Текст книги "Время лгать и праздновать"

Автор книги: Александр Бахвалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

«На кой тебе такая жена?.. Отец дерьмо, так то отец, не разведешься, а к ней кто тебя пришил?.. Называется женой, а ни доброго слова, ни грешного удовольствия. В доме ни разу пирогами не пахло. Разведись, возьми такую, у которой не только все части тела достигли зрелых размеров, но и душа состоялась. И не спрашивай, что она думает о рюриках и гермогенах, с простыми бабами меньше проблем, для задерганных вроде тебя они – как лечебные ванны: корпус возбужден, голова в покое. «Рядом с дурой, – говорил мой боцман, – меня охватывает мистическое волнение: я гляжу в ее глаза и вижу: разгадка жизни рядом!»

Ира все толковала о «посторонних влияниях», о бесхарактерности Ивана!.. Да разве такая может понять, когда у человека разлад в душе?.. Когда он живет – как темноту разгребает: куда ни поверни, всё глухомань? Знаю… Гребешь, гребешь… пока на вечный покой не потянет. И уже не веришь, что смерть – му́ка. Кажется, налетит легким перышком, обласкает, безгреховными снами утешит. Уж если с водкой блуданешь, то на тыщу верст никого, кроме разлюбезной – приветит, зовет все дальше, всем ты ей хорош, и не надо ни баб, ни наград.

– Очень точно вы это!.. Но скажите, кому понадобилось, чтобы Иван прочитал отцово послание?.. Извините если я… – Салтыков энергично прижал ладонь к груди.

Курослеп успокоил его великодушным жестом:

– Понадобилось одной тетке… Письмо-то у нее хранилось… А я чисто случайно попал ей под руку – когда работал в Крыму. Подошла очередь ставить опоры как раз над Кукуланом, оттуда Филиберы как на ладони, меня и потянуло заглянуть в бабушкин домик… Лучше бы не ходил – муторно стало… Вокруг пришлые люди, а приложись к стене – бабушкин голос услышишь… Вышел, иду по слободке, гляжу – тетя Паша, бабушкина подружка. Топает при помощи двух палок, и больше двух шагов за прием у нее не получается, дух переводит. Или – вспоминает, с какой ноги начинать… Тишина, вокруг ни души, солнце палит, как в пустыне, и двигается по улице что-то не очень похожее на человека, раскачивается с боку на бок, волочит под собою слоновьи ноги. Лицо пот заливает, в горле сипит, толстые очки на затылке шнурком привязаны, седые волосы топорщатся, как соломенные, и вся так растолстела, что жуть берет, кажется, вот-вот рухнет, а она топает и топает, может, из последних сил, но неукоснительно!.. От такого упрямства как-то даже неловко за нее: не хочет баба понять, что, согласно очередности, ей труба, и тут не характер надо показывать, а прилечь в тихом уголке, сложить ручки на животике и дышать пореже. «Чем тише топаем, тем ближе финиш», – говорил мой боцман. И мне первым делом пришло в голову, что ей до финиша – рукой подать. Да только ей-то наплевать, что и кто о ней думает. Вид такой, что, мол, думайте, что хотите, а я живу, двигаюсь, и еще неизвестно, кто из нас первым финиширует. Несмотря на окуляры, узнала сразу:

«Чего не растешь?»

«Невыгодно, – говорю, – мальчиковое барахло больно дешево».

Думал, перекинемся парой слов и разойдемся, а ее как прорвало. О чем только не выспрашивала!.. И все настырно, дотошно, как будто я обязан ей отчитываться. Но делать нечего, стою, уйти неудобно, а трепотне конца нет. Где да как живу, сколько получаю, ладят ли родители, потом на бабушку перекинулась – помню ли, навестил ли могилку?.. А как дошла до Ивана, гляжу – заволновалась, пухлые руки на палках ходуном заходили.

«Мне бы его адрес! Сделай одолжение, запиши!..»

