Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 48 страниц)

Утверждением Батория на престоле Речи Посполитой дипломатический раунд борьбы за орденское наследство завершился и завершился он полным поражением русской стороны. Объяснение этому поражению и ожидаемые от него последствия лучше всего привести словами историка Н.И. Костомарова:

«Избрание на польский престол либо самого Ивана, либо его сына непременно совершилось бы, если б сам Иван не помешал этому своим колебанием, скупостью, пустым высокомерием и вообще неуменьем вести дело. Мы не будем сожалеть, что не случилось именно того, что могло случиться, уже потому, что не решимся положительно утверждать, чтоб это послужило к пользе Русской Земли в будущем. Но несомненно, что Иван не руководился какими-либо глубокими соображениями о последствиях в будущем и не показал ни малейших следов той мудрой политики, которая клонилась к тому, чтоб тем или другим способом дело в Польше окончилось к пользе московской державы. Все его речи и поступки показывают, что он действовал по впечатлениям, по тем или другим страстным движениям, а никак не по разумному плану».

Еще не стихли в Речи Посполитой выборные страсти, как для русской стороны дипломатические баталии сменились на военные. Едва только Грозному царю стало ясно, что кандидатура как его самого, так и его сына не проходят, затягивать военные действия дальше стало бессмысленно. Ситуация для Москвы складывалась вполне благоприятная. Еще не истек срок перемирия с Речью Посполитой. Кроме того, в Москве прекрасно понимали, что окончательные выборы короля и утверждение того на престоле, кто бы им ни был, потребуют времени, в течение которого польско-литовской стороне будет не до войны, так что она не нарушит перемирия. Этим обстоятельством глупо было не воспользоваться, чтобы попытаться разделаться со Швецией, пока она не может получить помощи от Литвы. Правда, со Швецией тоже не истек срок перемирия, но мы видели, насколько это перемирие было странным, и в нем не оговаривался ливонский театр войны, и сам мир касался лишь района Карельского перешейка. А кроме всего прочего, нарушение перемирия не представлялось кремлевскому хозяину чем-то предосудительным, и поздней осенью 1575 года русское войско вторглось в северные районы Ливонии.

Для очередной кампании Грозный вернулся к своему прежнему плану – сделать из Ливонии вассальное государство во главе все с тем же датским принцем Магнусом, который к настоящему времени успел жениться на двоюродной племяннице русского царя, дочери старицкого князя Владимира Андреевича. Теперь новый царский зять снова выступал во главе московских полков, отчасти разбавленных датским контингентом. Почти не встретив нигде сопротивления, поскольку шведы и немцы, надеясь на перемирие, оказались Неготовыми к отпору, Магнус быстро овладел всей северо-западной частью Ливонии и в конце года подошел к крепости Пернов. Здесь русские встретили упорное сопротивление, знакомое им по взятию других ливонских твердынь. Последним таким крепким орешком, мы помним, был Вейсенштейц, взятие которого лишило русскую армию сил для дальнейшего наступления. То же самое случилось теперь под Перновом. В конце концов, крепость пала, но эта победа стоила московским воеводам семи тысяч человек только убитых, так что никаких серьезных наступательных акций проводить уже было больше нельзя. Требовалась передышка, хотя бы короткая, и воеводы вновь отвели войска на свою территорию, так что и эта победа стала сродни Пирровой. Правда, то, что не всегда удавалось добиться оружием, иногда добывалось мирными средствами. Назначенный воеводой в поверженный Пернов московский боярин Никита Романович Юрьев проявил к побежденным такое великодушие, что не только позволил всем не желавшим подданства московскому царю свободный выход из города со своим добром, но и разрешил сколько угодно раз возвращаться за оставшимся, если не удавалось вывезти одним разом. В результате такого миролюбия укрепленные места Гельмет, Ермис, Руэн и Пуркель сдались русским воеводам добровольно и открыли ворота московскому воинству, когда оно отправлялось на отдых и пополнение к своим рубежам.

