Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 46 (всего у книги 48 страниц)

Нетрудно увидеть, что в основу стратегических планов кампаний последних лет войны русское командование закладывало идею «малой войны». Для этого усиливались гарнизоны русских крепостей, и не только приграничных, но и стоящих в глубине территории. Основная же масса полевых войск, разбитая на небольшие корпуса и отряды, рассредоточенные на большом пространстве, предназначалась для нападения на отдельные части королевской армии. Такая форма ведения военных действий очень хороша как вспомогательная, как партизанская, когда помимо этого армия активными, как оборонительными, так и наступательными, маневренными операциями, чередующимися с открытыми полевыми сражениями, решает основную задачу войны. Но в конкретном случае никакой другой задачи не ставилось, а обреченная на партизанскую войну русская армия была не в состоянии решить проблему защиты своей территории. При этом ситуация не улучшилась и от усиления крепостных гарнизонов. Как известно, кроме Пскова под Баториевыми ударами не устояла ни одна русская крепость.

На счет московской стратегии последних кампаний войны и тактического ее разрешения историк Б.Н. Флоря задается рядом вопросов, вроде: «Чем был вызван выбор такого плана военных действий, который, по существу, обрекал на пассивность главные силы русской армии?», или «На что рассчитывали царь и его советники, разрабатывая подобный план военных действий?»

И далее ученый сам отвечает на свои же вопросы:

«Они (царь и его советники – А. Ш.), несомненно, основывались на опыте предшествующих войн с Великим княжеством Литовским. В этих войнах дворянское ополчение Великого княжества, предпринимая походы на русскую территорию, ограничивалось обычно опустошением вражеской земли, не пытаясь овладеть опорными пунктами русской обороны. Пехота, не обученная ведению осадных работ, составляла небольшую часть литовской армии, и неудивительно, что попытки осады русских крепостей, предпринимавшиеся в первые годы Ливонской войны, как правило, заканчивались неудачей.

Царь и его окружение, очевидно, полагали, что так будет и впредь: русские передовые отряды будут мешать польско-литовскому войску разорять русские земли, а русские крепости, надлежащим образом укрепленные, будут недоступны для неприятеля, который к тому же не сможет долгое время вести осаду, лишившись из-за действий русских войск подвоза продовольствия».

Не трудно увидеть, что в этом и была ошибка высшего руководства. На русской стороне не увидели изменившейся в ходе войны ситуации, не поняли того, что время, когда вести войну можно было первобытным способом, безвозвратно ушло. И первые победы Батория по взятию русских крепостей на самой русской стороне ситуацию не прояснили. Там так и не разглядели того, что под рукой у польского короля теперь стоит армия принципиально нового типа, обученная искусству осадной войны. А потому в Москве не смогли придумать ничего лучшего, как потерю своих крепостей, приведшую к взлому границы, немедленно списать на въевшуюся в кровь и сознание царя причину – измену. В понимании Грозного и его ближнего окружения измена давно к тому времени стала главным и единственным объяснением всех неудач.

Но вернемся к той части рассуждений Виппера, где он говорит о счастье, сопутствующем карьере Батория, мотивируя это свое положение тем, что к моменту выступления его против Грозного, война, иссушившая ресурсы России, длилась уже 20 лет. И, случись русскому царю скрестить оружие с польским королем раньше лет этак на 10, результат мог быть иным.

Самый простой анализ событий Ливонской войны покажет, что это не так. То есть, результат действительно мог бы быть и иным, но только еще более не в пользу Москвы, но историк-то как раз считает обратное, полагая, что в 1566 году, то есть за 10 лет до утверждения на польском престоле Батория, в Московской державе «организация военной монархии была в цвете сил». Так ли это? Давайте вспомним ход войны.

Первые четыре года война Россией велась исключительно против Ливонского Ордена. Военные действия открылись в январе 1558 года, а только в ноябре 1561 года Литва, после того как Орден отдался под ее протекторат, официально заявила о своих правах на орденские владения. Правда несколько ранее, в июне того же года, северной частью Ливонии завладела Швеция, но Москва не стала пока предъявлять к ней претензий, а, стало быть, и угрозы войны с северным соседом не было. Да и заступничество Литвы долго не выходило из разряда дипломатического давления на Москву, без малейших попыток покушения на применение военной силы. А свои воинские контингенты Литва ввела только в пять крепостей, расположенных в Задвинье, в Курляндии, куда русские полки не подходили и близко.