А чем записывать и на чем?.. Пришлось топать параллельным курсом. Зачем ей адрес, она не сказала, а я не спрашивал, мне показалось – попросит Ивана прислать ей «Страсти по России»: я похвастал, что он историческую книгу написал, а тетя Паша на истории собаку съела.

На стене дома, где она жила, висело оповещение, что здешние жильцы борются за культурный быт, а в комнате у нее темнотища, как в норе, после улицы не разберешь ни хрена. Пригляделся – голые стены, Ну кровать, стол, два стула, фикус какой-то на подоконнике и рядом – трехцветная кошка с белым носом. Меня аж передернуло – не переношу кошек с белыми носами, а эта еще мышь задавила и лапками из одной в другую пошвыривает, дескать, давай поиграем. Едва дождался, пока ее хозяйка отыскала конверт, которому в обед сто лет. Вывел я на нем Никольский адрес Ивана – другого не знал – и к двери. Она:

«Погоди, куда тебя несет?..» – «И так, – говорю, – задержался, ребята в горах без курева сидят, уши пухнут». – «Так ты, – говорит, – в магазин?.. Тогда сделай еще одолжение – опусти письмо, там как раз ящик висит!» А сама уже конверт облизывает – заклеивает.

Подошел я к магазину и взяло меня любопытство: что за бумагу она в конверт сунула?.. Ну – черкнула бы чего-нибудь, а то тырь-пырь и готово! Не могла же знать, что меня встретит, и к этому случаю подготовить!.. Конверт раскрылся легко, клей, наверное, еще до войны высох. Прочитал я вложение – отцову документацию – и первым делом вспомнил, как тетя Паша при всяком случае честила моего родителя… И только потом подумал: для чего она посылает письмо Ивану?.. Почему меня попросила отнести, не остереглась?.. Почему на конверте велела адрес написать?.. Глаза не видят или и тут хитрит, представляет дело так, будто она ни при чем?.. Или ей нужно было, чтобы я в конверт заглянул?.. Короче – голова кругом: чувствую подвох, что-то задумано, а что, не могу разобрать!.. Недели две таскал конверт в кармане, пока не вспомнил, что есть еще Иван, ему ка́к лучше: получить или не получать письмо?.. И тут я недолго раздумывал: что бы там ни мудрила тетя Паша, Иван должен знать об отцовой грамоте. Не  м н е  скрывать ее…

– Все это понятно, но – странная тетка, вам не кажется?.. Столько лет хранила это пресловутое письмо и вдруг!..

– Насчет письма разговор особый: довлеет дневи злоба его. Уж не говоря, что эта подлая цидуля – причина нашего с Нерецким появления на этом свете!.. – Курослеп откровенно посмеивался над тем, что может подумать Нерецкой о его словах. – А почему отправила?.. Кое-какие соображения у нее были, не без того… Все мы соображаем помаленьку.

– Вы не пытались разобраться?..

– Очень даже пытался!.. Сначала работал под Шерлока Холмса. Вспомню, как она заволновалась, когда об Иване заговорили, и сразу версия: это ей подвернулся случай свести какие-то счеты с нашим благородным семейством!.. А то вдруг покажется, что тут ей какая-то выгода была!.. Ну и так далее. Но как вспомню фикус да кошку с белым носом, и все мои версии разваливаются: падкие на выгоду так не живут, а мстить, то есть расплачиваться задним числом, это не ее стиль. Такие бабы ничего втихую не делают, надо – выдают по потребности, невзирая на лица и не отходя от кассы. Короче говоря, таким вот методом исключений пришел я к выводу, что под занавес своего земного существования эта энергичная женщина надумала вручить Ивану, как судье-потомку, свидетельство своей правоты! А кроме того – оставить зарубку о своей личности. Такая, мне кажется, была у нее идея фикс. – Криво улыбнувшись, Курослеп покачал опущенной головой. – Как подумаешь, что занимает людей, на что тратят живые души, невольно тянет отбить телеграмму господу богу: «Вразуми!»

Чтобы разобраться, что у тети Паши было на уме, надо малость порассуждать, прояснить ситуацию.