То же самое продолжалось и в начале следующей кампании, когда в 1576 году русские войска снова вступили в северные районы Ливонии. Замки Леаль, Лоде, Фиккель были заняты без единого выстрела. Но то все были мелкие городки с укреплениями, не представлявшими собой надежного оплота обороны. Но вот перед русским воинством распахнула ворота довольно сильная крепость Гапсаль, имевшая важное стратегическое значение и не уступавшая по своей мощи Пернову. Рассчитывавшие встретить здесь упорное сопротивление воеводы изумились такой капитулянтской политике гапсальских властей, тем более что в обороняемой крупным гарнизоном крепости кроме обилия оружия и боеприпасов оказались громадные запасы продовольствия. Еще больше изумлялись московские люди тому, как повели себя гарнизон и местные жители сразу после сдачи крепости. Вечером того же дня, когда перед московскими воеводами были открыты ворота, немцы и бывшие в гарнизоне шведы устроили пышное праздничное пиршество с обильным употреблением горячительных напитков и веселыми танцами. Глядя на происходящее, русские говорили: «Что за странный народ немцы! Если бы мы, русские, сдали без нужды такой город, то не посмели бы поднять глаз на честного человека, а царь наш не знал бы, какою казнью нас казнить. А вы, немцы, празднуете стыд свой».

После Гапсаля перед напором московского воинства не устояла крепость Падис. Там гарнизон не думал добровольно складывать оружие, но силы его были не в состоянии противостоять наступавшим. Русские овладели крепостью после одного дня боев. В последующие дни шведы подтянули к Падису крупные силы, надеясь его вернуть, но неоднократные попытки противника отбить крепость не увенчались успехом, Падис оставался в русских руках. Этим кампания 1576 года завершилась.

Наступивший 1577 год стал переломным и в своем роде определяющим для всей войны. Кампании предыдущих лет для русской стороны с теми или иными натяжками можно было считать все-таки более или менее удачными, но 1577 год положил конец даже частным военным успехам Москвы. Казалось бы, что к тому году Россия подошла с неплохой основой для будущих успехов. За время последних кампаний она полностью очистила северные районы Ливонии от шведов, в руках которых оставался лишь Ревель. Но что толку от всех этих побед, если противник продолжал удерживать главную морскую базу и основной опорный пункт своего присутствия в Ливонии. А потому на начало года московское правительство планировало крупную наступательную операцию, целью которой ставило овладение Ревелем.

В январе русское войско в составе 50 тысяч человек, возглавляемое воеводами Ф.И. Мстиславским и И.В. Шереметевым, во второй раз за эту войну подступило к Ревелю. При этом воевода Шереметев поклялся, что возьмет Ревель или сложит под ним свою голову. Поход на Ревель 1577 года стал последней наступательной операцией Москвы на шведском участке Ливонского фронта, а сама операция отмечена как одно из самых крупных поражений московского воинства в той войне.

Главной причиной неудачи русских в битве за Ревель следует назвать превосходство противника в артиллерии. Надо сказать, что город основательно подготовился к осаде. В первую очередь это выражалось в том, что осажденные имели в пять раз больше стволов артиллерии, чем осадившая их армия. Московские воеводы под Ревелем располагали всего 28 орудиями. Эта цифра просто несерьезная, когда речь идет об операции по осаде и взятию такой мощной крепости, как Ревель. Лучше у защитников обстояли дела и с артиллерийскими снарядами. Сохранившиеся записи разрядного и пушкарского приказов донесли до нас сведения, что во время осады Ревеля на каждое орудие в осадном лагере приходилось не более чем по 700 ядер, что также далеко недостаточно для успешного проведения задуманной операции.

Четко на стороне противника была налажена и вся организация обороны города. И это несмотря на то, что разыгравшиеся с начала кампании бури на Балтике лишили гарнизон поддержки морем со стороны «большой земли». Началось с того, что еще при подходе русской армии к Ревелю шторм разбил и уничтожил следовавший к Ревелю отряд судов с грузом для осажденных. И в дальнейшем в течение всей кампании корабли с подкреплениями для ревельского гарнизона из-за сильных штормов не могли пересечь Балтийское море и подойти на ревельский рейд, так что жители и гарнизон города остались предоставленными себе самим. Но комендант крепости шведский генерал Горн оказался опытным и знающим свое дело военным специалистом. Предложенное им расположение батарей на укреплениях города не имело изъянов, так что осадный лагерь русских страдал от обстрела с крепостных бастионов больше, чем сам мог нанести вреда осажденным. В результате осадная армия понесла значительно большие потери, чем защитники города. А во время одной артиллерийской дуэли был убит наповал шведским ядром один из главных военачальников русского войска Иван Шереметев, так что воевода полностью сдержал данное им слово.