Все эти четыре года прошли в попытках московских воевод овладеть Ливонией и установить над ней надежный контроль. И какой же тут результат?

К исходу четвертого года войны русские войска заняли несколько более или менее крупных городов и пару десятков замков, представляющих собой укрепленные поместья; то есть, по сути дела частные имения крупных немецких феодалов. Все это вместе взятое обеспечивало какой ни на есть контроль приблизительно над четвертой частью орденских земель, преимущественно в восточной части Ливонии, прилегавшей к русским областям. При этом только в одном их месте, в Нарве, русские люди вышли к морю, которое и было главной целью всего предприятия. Правда, при этом воеводы регулярно совершали далекие рейды вглубь неприятельской территории, но кроме опустошения незащищенной сельской местности такие походы никакого результата не имели. Установить контроль в центральной и южной Ливонии, в силу их удаленности, Москва не сумела. Да и в восточной части Ливонии, где русским людям, как казалось, удалось закрепиться, покоя не было. Контроль над территорией был относительный, сообщение между гарнизонами оставалось не безопасным, а иногда, как мы помним, немцы вдруг брали в свои руки инициативу и осаждали, и даже отвоевывали свои бывшие замки.

Еще раз заметим, что все это было тогда, когда издыхающий Орден противостоял могуществу Москвы только своими собственными силами. Даже с учетом того, что владения Ливонии представляли собой густую сеть крепостей и замков, такая сопротивляемость Москве должна показаться чем-то необыкновенным. Военные потенциалы соперников были несоизмеримыми, численность орденских войск не могла превышать нескольких тысяч человек с учетом наемников, коих было большинство, а собственно ливонских воинов могло быть только несколько сотен, тогда как армия агрессора насчитывала десятки тысяч человек. При таком соотношении сил Россия должна была смести Ливонию максимум за несколько месяцев, на что, наверняка, и рассчитывали в Кремле, развязывая войну. Так что даже при всех ссылках на крепости и замки говорить о каком-то противодействии до смешного несерьезно. И, тем не менее, говорить приходится, ибо таковы реалии. Тогда не следует упоминать о счастье Стефана Батория, которому не довелось столкнуться с Грозным ранее, потому как напрашивается вопрос: почему же русская сторона позволила такому счастью состояться? Почему она не расправилась с Орденом, когда в течение нескольких лет оставалась с ним один на один? В этом случае вопрос заступничества за Ливонию просто бы отпал, потому что заступаться было бы уже не за кого.

Наконец, в войну вступила Литва, но еще 10 лет во главе ее будет находиться престарелый, пассивный, не решительный, далеко не воинственный и почти недееспособный Сигизмунд-Август. А в России в это время, говоря словами историка «организация военной монархии была в цвете сил». Чем же можно объяснить тогда, что в эти самые годы Россия в деле завоевания Ливонии не продвинулась ни на йоту. Правда, в самой Литве, благодаря неготовности последней, Москва завладела Полоцком, но в орденских владениях она удерживала в своих руках практически лишь то, что удалось завоевать в первые три-четыре года. При этом продолжались все те же, не менявшие стратегической обстановки, скучные вымучивания небольших крепостей и замков, большинство из которых тут же снова приходилось отдавать обратно. Справедливости ради надо сказать, что теперь на стороне Ордена воевала Литва, но в добаториев период ее участие в войне не отличалось ни большой активностью, ни использованием крупных ёоинских контингентов, ни серьезностью задач, ни надлежащей готовностью.

В 1572 году для западного соседа Москвы наступает самый тяжелый период эпохи. И что немаловажно, неимоверно затянувшийся. Бескоролевье с неизменно сопутствующими ему разладом государственного механизма, с расстройством системы управления и безначалием армии, продолжится четыре года. Все это время Россия в Ливонии по-прежнему топчется на одном месте. Прогресса нет никакого.

