Текст книги "Время лгать и праздновать"

Автор книги: Александр Бахвалов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

4

Расстояние, как и время, уносит в прошлое оставшееся позади, и чем дальше вчерашнее, тем глуше оно в памяти. Нерецкой улетал из Юргорода с чувством освобождения от скверны, а по возвращении она оказывалась еще ближе, еще безобразнее.

В декабре зарядили дожди вперемешку со снегом. Выйдешь из теплого самолета под хлещущую в лицо ледяную мокрядь и поневоле вспомнишь, к чему вернулся. И снова придумывай, как прожить до следующего рейса. На прошлой неделе, вернувшись раньше обычного, он успел, как и сегодня, позвонить Юле на работу. Затем битый час проторчал на бульваре, секомый злющим чичером, а она пробыла с ним ровно столько, сколько дожидалась следующего троллейбуса. «Сегодня не могу позвони в субботу».

«Одному богу ведомо, на кой черт я таскаюсь на этот бульвар, что меня гонит сюда!» – думал он, отсиживая пустопорожний вечер в ресторане на другом конце бульвара. Он привык считать, что не обладает ни склонностью, ни способностью к сложным умозаключениям, скромно довольствуясь тем, что складывалось в удобопонятное. Отсюда само собой следовало: непонятное неприемлемо, неприемлемое непонятно. Что же вынуждает его принимать как раз то, чего он не понимает?..

По всем статьям, пора бросать затянувшуюся канитель, да только это в кинодраме содержание эпизода прямо пропорционально его длине, иначе выйдет чехарда или тягомотина. А в жизни и такое вот, напрочь лишенное всякого смысла, действо может тянуться бесконечно, как закольцованное. И в оправдание своего участия в нем ничего не остается, как заученно бормотать себе под нос об отношениях, которые обязывают, о причастности к ее жизни такой причастностью, которая затрагивает ее, а значит, и твою честь. И освободить тебя от этой причастности может только она… Чушь, разумеется. Дело не в условностях, а в душевном состоянии. Ежеденно наблюдаемые люди, знакомые и незнакомые, мужчины и женщины, старики и дети, вызывали болезненно навязчивое чувство отторгнутого. Вокруг все жило и двигалось, в нем – остановилось. И когда это состояние терзало особенно сильно, он как к надежде на спасение возвращался к последним дням в домике на окраине, к видению спящей Юли, к неожиданному счастью той ночи, и ему казалось, что, несмотря ни на что, образовавшаяся там душевная близость даст о себе знать и все теперешнее, нелепое отступит.

«Надо подождать», – убеждал он себя, бережно холя эту последнюю надежду, хотя больше не верил, чем верил, что и Юля обихаживает в душе тот же хилый росток воспоминаний.

Словом, его надежды едва хватало, чтобы придать какой-то смысл хождениям на бульвар.

«Но ведь и она зачем-то ходит».

Место встреч – у старинного фонаря, неподалеку от улочки, где живет ее мать. Отсюда Юле удобно добираться домой – старый, с детства знакомый маршрут.

К семи часам бульвар темен, тих и безлюден. Под оголенными обугленно-черными деревьями полосато поблескивают мокрые скамьи. За ними, на противоположном конце аллеи, тлеющим торцом полена в неярком костре города тускло светится рубиновый огонь вывески ресторана «Пахарь». А напротив него желтеет круглое, сплошь из стекла безалкогольное кафе, прозванное «Ашдва».

Дни, как люди, несут в себе приметы времени. Одни несут хорошие приметы, другие не очень. Вчерашний день кое-как подсушил улицы, а нынешний, принявшись чуть свет занудливо пылить изморосью, продолжал свое дело и сейчас, в темноте.

– Одной тебе удается быть нарядной в такую погоду! – пробует он задать тон встрече.

Она пришла в новом светло-сером пальто, в шапочке цвета красной рябины, повязанная таким же шарфиком. Выслушав, слегка вздернула в улыбке сомкнутые губы. Как всегда, не в духе. И, как всегда, ее настроение передается ему – с той разницей, что ей неинтересно с ним, а ему по этой же причине – с самим собой.

– Ты чем-то недовольна?..

– Почему ты решил?..