Особенностью этой осады Ревеля и заслугой его защитников стало то, что они, зная об излюбленном приеме русских использовать при осадах зажигательные снаряды и каленые ядра, неизменно приводящих к пожарам, что в той войне стало причиной падения многих ливонских крепостей, заранее приняли все надлежащие меры и наладили службу пожаротушения. Каждому жителю вменялось в обязанность сторожить свой дом днем и ночью от пожара, а специальные команды непрестанно разъезжали по городу, наблюдая, не упало ли где каленое ядро.

Другой особенностью той памятной осады стали частые вылазки осажденных против лагеря осаждающих. Следует отметить, что в ту войну такое явление ранее не наблюдалось, во всяком случае, источники молчат о нем, отчего следует полагать, что вылазки, если они и были, то не стали характерным признаком прошлых осад. Но вот под Ревелем в 1577 году это было именно так, причем наряду со шведскими солдатами и немецкими ландскнехтами в вылазках принимало участие гражданское население города. Из гражданских лиц даже был составлен отряд в 400 человек под командой мещанского сына, некоего Иво Шенкенберга.

А монархи воюющих держав во все время осады продолжали сноситься друг с другом. Так Юхан шведский писал московскому Ивану, что Швеция продает Ревель германскому императору, а потому русскому царю нет надобности громить город. И если он так ему нужен, то пусть требует его от германских властей.

В то же время русское командование под Ревелем распускало слух, что будто бы на помощь осадной армии следуют крупные силы во главе с самим царем. Расчет был на то, что такой слух дойдет до защитников и устрашит их. Слух действительно доходил по назначению, но ни малейшего страха гарнизон при этом не испытывал. То ли ревельцы не верили этому, то ли просто не боялись появления под стенами своего города пусть даже самого русского царя, а потому о капитуляции не хотели и слышать. Тем более что вместе с этими слухами до гарнизона крепости доходили известия о том, что в русском лагере нет веры в успех, что среди воевод нет согласия и единства, а у воинов нет доверия к воеводам. В довершение всего к концу зимы на Балтике стихли штормы, и на ревельский рейд стали заходить вереницы судов с грузами и пополнениями для осажденных.

Перспектив в овладении крепостью не было никаких, русское командование даже не ставило на повестку дня вопрос о возможном штурме. Наконец, видя бессмысленность дальнейшего топтания под стенами Ревеля, московские воеводы 13 марта, после семи недель осады, сняли лагерь и отвели армию за свои рубежи.

Но отступлением московских воевод от стен Ревеля кампания 1577 года не закончилась, как не закончились с ней все неудачи того года. Неожиданно шведы, ободренные успехом, перешли в контрнаступление и прошлись следом за отступающими русскими полками, отбив у русских по пути замок Вейсенштейн, с таким трудом и громадными потерями добытый в кампании пятилетней давности, и крепость Пернов, с неменьшими трудностями и потерями добытую полтора года назад. Кроме этих двух крупных опорных пунктов, русские оставили неприятелю ряд более мелких, так что почти все завоевания последних лет в северной части Ливонии оказались сведенными к нулю.

Тем временем русский царь действительно собирался с крупными силами для следующего большого похода, так что слухи, распускаемые воеводами под стенами Ревеля, были не так уж и не верны. Но целью очередной кампании царя на этот раз был не Ревель. То ли Грозный после двух попыток покушения разуверился в успехе против этой мощной твердыни, то ли еще почему, но он решил оставить пока Северную Ливонию в покое и перенести удар на южные ее районы, занятые литовцами. Расчет был тот же, что и в кампании 1575 года против шведов: пока не истек срок перемирия с Речью Посполитой, царю предоставлялась возможность попытать счастья против неготового к отпору противника. И здесь, как и в последнем наступлении на севере Ливонии, поначалу московской стороне сопутствовал успех. Но как прошлая кампания стала последней наступательной операцией русских на шведском участке фронта, так и эта стала последним наступлением на юге Ливонии, а с ним и вообще последней наступательной акцией России в той войне.

Еще одним характерным показателем той кампании стала измена Грозному датского принца Магнуса.

Этот игрушечный король Ливонии уже давно вынашивал изменнические планы. Многие наши историки измену Магнуса объясняют уж слишком банальными и меркантильными причинами, имеющими в основе материальную обиду, нанесенную датскому принцу Грозным. Дескать, царь ущемлял того в имениях, вотчинах, прочих земельных пожалованиях, обещанных ранее и на которые вполне объективно мог рассчитывать принц. В особенности часто приводится факт недодачи царем обещанного приданного за племянницей. Там речь идет о целых городах с окружающими их волостями.

