Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 48 страниц)

Услышав очередной раз от бояр о настойчивости литовской стороны, теряя терпение, царь сам вышел к послам и обратился к ним с речью, текст которой со слов записывающих ее дьяков передал нам в своей обработке историк С.М. Соловьев:

«Я, государь христианский, презрел свою царскую честь, с вами, брата своего слугами, изустно говорю; что надобно было боярам нашим с вами говорить, то я сам с вами говорю: если у вас есть от брата нашего указ о любви и добром согласии как между нами доброе дело постановить, то вы нам скажите…. Вы говорите, что мы припоминали и те города, которые в Польше, но мы припоминали не новое дело: Киев был прародителя нашего, великого князя Владимира, а те все города были к Киеву; от великого князя Владимира прародителя наши великие государи, великие князья русские, теми городами и землями владели, а зашли эти земли и города за предков государя вашего невзгодами прародителей наших, как приходил Батый на Русскую землю, и мы припоминаем брату нашему не о чужом, припоминаем о своей искони вечной вотчине. Мы у брата своего чести никакой не убавляем; а брат наш описывает наше царское имя не сполна, отнимает, что нам Бог дал; изобрели мы свое, а не чужое; наше имя пишут полным наименованием все государи, которые и повыше будут вашего государя; и если он имя наше сполна описывать не хочет, то его воля, сам он про то зйает. А прародители наши ведут свое происхождение от Августа-кесаря, так и мы от своих прародителей на своих государствах государи, и что нам Бог дал, то кто у нас возьмет? Мы свое имя в грамотах описываем, как нам Бог дал; а если брат наш не пишет нас в своих грамотах полным наименованием, то нам его описывание не нужно».

Через весь этот шедевр Иванова красноречия сквозит сама природа русского царя. Заметим, он вышел к послам, подвигнутый к тому их явным затягиванием переговоров, но уже после первых слов обращения можно было подумать, что он забыл, зачем он здесь. Снова звучит Киев, претензии на который в последнее время были оставлены, и снова слышим нелепое обоснование русским царем своих прав на него. Ну и, конечно, довольно скоро, буквально через несколько фраз, забыв уже про все территориальные претензии, в том числе и про Киев, Иван начинает полемизировать по поводу своего царского титула, что одно только способно привести любые переговоры в безвыходный тупик. Можно полагать, что Сигизмунд специально умалял титул русского царя, преследуя цель выиграть время. Он не поступился бы честью, даже если и назвал бы Ивана полным царским именем, но тогда послам оставалось бы больше времени на деловые переговоры, что было не в интересах литовской стороны. Ну и уже совершенно поражает своей несуразностью придуманная при Ивановом дворе легенда о происхождении его пращура Рюрика от Римских императоров.

Главным источником московско-литовских противоречий оставалась Ливония, а потому, как не называй друг друга воюющие монархи, а нежелание каждой из сторон отказаться от своих прав на земли разгромленного Ордена ставило проблему в разряд, не разрешаемый дипломатическими методами. Рассудить стороны могло только оружие. Литовская миссия в Москве и на этот раз закончилась ничем, впрочем, кое-каких позитивных результатов король все-таки добился. Как мы уже говорили, русская сторона поддалась на уловку, очевидно, рассчитывая на то, что потеря Полоцка сделает противника сговорчивей, и остановила наступательные действия в момент, когда полностью владела инициативой. Противник не стал сговорчивей, но время, нужное ему для сбора и перегруппировки сил, он все-таки выиграл. Конечно, не только благодаря этому обстоятельству, но и ему тоже, победа над Полоцком, победа славная и блестящая, явившая собой наибольшую удачу царя Ивана IV, стала для русского орудия в той войне и последней.

Завоевание Полоцка подводило черту под победными вехами эпохи и завершало собой светлый период царствования Грозного. Последовавшие затем события открывали полосу неудач, не изменивших русскому царю до конца дней и ставших для России началом одной из самых мрачных страниц за всю ее историю. А началось все с военного поражения воеводы Шуйского, первого и последнего в его военной биографии, поражения, ставшего для него роковым.

В январе 1564 года, после срыва переговоров, русское командование предприняло попытку нового наступления. Из района Смоленска в сторону Орши шло крупное русское войско под командованием князя Серебряного. Простоявшему ровно год в Полоцке Шуйскому царь повелел идти со всеми имевшимися у него силами к Орше на соединение с Серебряным для последующего наступления вглубь Литвы.