– Да вид у тебя такой, словно ты обременена решительным несогласием со всем остальным человечеством. Между вами проломилась трещина?..

Шутка не удается. Шутки никому не удаются, если их не хотят слушать. Юля не отвечает. Подвязанный под самый подбородок яркий шарфик точно не позволяет поворачивать голову. Вскинув ее, она выступает, глядя перед собой – туда, где за чернотой тлеют огни. Просунутая под локоть Нерецкому рука ее висит плетью. Он не знает, не может придумать, о чем говорить, как вести себя – состояние человека, которым пресытились. Наконец она спрашивает:

– И куда на этот раз?..

– Не знаю… Если ты ничего не придумала, можно вот сюда. – Он посмотрел на рубиновую вывеску ресторана. – Там все-таки сухо.

Она пожимает плечами, ей все равно.

У входа стояла толпа. Выкажи Юля хоть сколько-нибудь удовольствия от встречи, и он, наверное, не решился бы встать с ней в очередь и ждать, пока их впустят, но, проникнувшись ее настроением, он безразличен ко всему на свете. Как чужие среди чужих, они стоят под изморосью, вдыхают выдыхаемый кем-то табачный дым, слушают, о чем говорят вокруг, включая и то, что у хамоватой части толпы вызывает «гегемонический» хохот. Для очистки совести он пытается занять ее разговором, но она охотнее глядит по сторонам. Ей так интереснее. И ему ничего другого не остается.

Впереди, возле женщины, у которой губы цвета гнилой вишни и прямой белый нос, с озабоченным видом, как в ожидании приема начальством, топчется грузный дядя в пальто с каракулевым воротником. Время от времени заговаривает с кем попало, острит по силе возможности:

– Жена не стена, можно отодвинуть!.. – И заискивающе смеется.

Конфузливо озираясь, белоносая женщина вторит ему нутром, чревовещательски. На шаг от нее вправо сошлись в кружок двое парней и девушка. У того, что повыше, значительное лицо и рассеянный взгляд. В ресторанах молодые люди с таким взглядом платят за других. Второй парень дружески лебезит перед приятелем – по-видимому, так он расплачивается за дружбу. Кто из них спутник девушки, неясно. Если второй, то первый безусловно может рассчитывать на ее благосклонность: не очень юная, она одета так вызывающе неряшливо, что вряд ли кто поверит, что она блюдет все другие условности.

– Ты извини меня, но твой шеф ископаемое!.. – ублажает честолюбие первого второй.

– Мальчики, просто идиот!..

– Вы правы: в нем есть что-то… первозданное, – меланхолически итожит первый.

Сутулому человеку с портфелем надоело ждать. Он выходит из очереди и бредет прочь. Кто-то бросает ему в спину:

– Передай нашим, что мы пашем!..

У освещенного окна ресторана хмельной черноусый мужчина, набычившись, встряхивает окосевшего приятеля:

– Ти што сказал? Какой «Динамо», э?..

Справа от них, в плотной, но тесной тени телефонной будки вплотную друг к другу устроились парень с одутловатым, сильно небритым лицом и полная девица. Она горячо о чем-то говорит, он тупо кивает и, когда становится скучно, опускает руку ниже ее спины. Та, не переставая говорить, всякий раз рывком водворяет блудливую длань ближе к талии, на приличную позицию.

Нерецкой повернулся так, чтобы зачем-то заслонить эту пару от глаз Юли, но ее и след простыл: рябиновая шапочка покачивалась на пути к троллейбусной остановке.

– Можешь сказать, какой «Динамо», э?.. – услышал Нерецкой, направляясь вслед за Юлей.

Минуту шли молча, смешно было начинать разговор на такой скорости.

– Отчего и куда устремились? Началась война?..

Не отвечая, Юля вглядывалась в подкатывающий троллейбус.

– Можешь сказать, в чем дело?.. – Он чуть не произнес «какой «Динамо».

– Ни в чем. Мне надо уехать.

Глядя сбоку на влажное, застывшее то ли в тревоге, то ли в гневе лицо, на усыпанную капельками влаги яркую шапочку, он не решался продолжать разговор. И в троллейбус не вошел – так они условились: среди пассажиров могли оказаться ее знакомые. Она очень старалась, чтобы их не увидели вместе.