И вот тут к власти в соседнем государстве, пусть даже к власти очень ограниченной, приходит Баторий. Новым королем Речи Посполитой становится человек умный, энергичный, талантливый, от природы наделенный незаурядными воинскими способностями. Он решительно и уверенно берет судьбу затянувшейся войны в свои руки. А наш отечественный историк делает при этом вывод о его счастье. Дескать, вот если бы он появился пораньше, а именно тогда, когда воеводы Грозного около двух десятков лет беспомощно топтались под стенами одних и тех же ливонских крепостей, то такой удачи у Батория не было бы. Выходит, Москва, еще не истощенная войной, не могла сломать сопротивление жалкой и хилой Ливонии. Позже она также не могла взять верх над вяло и как-то нехотя вступившейся за Ливонию Литвы. Зато если бы Москва к этим противникам получила бы вдобавок еще и седмиградского князя с его громадным военным талантом и обладавшего мощной современной армией, то тут она могла бы выйти победителем.

Наверное, нет надобности уделять слишком много внимания такой концепции известного ученого. И как это будет ни прискорбно, но следует признать: московская военная машина в сопоставлении с западными аналогами не просто проигрывала. Она настолько не отвечала требованиям времени, что оказалась несостоятельной даже в борьбе с противником, уступающим ей в живой силе почти на два порядка.

И хотя для объяснения поражения России в Ливонской войне приведенных причин будет достаточно, для полноты картины сюда же можно отнести и ряд других обстоятельств, не способствовавших успеху. Так, некоторые наши историки сомневаются в достаточной численности русской армии. По этому поводу С.М. Соловьев, например, пишет: «Мы привыкли думать, что Иоанн располагал громадными войсками, которые, однако, вследствие робости его оставались в бездействии; но о числе войск московских во время войны с Баторием мы не имеем достоверных показаний, на свидетельство же псковского летописца в этом отношении менее всего можно полагаться».

А уже неоднократно упоминаемый нами Б.'Н. Флоря на тот же счет высказывается более определенно:

«Со времен Н.М. Карамзина, писавшего о том, как «гибли добрые Россияне, предаваемые в жертву врагам Иоанновою боязливостью», в исторической литературе вплоть до недавнего времени устойчиво сохранялось представление о том, что в распоряжении царя имелась большая армия, вполне способная вести воййу с войсками Батория, но парализованный страхом царь не решался дать ей приказ об активных действиях. Но так ли это?

То, что мы знаем об Иване IV, не позволяет говорить о нем как о человеке, когда-либо отличавшемся храбростью на поле боя. Но от правителя этого и не требовалось… Для осторожного ведения войны был ряд других, гораздо более веских причин.

Во-первых, к 1580 году царь уже не имел возможности собрать такое большое войско, как в 1563 году, когда он отправлялся в свой поход на Полоцк. Многолетняя война, приведшая к небывалому росту государственных налогов, внутренняя нестабильность (частые перемены владельцев, которые стремились, пользуясь моментом, выжать из крестьян максимум возможного, не думая о последствиях) и страшное моровое поветрие начала 1570-х годов – все это привело к резкой убыли населения и запустению обрабатываемых земель…. Следствием этих перемен было резкое уменьшение количества детей боярских, способных нести военную службу, и военных слуг, которых они должны были приводить с собой в войско.

Во-вторых, царь не мог использовать все свое войско в войне с Баторием. Он должен был держать войска и в Ливонии против шведов и на южной границе против татар…

В-третьих, само состояние, боевой дух армии, которую удалось бы собрать для ведения войны, вызывали у царя и его советников серьезные сомнения. По мере того как длилась и никак не кончалась война, и дворян все время отрывали от хозяйства, которое в разоренных поместьях вести было все труднее, нарастало недовольство дворянства создавшимся положением. К концу 1570-х годов это недовольство стало проявляться в массовом уклонении помещиков от несения военной службы… 20 августа 1580 года в самый разгар военных действий воеводы одной из пограничных крепостей, Невеля, сообщали, что со службы «разбежались» находившиеся в крепости дети боярские из Нижнего Новгорода, им туда срочно пришлось отправить подкрепления.