Думается, что это не главная причина измены.

А главная причина в том, что Магнусу надоела роль гипотетического правителя Ливонии, борьба за которую в последнее время все больше и больше приобретала сомнительные перспективы. Больше того, Магнус понимал, что даже в случае ее завоевания русским оружием при таком властелине, как Грозный, он никогда не будет ее настоящим правителем и его уделом всегда будет оставаться жалкая и унизительная роль марионеточного царька при неукротимом и непредсказуемом хозяине московского трона. Надо отдать должное датскому принцу, он был не так близорук, коль скоро понял, что польско-литовская ориентация для него более перспективна. По всему видно, он чувствовал, что противостояние за Ливонию закончится торжеством Речи Посполитой, политика Москвы и ее внутреннее состояние не сулят ей победы. Конечно, больше всего Магнусу хотелось бы полного, ни от кого независимого правления над Ливонией, но он не был настолько наивным, чтобы считать такой вариант за реальный. Время ливонского суверенитета кануло в Лету, но у датчанина хватало проницательности понять, что вассальная зависимость от польской короны, дающая определенную свободу в принятии решений, носит в себе больше достоинств, чем зависимость от московской деспотии, начисто лишающей мнимого правителя даже призрачной самостоятельности.

И Магнус завел тайные сношения с панами радными, а также с крупными польскими и литовскими магнатами и даже с герцогом Курляндским, бывшим последним орденским магистром. Он был готов содействовать полякам и литовцам в их предстоящей борьбе с московским тираном, предлагая себя в качестве того же оружия, в которое его самого пытался превратить русский царь. Датский принц уверял поляков, что Ливонией легче овладеть, используя его имя, что ливонские немцы скорее пойдут за тем, на чьей стороне будет стоять представитель датской королевской фамилии. И в этом Магнус был прав. Его прежние неуспехи и отсутствие от его имени ожидаемого эффекта объясняются тем, чью сторону до этого он представлял. Если стоять на стороне московского тирана, который был пугалом для Европы, то не имеет особого значения тот факт, что в жилах его ставленника течет королевская кровь. Другое дело – Речь Посполитая. Нахождение такого ставленника на ее стороне имело бы иной эффект, и ближайшие события это подтвердили.

Грозный знал или, по крайней мере, догадывался об изменнических настроениях Магнуса, но ничего не предпринимал. Интересно, что он, всегда излишне подозрительный, ко всем без исключения недоверчивый, во всем видевший измену, подозревавший всех и вся, обвинявший в изменах всех подряд безо всяких на то оснований, отправлявший преданнейших ему людей массами на виселицу и на эшафот без малейших доказательств вины, а просто голословно предъявив нелепые обвинения в мнимых преступлениях, не увидел подле себя действительной измены. Впрочем, это не так странно, этим и характерны противоречивые натуры.

Итак, летом 1577 года московское командование повело очередную и последнюю наступательную кампанию на Ливонском фронте, и на этот раз она была направлена против южной части бывших орденских земель, которыми сейчас владели поляки и литовцы. В июле крупные русские силы, возглавляемые самим царем, выступили из района города Острова и вторглись в переделы Ливонии, держа общее направление на Дюнабург. Как и ожидалось, противник рассчитывал на перемирие, а потому оказался совершенно не готовым к отражению наступления. В Речи Посполитой знали о русских приготовлениях, средоточие массы войск вблизи границы не могло остаться незамеченным, но по каким-то причинам там были уверенны, что русский царь снова поведет наступление на Ревель. Жители Риги даже отправили в Ревель в поддержку своего союзника несколько кораблей с военными грузами и продовольствием, сопроводив посланием, в котором звучали слова ободрения: «Мужайтесь снова, готовьтесь к третьей, ужаснейшей буре – ив третий раз да спасет вас Господь от злочестивого тирана!»