5

Юля торопилась показаться отцу раньше, чем он услышит, что его дочь, сказавшись, что идет к матери, простаивает перед дверью ресторана: в сутулом человеке с портфелем она узнала отцова сослуживца, бухгалтера, и была уверена, что и он не мог не заметить ее: там все с пониманием разглядывали друг друга, как члены одной секты.

– Олег приходил, тебя спрашивал, – объявила Серафима, едва Юля переступила порог.

– Меня?..

– Не меня же.

В прихожую вошел отец, и Юля так старалась показать, что известие ей приятно, что даже покраснела – потому что устыдилась притворства и еще потому, что испугалась, что его заметили.

– Билеты, что ли, достал на какую-то выставку.

– А!.. – кивнула Юля, пытаясь вспомнить, когда в последний раз видела Олега и о какой выставке идет речь. И, не вспомнив ни того, ни другого, наскоро поужинала и ушла в свою комнату, где и вздохнула с некоторым облегчением, как беглянка, оказавшаяся на какое-то время в безопасности.

Написанный Олегом портрет висел напротив кровати. Взглянув на него, Юля как с чужой встретилась взглядом с девочкой-подростком, сидящей на подоконнике раскрытого окна. С спины залитая утренним светом, беспечная, готовая обрадоваться, рассмеяться – хотя бы тому, что ее тонюсенькая фигурка вот-вот соскользнет на пол… Одна и та же девочка в золотистой дымке утреннего света и – под дождем, в толпе у трактира.

«Как будто между тобой и остальным человечеством проломилась трещина». Поздно заметил. Она проломилась после первой же недели их массово-культурного романа… Пока он с тупым безразличием терпел ее рядом, как неумелую наложницу, она с ужасом приглядывалась к «курортному человечеству» и страшилась думать, что с этими людьми ей суждено прожить не только тридцать крымских дней, но и все остальные дни земной жизни, рожать детей от какого-нибудь энтропика в розовом пиджаке, не ведающего, кем зачат, рожден и брошен, зато до ушей напичканного бесстыдством, агрессивностью.

Говорят, пошлеющий античный мир имел свою привлекательность – терпкость тления. Возможно – для склонных любоваться похабщиной. У нее холодело под сердцем от мысли, что все эти толпы одной категории со зрителями из красного зальца, что изменить ничего нельзя, бежать некуда, все предопределено, ты навек увязнешь среди них.

И белоколонный храм исчез.

Наверное, она все-таки искала убежище душе, если незадолго до отъезда из Крыма вспомнила особняк в тупичке, за старой школой.

Есть книги. Музыка. Живопись. Мир, куда можно отправиться путешествовать без риска оскотиниться. Там все достойно человеческих чувств, разума, все настоящее. И для нее почти все тайна, неведомые страны.

Она не любила поэтов, чьи стихи были сотканы словно бы из алгебраических формул – Цветаеву, например. Сколько в ее строчках нужно было додумывать, доискивать связи, отчего глубины казались вычисленными, от разгадок ныли «мышцы мозга». Никто не спорит: душа должна трудиться, но если труд отнимает слишком много сил, результат не приносит радости. Точно так оставалась непознанной большая музыка: как будто давным-давно знакомая, а по сути грамота за семью печатями.

Вот она, земля обетованная, где можно скрыться, как в монастыре.

«Судя по всему, Олег все еще мечтает заполучить меня в жены. Это лучший выход. В его семье все не от мира сего, все по уши в духовных страстях, значит – можно не опасаться, что мне помешают жить как хочется».

Но сначала надо раз навсегда раззнакомиться с Нерецким. А как подумаешь – руки опускаются. Это из-за последних дней в Крыму, из-за того, что вымучилось к тому времени. Думая о разрыве, она вспоминает ночное свидание и чувствует себя предательницей… Вопреки всему незаметно наслоился кристаллик счастья, сверкнул и нейдет из памяти. Хоть плачь.