Недовольство находило свое выражение и в нежелании служилых людей жертвовать жизнью ради ненавистной войны. Пример Полоцка был не единственным. После взятия этого города гарнизон ближайшей крепости Туровля оставил ее, отказавшись подчиняться воеводам. С армией, находящейся в таком состоянии можно было вести только «малую войну».

Каскад обстоятельств, приведших к негативному для нашего отечества исходу войны за Ливонию, венчает то из них, на которое указывает историк Н.И. Костомаров:

«Долгие мучительства и развращения, посеянные в народе Опричниною, приносили свои плоды: русские легко сдавались неприятелю и переходили на службу к Стефану Баторию; один Псков представлял собой счастливое исключение благодаря тому, что там находился умный и деятельный Иван Петрович Шуйский. Иван Васильевич трепетал измены, боялся посылать от себя войско; ему представлялось, что его самого схватят и увезут к Баторию».

Несмотря на то что эта мысль принадлежит маститому ученому, трудно согласиться с тем его утверждением, что переход некоторых русских воевод на сторону противника мог не то чтобы послужить одной из главных причин поражения, но и сколько-нибудь повлиять на ход войны. Измена со стороны высшего руководства армией и даже со стороны среднего командного звена не стала не только массовым, но и сколько-нибудь заметным явлением. В основном перебежцами становились рядовые ратники, мелкой руки дворяне и дети боярские. Переход на сторону врага А.М. Курбского и еще нескольких более или менее крупных военачальников были единичными явлениями, к тому же случившимися задолго до появления на исторической сцене Стефана Батория, то есть тогда, когда чаша весов в противостоянии еще колебалась и ни на одной из воюющих сторон не было уверенности в том, куда она в конечном счете склонится. Но для нас приведенное выше высказывание Костомарова замечательно тем, что с него удобно перейти к рассмотрению другой стороны обстоятельств, приведших к унижению России, тех, что Флоря назвал ошибками и просчетами Грозного. А эта сторона вопроса не менее важна, чем материальная несостоятельность, так что даже при равенстве военных потенциалов, в том числе и в уровне владения военным искусством, ее одной хватило бы Москве для того, чтобы испить чашу позора Киверовой Горки и речки Плюсы. Например, историк Д.И. Иловайский вообще склонен не придавать особого значения военному превосходству Батория над московскими воеводами, и основную причину печального исхода войны на западе он видит исключительно в личных качествах русского царя. Целиком согласиться с такой концепцией трудно, но нельзя за ней и не признать большой доли объективности.

«Напрасно некоторые новые историки, – пишет ученый, – пытаются оправдать некоторые Ливонские войны Ивана широкими политическими замыслами, а его неудачу военными талантами Батория и отсталостью русских в ратном искусстве сравнительно с западными европейцами. Напротив, чем ближе всматриваемся мы в эту эпоху, тем яснее выступает вся политическая недальновидность Грозного, его замечательное невежество относительно своих соперников по притязаниям на Ливонию, его неуменье их разделить и воспользоваться их слабыми сторонами. Первые успехи совершенно его ослепили: вместо того, чтобы вовремя остановиться и упрочить за Россией обладание ближайшим и нужнейшим краем, то есть Дерптско-Нарвским, он с тупым упрямством продолжал стремиться к завоеванию целой Ливонии и тогда, когда обстоятельства уже явно повернулись против него.