Ситуация, надо полагать, сложилась как раз в сорок четвертом, когда она из благих намерений здорово наломала дров – с помощью отцовой грамоты. Как только это до меня дошло, все остальное объяснилось само собой, в том числе и то, чего не понимал Иван: почему его мать не пожелала встретиться с отцом после освобождения Крыма и уехала в Юргород. Сработало письмо. – Курослеп посмотрел на Нерецкого. – Никакую другую причину она не скрыла бы от него, а у Ивана, знай он все как есть, язык не повернулся бы винить ее за то, что лишился родного дома. Вот какие дела давно минувших лет объяснила ему отцова грамотка… Ну а само письмо попало в руки тети Паши запросто: в то время и потом несколько лет она работала секретарем в поселковом Совете, вся почта поступала к ней. И хоть разные причины заставили ее в одном случае показать письмо Ивановой матери, в другом, через тридцать лет, запихнуть в старый конверт с адресом Ивана, уловить взаимосвязь не трудно. Замыслила она подлость, не могу сказать. Скорее нет. Но не показать письма не могла, и не только по бабьей слабине к чужим делам. Тут надо брать в расчет климат общения: что ни говори, все они: и она, и бабушка, и Иван с матерью всю оккупацию ноздря в ноздрю горе мыкали, последним делились. А уж как немца-то выгнали, как живы-то остались – какие могут быть секреты, письмо-то  н а с  касается!.. Ну а дальше все шло-ехало по бездорожью. Одинокой бабе, да еще такой, как тетя Паша, дай только краем глаза разглядеть больное место в соседском житье-бытье, она его враз застолбит и почнет разрабатывать – лечить да учить. Чужая жизнь вещь простая, как бублик, и по колеру – черно-белая: нет в ней ни тонких оттенков  н а ш е й  жизни, ни наших особенностей, сложностей. Чтобы в чужой жизни порядок установить, все запутанное распутать, н а м  достаточно руку приложить. В свое время тетя Паша подбивала бабушку дом продать, вроде чтобы отцу не достался, в наказание, а на самом деле – чтобы лишний раз подтвердить, что все, что произошло из-за письма, есть самый правильный ход истории. Во все лезла, остановиться не могла: остановишься – оглянешься, а оглянувшись, узришь, что сотворила сволочное. Вот и жила, как в сказке: беги, не оглядывайся, оглянешься – пропадешь. А тут мало бежать, надо еще и кричать направо и налево, что все идет как положено и по-другому идти не может!..

Но что она и по свойству характера показала письмо Ивановой матери тоже нельзя исключить… Как говорил мой боцман: «Лучше сотворить подлость и пожалеть, чем всю жизнь изводить себя, что не решился!» У отвлеченных моралистов одно наказание сотворившему подлость: совесть замучает!.. Это – если она есть. Чаще людей терзают упущенные возможности. – Курослеп неожиданно замолчал, как видно, заключительная сентенция напомнила ему об упущенных возможностях.

– Но, допустим, прозрела тетя Паша, увидела, какие вышли печальные последствия, и задним числом уразумела, что не ее собачье дело соваться куда не просят. И тут как ни доказывай, что хотела добра – мужа с женой развела, раз; мальчишку без отца оставила, два; старуху от сына отвратила, три. На круг выходит – чужое гнездо разорила!.. Ну, пока ходила в демонах-покровителях, совесть могла и помалкивать. Но вот доходилась, некого стало наставлять уму-разуму. Вроде той кошки: играла с мышкой, играла, и от такой игры не с кем стало играть. Тут хочешь не хочешь, а оглянешься… И сначала увидишь себя – старую, больную – как-нибудь ночью в той самой комнате. На окне фикус, за окном конский каштан шуршит листьями, как бумагой, ноги болят, спасу нет, читать – глаза не глядят. Как ни дергайся, а пора собираться в антимир, где античеловечество с неизменным успехом борется за культурное небытие. А  б ы л а  зачем?.. Что взрастила? Чем помянут? Мало – своей семьи не завела, чужую порушила. А по какому праву?.. Вот главный вопрос: было право или не было? Кто скажет, у кого спросить?.. И вдруг я как с неба свалился. Ее и осенило отправить злополучное письмо Ивану – вдруг отзовется: мол, душевно признателен вам, неоцененная тетя Паша, что своевременно раскрыли маме глаза, по гроб жизни обязан!.. От такой индульгенции совесть-то наверняка поспокойнее замурлычет, а?..