В надежде на помощь матери, Юля поведала ей обо всем – в намеренно легкомысленном топе, уязвимо, с умыслом вызвать недовольство, потребность вмешаться, поговорить с Нерецким, отвадить его… Мать выслушала не без интереса, но отнюдь не закатывая глаз, как то бывало, когда дочь являлась на глаза в плохо сшитом платье. Сидя по другую сторону стола, она водила ложкой по рисунку на камчатной скатерти и мечтательно улыбалась – как поживший человек, угадавший в проблемах молодого памятные глупости. Юле очень не понравилась эта ее улыбка. Как и то, что мать никак не прошлась по адресу «твоего отца», когда речь зашла о провале в институт… Что бы это значило?.. Отчего в склочного тембра голосе пробились надтреснутые ноты?..

Будь Юля повнимательнее, она заметила бы перемены сразу по возвращении из Крыма – как раз тогда Регину Ерофеевну обеспокоили тупые боли внизу живота. Подобные напасти у людей ее склада разом меняют все – от еды до жизненной философии. Семейные становятся покладистее, одинокие ищут, с кем бы разделить приступы жалости к себе. Напуганная хворью, Регина Ерофеевна смотрела на давнее и недавнее совсем не так, как когда-то. Для молодости, здоровья, уверенности в себе та же война за душу единственного ребенка – ведьмина потеха – была необременительной забавой, возможностью хоть как-то досадить недругу, погорячить кровь. Но молодость прошла, ребенок вырос, и все, что занимало, казалось важным в прошлом, обернулось чем-то таким, что, бывает, сморозишь в сердцах, а потом не знаешь, куда глаза девать.

Выслушав дочь, Регина Ерофеевна не нашла ничего лучше, как посоветовать ей быть осмотрительнее: выбирают не мужа, а образ жизни, тут надо твердо знать, чего хочешь, и не застревать на случайных впечатлениях.

Рассерженная ее рассудительностью, Юля кисло улыбнулась и постаралась, чтобы это не осталось незамеченным.

«Что улыбаешься?.. Хочешь сказать, на себя оглянись?.. Я тебе не пример… И мой тебе совет…»

«Не будь, детка, как я в молодости, а будь, как я в старости!» – иронически продолжила Юля.

Не считавшую себя старухой Регину Ерофеевну неприятно задело развязное замечание дочери, никогда не позволявшей себе ничего подобного.

«А ты что ждала, я скажу, держись, детка, за любовь, жертвуй всем ради нее?.. Я сама слишком поздно узнала, что так ведут себя в кино, а в жизни бабы руками и зубами держатся за таких мужичков, как твой отец! – Ошеломив дочь темпераментной тирадой, она вспомнила о направлении на рентген и вздохнула равнодушно: – «Впрочем, делай как знаешь. И так и этак – все ненадолго…»

«Что ненадолго?»

«Жизнь, милая».

«Все коротко, что позади!» – чуть не вырвалось у Юли.

«Главное, смотри, как бы отец не пронюхал: что ни говори, а парень женат. Особая примета. С ней в нашем городе не скроешься», – такими словами проводила дочь Регина Ерофеевна, не дав себе труда подумать, зачем та приходила.

Теперь ничего не оставалось, как самой избавляться от особых примет. Будь ее воля, она не стала бы утруждать себя, по крайней мере – до замужества. Не из авантюрных склонностей, а из уверенности, что в убогом перечне потребного от нее ни у Нерецкого, ни у Олега  в е р н о с т и  не значится. Но как только в день приезда она глянула на отца, как только вольный дух, который она привезла в себе, соприкоснулся с куда как знакомым домашним укладом, новообращенная почувствовала себя отступницей, и от ее благоприобретенного своеволия ничего не осталось. Сознание совершенного, страх перед каким-то безобразным наказанием за все, что она натворила, подавляли все другие чувства, волю, вынуждали прилаживаться к двойному существованию, как в детстве – к живущим врозь родителям: и не ходить на свидания нельзя было, а пуще того – нельзя было ходить: не дай бог узнает отец и все откроется!.. Оттого и придумала встречаться возле дома матери: донесут, можно сказать, шла к ней и встретила знакомого… Но – хватит. Продолжать – добром не кончится, и бухгалтер – как предупреждение.

И не только он… Есть еще Соня. «Как у тебя с Олегом?..» Дева не теряет надежды. «Да и чем она хуже меня?.. Что такое может быть у него со мной, чего не может быть с Соней?.. И что вообще я в его глазах, если не подобие всей остальной бабьей поросли?..»

