Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 48 страниц)

Но удача отвернулась от польско-литовской стороны полностью, ее не будет уже ни в Вильно, где король, не сдержавший своей клятвы до наступления зимы победой завершить псковскую кампанию, на все свои последующие призывы не получит ни малейшей поддержки со стороны сейма, ни в оставленном под Псковом осадном лагере. Баторий не сумеет склонить сейм к продолжению войны. Королю категорически будет отказано в средствах не только на ее продолжение, но и на выплату жалованья наемникам. Еще меньше успехов будет у оставленного им во главе его воинства воеводы. После отъезда Батория действия его армии носили уже совсем пассивный характер. Замойский пытался склонить псковичей к сдаче, грозя защитникам Пскова страшными бедами, которые их ждут после возвращения короля с новым войском. Но в крепости все, от главного воеводы до простого ратника, понимали, что дело противника под Псковом уже проиграно. Город выстоял. Напротив, в этот последний период осады выросла активность его защитников. Псковичи тревожили осадный лагерь вылазками теперь уже ежедневно. Всего за время знаменитой осады их было сорок шесть. 4 января 1582 года Шуйский вывел за псковские стены почти весь гарнизон и атаковал польско-литовский лагерь. Это была уже не рядовая вылазка, это было настоящее полевое сражение, в котором противники поменялись ролями. В нем русская сторона выступала в качестве атакующей, а противник только оборонялся. Овладеть хорошо укрепленным королевским лагерем не удалось, противник отбился, но не сделал и попытки ответить наступлением. Русский гарнизон вернулся в крепость в полном порядке, никем не преследуемый. После сражения 4 января противник чувствовал себя в своем лагере осажденным не меньше, чем русский гарнизон в Пскове.

Зная, что душой псковской обороны является воевода Иван Шуйский, Замойский послал ему под видом подарка ларец с заложенной в него бомбой, которая должна взорваться при вскрытии. Но князь Иван, как и все Шуйские, отличался большой осторожностью. Почуяв недоброе, он велел вскрыть ларец специалисту – механику-саперу. Тот сумел открыть замок, поднять крышку и обезвредить взрывчатку. Налицо стало гнусное коварство врага.

Через парламентера Шуйский велел передать польскому воеводе, что его поступок не достоин благородного рыцаря, и вызвал Замойского на открытый поединок. От честного боя польский командующий отказался.

И вновь, как и в предыдущих кампаниях, следует отметить, что помощи извне осажденному Пскову за все время осады не было оказано практически никакой. За всю эпопею отмечено только два случая, когда небольшие отряды московских войск пытались пробиться в город для усиления его гарнизона. Первый такой случай произошел в самом конце сентября. Тогда 600 человек пытались проскочить в Псков на лодках по Великой, но в последний момент были обнаружены противником и перехвачены под самыми стенами города. Завязался бой, в результате которого только ста русским ратникам удалось проникнуть в крепость, остальные вынуждены были отступить, при этом возглавлявший русский отряд стрелецкий голова Никита Хвостов попал в плен. Другой случай может считаться более удачным. Тогда нескольким сотням стрельцов во главе с полковником Мясоедовым посчастливилось с боем пройти сквозь окружавшее город кольцо противника и, хоть и потеряв часть своих людей, все же пробиться за крепостные стены.

Впрочем, в такой помощи Псков особенно и нуждался. Если в чем и была нужда гарнизона, то не в людях. Ограниченное замкнутое пространство и не могло вместить в себя живой силы более той, которой уже располагало. Численность гарнизона Пскова оптимально отвечала тому, что требовалось для эффективного удержания линии обороны, лишние люди там просто мешали бы делу. Кроме того, если каким-то отрядам и удалось бы внезапно прорваться к осажденным, то только налегке, как это было в случае с Мясоедовым, и уж никак не удалось бы при этом протащить с собой обоз с продовольствием. А это значило, что вновь прибывшие не столько становились бы лишними воинами, сколько лишними ртами. Известно, что в осажденных крепостях, если осада затягивалась, главным врагом для гарнизона всегда был недостаток продовольствия, которого вдоволь запасти невозможно даже в случае ожидаемой осады. Не стала в этом смысле исключением и псковская эпопея.