В конце января прославленный воевода выступил в свой последний поход. Войска шли в лесистой местности, не предприняв элементарных мер предосторожности. Остается только недоумевать, как опытнейший воевода мог допустить такую оплошность. Непонятно, что произошло со знаменитым полководцем, изучившим за многие годы службы повадки любого врага. Русские воины шли беспорядочными толпами, безо всякого, даже походного построения, не говоря уже о боевом, без доспехов и оружия, погрузив их на сани. Не велась разведка, воевода даже не выслал вперед дозоры. Такое беспечное состояние войска на марше непростительно даже куда менее опытному военачальнику, и осталось загадкой, что притупило чувство возможной опасности и сознание реальной обстановки князя Шуйского.

Расплата настигла русское войско и его командующего 26 января у местечка Чашники на речке Ула, что на полпути от Полоцка до Орши. Здесь следовавшая из Вильно литовская армия внезапно атаковала абсолютно не готовые к встрече с противником боевые порядки Шуйского. Воеводы Троцкий и Радзивилл имели точные сведения о состоянии московского войска и сполна воспользовались представившейся возможностью разгромить его. С первых минут нападения в нестройных рядах атакованных поднялась невообразимая паника. Большинство безоружных воинов бросилось в лес, искали спасения в бегстве, но главный воевода смело вступил в битву и, как рядовой ратник, мужественно отбивался от наседавших врагов, пока изрубленный не упал на землю. По одной из версий израненному полководцу удалось выбраться с места затихшего сражения и пробраться в ближайшую литовскую деревушку, где он был убит крестьянами, но большинство исследователей утверждает, что Петр Шуйский погиб непосредственно в схватке, в бою. Как бы там ни было, но полководец собственной жизнью рассчитался за свою оплошность. Так погиб покоритель Казани, Нейгауза, Дерпта, Мариенбурга, Феллина, Полоцка.

Узнав о разгроме армии Шуйского, следовавший на соединение с ней воевода Серебряный остановился и повернул вспять. Наступательная кампания была сорвана. Оршинское поражение и гибель командующего предопределили поворот в войне.

И все же судьба князя Петра Шуйского не столь трагична, как судьбы многих, если не всех, видных военачальников, героев Казанской и Ливонской войн. К тому времени гонение на бояр достигло стадии перехода от безобидных форм, каковыми были опалы и ссылки, к более радикальным. Начиналась эпоха массового террора. Существует даже предположение, будто Шуйский, видя надвигающуюся грозу Ивановых безумств и понимая неотвратимую перспективу мучений в пыточном каземате и бесславной гибели в опричном застенке, предпочел честную и достойную воина гибель в бою, а потому специально не хотел призвать к боевой готовности вверенное ему войско. Думается, что эта версия далека от объективности. Не хочется верить в то, что такой человек, как Петр Шуйский был способен преднамеренно уготовить своей армии поражение и даже уничтожение только для того, чтобы, погибнув самому, избежать печальной участи жертвы царского террора. Скорее всего, провидение через необъяснимую беспечность воеводы спасло его от участи других славных деятелей Иванова царствования. История не любит сослагательного наклонения, но все же с огромной долей вероятности можно утверждать, что в недалеком будущем прославленный полководец не избежал бы непосредственного контакта с палачом на плахе, как не избежали его все другие герои эпохи Грозного. Петр Шуйский закончил свою жизнь среди грома битвы, под аккомпанемент стука сабель и треска копий, и он стал одним из очень немногих больших государевых воевод, кто удостоился от судьбы чести умереть столь славной смертью. Россия уже стояла на пороге новых, еще неслыханных потрясений. Грозного царя уже захватывал экстаз кровавых безумств, через год грянет опричная гроза и зальет кровью лучших людей русскую землю.