Блестящие успехи Батория можно только отчасти объяснять его талантами и отсталостью москвитян в ратном искусстве. Последнее обстоятельство не мешало им, однако, при деде и отце Ивана и в первую половину его собственного царствования наносить иногда поражения западным соседям, отвоевывать у них города и целые области. Если на стороне Батория было превосходство его личных военных способностей, то на стороне Ивана находилось важное, подавляющее преимущество: его неограниченное самодержавие, которое могло двигать всеми русскими силами и средствами как одним человеком, тогда как Баторий принужден был постоянно бороться с разными противодействиями и препятствиями в собственном государстве. Обстоятельства благоприятствовали Ивану и в том отношении, что во время его борьбы с Баторием южные пределы России не требовали больших усилий для своей обороны; ибо крымские татары были отвлечены происходившей между турками и персами войной, в которой хан участвовал как вассал султана. Но дело в том, что Ливонская война тогда не пользовалась в России сочувствием народным (была малопонятна для народа, непопулярна), что тиран собственными руками истребил своих лучших воевод и советников и остался при худших, а сам он в минуту наибольшей опасности только обнаружил свою ратную неспособность и недостаток личного мужества… Его тиранство вместе с этой неспособностью очевидно отвратило от него сердца многих русских людей. Сие важное обстоятельство во время войны с Баторием особенно сказалось множеством перебежчиков из служилого сословия. В числе их находились и знатные люди; так Давид Вельский, подобно Курбскому, ушел к королю и потом давал ему гибельные для русских советы во время последней войны. Грозный даже не сумел воспользоваться геройской обороной Пскова и, когда надобно было энергически действовать всеми силами для полного отражения неприятеля, ждал своего спасения от иноземного вмешательства и лукавого посредничества иезуита Поссевина.

Если в чем Иван и был лично силен, так это в словесных препирательствах, что не замедлил испытать на себе тот же Поссевин».

Если сейчас взяться за перечисление ошибок и просчетов Грозного, то мы от главного предмета рассмотрения, от Ливонской войны, уйдем в область характеристики русского царя Ивана IV, а это несколько другая тема, хотя во многом напрямую связанная с нашей.

Выше мы достаточно осветили вопрос выбора Грозным цели для своей очередной агрессии, цели, которая стала главным просчетом царя. Вступление в Ливонскую войну и есть самая большая ошибка хозяина московского трона. Ну, а дальше просчеты и ошибки стали плодиться и множиться с трудно вообразимой быстротой. Мы знакомили с ними читателя по ходу повествования и напоминать о них снова, значило бы повторять весь наш рассказ. Единственно, на чем в силу повторяемости исторических процессов и явлений приходится снова заострять внимание, так это на том, что многое из сотворенного Грозным, позже названное ошибками, в действительности было преступлениями. Не сказать об этом лишний раз нельзя хотя бы потому, что на разных этапах нашей истории, вплоть до недавнего времени, преступления Грозного нет-нет да имели продолжения, и у нас нет гарантии того, что мы не станем свидетелями новых ужасов опричнины в ее современном проявлении. Тем более что мы живем в обществе, в котором очень многие мечтают о том, чтобы это случилось именно так. Да, собственно говоря, и современного-то проявления опричнины, как такового, нет. Опричнина на протяжении веков остается той же, не меняясь. И последний, самый мощный ее всплеск 30-х, 40-х, начала 50-х годов XX века отличался от ее проявления четырехсотлетней давности только тем, что массовая резня не становилась публичной, и на площадях наших городов не ставилось плах и виселиц. Во всем остальном наша отечественная опричнина за четыре с лишним столетия не претерпела ни малейших изменений.

Но оставим в стороне воспоминания о тверском, новгородском и псковском погромах, о плахах и застенках, планомерно уничтоживших цвет московского общества второй половины XVI столетия. Остановимся лишь на внешнеполитических ошибках Грозного времен Ливонской войны. А основной его ошибкой здесь стало то, что после своих первых успехов в войне на западе он не смог унять в себе агрессивное начало. Можно с большой степенью вероятности полагать, что, остановившись на завоевании Дерпта и Нарвы, получив, таким образом, во владение готовые гавани и не претендуя на большее, Москва не раздразнила бы соседей, во всяком случае не раздразнила бы настолько, чтобы побудить их к принятию мер против себя, и тогда дело могло бы закончиться хоть и малым, но зато прочным и надежным приобретением. А даже если бы и поднялись на нее те же противники, то удержать завоеванное, не распыляя сил на другие цели и не расширяя сферы завоеваний, было бы более чем реальной задачей. Но Московское государство и его царь не сумели себя сдержать, и это стало, может быть, самым крупным просчетом Грозного после развязывания войны.