Небольшие литовские гарнизоны ливонских городов бежали при приближении русских вместе с воеводами. Покинул край, укрывшись глубоко за своими рубежами, и главный воевода, гетман Хоткевич. За несколько дней похода московские полки без единого выстрела заняли Мариенгаузен, Люцин, Дюнабург. Затем, повернув на северо-запад, вышли к Крейцбургу и овладели им. Всех, кто без раздумья сдавался царю на милость, Грозный отпускал на свободу, но тех, кто хоть минуту раздумывал, царь забирал в плен. Во всех занятых городах русские оставляли свои гарнизоны. Наконец, русские ратники встретили первое сопротивление. На пути следования московских войск в сторону Вендена встал небольшой укрепленный городок Зесвеген, защищаемый не литовским, а немецким гарнизоном, который наотрез отказался сложить оружие. С большим трудом русские овладели посадом, но долго не могли овладеть замком, так что командовавший московскими силами под Зесвегеном воевода Бутурлин вынужден был просить у царя помощи, сообщая тому, что немцы в крепости сидят на смерть. В ответ царь сам прибыл к месту побоища и велел громить замок из пушек до тех пор, пока его укрепления не сравняются с землей, что и было исполнено. К оставшимся чудом в живых защитникам не было никакой милости. Грозный велел посадить пленных на кол. После этого русским, опять же без боя, сдались замки Берсон и Кальценау. В ответ на такую покорность русский царь отпустил всех защитников, а это были немцы, и пожелавших уйти жителей на все четыре стороны.

Еще в июле, только выступая в поход, царь послал в авангарде своего войска Магнуса с передовым корпусом, состоящим преимущественно из его датчан, определив ему направление на Венден. При этом Грозный строго обозначил территорию, за которую датскому принцу с его воинством ступать не следовало.

Успехи у Магнуса были не менее впечатляющими, чем у царя. Ему также сдавался город за городом, причем абсолютно добровольно, но скоро между царем и его ставленником возник конфликт. Царю города, если и сдавались без боя, то от страха перед возмездием, которое ожидало защитников в случае сопротивления. Магнусу города отдавались, что называется по любви. Надо сказать, что ни со стороны немцев, ни со стороны литовцев у Магнуса не было противников, потому как и жители и гарнизоны были расположены к датскому принцу, и он уже не представлялся ни тем ни другим ставленником русского царя. Очевидно, свою роль здесь сыграли польские, литовские и, возможно, немецкие эмиссары Магнуса, сумевшие должным образом подготовить к его приходу местное население. Немалая заслуга и самого принца, который в этом походе обращался к жителям и воинским формированиям противника так, что его уже можно было открыто обвинять в измене русскому царю, хотя он еще и оставлял за собой на всякий случай возможности для оправданий. Так, например, он говорил ливонцам:

«Хотите ли спасти жизнь, свободу, достояние? Покоритесь мне, или увидите над собою меч и оковы в руках московитян».

Как видим, он прямо противопоставляет себя московскому царю и его воинству. Наконец, он дошел до того, что без ведома царя начинает занимать города, не предназначенные для него. Датскому принцу открывают ворота Кокенгаузен, Ашераден, Ленвард, Роннебург, Вольмар и много других помельче, расположенные там, куда Грозный Магнусу вступать не велел. В конце концов, он без боя овладевает Венденом, что и было главной целью похода. А вот дальше происходит не совсем понятное. Датский принц извещает русского царя о своих успехах и требует от того, заметим, не просит, а требует, чтобы тот не трогал ливонских городов, принадлежавших ему, Магнусу, законному королю Ливонии. Причем в числе последних он называет не только те, что заняты им сейчас, в этом последнем походе, но и все те, в которых стоят русские гарнизоны. Среди принадлежавших ему городов Магнус называет даже Дерпт. По сути дела, он тем самым объявляет себя ни много, ни мало не мнимым, а действительным королем Ливонии. Конечно, согласно затеянной Грозным инсценировке, так оно и должно было быть, и завоевание Ливонии делалось с целью отдачи ее Магнусу, но договаривавшиеся стороны знали о том, что это именно инсценировка. Теперь вдруг датский принц почувствовал себя настоящим правителем завоеванного края. И объяснить такую метаморфозу можно только одним. Принц, очевидно, заручился обещаниями от польско-литовской шляхты, а может быть от кого-то еще, в поддержке, а потому он вдруг себя возомнил вне зависимости, а что еще важнее, вне опасности от русского царя. Но, во-первых, он поторопился с объявлением Грозному своих требований не беспокоить Ливонию, когда польско-литовская сторона, связанная перемирием, была еще не готова к активным действиям против Москвы. Во-вторых, он не учел одного важного момента. Он не придал значения роли нового польского короля Стефана Батория в последующих событиях, посчитав того не особенно важной политической фигурой. Так, например, после занятия Вольмара Магнус грубо и неуважительно обошелся с воеводой Батория, назначенным туда лично королем, а потому настроил последнего против себя. Он продолжал в основном сноситься с польской шляхтой, считая ее главной силой Речи Посполитой, а к Баторию относился довольно пренебрежительно, полагая, что тому не удастся закрепиться на польском троне. В этом был его грубый просчет, но откуда принцу было знать, что новый польский король уже во весь голос заявил о себе, а почувствовавшая на себе его крепкую руку шляхта, естественно, не спешила поддерживать датского принца.