Всего этого, к счастью своему, уже не увидит князь Петр Шуйский, как не увидит теперь Россия побед в продолжавшейся после его смерти еще 20 лет войне. Ценой огромных жертв, напрягая последние силы, Россия будет теперь пытаться удержать завоеванный Ливонский край, а позже, когда все завоеванное будет потеряно и война перенесется на русскую землю, той же ценой она будет отстаивать свое исконное достояние. Причин такого поворота событий можно отметить несколько, и некоторые их них, связанные с просчетами царя, мы уже называли. Теперь следует указать еще одну причину, полностью обозначившуюся только сейчас, где-то к середине 60-х годов – это внутренняя политика обезумевшего русского царя, если вообще эта кровавая оргия могла называться политикой. Конечно, это не единственная причина последующих военных неудач, но одна из них. Именно благодаря ей краеугольным камнем станет кадровая чехарда в руководстве армии. На воеводстве русскими полками замелькают лица, подолгу не задерживаясь на своих постах. Недолгое командование и мученический венец, принятый на плахе или виселице, станут уделом многих русских воевод, с завистью взиравших на достойную воина смерть Петра Шуйского. Опытные воеводы быстро сойдут с исторической сцены, русская армия буквально через несколько лет после полоцкой победы останется обезглавленной.

Вот только несколько примеров участи больших государевых воевод времен Иванова царствования.

Раньше других испытал на себе все ужасы кремлевских застенков первый герой казанского взятия, воевода князь Михаил Иванович Воротынский. Он был арестован еще в конце 1562 года по нелепому обвинению в измене, столь любимому царем, находившему отклик в его помутившемся сознании, а потому и распространенному тогда в московском обществе. Доблестный полководец был лишен имений, состояния и после мучительных пыток заточен в монастырскую тюрьму на Белом Озере. Через четыре года заключения царь освободил Воротынского из тюрьмы, вернул ему часть состояния и назначил главным воеводой на Окский оборонительный рубеж для противостояния крымским нашествиям. Видимо, время окончательной расправы над прославленным воеводой еще не настало. Но оно придет. Царь Иван любил и умел менять гнев на милость и, особенно, наоборот. В своих безумных выходках он не знал предела, но типичным для его садистского коварства было не решать с приговоренным одним ударом. Иван любил растянуть для себя удовольствие на несколько заходов, причем после каждой очередной опалы следовало возвращение и возвышение опального, зачастую сопровождавшееся царскими ласками, дабы последний, уже предрешенный удар воспринимался больнее.

Вместе с Михаилом жертвой царского произвола в 1562 году стал и его брат Александр Воротынский, также обвиненный в измене, лишенный состояния и заточенный в тюрьму. Через год царь простил Александра, но вынудил того принять иноческий чин и затвориться в монастыре. Такая же судьба постигла одного из самых выдающихся членов Избранной рады, князя Дмитрия Курлятева. За мнимую измену он был арестован, брошен в тюрьму вместе с женой, сыном и двумя дочерьми. От смерти все смогли спастись только приняв монашеский постриг.

В 1562 году был казнен воевода Даниил Адашев, брат Алексея.

Жертвой внутренней политики Ивана стал и другой герой знаменитой казанской эпопеи, один из самых видных русских полководцев середины XVI века, князь Александр Борисович Горбатый, которого князь Андрей Курбский называл «великим гетманом царской армии». Трагическая судьба князя А.Б. Горбатого связана с появлением в Московском государстве опричнины.

Известно, что создание в 1565 году опричнины явилось вершиной Ивановых безумств, самым чудовищным его изобретением. На века это слово стало нарицательным обозначением крайнего беззакония, необузданного произвола и массового истребления ни в чем не повинных людей. Для существования опричнины, этого государства в государстве, требовалось обязательное выполнение одного условия – наличия оппозиции царской власти, условия, без которого опричнина как таковая теряла смысл. И если оппозиции не было, то ее надо было придумать, а придумать ее воспаленному уму Грозного было нетрудно. В оппозицию царь зачислил всю целиком оставшуюся вне опричнины большую часть государства – земщину. Оказались в земской оппозиции и все воеводы русского царя вместе с армией, которая, напрягая последние силы, вступила тогда в самую тяжелую стадию затянувшейся войны на западе. Заметим, что появление этого страшного и позорного репрессивного аппарата относится к разгару войны, когда удача начала отворачиваться от русского оружия и как никогда требовалась прочность и устойчивость тыла. Вместо этого в тылу одна, причем самая ничтожная, часть общества принялась терзать другую. И как сказал историк В.О. Ключевский, «опричнина при первом взгляде на нее, особенно при таком поведении царя, представляется учреждением, лишенным всякого политического смысла». И тут же знаменитый историк вынужден поправиться, говоря далее, что все-таки «у опричнины был свой смысл, хотя и довольно печальный». И далее, поясняя свое положение о печальном смысле опричнины, Ключевский говорит, что «она была в значительной мере плодом чересчур пугливого воображения царя… Тогда вопрос о государственном порядке превратился для него в вопрос о личной безопасности, и он, как не в меру испугавшийся человек, закрыв глаза, начал бить направо и налево, не разбирая друзей и врагов… Усвоив себе чрезвычайно исключительную и нетерпеливую, чисто отвлеченную идею верховной власти, он решил, что не может править государством, как правили его отец и дед,…, но, как иначе он должен править, этого он и сам не мог уяснить себе. Превратив политический вопрос о порядке в ожесточенную борьбу с лицами в бесцельную и неразборчивую резню, он своей опричниной внес в общество страшную смуту…».