Но вот в чем действительно нуждался осажденный город, так это в серьезном ударе по противнику извне, ударе, который псковичи готовы были поддержать ударом из крепости, и это могло иметь следствием не только снятие осады, но и полный разгром королевской армии. Возможность такого исхода кампании теоретически оставалась реальной до самого окончания псковской осады. Но, к сожалению, именно только теоретически. Силы для нанесения удара у московской стороны, казалось, были. На западном театре войны было тогда дислоцировано около восьмидесяти тысяч человек только полевых войск, не считая гарнизонов удерживаемых русскими крепостей. Но беда в том, что сила эта оставалась только материальной, тогда как моральная и нравственная сила на русской стороне полностью отсутствовали. Мы видели, как русские воеводы не приходили на помощь своим осажденным крепостям даже тогда, когда их на это посылал царь. Они стояли в бездействии несмотря на строгие оклики Грозного. Тогда что с них спрашивать теперь, когда полностью утративший волю и нравственно разложившийся царь, махнув на все рукой, лихорадочно искал спасения где угодно, но только не в военной машине своего собственного государства. И, как справедливо заметил по этому поводу историк Д.И. Иловайский, «… в таких печальных для России обстоятельствах, навлеченных на нее близорукой политикой, тиранством и трусостью Ивана Грозного, сей последний как бы забыл о многочисленной остававшейся у него рати и все свои надежды возлагал на переговоры, на иноземное посредничество». А сами воеводы давно разучились мыслить самостоятельно, отвыкли от инициативы, они спокойно взирали на то, как истекает кровью Псков, и смотрели друг на друга в надежде на то, что может быть кто-нибудь из них все-таки решится на что-то определенное, но никто ни на что так и не решился.

Псковская операция была главной, но все же не единственной на литовском участке фронта в той достопамятной кампании, она сопровождалась некоторыми другими, гораздо меньшими по размеру. Здесь, в первую очередь, следует отметить нападение противника на Псково-Печерский монастырь. Эта святая обитель находится в верстах пятидесяти к западу от Пскова, за Великой и за Псковским озером. Она располагалась у самой границы с бывшими орденскими владениями, а потому входила в единую оборонительную систему западных рубежей сначала псковской земли, а позже и Московского государства. Тогда излишне будет напоминать о том, что монастырь славился мощными укреплениями, его каменные стены и башни были в достаточной степени вооружены артиллерией, а арсеналы в изобилии снабжены боеприпасами. Гарнизон обители, помимо братии, составляли несколько сотен стрельцов и детей боярских во главе с воеводой Юрием Нечаевым. С самого начала псковской эпопеи Нечаев наладил происки против двигавшихся из Ливонии и Курляндии к Пскову обозов с грузами для королевской армии, поскольку дорога проходила мимо монастыря. Не давал он покоя и неприятельским фуражирам, добывавшим продовольствие в окрестностях. Наконец Баторию надоела такая дерзость, и он, выделив из своей армии часть войска и снабдив ее артиллерией, распорядился взять монастырь и очистить его от русских воинских сил. Поставленные королем во главе операции наемные военачальники – немец Фаренсбах и венгр Борнемисс – оказались недостойными возложенного на них поручения, полностью провалив дело. Приступив к Святой обители, они потребовали добровольной сдачи, на что монахи отвечали: «Похвально ли для витязей воевать с чернецами? Если хотите битвы и славы, то идите к Пскову, где найдете бойцов достойных. А мы не сдаемся». Разгневанные наемники бросились на монастырские стены, рассчитывая на быстрый и легкий успех, но защитники монастыря отбили все приступы. Понеся большие потери, неудачники ни с чем вернулись в лагерь под Псков.