Они встретились в гастрономе, на ее новом рабочем месте. Сидя в застекленной будке, Соня лениво уписывала внушительный ломоть вареной колбасы и между делом управлялась с покупателями. Заметив Юлю, она захлопнула окошко кассы и чуть не силком поволокла «соперницу» в кафетерий при магазине. В ярком свитере, небесно-голубых брюках, отчетливо распираемых скульптурными лядвеями, она не могла упустить случая покрасоваться в новом облике – в пику мнению о ее прежней непрезентабельности. И когда только успела экипироваться!..

«Я из вашего универмага драпанула!.. Спроси почему!.. – возбужденно выкрикивала она, стискивая руками стакан с «бурдой цвета беж», как, едва пригубив, обозвала кофе с молоком. – Не слыхала?.. Заваруха была!..»

И пока, беспрестанно прыская «бурдой цвета беж», рассказывала о «заварухе», Юля смотрела в детски ясные, не ведающие срама глаза Сони и не узнавала ее, хотя та ничем не изменила своему стилю: раньше он сказывался в модной задрипанности одежек, теперь – в сорочьем пристрастии к блеску. Блестело в ушах, на пальцах, даже улыбка похитрела от блеска металлической коронки. Но если раньше Юля не заметила бы ничего больше, то теперь видела, что Соня красива! Красива той ноской полнокровной красотой, которая так победоносно выступает на крымских пляжах. «Цельная натура!» – кривилась Одоевцева, глядя, как Соня поправляет нижнюю одежду или сморкается, не выбирая ни способа, ни места. Но не потому ли ее ничто не смущает, не потому ли она живет «с биологической непосредственностью», что лучше знает, как живут все вокруг?.. «Еще неизвестно, что разумнее: осмеянная цельность Сони, ее умение желать не более того, к чему тянется каждый, или мои потуги «жить не как все».

«Она не без оснований видела во мне ломаку. «Все по-умному норовит!» Но я-то норовила как раз не по-умному… Теперь пришла пора исправляться».

Накинув свободное домашнее платье, сунув ноги в меховые тапочки, Юля направилась к Олегу. Если приходил, то сидит и ждет как миленький. Поднималась нарочито медленно: чтобы не являться с пустой душой, старательно отыскивала в себе отголоски тех чувств, с которыми прежде принимала предложенные Олегом билеты на вернисаж, в филармонию, цирк.

Дверь в квартиру знакомо приоткрыта – так он делал всегда, приглашая заглянуть. В полутьме коридора постояла, послушала: он может быть не один, а она в таком наряде… Но голосов не было слышно.

Немедленно откликнувшись на стук, Олег оставил лежавшую на столе светлую икону, над которой возвышалась большая лупа на подставке, и шагнул навстречу – но намеренно неторопливо, даже небрежно, стараясь не выказать никаких особенных чувств по случаю ее прихода, и улыбался так, как будто не было ночного стояния на лестничном помосте и добрая старая дружба продолжается ничем не омраченная. И только глаза всполошенно метались, ощупывая всю ее.

– Рад приветствовать. Присаживайся – сюда, что ли… – Он указал на кожаное кресло с высокой спинкой, в прошлом любимое место Юли. – У меня сегодня не очень прибрано.

– Сегодня и ежедневно, – снисходительно улыбнулась она, окидывая глазами комнату, развешенные по стенам картины и – в простенке, справа от двери, – большое зеркало в причудливой резной раме черного дерева. Все по-прежнему.

– Ну, периодически… – начал он, но Юля перебила:

– В углу все тот же хлам и те же склянки!.. – Роль насмешливо настроенного наблюдателя пришлась очень кстати: она явилась с пустой душой.

– Когда-то тебе нравилось…

– Мне и теперь нравится. Что насупистый? Помешала?.. – Она освоилась и заговорила легко и уверенно, как хозяйка положения.

Насупистость была наигранной, ею он прикрывал замешательство, с которым никак не мог совладать, и она видела это, как и то, что вопрос озадачил Олега лишь в первое мгновение, затем, как по подсказке, он заговорил так, будто его и в самом деле одолевали неприятности.