Вспышки необузданного деспотизма отмечались за царем Иваном и ранее, но с учреждением опричнины кровавый террор принял массовый характер и был возведен чуть ли не в ранг внутренней государственной политики. Рождение опричнины ознаменовалось массовыми кровопролитиями, и одной из первых жертв разгула опричного террора стал прославленный московский воевода, герой казанской эпопеи князь А.Б. Горбатый.

Вершившее так называемое правосудие опричное окружение царя не утруждало себя заботой придавать хоть какую-нибудь тень правдоподобия в выдвигаемых обвинениях, не пыталось добыть хоть сколько-нибудь достоверные улики и создать хотя бы иллюзию возлагаемой на свои жертвы вины. Чаще других главным обвинителем, стряпавшим свои вердикты, не смущаясь их нелепостью и несуразностью, выступал сам царь.

Сразу после учреждения опричнины, будучи в Александровой слободе, царь принял депутацию Боярской думы, которой объявил, что они уже давно изменили ему, стремятся уничтожить его и сделать законным государем выходца из рода князей Горбатых. Присутствовавшие прекрасно поняли намек царя. Из всех Горбатых в живых оставался только доблестный казанский герой, князь Александр Борисович. Позже такие же обвинения в изобилии станут сыпаться и на другие фамилии, но первым царь выбрал самого популярного в народе героя и самого влиятельного среди московской знати. Прямой и непреклонный характер князя только удачно дополнял его «вину»: по сути дела, его характер в совокупности со славой и популярностью и был главной виной князя. Участь Александра Горбатого была решена. Он был казнен вместе со своим пятнадцатилетним сыном.

Но, безусловно, самым громким, а потому наиболее запомнившимся Ивановым безумием стало обвинение им в заговоре двоюродного брата, князя Владимира Андреевича Старицкого вместе с матерью. Только заступничество за них высших иерархов русской церкви спасло князей Старицких от неминуемой расправы.

Тогдашнее внутреннее состояние Московского государства можно охарактеризовать словами историка Г.В. Вернадского:

«Все эти казни и репрессии привели в замешательство высших представителей русской армии и администрации, которые вместе составляли правящий институт – двор. Никто не считал себя в безопасности. Мораль была подорвана, некоторые думали о побеге в Западную Русь, т. е. в Великое княжество Литовское

Литовские князья хорошо знали об этой ситуации. По их совету Сигизмунд Август начал посылать секретные послания тем московским боярам и чиновникам, которые явно намеревались бежать от царя Ивана IV. Он пригласил их перейти на литовскую сторону и обещал высокое положение и владения в Литве».

Здесь, цитируя известного ученого, мы вплотную подошли к еще одному явлению нашей истории.

Перечень жертв беззаконий русского царя можно было бы продолжать долго. Подавляющее большинство русских воевод, составлявших гордость русской армии, наводивших ужас на неприятеля, а потому высоко чтимых в его лагере, героев бесчисленных походов и битв погибло на плахе, в тюремном застенке или пыточном каземате. Но не меньше трагизма и в судьбах бежавших от безысходности за рубеж, подобно, пожалуй, самому выдающемуся полководцу эпохи Андрею Курбскому.