Мы знаем, что Ливонская война, как собственно война между Россией и Ливонией, продолжалась недолго. В августе 1560 года, после завоевания столицы ордена, города Фелина, Ливония, как государственное образование, прекратила свое существование. Под ударами русского оружия рыцарская держава развалилась. Но падение Ливонии, как и ожидалось и предсказывалось, не прекратило войны, оно только поменяло для России противников. В 1561 году, когда магистр Ордена передал земли Ливонии в литовское владение, признав над собой власть великого литовского князя, война перестала быть русско-ливонской, как таковой, и стала русско-литовской. Литва долго выжидала случая, пока, наконец, не согласилась взять на себя роль ливонского защитника и покровителя. К тому времени Москва в определенной степени преуспела в своем начинании, она оккупировала многие орденские земли, а приобретением Нарвы расширила свои прибрежные владения. Но нельзя не сказать, что в непрестанных осадах и штурмах немецких крепостей она растратила и свои силы. В этом смысле новый противник удачно выбрал момент вступления в войну за орденское наследство, когда Россия в достаточной мере исчерпала и свои собственные ресурсы. Ливония вдруг оказалась разорванной на несколько частей, каждая из которых досталась одному из соседей: Швеции, Дании, Литве и Московскому государству. Такой первоначальный, непроизвольный дележ в принципе, если не считать частностей и мелких деталей, устраивал всех, кроме Москвы. Вернее сказать, Москва не поняла тогда того, что ее такой дележ тоже устраивал. Москва просто не догадывалась, что на тот момент сложилась ситуация, когда она может с выгодой завершить войну, оставив за собой то, чем на тот момент владеет. Ведь претензии ее главного соперника – Литвы на большее были ничем иным, как ответной реакцией на позицию Москвы, требовавшей всей Ливонии. Договориться тогда о мире на взаимно приемлемых условиях, сохранив «статус-кво», долго еще оставалось более чем реальной перспективой. Тем более что престарелый Сигизмунд-Август, и раньше-то не отличавшийся воинственностью, теперь вообще стал склонен к любому мирному соглашению.

Вступление Литвы в войну за обладание Ливонией стало не последним просчетом московской дипломатии. Не осталась в стороне и дружественная Литве Польша. В 1569 году эти две державы, окончательно объединившись, создают единое государственное образование – Речь Посполитую. Но и этим лагерь противников России в Ливонской войне не исчерпывается. Вскоре в войну против Москвы оказывается втянутой Швеция, и естественно, что Россия оказалась не в состоянии с успехом бороться сразу против нескольких достаточно мощных европейских государств. Но если пытаться объяснить этим фактом поражение Грозного в войне на западе и оправдать царя невозможностью противостоять такой коалиции, то хочется задаться вопросом: а где же была дипломатия царя, позволившая такой коалиции состояться? Почему русский царь оказался в полной изоляции? Ведь такой союз противников Москвы был изначально неизбежен, и в том, что Грозный не предвидел этого, и заключается его очередной просчет. И уж если мы стали говорить о его просчетах, то нельзя не отметить, что даже тогда, создав коалицию, противники продолжали настаивать перед русской стороной на прежних условиях, ничуть не усилив их, оставляя русскому царю полную возможность выйти из войны с честью и в то же время с некоторыми территориальными приобретениями.

Мы видели, как на протяжении почти всех последующих лет войны, за исключением последних лет двух, от силы трех, главные воюющие стороны – Московское государство и Речь Посполитая вроде бы претендовали каждая на всю Ливонию. Но нам более чем понятно, что ни одна из сторон реально на это не рассчитывала и предъявляла свои требования только в противовес сопернику как встречные. А что касается польско-литовской стороны, то она этого и не скрывала. Вплоть до утверждения на престоле Стефана Батория Речь Посполитая постоянно показывала готовность уступки, но, не встречая понимания Москвы, вынуждена была оставаться в конфронтации. Наверняка в Кракове и в Вильно были готовы к тому, что земли бывшего Ордена придется разделить между собой и Москвой. И во всех предложениях польско-литовской стороны до появления на исторической сцене Батория просматривается именно такая перспектива.