Но все это чистый треп. Ничто не мешало ей спать, кроме больных ног. Стоило посмотреть, как она топает по слободке, чтобы удостовериться: таким и в голову не придет сомневаться в своих поступках. Кроме того, подобные полуинтеллигентные грамотеи верят только письменному изображению человека, для них документ – скрижаль священная, у них нет того понятия, что жизнь человеческая растянута во времени, и не просто определить, чего в ней больше: подвижничества или подлости. А еще труднее – отделить одно от другого. Письмо для нее – важнейшая оправдательная бумага, которую она берегла, чтобы при случае «осветить вопрос» – доказать свою правоту.

Наверное, думаете, что я «нелогичен»: человек со мной одного мнения об отце, а я на нее собаку спустил!.. Так-то оно так, но у меня с отцом свои дела, а ее кто уполномочивал его судить?.. И вообще – ей бы подумать, что́ за этим письмом, как оно появилось… Война! Миллионы людей в беде, в голоде, в ненависти, а тетя Паша что – блаженная, не от мира сего? Сидит голой задницей на снегу и разговаривает с богом?.. А если отцу  п о с о в е т о в а л и  направить такой запрос? Если какой-нибудь непосредственный подстраховывал себя: мол, на кой дьявол мне подчиненный, у которого родственники были в оккупации и неизвестно чем занимались!.. Или не случалось: один брат герой, другой в оккупации бандит, полицай?.. Очень возможно, отцов непосредственный тоже местом дорожил, откуда не слышно шума фронтового. Мало того, у непосредственного свой начальник – чинодрал без понятия, у которого суд скорый и бестолковый… Короче, под таким бдительным оком знай почаще оглядывайся. Не успел оглянуться и – пеняй на себя!.. В таком раскладе подлецы один другого бдительнее.

Тут вот сидел похожий на индийского пузанчика – «жуткое дело». Иван его, бывало, как школьника совестил: «Нельзя так писать, Веня!.. Пусть внатяжечку, но лжешь и – с выгодой, во благовремение!.. Нехорошо, Веня, грешно!..» Такие дела. Люди в сытое время от себя отрекаются – чтоб «иметь», а жареный петух клюнет?..

У Ивана было присловье: «Знать человека – это знать, чем больна его душа». А если ничем не больна? Если вместо души – самодельщина?.. Как сам жил в сокрушении, так, думал, и все истомились без нравственного закона!.. В последний раз пришел к нему в больницу – чуть дыхает, а все внушает каким-то алкашам:

«Воспитание – это фотосинтез, свет, которым жива мать ребенка, семья, где он растет. Доброту, совестливость невозможно привить. Взращенным в невежественной беспорядочной семье искусственно внушенная добродетель тягостна, как все навязанное. Дети должны видеть мир глазами Толстого!..»

До ручки дошел. Люди не только мир, друг друга в упор не видят, а сходятся главным образом для жизненного настроения.

Последние слова Курослеп сопроводил тычком большого пальца в сторону дверей, за которыми послышались голоса Иры и смуглого толстяка.

– «Человек на семь осьмых заговор против предписаний начальства, по-настоящему его можно разглядеть только на скамье подсудимых», – говорил мой боцман. Золотые слова. Знакомый директор сидел как просветленный, душа просматривалась до самых мелких деталей, так и тянуло поговорить за жизнь.

Не дождавшись прихода вдовы, Курослеп наскоро простился и быстро вышел. Следом за ним откланялись и Нерецкой с бородачом. Надо было что-то сказать или хотя бы пожать руку Ире, но Нерецкой, за весь вечер едва пригубивший рюмку с вином, и теперь не в силах был превозмочь отчужденности. Подождав, пока бородач скажет нужные слова, он кивнул, что нельзя было воспринять иначе как точку, отсекавшую время его пребывания в этих стенах, и первым вышел из квартиры.