Открывшаяся полоса военных неудач на западном фронте не обошла стороной и этого героя. Еще до Оршинского разгрома русской рати Шуйского в небольшом бою под Невелем поражение потерпел и Андрей Курбский. Оно существенно не повлияло на стратегическую обстановку и вообще имело характер досадного эпизода, но хуже было то, что, как и другие неудачи тех лет, эта совпала с резкой переменой во внутренней политике Грозного. Первый этап «прекраснейшего по началу» царствования завершился. Наступала самая зловещая страница российской истории. Еще не вошла полностью в свои права эпоха опричнины, но ее идея уже бродила в воспаленном мозгу русского царя. Москва еще не цепенела, но уже содрогалась под впечатлением казней, которые впоследствии на фоне опричного террора не будут называться массовыми. Уже отправились в отставку и вскоре погибнут в застенках члены Избранной рады, которой Россия обязана «прекраснейшим началом» царствования Грозного. Занималась заря мрачного времени, а с ней приближалась кульминация драмы одного из самых передовых людей московского общества.

Еще вскоре после взятия Полоцка царь назначил Курбского воеводой в Дерпт. Здесь в стычках местного значения князь Андрей провел год. Приближалась развязка. Вечером 30 апреля 1564 года воевода объезжал позиции вокруг крепости. Возвращаясь, он сумел незаметно для других оставить за городскими стенами оседланного коня. Ночью под видом проверки караулов князь поднялся на городскую стену. Чтобы не вызывать подозрения у стражи, он не воспользовался воротами, спустился со стены по веревке, нашел своего коня и ускакал в сторону литовского лагеря. Утром 1 мая князь явился в ставку литовского командующего близ города Вольмара и назвал себя. Произведенный эффект не подлежит описанию. Изумлению литовцев предела не было.

Это событие воспринялось тогда всеми слоями российского общества как нечто невероятное и произвело огромное впечатление на московского обывателя. Но позже оно уже не выглядело таким необычным и не казалось таким уж из ряда вон выходящим. При детальном анализе той эпохи и при тщательном знакомстве с личностью Курбского становится понятной главная причина случившегося. Дело в том, что князь Андрей мало походил на своих современников.

Что же случилось с прославленным полководцем? Чем вызван был его поступок?

На эти вопросы пытаются дать ответы многие поколения отечественных историков, но убедительной версии до сих пор нет, хотя, как кажется, особой загадки история тут не задает. В основном в объяснениях причины измены князя доминирует инстинкт самосохранения, побудивший его искать спасения от готовящейся опалы с неминуемой расправой. Этот довод имеет под собой веские основания. По-настоящему эпоха кровавых безумств Ивана IV еще не наступила, но недюжинному уму князя Курбского нетрудно было разглядеть ее приближение. Воевода умел просчитывать на несколько шагов вперед. Его незаурядный, отличающий князя от окружающих интеллект позволял ему это. Уже отправлено в отставку прогрессивное правительство Ивана, возглавляемое Адашевым, к которому был близок и Курбский. Не довольствуясь этим, царь устроил над членами бывшего адашевского кружка позорное судилище, отправившее их в заключение, в котором все они скоро погибли. Тогда же Москва увидела первые массовые казни, позже несколько заслоненные в сознании москвичей еще более жестоким и бессмысленным разгулом опричнины. Мучительную смерть приняли лучшие люди начала царствования Грозного, а главный герой казанской эпопеи князь М.И. Воротынский после жестоких пыток отправился с семьей в первое свое тюремное заточение.

Курбский видел, как тучи сгущаются над ним самим. После победы над Полоцком, где князь был одним из первых героев, он мог рассчитывать на собственный триумф и награды. Но царь не выразил ему даже благодарности. Вместо этого он отправил князя воеводой в Дерпт. До этого дерптское воеводство стало местом ссылки опального Адашева, кончившееся арестом и заключением последнего. Охлаждение царя к князю было налицо. Ждать чего-то было бессмысленно, и последствия подтвердили обоснованность тревоги князя. В ближайшие вслед за тем годы арестам, мучительным пыткам и казням будут подвергнуты все без исключения побратимы Курбского по Казанской и Ливонской войнам.

Но только ли поиски личного спасения подвигнули князя на его поступок?

Другие историки объясняют случившееся тем, что князь прибег к историческому праву свободной перемены места службы, перейдя от одного господина к другому. Но это право, действительно имевшее место в удельные времена, к рассматриваемой эпохе стало архаизмом, а Потому не может быть объяснением случившегося. Главная причина лежит глубже, она кроется в личности князя, а личность эта настолько неординарна, насколько неординарен был на первый взгляд его поступок.