Другой отряд своей армии, состоявший преимущественно из литовцев, Баторий послал в противоположную сторону, вглубь московских земель. Здесь целью акции было предотвратить возможное, как напрасно считал король, вторжение русских в пределы Литвы. Во главе отряда король поставил Кристофа Радзивилла и уже знакомого нам Филона Кмиту. Литовцы дошли до Ржева, что в верховьях Волги. Отсюда было рукой подать до Старицы, где тогда находился сам царь Иван. Но, сведав, что Грозный стоит там с большими силами, что на самом деле не соответствовало действительности, литовские воеводы повернули назад. В свою очередь и русский царь, услышав, что неприятель совсем близко подобрался к его ставке, в страхе покинул Старицу и со всем двором, в окружении личной гвардии бежал в Александровскую Слободу. В глубине своих владений, вдали от театра военных действий, практически в полной безопасности, русский царь, хоть и не располагавший большими силами, но все же имея их достаточно для отражения малочисленного неприятельского отряда, дерзнувшего пробраться в глубокий русский тыл и потревожить его, не сведав толком о силах противника, позорно бежал тогда, когда этот противник уже уходил в противоположную сторону. Тогда каких же решительных действий можно было ожидать от него по деблокаде Пскова или в других происках против неприятеля?

Но более серьезные неудачи преследовали тогда русскую сторону на шведском участке фронта.

Пользуясь напряженным положением дел под Псковом и преступным бездействием русских воевод, противник перешел в наступление в северной части Ливонии. В осенне-зимней кампании, в то самое время, когда псковичи отражали яростные приступы польско-литовских войск, под ударами шведов пали ранее захваченные московскими воеводами замки Лоде, Фиккель, Леаль и Гапсаль. Наконец, противник вышел к Нарве, к первому по счету и, может быть, главному завоеванию русских за все предшествующие годы войны. В течение вот уже двадцати трех лет Нарва была русским городом, и, что самое важное, она оставалась все это время действующим морским портом. За долгие годы войны, когда московские воеводы все далее и далее продвигались вглубь Ливонии, Нарва постепенно оказывалась во все более и более глубоком русском тылу, а потому у командования не было за нее серьезных опасений. При всех территориальных спорах с каждым из противников и при любом возможном их разрешении у московской стороны оставалась глубокая уверенность, что при каком угодно раскладе событий Нарва останется в русских руках. А потому ее укреплению не было уделено даже малейшей заботы, что печально сказалось на ее судьбе теперь в осенне-зимнюю кампанию 1581 года. Несмотря на отчаянное и мужественное сопротивление защитников, противник овладел крепостью. В кровопролитном сражении при штурме полег весь гарнизон, насчитывавший семь тысяч человек. Драматичность ситуации заключалась в том, что Нарва была пограничной крепостью, она стояла на старой русско-ливонской границе, так что с выходом к ней противник снова, как и до войны, оказывался на самых русских рубежах, а падение ее открывало ему путь на русскую территорию. Но, безусловно, особая досада Москвы состояла в том, что с потерей Нарвы прекращалась уже налаженная торговля с Западной Европой по Балтийскому морю. Более двадцати лет у нарвских причалов, считавшихся русскими, швартовались торговые суда из Дании, Нидерландов, Германии и других стран. Теперь все это было утрачено.

И как три года назад польский король, освободив от московских гарнизонов Полоцк и Сокол и тем самым очистив от русского присутствия свою землю, не остановился на этом успехе и перенес войну на землю своего противника, так и теперь, в начале 1582 года, сразу после освобождения Нарвы шведы, не удовольствовавшись достигнутым, устремились на русскую территорию. Форсировав Нарову, они первым делом взяли Ивангород, чем открыли себе дорогу вглубь новгородских владений. Развивая наступление, шведы заняли древний русский город Яму, что в низовьях реки Луги, овладели Копорьем, а затем дошли до берегов Ижоры, завоевав их до самого устья, после чего Русь оказалась отрезанной чуть ли не от всего морского побережья, которым владела до начала войны. В то же время на северном русско-шведском порубежье, на карельском перешейке, шведы захватили город Корелу.