– Ты здесь ни при чем…

– А кто при чем?.. – полюбопытствовала она, поощряя развивать тему, дабы развеять пустопорожнюю натянутость.

– Да вот… – вздохнул он, поправляя лупу над иконой. – Отец предложил работу, я сделал глупость – согласился, а времени нет, да и душа, по правде говоря, не лежит. Впрочем, все это не очень интересно…

Но он все-таки рассказывает и о работе, и об отце.

Когда-то споры «отцов и детей» казались ей важными, мысли Олега и его друзей верными и близкими, она была убеждена, что от того, кто в этом противостоянии одержит верх, в искусстве сразу все станет интересно, или по-прежнему будут давить старики, а это несправедливо.

Теперь все их споры-разговоры показались Юле досужей болтовней. Делать им нечего – отцам и детям.

– Захотелось поговорить, для того и придумал билеты на выставку?.. – перебила она.

– Почему придумал?.. Вот… – Он достал билеты из ящика стола. – Правду молвить, и на тебя поглядеть хотелось…

– Давно не видел?.. – Изображенное ею насмешливое удивление устыдило фальшью ее самою. Она подошла к зеркалу и принялась заплетать распущенный конец косы. На скулах яснели алые пятна.

– Все мельком!.. Ты теперь человек занятой!..

Она видела в зеркале, как он развернул рабочее кресло спинкой к столу, присел, закурил и посмотрел на ее тапочки.

– После Крыма тебя не узнать!.. – Он заговорил увереннее, и это было неприятно, как и вольная поза, с какой он позволил себе расположиться; его растерянность ей больше подходила.

– Я изменилась?.. Что-то не вижу.

– Это старое зеркало.

– Знаю. Ну и что?..

– У него золотистая амальгама. В изобразительной манере преобладает мягкая учтивость, сдержанность, такт!.. – Олег явно обрел форму: пробился привычный тон, привычные обороты речи.

– Надо же, а я и не знала, какое оно воспитанное, это зеркало!..

– Когда-то зеркала этой фабрики были в спальнях всех стареющих российских красавиц!.. Вот, сравни. – Он достал небольшое, размером с тетрадку, прямоугольное зеркальце. – Блестит, но воспитанием не блещет.

Насмешливо вскинув бровь на его каламбур («Да мы, никак, острить порываемся?»), она взяла протянутое зеркало, поднесла к лицу и увидела его мертвенно бледным, даже синюшным. На мгновение почувствовала себя оскорбленной и едва не сказала резкость.

– Так это происходит… – туманно начал Олег и замолчал: это была фраза-манок, произносилась с намерением заинтриговать, вынудить задавать вопросы, в ответ на которые он превосходительно выдаст простейшее подразумеваемое.

– И что же происходит  т а к?.. – Она опустилась в кресло с высокой спинкой и закинула ногу на ногу.

– Самопостижение. Человек видит себя в откровенном отображении, ну и… – Он осторожно, как атрибут магии, положил зеркальце на стол.

Ее всегда бесила необходимость выуживать какой-то смысл в таких вот скользящих фразах, недомолвках, намеках – не разберешь, то ли от тебя намеренно прячут суть дела, то ли испытывают на догадливость. Резко поднявшись, она отошла к балконной двери и, постояв там в независимой позе, со сложенными под грудью руками, спросила – в пику его «зауми», давая понять, что не расположена разгадывать шарады.

– Сколько воробьи живут, не знаешь?..

– Воробьи?.. – Олег был искренне распотешен вопросом, он повернулся к ней вместе с креслом, чтобы составить ответ у нее на глазах.

– Под нашим балконом прижился воробей, третий год чирикает. Или уже другой?..

– Зачем тебе воробьи?..

– Думаю заняться воробьиной работой.

– Чирикать или порхать?..

– И то и другое – в стюардессы пойду.

– Так… Институт побоку?..

Она не ответила. Ей всего лишь хотелось намекнуть, что он может потерять ее из вида. Встав у стола, Юля оперлась на край вытянутыми руками, затем отставила лупу, чтобы рассмотреть икону.

– Старинная?.. – Она ждала, что он встанет рядом и, как бывало в прошлом, начнет «распускать хвост», но Олег, не поднимаясь, небрежно пояснил:

– Предположительно Истома Савин. Строгановская школа.

