книжки, ходи на симпозиумы по проблемам жизни в невидимых созвездиях, но земное общение исключительно через личного плебея. Не то изранишься и истечешь кровью, как голый младенец в бочке с пьяными ежами!.. От отвращения пропадешь!.. – Курослеп бодро шагнул к двери, обернулся и объявил сокрушенным голосом: – А старик-то Непряхин?.. Кто мог подумать!.. Я и не знал, пока начальство не вызвало. Так и так, принимай дела, ветеран приказал долго жить… Не хотел я, но – слаб человек: пощекочи самолюбие, и он на все готов. Старику, говорят, нужна достойная замена! Так что если что – заходи.

– Вали отседа, мозгляк!.. – свирепо прошипел Мефодич, едва за Курослепом закрылась дверь. – Дела принимает! Ишь какой деловой!.. По делам-то его давно судить пора!..

Летчик застегнул пальто и сказал – как вслух подумал:

– Некому нас судить, старик.

Перед его возвращением с работы в городе прошел сильный снегопад, и по выходе из электрички приятно дышалось холодком – легким, свежим. Автомобили катили неслышно, как по белому одеялу. На по-дневному многолюдных улицах весело переглядывались ранним светом припорошенные окна.

И вот – куда что девалось! Пока топтался в бильярдной, машины успели размять и разметать подтаявший снег, темнота сгустилась, потяжелела, с крыш ливмя лилось, ноги проваливались в напитанное водой снежное месиво. Началась нудная грязная городская оттепель. Вначале он еще обходил слякотные места, потом махнул рукой и пошагал не глядя под ноги.

Как во всякий свободный вечер, Нерецкой был слегка под хмельком и душевно расположен ко всему на свете. Как будто чья-то мудрая воля мирила его и с погодой, и с городом, и с самим собой. Видимый мир представлялся какой-то своей слабой, незащищенной, извинительной стороной. И думалось обо всем снисходительно, сочувственно, в душе разливалось терпеливое смирение.

«Какие бы чувства ни пробуждали в тебе люди, они дают столько, сколько могут дать! – говорил он себе, удивляясь, как эта простая мысль не приходила к нему раньше. – Напрасно я напомнил Курослепу о деньгах… Что ни говори, а всякое соглашение оправдано уже тем, что возможно… Многое на этом свете не имеет другого оправдания. И не вина Курослепа, что он есть то, что есть: что делать, если тебе отказано в том, что легко дается твоему плебею…»