А под Псковом тем временем ситуация оставалась прежней. Русские не имели сил развить свой оборонительный успех, противник не мог возобновить наступательной активности. Удрученный псковской неудачей сейм решительно отказал королю в финансовой поддержке. Как Баторий не пытался склонить магнатов и шляхту к продолжению войны, те не соглашались, не имея прямой заинтересованности в захвате чужой территории и вообще в продолжении военных действий, к тому же с сомнительными надеждами на успех. В этой ситуации польско-литовская сторона была готова пойти на переговоры. Терпящая поражение за поражением московская сторона была согласна к переговорам давно, хотя заключить сколько-нибудь достойный мир шансов у Москвы не осталось. Последняя русская удача под Псковом не улучшала ситуации. Победа в чисто оборонительной операции без малейших предпосылок к контрнаступлению не могла изменить стратегического положения на фронте. В отличие от своего западного противника российский монарх не зависел от воли подданных, ему для продолжения войны не нужно было чьего-то согласия, и государственной казной он распоряжался единолично, как своей собственной. Но к тому времени казна была давно пуста и все ресурсы государства вычерпаны.

Еще в разгар псковской эпопеи в деревне Киверова Горка, близ города Ям Запольский, между русской и польско-литовской сторонами при папском посредничестве в лице Антония Поссевина открылись переговоры, имевшие целью поставить точку в затянувшейся войне. А 17 января 1582 года с псковских стен защитники города вдруг увидели приближающуюся к крепости шумную толпу конных и пеших людей. Привыкшие за последние месяцы к самым разнообразным проискам врага, осажденные сначала подумали, что в осадный лагерь вернулся король со свежими воинскими силами, отчего в неприятельском стане и вызвано такое ликование. Но когда толпа подошла ближе, псковичи заметили, что среди ликующих много своих, русских людей. В осажденном городе никто от главного воеводы до простого ратника не знал о мирных переговорах, тем более никто не знал о том, что они, наконец, завершились подписанием десятилетнего перемирия. Сначала об этом, естественно, стало известно в осадном лагере, что привело его обитателей в восторг, ибо на польско-литовской стороне жаждали мира не менее чем на русской. Так, например, во время переговоров некоторые польские воеводы и другие влиятельные чины то и дело покидали осадный лагерь, в котором было известно о происходящем в Киверовой Горке, и появлялись там затем, чтобы поторопить своих дипломатов подписать какое ни есть мирное соглашение. Свои просьбы они мотивировали тем, что войско гибнет в снегах под Псковом и далее поддерживать осаду оно более не в силах.

Наконец, перемирие было заключено. Подробнее об его условиях мы расскажем ниже, сейчас же только заметим, что по результатам всей войны оно означало для Москвы признание своего поражения. Условия заключенного тогда сторонами договора означали сведение на нет усилий более чем двадцатилетней борьбы за овладение Ливонией. Но по результатам последнего периода войны, в котором Россия потеряла значительную часть своих территорий, эти условия стали если и не успехом, то, во всяком случае, вполне приемлемыми, и решающим фактором этого успеха стала победа под Псковом. Сложившийся к концу войны баланс сил определился героической обороной Пскова и крупным поражением под его стенами армии противника. Падение Пскова привело бы к совсем иной расстановке сил между противоборствующими сторонами и, как следствие, к другим, более тяжелым и унизительным условиям мира.

В войне, закончившейся для России поражением, последний аккорд оказался для нее победным, а потому единственная победа в кампании 1581–1582 гг. под Псковом стала дороже многих иных крупных побед, ибо цена ей – престиж государства.

Глава 13.
От Киверовой Горки до речки Плюсы

Мы оставили папского посла Антония Поссевина на старой московско-литовской границе, где-то в районе Сокола, когда король Речи Посполитой, не слишком веря в успех затеянного римским первосвященником мероприятия, тем не менее пожелал иезуиту удачи в его нелегкой миссии и, расставшись с ним, отпустил в Москву. Зато, абсолютно не сомневаясь в собственном успехе, король тогда же двинул свою армию к Пскову. Уверенность короля, как мы знаем, оказалась напрасной. Под Псковом Батория поджидала неудача, во всяком случае, не такая удача, как в прошлых кампаниях. Король не сумел овладеть крепостью, но такой результат мог считаться для русских победным только на фоне понесенных ими ранее тяжелых поражений. Противник продолжал владеть стратегической инициативой, хоть активность его заметно спала, причем спад этот стал следствием категорического отказа сейма поддерживать войну дальше. Но псковский гарнизон во главе с воеводой Шуйским оставался запертым за крепостными стенами, а тем временем другие московские воеводы, располагавшие огромными контингентами войск, предпочитали предаваться пассивному и безучастному созерцанию происходящего. Во всем этом с русской стороны не было заметно даже предпосылок хоть к какой-нибудь активности. Вот в такой расстановке сил между воюющими сторонами посланник блюстителя престола Св. Петра начал справлять при дворе русского царя свою дипломатическую миссию.