И, пожалуй, самое объективное объяснение случившемуся с Курбским дает замечательный русский историк Н.И. Костомаров:

«Если в личности Курбского можно указать на что-нибудь черное, то никак не на бегство его в Литву, а скорее на участие в войне против своего бывшего отечества; но это происходило именно оттого, что… московские люди, даже лучшие, были слуги, а не граждане. Курбский был преступен только как гражданин; как слуга он был совершенно прав, исполняя волю господина, которому добровольно обязался служить и который его, изгнанника, принял и облагодетельствовал… Руководясь русским патриотизмом, конечно, можно клеймить Курбского, убежавшего из Москвы в Литву и потом, в качестве литовского служилого человека, ходившего войною на московские пределы, но в то же время не находить дурных качеств за теми, которые из Литвы переходили в Москву и по приказанию московских государей ходили войною на своих прежних соотечественников: эти последние нам служили, следовательно, хорошо делали! Рассуждая беспристрастно, окажется, что ни тех, ни других не следует обвинять, да и вообще, чтобы вменять человеку измену в тяжкое преступление, надо прежде требовать, чтобы он был гражданин (курсив мой – А. Ш.), чтобы, вследствие политических и общественных условий, в нем было развито и чувство и сознание долга гражданина: без этого он или слуга, или раб. Если он слуга, то что дурного, когда слуга оставляет господина, который не умеет его привязать к себе, и переходит на службу к другому? Если же он раб, то преступления раба против господина могут быть судимы только перед судом того общества, которое допускает рабство, но не перед судом истории».

Смысл сказанного великим ученым-историком предельно ясен: слуга, а тем более раб, не может быть изменником; для того чтобы стать изменником, сначала нужно стать гражданином. В рассматриваемую эпоху в московском обществе граждан не было, да и само общество было начисто лишено гражданских начал. Даже те, кого принято называть «лучшими людьми», только с большой натяжкой могли называться слугами, а по сути дела и они были рабами. А потому ни мы, ни история не вправе судить князя Андрея Курбского, как и некоторых других его современников, бежавших от безысходности за рубеж. И вот тут Костомаров ближе других подходит к истинной причине, толкнувшей князя на его поступок, но и он не до конца раскрывает сути этой причины. Попробуем теперь мы довести мысль ученого до конца.

Выше мы отметили, что князь Курбский мало походил на своих современников, в том числе и на выходцев из одной с ним социальной среды. И сейчас, спустя четыре с половиной столетия, за внешней стороной тех событий просматривается внутренний мир князя Курбского, разительно отличающий его от побратимов по классу. Отличие это в том, что, оставаясь подобно всем без исключения русским людям рабом в своем государстве, он не был рабом в душе. В своем сознании князь оставался свободным человеком, и в этом была его трагедия. Именно в этом и заключается неординарность личности Курбского, а отсюда и неординарность его поступка. Попробуем разъяснить.

В толковании большинства деятелей отечественной исторической науки князь Курбский представляется идеологом крупной российской аристократии, выступающей против усиления самодержавной власти. Это, очевидно, так и есть. И Литва с ее порядками, а позже, после объединения ее с Польшей в одно государство, Речь Посполитая с ее шляхетскими правами и вольностями, с ограничивающим монаршую власть сеймом, была больше по душе русскому князю. Но все же неверным будет понимать Курбского как полного противника самодержавия и сторонника удельно-вечевых порядков. Высокая образованность князя вряд ли оставляла в его сознании место для альтернативы сильной централизованной власти, необходимой для крепости государства. Скорее всего, Курбский был противником лишь диких, унаследованных от Орды варварско-азиатских форм самодержавного деспотизма и бессмысленной тирании. Нет, князь не был западником. Он до конца оставался истинно русским человеком, но русским, более других сумевшим сохранить в себе устои и характер добатыевых времен и менее других за время ордынского влияния на формирование личности впитавшим в себя от его начал. А потому внутреннему содержанию Курбского, главными чертами которого оставались собственное достоинство и самоуважение, претило доходящее до идолопоклонства низменное раболепие перед властью и смирение перед ее произволом. Его личность не могла мириться с необузданным беззаконием. Именно этим князь Андрей и отличался от своего окружения.