С полчаса двигались в одном направлении. Салтыков жил в соседнем квартале. Во второй раз сменил квартиру, с тех пор как снесли старый дом – то с улицы грохот, то от соседей покоя нет. Сунув руки в карманы куртки со следами кладбищенской глины на рукавах, бородач блуждал глазами по карнизам домов и сожалел, что небо над городом загромождено блочными углами: исчезла живопись силуэтов. Уставить улицы казарменными сооружениями – все одно что замалевать старую картину под казенную вывеску. А сколько вывесок появилось! Сколько памятного сгинуло! Сколько родных названий «отменили»!.. Переименованы улицы, площади, пригороды. Новый район за Юркой, построенный на месте деревни Петроозерье, окрестили Черемушками! Чего ради? Чем не глянулось свободнорожденное прозванье? Когда поймем, что имена собственные – живое наследие?.. Когда устыдимся рушить все по-бульдозерному, с безразличием выходцев?.. Скоро не только любознательный приезжий, абориген не вдруг отыщет среди блочной нови исконную сердцевину города, средоточие его красоты, своеобычности, запечатленное в бронзе величие.

«Старо, бородач, – устало думал Нерецкой, оставшись наконец один. – Прошла мода судачить о небесной лазури, захламленной блочными углами… Все меняется, а тут стихия потребностей – жить негде. Какие уж тут силуэты.

Или это для меня старо, а для бородача и его студентов обезображенный город навсегда останется живой болью?.. Что-то не верится. Переживут. И захламленное небо, и переименованные площади, и прочий новации. Когда развалин слишком много, их перестают замечать. В развалинах не произрастают такие, как Иван – привязанные к поверьям и подворьям, а «престижное» жилье в домах-башнях утешно заслоняет солнце на пороге. Живущие беспечально в новых стенах не станут печалиться о «живописи силуэтов». Особенно молодые. У этих душевная бездомность отмечена потребностью огаживать все и вся вокруг. И тут начало всем развалинам – прошлым, настоящим и будущим…

«Мир широк и прекрасен», – как утверждают «персоны прессы». Да только пространство, в котором прозябает человек города, сжалось до предела. И до предела обезличилось. Самое привлекательное место для самовыражения молодой поросли – барахолка за городом и толчея вокзалов, с неискоренимой вонью из общественных туалетов и дешевыми проститутками. Вот где истинная школа жизни, как бы ни отгораживались от нее воспитательные учреждения всех мастей. Увы, есть что-то роковое в пандемиях ложных представлений у людей всех веков».

После возвращения в Юргород Нерецкой тоже очень досадовал на перемены в городе. Блочные коробки отталкивали уже не конструктивистской городьбой, чем отличались монстры довоенных построек, а концом всякой архитектуры. Он говорил матери, что не признает за коробками прав гражданства. Не менее того! Но вскоре вся эта благоглупость вылетела вон из головы. Он и думать забыл, где, на какой улице что выстроено, на какой разрушено. Куда впечатляюще давали о себе знать «душевные новообразования» у земляков, по крайней мере у тех, с которыми ему довелось пообщаться поближе. Новообразования эти ошеломляли еще и потому, наверное, что слишком резким был переход от беспечального бродячего житья за тридевять земель к долгим мучительным бдениям у постели матери… Он и теперь не мог без судороги в горле вспоминать слезы на ее изжелта-сером лице, глухой срывающийся голос, каким она жаловалась, что не может допроситься, чтобы ей сменили белье.

«Нянечка ждет мзды, а я не умею давать…»

Вначале ему казалось, что ей просто не везет на хороших людей, но ему тоже не везло на них – до той поры, пока не выучился «совать в лапу». Занятие мерзкое, под стать выражению, и только отвращение к берущим приглушало срам за себя, дающего. Общение с этой публикой в роли человека зависимого, просителя, невольно заставляло думать, что все добропорядочное давно исчезло из людского общежития – за ненадобностью. Казалось, от всякого, с кем его сталкивал случай, можно было ожидать чего угодно, кроме благовоспитанности. Во всяком поражала атрофия чувства собственного достоинства – от дворника до представителей того сословия в белых халатах, которое посвятило себя служению страждущим.