Надо сказать, что папское посредничество для самого Рима не было бескорыстным, и глава католической церкви оставался заинтересованным в своем дипломатическом успехе не меньше, чем терпящая катастрофу Москва, а потому он предельно серьезно отнесся к задуманному предприятию. Прежде всего, это сказалось в выборе им своего полномочного представителя. Следует заметить, что в Западной Европе тогда трудно было найти более искусного и опытного дипломата, чем Антоний Поссевин. Правда, он не был знаком с Россией, но на Западе с ней толком не был знаком никто. Зато он хорошо знал основных противников Москвы по войне – поляков, литовцев и шведов. Ему приходилось посещать ранее их земли, встречаться со многими влиятельными лицами, а что касается Швеции, то там он не только был лично знаком с королем Юханом, но даже склонил того в свое время к переходу из протестантства в католицизм. Здесь надо отметить, что основной чертой посла была сверхмерная склонность к кипучей политической деятельности.

Свое незнание России Антоний старался компенсировать заочным знакомством с ней, для чего в папской канцелярии он внимательным образом изучил все документы прежних отношений Рима с Москвой, письменные свидетельства купцов, путешественников и прочих, кому доводилось бывать в русских краях.

По всему видно, что на миссию Поссевина ставка в Риме делалась очень высокой. На иезуита возлагалась надежда склонить русского царя к союзу против турок, и не просто к союзу, а к непосредственным военным действиям. В окружении папы почему-то полагали, что едва вылезши из одной истощившей ресурсы государства бойни, Грозный тут же с удовольствием окунется в другую, сулящую ему еще меньшие перспективы на успех. Ну и, конечно, самой большой грезой блюстителя апостольского престола оставалась мысль о соединении церквей. Здесь Рим в первую очередь рассчитывал на то, что для русского царя духовное подчинение Константинопольскому патриарху, который, будучи главой православной церкви, в то же время оставался подданным турецкого султана, то есть мусульманина, должно быть унизительным. Отсюда Григорий XIII полагал, что находиться под духовным владычеством Римского первосвященника для московского властелина будет предпочтительней. Так, в папском наказе послу, между прочим, говорилось:

«Приобретя расположение и доверенность государя московского, приступайте к делу, внушайте как можно искуснее мысль о необходимости принять католическую религию, признать главою церкви первосвященника римского, признаваемого таковым от всех государей христианских; наводите царя на мысль, как неприлично такому великому государю признавать патриарха Константинопольского, который не есть законный пастырь, но симониан и раб турок; что гораздо лучше и славнее для него будет, если он вместе с другими государями христианскими признает главою церкви первосвященника римского; с этой целью возьмите с собой изложение веры, составленное на Тридентском соборе, в греческом переводе. Так как, быть может, монахи или священники московские частью по грубости своей и отвращению к латинской церкви, частью из опасения потерять свое значение будут противиться нашему благочестивому намерению и употребят все усилия, чтоб не допустить государя оставить греческую веру, то старайтесь всеми силами приобрести их расположение; более всего старайтесь приобрести сведения обо всем, касающемся веры этого народа. Внушайте государю, какие великие следствия будет иметь союз христианских государств против турок, внушайте, что на его долю достанется большая часть славы и выгод, что ему, как соседнему и могущественнейшему владетелю, должны будут достаться многие страны турецкие; вы должны узнать подробно о количестве и качестве военных сил московских, сколько пехоты, конницы, с какой стороны государь московский думает лучше напасть на турок, нет ли какого соседнего народа, с которым бы можно было вступить в союз. Но после всех этих разговоров, воспламенивши желания государя к славным подвигам, вы обратитесь опять к главному – к духовному союзу. Если встретите затруднения, не теряйте духа, делайте что можете, употребите все средства, чтоб получить от вашего посольства хотя какой-нибудь плод; вы должны испросить позволение на постройку одной или нескольких католических церквей в Москве для тех католиков, которые будут приезжать по торговым делам; объясните, что иначе никогда не установятся торговые сношения с католическими народами».