Чтобы до конца понять значимость этого отличия, надо постараться проникнуться нравственной и духовной стороной жизни московского общества в рассматриваемую эпоху, когда подавляющее большинство представителей даже его аристократической верхушки оставалось неграмотным. Выдающийся русский историк С.М. Соловьев, обличая нравственную несостоятельность русского (Общества того времени, назвав главной ее причиной отсутствие просвещения, указал и на условия ее породившие: «… застой, коснение, узкость горизонта, малочисленность интересов, которые поднимают человека над мелочами повседневной жизни, очищают нравственную атмосферу… словом – недостаток просвещения…. Главное зло для подобного общества заключается в том, что человек входил в него нравственным недоноском. Для старинного русского человека не было того необходимого переходного времени между детскою и обществом, которое у нас теперь наполняется учением или тем, что превосходно выражает слово образование. В Древней Руси человек вступал в общество прямо из детской, развитие физическое несколько не соответствовало духовному».

Из последнего правила Андрей Курбский был исключением. В детстве, отрочестве и юности он изучал грамматику, риторику, философию, астрономию. В зрелые годы он стал незаурядным писателем-публицистом. Написанный им в 1573 году памфлет «История о великом князе Московском» являет собой ценнейший исторический материал о Казанской и Ливонской войнах, о деятельности Избранной рады и других современных ему событиях. Можно много полемизировать о субъективности и научно-исторической стороне повествуемого, но не вызывают сомнений высокие литературные достоинства произведения. Князь обладал богатейшей личной библиотекой, какой не было ни у кого в государстве, да и у самого государства. Он не расставался с ней даже во всех своих бесконечных походах, а когда ее пришлось оставить в Дерпте, он жалел потом о ней до конца жизни. И нам должно быть сегодня понятно, насколько возвышался этот человек над своими соотечественниками, и что, принадлежа к числу самых образованных людей своего времени, он не мог мириться с существующими порядками.

Хорошо известно, что образованность как ничто другое способствует уничтожению в человеке раба, а потому князь Курбский был чем-то вроде «белой вороны», он выделялся своей незаурядностью на общем фоне московского общества. И не секрет, что таким людям всегда не просто было жить в нашем отечестве, «горе от ума» не переставало преследовать их, что особенно становилось заметным в периоды обострения деспотизма и произвола власти. И тогда не желающим, а главное, неспособным в силу своих свойств мириться с существующим порядком вещей и не имеющим возможности противостоять ему оставалось одно средство протеста – эмиграция. И такими примерами, продолжавшимися вплоть до самого последнего времени, полна наша история.

Отъезд Курбского произвел эффект разорвавшейся бомбы, хотя пионером князь в этом деле не был. Такие примеры отмечались и до него, но только измена Курбского вызвала столь мощный резонанс, ибо все другие перебежчики не стояли так высоко на общественной лестнице, не были так близки к престолу и не пользовались таким доверием царя. Да, пожалуй, и измена Курбского не породила бы впоследствии такой полемики, если бы, бежав к врагу, князь затем не поднял бы против отечества оружие. Но даже и с учетом этого факта наши отечественные историки самых разных школ далеки от обвинения Курбского в предательстве. Их объяснения поступку воеводы звучат в целом нейтрально, либо оправдательно, и никто не осмеливается назвать князя открыто изменником. Тут дело, наверное, в том, что во времена Курбского обществом еще не было сполна выработано чувство национальной принадлежности и всех тех, связанных с ним, понятий верности своей земле и своему народу, то есть того, что впоследствии получит название патриотизма. Да и как можно обвинять Курбского в измене отечеству, если само отечество тогда было наводнено выходцами из той же Литвы, бежавшими в Россию и служившими ей с оружием в руках против своей бывшей родины. Наверное, именно поэтому князя Андрея Курбского так никто официально изменником и не назвал, за исключением разве что самого царя Ивана Васильевича, который, очевидно, забыл, что сам он в таком случае прямой потомок изменника. Ведь мать Грозного была дочерью крупного литовского магната, бежавшего в Москву в период очередной вспышки русско-литовского противостояния, послужившего потом много на пользу России в ущерб своему бывшему отечеству. Так что родной дед Грозного такой же изменник, и у внука было мало оснований упрекать в измене Курбского.