Первая и потому самая памятная встреча с одной из «престижных» дам-целительниц произошла в коридоре поликлиники, куда он время от времени привозил мать.

«Привет!.. Своих не узнаешь?» – остановилась перед ним броско причесанная дама в белом халате.

Его смутило не только залихватское обращение. Он знал ее еще девушкой, школьницей, даже был неравнодушен к ней – даме сердца. И случалось, очертя голову кидался соревноваться в «дикой забаве» – катании на коньках у полыньи, прыгал в воду с башенки домика на берегу Юрки, вообще сумасбродничал как мог, только бы увидеть искорки восхищения в ее глазах.

«Знаешь, с кем я только что разговаривал?» – усадив мать в машину, он собирался поделиться удовольствием от встречи.

«Как не знать! – иронически отозвалась она. – Спецуха по кожным болезням – так ее кличут в салоне красоты. Да я тебе о ней говорила, это же та самая, с оттопыренным карманом».

Мать ходила к ней залечивать небольшую злую болячку на подбородке, и первое, что бросалось в глаза пациентам, был широко разинутый карман накрахмаленного халата целительницы, куда надлежало «незаметно» опустить подношение. А чтобы новички не раздумывали, сколько «удобно» дать, на дне кармана вразумляюще покоилась синенькая. Безусловно уверенная в собственной безнаказанности, как и в безропотности больных, она на первом же приеме, не мешкая, приобщала их к «обычаям дома» – похвалялась подарками от благодарных исцеленных, не преминув посетовать на отсутствие фантазии у дарителей: бесконечные коробки конфет приходится реализовывать с помощью знакомых продавцов – лишние хлопоты.

«Разумеется, которые имели уши и слышали, принимались без очереди, а тугодумы, вроде меня, просиживали в коридоре по нескольку часов. Но какова стервятница! Вымогая, не только не мямлит, как бывает с лихоимцами, сохранившими крохи стыда, а прямо-таки подавляет актерской выразительностью произношения, естественностью интонации!..»

А он помнил «стервятницу» с бантиками в косичках, с милой привычкой прикрывать улыбку кончиками пальцев. Как и он, она прилежно изучала хрестоматийные «Мертвые души», смотрела те же назидательные телепередачи и даже пробуждала нежные чувства.

«Со сменой поколений мужает не культура, а невежество, – говорила мать в последние дни жизни. – И в этом бесплодие старших, потому что дух человека сотворим, как сотворима книга, а книга – это автор. Мудрая книга кладет начало повествовательному канону. Мы не написали этой книги».

Он слушал ее учительские оценки поколению недоумков, и ему хотелось увезти ее куда-нибудь в глухую деревню, где старухи лечат травой и никто не пляшет под окнами умирающих.

За день до кончины она попросила перенести ее из спальни в маленькую комнату с окнами во внутренний двор, потому что напротив окон спальни, сволочив в круг многопудовые скамьи липовой аллеи, вечер за вечером бесновались под магнитофоны молодцы в спортивных куртках. Не было ни слов, ни законов, которые могли бы принудить широкоспинных балдежников проникнуться уважением к покою больного человека. Они просто не подозревали о своем «возмужании». Это был их город. И «спецухи по кожным болезням», и балдеющие под окнами ничуть не тяготились безболезненной склонностью к скотскому образу.

«Они получили великое наследство и остались нищими», – сетовал Иван. Ничего они не получили. Вместе со старым общественным устроением новое отринуло и породившую его культуру… Если верить Курослепу, как раз об этом пишет Иван в «Страстях по России»… У братца были на то основания. Что изменило, что обновило новейшее российское бытие?.. Власть оказалась милосерднее той, в противоборстве с которой утверждалась?.. Меньше стало вокруг закормленных проповедями, живущих нищенски, управляемых страхом, жадностью, глупостью?.. Что изменилось в извечной готовности обывателя жить как предписано, дозволено, указано, объявлено?.. Или новое время не с отворяет властительных уродов, и нищие, дорвавшись до власти, выказывают образцы добродетели?.. Ах да, «персоны прессы» называют это отклонениями от идеалов республики».