Как видим, помимо сколачивания антитурецкого союза и объединения христианских церквей, послу вменялось множество иных поручений. Тут и налаживание торговых отношений, и получение прав на проезд в Москву купцов из государств, духовно подчиненных римской курии, и права на постройку в Москве католических храмов. Римский первосвященник снабдил посла обширными инструкциями, причем особый интерес представляют те из них, что предписывали не брезговать откровенно шпионскими действиями. В приведенной цитате явно просматривается интерес Рима к военному потенциалу Москвы, но там он преподносится как естественная потребность в информации о возможностях потенциального союзника в предстоящей войне против Турции. Но, кроме того, послу поручалось собирать и другие сведения о военных силах Московской державы: о числе войск, о вооружении, о содержании имеющихся и строительстве новых крепостей и т. п.

И если процесс снаряжения посольства и его отправка запомнились в Риме своей тщательной подготовкой, выдававшей важность и особую значимость мероприятия, то еще больше запомнилась встреча посольства и его прием на московской земле, но уже своей необычайной торжественностью и какой-то вычурной помпезностью. История московской дипломатии не помнила до тех пор случая оказания таких почестей прежним послам каких бы то ни было иностранных государств. Чуть ли не от самой границы посольский поезд сопровождался кавалерийским конвоем из дворян и детей боярских, причем пышность убранства как коней, так и самих всадников не уступала той, что можно было видеть только на царских выездах по особо важным и торжественным случаям. Начиная от Смоленска, поезд останавливался в каждом местечке, где посреди парадного построения войск послов приветствовали, низко кланяясь им до земли, высокопоставленные московские чиновники.

Наконец, 18 августа посольство прибыло в Старицу, где тогда со всем двором находился царь Иван Васильевич, а 20 августа послу была устроена первая аудиенция. Среди множества даров папа прислал Грозному в богатейшем издании книгу о Флорентийском соборе. Собор это стал знаменит тем, что сделал попытку положить начало объединению западной и восточной ветвей христианства. Именно с него берет начало знаменитая уния, позже, достаточно преуспевшая на западнорусских землях. Своему подарку римский первосвященник придавал особое значение, наивно полагая, что книга подтолкнет московского властелина к исполнению давнейшей мечты всех избранников папского престола в Риме. В переданном тогда царю через посла письме Григорий XIII писал:

«Присылаю твоему величеству книгу о Флорентийском соборе печатную; прошу, чтоб ты ее сам читал и своим докторам приказал читать: великую от того Божию милость и мудрость, и разум получишь; а я от тебя только одного хочу, чтоб святая и апостольская церковь с тобою в одной вере была, а все прочее твоему величеству от нас и от всех христианских государей будет готово».

Встречи как лично самого царя, так и его ближних думных бояр с гостем из Рима стали регулярными и продолжались в течение трех недель. Были затронуты все вопросы, причем ловкий, поднаторевший в словесной казуистике иезуит старался всем им придать одинаково важное значение, но все-таки больший акцент делал на союзе против турок и, как на духовной основе для такого союза, настаивал на единении церквей. «К царствам и богатствам, – говорил Поссевин царю, – которых у тебя много, к славе той, которую ты приобрел расширением земли своей, прибавь славу единения с верою апостольскою и тогда великое множество небесного благословения получишь».

На льстивые увещевания иезуита московский властелин отвечал:

«Мы никогда не желали и не хотим, чтоб кровопролитие в христианстве было; и Божиим милосердием от младенчества нашего чрез много лет кровопролитие в христианстве не велось. Но ненавидящий добра враг со своими сосудами ввел в Литовской земле новую веру, что называется Лютер Мартын; в ваших странах эта вера сильно распространилась; и как это учение утвердилось, так в христианстве и кровопролитие началось, а как и которым обычаем началось и почему между нами и Стефаном-королем недружба стала, мы тебе об этом после скажем; а теперь извещаем тебе, как нам быть в дружбе и любви с папою и цесарем Рудольфом. Что нынешний папа Григорий хочет между всеми нами, государями христианскими, мирное постановление утвердить, то нам приятельно и любительно. Его пресветлейшеству опасную грамоту даем, что послам его к нам приехать и отъехать добровольно; а дети наши в нашей воле: Иван, сын, еще государским именем не почтен, а Федор еще не в том возрасте, чтоб мог с нами государством править, и потому их в опасную грамоту писать не нужно, тем более что наше слово ни от кого превратно не будет, у нас не так, как в других государствах: дети, братья и вельможи превращают слово государево. Венецианцам в наше государство приезжать вольно с попами и со всякими товарами, а церквам римским в нашем государстве быть непригоже, потому что до нас этого обычая здесь не бывало, и мы хотим по старине держать».