– Думаешь, я поняла?.. – Юля пялилась на изображение богоматери с показной беспомощностью.

– Очень ценная. – «Надеюсь, такое определение на уровне твоего разумения?» – так его можно было понять.

– Ценность подобным изделиям определяет мода.

– Мода определяет стоимость. И совсем не таким изделиям. – Он с видимой неохотой поднялся. – Редкая работа. В глазах укоризна, предостережение, охранительный дух!.. Невольно тянет заглянуть в себя – понять, что ты такое, что велит тебе поступать так, а не этак? Где предел твоей свободе и почему? Главное – почему вот здесь для тебя предел?.. Человек может не знать за собою никакого греха, а в душе потянется испрашивать прощения.

Юля едва сдерживалась: ей хотелось крикнуть, чтобы он не лгал: она не забыла его смех в красном зальце Дома кино!.. Резко отвернувшись, Юля снова шагнула к зеркалу: на виду у собственного отражения легче было сдержать себя, не сказать лишнего.

– «Упование»! «Охранительный дух»!.. Достоевского начитался?.. Нет никакого охранительного духа! И греха нет, и прощение никому не нужно!.. И уповать не на что. Все в тыщу раз банальнее – и ты это прекрасно знаешь. Ничто никого не охраняет, все живут с оглядкой на «идущего вослед»!.. Но это совсем другой дух. А если насчет свободы тесновато, то и на это есть понятные причины – нам всегда хочется не так, как кому-то хочется, чтобы нам хотелось. Отсюда – предел допустимого и – выбор в том же пределе!.. А ты уткнулся в красивую картинку и морочишь себе голову архаичными словесами.

Не понимая, отчего она злится, Олег не сразу нашелся что сказать.

– Все живут с оглядкой, это, пожалуй, верно… Но все дело в том, кто и на что оглядывается. Долг, любовь, гений – на это оглядывались во все времена, да, наверное, и не перестанут оглядываться, доколе земля стоит – и как раз потому, что и в том, и в другом, и в третьем – охранительный дух!.. Всякая душа жива оглядкой – на великих, добрых, любимых… И никто ей не докажет, что она дурачит себя… Мне, во всяком случае, так не казалось.

– Ты видел меня в старом зеркале, – не оборачиваясь, произнесла Юля голосом человека, принимающего аргумент только потому, что он лестен. – Или – смотрел как на икону, а я обыкновенный человек. – Она улыбалась, но глаза оставались холодными, выжидающими.

Олег волновался. Расхаживая у нее за спиной, он без конца стряхивал пепел сигареты, чтобы скрыть дрожание пальцев.

– Да, да!.. – с горечью воскликнул он, глядя под ноги. – Это так умственно – находить больше смысла в том, что нас принижает, низводит до комических, прозаических или еще каких-нибудь немудреных существ!.. Но скажи мне – зачем, ради чего умаляться?.. Зачем пренебрегать лучшим, что взросло в нас?..

Встав у нее за спиной, он выждал небольшую паузу и опустил руку ей на плечо завершающим мысль жестом: поверь мне и обрящешь.

Юля невольно вздрогнула, потому что прежде всего ощутила, что это «не та рука», но продолжала смотреть на нее в зеркале так, чтобы он не подумал, что это пастырское прикосновение – предел его свободы в общении с ней. Помедлив, он положил вторую руку на другое плечо и опасливо привлек к себе.

– Ты озлоблена, что-то произошло, я вижу… – голосом сострадающего влюбленного произнес он, не глядя в зеркало.

Она пожала плечами, ничего не подтверждая, никак не возражая. Мгновение неопределенности, нерешительности… Он посмотрел на ее отражение. Юлино лицо приняло очень заинтересованное выражение: она давала понять, что выслушает все, что он скажет в сострадательном духе… Но Олег вдруг запрокинул ей голову, с киношной решимостью больно поцеловал и тут же отпустил – как опамятовался.

– Уж ты прости…

– Бог простит. Впредь будешь аккуратнее. – «Перепугал, идиот!..»

Ткнувшись к зеркалу, она вскинула подбородок, чтобы хорошенько рассмотреть воспаленно покрасневшую нижнюю губу.