К физической усталости прибавилось нравственное недомогание, и он не мог совладеть с ним – не то что в обычные дни, когда ему ничего не стоило убедить себя, насколько это бессмысленно – разбирать, отчего все так, а не иначе. Сегодня мысли эти были неотвязны, словно не себе, а кому-то еще нужно было доказывать, какая это замшелая рухлядь – услышанное от Курослепа, бородача, одержимых низменной злобой молодых людей. Все в них подчинено тому, что высветил их скудный опыт, ложный свет собственных неудач, душевной несостоятельности. Один Курослеп, может быть, понимает, что всеми ими правит возмужавшее невежество – то самое, что во времена не столь давние поразило столбняком, обрекло на бесплодие всякую живую душу; даровитых и совестливых принудило побираться, а нищих духом – пресмыкаться… Отцы кисло едали, а у сынов оскомина, да такая, что ни один из них не способен понять, что он мутант, которому сколько ни толкуй о «великом наследии» или о том, что был Бог, он тебя не поймет…

«Чему и кому противостоять, что требовать, что исправлять в людях, если все они из отравленного лона матерей попадают в отравленное море жизни и до конца дней не ведают о том?..

Иван прожил вне времени, и оттого его никто не слышал… И если город невыносим для Салтыкова, нетрудно представить, каково в нем жилось Ивану… Только и осталось что спиться. Здесь выживают такие, как Курослеп, чей девиз – «ничто ни к чему не обязывает». С его всепониманием и злобой, он обязательно устроится… Это не Иван, у которого единственное пристанище отняли, а нового не обрел. Нигде и ни в ком…»

Вспомнив затем о Зое, как о собственном душевном пристанище, Нерецкой с горечью подумал, что встреча с ней будет совсем другой теперь – придется говорить об Иване… Когда-то, поведав о брате, он предупредил ее расспросы словами:

«Я не очень близок с ним… Мне трудно не замечать его испитую физиономию».

«Что делать… – смиренно обозначилось на ее лице. – Родственники бывают приятные и неприятные».

Все в нем Зоя принимала безоговорочно, как условия неписаного договора. Без сопротивления подчинялась его привычкам и не навязывала своих. Заметив, как тяжело он переносит чужие лица, чужие тела, чужие голоса в доме, она ни разу не пыталась собрать у себя любителей застольных бдений. Если им можно было скоротать вечер вдвоем, то и самым назойливым приятельницам не удавалось вытащить ее из дому.

«Муж не пущает! – нарочито сокрушенно шептала она в телефонную трубку. – Как уйти?! Ты что, бог с тобой!.. У него крутой нрав и тяжелая рука!..»

За шутливыми отговорками просматривалось стойкое желание сберечь их  л а д, как в крестьянских избах берегут тепло в зимнюю непогодь. Столь же бережно она относилась ко всему в доме, никогда не позволяла себе что-то переставлять, менять. «Здесь я в первое же утро проснулась счастливой!» – то и дело повторяла она.

Наверное, то же самое он мог бы сказать и о себе в то утро, хотя минувшая ночь ничего подобного не предвещала. Начать с того, что она случайно попала к нему, что ему пришлось приютить ее после вечеринки, где он впервые ее увидел. Вечернее впечатление было однозначно: девица, с легкой душой идущая ночевать к едва знакомому мужчине, заявляет о себе вполне определенно. Этим и объяснялась бесцеремонность, с какой он шел будить ее. Ему на работу, а она и не думает вставать. Черт знает что: всякий на ее месте не стал бы дожидаться, пока его разбудят и выпроводят.

Приоткрыв дверь спальни, он в первую минуту решил, что гостьи и след простыл: оконные шторы были распахнуты, всю просторную комнату от плит паркета до лепнины потолка затопило поднявшееся над липами солнце.