Но главной для русского царя оставалась проблема мира с польским королем, и при этом он хотел сохранить для себя что-нибудь из Ливонии, дающее ему право на владение морским берегом, а потому далее Грозный говорил:

«Паны радные говорят, что если б Ливония была исстари нашею, то предки наши с нею перемирия не заключали бы: эта земля была особая, а у нас была вотчиною в прикладе, жили в ней все немецкие люди и писали перемирные грамоты с нашими вотчинами, Новгородом и Псковом, по нашему желанью, как мы им велим, точно так, как мужики волостные между собой записи пишут, как им торговать, а не так, как государи между собою перемирные грамоты пишут; Лифляндия была нашею прикладною вотчиною точно так, как у Стефана-короля Пруссия: пишется он прусским, а в Пруссии свой князь. Ты говоришь, чтоб нам собрать все свои силы на турецкого; но как нам это сделать, пока между нами и Стефаном-королем не будет мира? Мы велели послам своим поступаться, но он ни в чем меры не знает. Он просит у нас денег за убытки: он же нас воюет, нам же ему убытки платить; так не ведется и в басурманских государствах; а кто его заставлял убытчиться? Удивляемся, как это Стефан-король делает, что ни в каких государствах не ведется; уцепится за которое дело, да и хочет на своем поставить. Стефан-король тебе говорил, что не хочет с нами мириться до тех пор, пока не отдам ему обещанной земли, но этому как статься? Хотя бы ему ц уступили Ливонию, но вперед миру не будет же! Он и так на нас всю Европу поднял. Недавно к нам привели пленника, французского человека: ясно, что он на нас всю Европу поднял. Тут которому миру быть, что на одну сторону высоко, а на другую низко? Добро то мир, чтоб на обе стороны ровно было. Да и потому нам нельзя уступить королю всей Лифляндской земли: если нам ее всю уступить, то нам не будет ссылки ни с папою, ни с цесарем, ни с какими другими государями европейскими и поморскими местами, разве только когда король польский захочет пропустить наших послов. Король называет меня фараоном и просит у меня 400 000 червонцев; но фараон египетский никому дани не давал».

Но для Рима мир России с ее западным соседом не был главной целью устремлений, и то ли сам Грозный, то ли ведавшие переговорами бояре с первых встреч с римским послом это поняли. А потому дело надо было вести так, чтобы, не раздражая папского представителя отказами на его притязания, оставляя ему надежду на все его просьбы, уговорить сначала посодействовать перед Баторием, дабы склонить того к приемлемым для Москвы условиям мира, после чего можно будет перейти ко всем другим вопросам. На словах русский царь поддерживал идею объединения церквей и, конечно же, хвалил папу за мысль создания военного союза против турок. Но, прежде всего, Москве нужен был мир, и ради него царь уступал королю более шестидесяти городов как в Ливонии, так и в своих землях, завоеванных в последние годы Баторием. Грозный соглашался оставить в руках врага Велиж, Невель, Холм, Заволочье и даже Великие Луки, а это не просто потеря значительной части своей территории. В случае отдачи названных городов противнику литовские владения клином врезалась бы между смоленскими и псковско-новгородскими областями и тем самым создавали бы угрозу отторжения от Московского государства самых западных русских земель. Это означало крайне невыгодную для Москвы стратегическую обстановку на будущее. Но Грозный сознательно шел на это, единственно требуя оставить за собой Дерпт, Нарву и еще 35 мелких ливонских городков, что сохраняло бы России морские ворота в Европу.