Но Москва с тупым упрямством продолжала стоять на требовании всей Ливонии. Больше того, она, совершенно не соизмеряясь с реальным положением вещей, нет-нет начинала вдруг требовать от противника Киева, Волыни и других южнорусских уделов, давно попавших под власть Литвы. Сколько бы это еще продолжалось, если бы к власти в соседнем государстве не пришел Стефан Баторий, сказать трудно. Кстати, в избрании на краковский трон седмиградского князя кроется, может быть, самая большая ошибка Грозного.

Интересно послушать мнение на этот счет историка Костомарова:

«Нельзя приписывать личной мудрости царя Ивана высказанное им много раз сознание права на возвращение русских земель, как древнего достояния державы, имевшей название русской и хотевшей быть всерусскою перед целым миром. То же говорилось и предшественниками Ивана; этому надлежало повторяться из уст его преемников; то было прирожденное стремление Москвы. Но отношения царя Ивана к Польше и Литве были иные и исключительные; его предшественники не бывали в таком положении, как он. Прекращение Ягеллоновой династии не только открывало новый путь будущности соединенной державы Польши и Литвы, но должно было отразиться важным влиянием на историю всего севера Европы. Была известная партия, желавшая избрать в короли принца из московского дома, но была партия, искавшая, напротив, таких связей, которые бы вели к враждебным отношениям с Москвою. В чем же состояла задача русского царя? Воспользоваться обстоятельствами и стараться повернуть их как можно лучше для московской державы, и, разумеется, так или иначе, но возможно ближе к заветной цели.

Царь Иван Васильевич показал в этом случае неуменье и сделал так, как только можно было сделать хуже для Москвы».

Действительно, русскому царю вдруг явилась возможность бескровно повернуть ситуацию в свою пользу, когда кандидатуру его сына, а потом и его самого выдвинули на польско-литовский престол. Как распорядился Грозный царь такой возможностью, мы видели. Он сделал все для того, чтобы результат стал отрицательным, и виной этому было все то же болезненно ревностное отношение к своей власти. Для успеха дела нужно было всего-то поубавить высокомерия и пустить в оборот такое мощное средство, как деньги. Но пойти и на то, и на другое означало для русского царя поступиться моральными атрибутами своей власти, чего Иван Васильевич допустить не мог. При этом заметим, он не поступался бы атрибутами власти у себя в России. Разговор шел о Речи Посполитой, в которой у него пока не было никакой власти. Но болезненность и воспаленность воображения царя к тому времени достигли такой степени, что уже при первом озвучивании его имени на сейме как кандидата на престол соседнего государства он посчитал себя располагающим в Польше и Литве всеми теми же атрибутами власти, что и у себя в Москве. Иначе и сама власть в Речи Посполитой ему была не нужна.

То же высокомерие сквозит во всех его отношениях с сеймом. Остается Грозный до поры до времени верным своей заносчивости и в дипломатической переписке с польским королем об условиях мира. Это уже перед последней кампанией, когда Россия встала перед фактом тяжелого военного поражения, спеси у ее царя заметно поубавилось. А до того блестящие военные победы Стефана Батория над войсками Ивана Грозного в глазах московского самодура имели мало смысла и значения только потому, что они одержаны монархом выборным, располагающим ограниченной властью. Несмотря на свои поражения, Грозный долго еще не убавлял высокомерия в тоне, ощущая себя монархом природным, абсолютным. То, что на западе взломана граница Московского государства, то, что одна за другой падают его крепости, и Баторий идет по русской земле, занимая на ней город за городом, для Ивана не так важно. В ответ на предложения о мире, естественно, на невыгодных для Москвы условиях, предложения, подкрепленные Баторием перечислением его побед, Иван Васильевич с тонкой иронией, тоном человека, обладающего неоспоримыми преимуществами над всеми победами врага и компенсирующими все собственные военные поражения, колет противнику глаза избирательным характером его власти: «Мы, смиренный Иоанн, царь и великий князь Всея Руси по Божиему изволению, а не по многомятежному человеческому хотению». В этом был весь Иван. К сожалению, не только в этом.

Следствия дипломатической несостоятельности Грозного времен избирательной компании в соседнем государстве стали очередной причиной военных поражений Москвы. Вынудив сейм к снятию своей кандидатуры, русский царь способствовал успеху Батория.