Зоя не ушла, она спала. Он почувствовал ее еще до того, как разглядел за ворохом смятого одеяла, в белизне постельного белья…

Еще вчера сумеречно-немая, переполненная горестными воспоминаниями, точно погасшая после смерти матери, спальня сияла жизнью, молодостью, беспечностью. «Не надо, не тревожь ее, с ней так славно!» – взывала к нему огромная кровать. И он оставил гостью досыпать, не зная, кто она, и что она, и какие сюрпризы ожидают его вечером.

…Ей не хотелось уезжать на гастроли, она впервые покидала дом. И, угнетенная дурными предчувствиями, несколько дней была сама не своя.

«Господи, как же прилипчивы расхожие представления! – покаянно шептала она ночью, накануне отъезда. – Ну разве есть оправдание бабьей бездетности!.. А я и подумать не могла, что придет время, когда быть матерью сделается для меня важнее, чем преуспеть в театре!.. А ведь это внушается!.. Так живут!.. О, я знаю эту гадость…»

Оставшись один, он старался не глядеть в образовавшуюся брешь, оттесняя тоску по жене куда-то на второй план памяти, где она и отлеживалась со всеми другими невзгодами, с которыми миришься как с неизбежным…

«Миришься – пока светлое личико девушки с велосипедом не высветит твоего отчаяния, да так, что вдруг представится, что ты не жил эти два месяца, а пережидал бедствие».

И Зоя знала, что́ она для него, знала, что приглашена царствовать, и ей весело было любить своего единственного подданного. И оберегать от себя… От беспредельной власти своей.

Ее телесная красота, та, что обычно ничем, кроме явленного природой, не обольщает, эта ее красота вдруг открывалась ему как наследие каких-то библейских времен – вот что источала ее роскошная женская молодость, не обезображенная нравами стадных городских девиц, ничем никогда не подчеркиваемая, не выставляемая напоказ «кольцом в носу свиньи». Глядя со стороны на нее, обнаженную, он внутренне замирал, обескураженный… Ему казалось, он видит ее впервые, совсем не знает, что она такое, не приручил ее, не сделал своей… Великолепная нагота ее пугала отчужденностью, тем, что оставалась сама по себе, не уступая ничего из того, чем одаривала… И Зоя каким-то образом угадывала, что́ с ним происходит. Она торопливо укрывалась первой попавшейся одежкой и шла к нему как бы с повинной… Он совсем близко видел чистое, чуть тронутое румянцем волнения смуглое лицо, большие терпеливо-милые глаза – серые, в крупную крапинку. «Успокойся!.. – говорили они. – Все это  н а ш е  и ничье больше, что бы оно о себе ни воображало».

Она и есть для меня та самая  д р у г а я  ж и з н ь, которую искал и не нашел Иван… Так до смерти и остался блудным сыном, которому негде было согреть душу… Пришел в  с в о й  мир, а ушел из чужого. «Зачем мне мое милосердие? – говорил он и, наверное, не договаривал: – Ты же обходишься без него!»

На мгновение Нерецкому показалось, что он напуган участью Ивана, и снова это был тот же страх ожидания беды, подобравшийся к сознанию какими-то окольными путями. «Но – почему? Что общего между нами?..»

«А в чем различие? – отвечал голос страха. – Ты здоровее Ивана?.. Но иные обреченные как раз и отличаются отменным здоровьем. Или ты думаешь, что защищен от неудач хорошо тренированным умением отстраняться от всего, что претит?.. Но возможно ли от всего отгородиться?.. И возможно ли всю жизнь довольствоваться тем, что принесла тебе жена-красавица?..»

Он шел по ночному городу, ловил редкие в эту пору шумы, провожал глазами проносившиеся мимо автомобили, всматривался в освещенные, тянущиеся к небу окна домов, беспокойно ища что-то свое, давнее, прирученное, подтверждающее, что она есть, теплится рядом, готовая отозваться на его зов и по-матерински приютить другая  ж и з н ь!..