Как же изумился Грозный, получив требования от своего карманного ливонского правителя. В ответ он послал Магнусу ответ такого содержания:

«Хочешь брать у нас города – бери: мы здесь от тебя близко, ты об этих городах не заботься: их и без тебя берегут. Приставов в твои городки, сколько Бог помощи подаст, пошлем, а деньги у нас – сухари, какие случились. Если не захочешь нас слушать, то мы готовы, а тебе от нас нашу отчину отводить не следовало. Если тебе нечем на Кеси жить, то ступай в свою землю за море, а еще лучше сослать тебя в Казань; если поедешь за море, то мы свою вотчину, Лифляндскую землю, и без тебя очистим».

И уже совсем не стало пределов негодованию русского царя, когда он узнал о тайных сношениях Магнуса с польскими шляхтичами и панами. Грозный тотчас повелел воеводам овладеть городами, которые занял Магнус, и сам вслед за ними двинулся против своего строптивого вассала. В первом же освобожденном от магнусовских приверженцев, ранее занятом датским принцем городе Кокенгаузене, царь приказал казнить пятьдесят человек из личной гвардии принца. Вслед за тем царю покорились Ашераден, Ленвард, Шваненбург и другие города, ранее занятые Магнусом, так что из всех владений новоявленного ливонского короля у него остались лишь Венден и Вольмар. Наконец, Иван Грозный подошел к Вендену, где находился сам ливонский король, а воевода Вельский осадил Вольмар, в котором заперся один из ближайших сановников Магнуса, Георг Вильке.

Сначала Вильке, было, отказался наотрез впускать царских людей в крепость, объясняя, что она взята королевскою саблею, следовательно, принадлежит Магнусу, но, видя готовность Вельского к штурму и не надеясь устоять, сам выехал к воеводе, сказав тому: «Знаю, что мой король присяжник царя: удерживаюсь от кровопролития. Возьмите город: еду к Магнусу». Но Вельский отослал его к царю как пленника и с ним еще двадцать немцев из магнусовой дружины. Там их ждала незавидная участь, но других воинов ливонского короля такая же участь постигла прямо сейчас. Семьдесят из них стрельцы Вельского тут же изрубили бердышами и саблями. Многих в оковах отправили в заточение.

В то же время царь повелел Магнусу выйти к нему из Вендена, но тот не решался и прислал Грозному для переговоров двух своих послов. Но московский государь посчитал ниже своего достоинства вступать в переговоры с посланниками изменившего ему слуги. Он тут же велел высечь их розгами и отправил обратно к их королю с тем, чтобы передали ему настоятельное требование царя принести повинною. К царским требованиям добавились просьбы жителей города, умолявших Магнуса покориться царю и тем самым отвести беду от города. Жители хорошо знали, что такое подвергнуть свой город участи взятого на щит. В конце концов Магнус сдался и в окружении двадцати пяти приближенных явился в царском стане, предварительно впустив в крепость московских ратников, но оставив при этом замок в руках преданного ему гарнизона, повелев не сдавать замок до последней возможности.

Представ перед Грозным, развенчанный ливонский король пал на колени и молил о прощении. Иван отвечал:

«Глупец! Если б ты не был королевским сыном, то я бы научил тебя, как мне противиться и забирать мои города. Ты дерзнул мечтать о королевстве ливонском? Ты, бродяга, нищий, принятый в мое семейство, женатый на моей возлюбленной племяннице, одетый, обутый мною, наделенный казною и городами – ты изменил мне, своему государю, отцу, благодетелю? Дай ответ! Сколько раз слышал я о твоих замыслах гнусных? Но не верил, молчал. Ныне все открылось. Ты хотел обманом взять Ливонию и быть слугою польским. Но Господь милосердный сохранил меня и предает тебя в мои руки. И так будь жертвою правосудия; возврати мое и снова пресмыкайся в ничтожестве!»

Оставив окончательное решение судьбы датского принца на потом, царь пока ограничился взятием того под стражу.

Но если ливонский король так легко сдался на милость русского царя, то не так легко поддались ему запершиеся в замке жители города. Московским воеводам пришлось громить замок тяжелой артиллерией, а потом добывать его несколькими попытками упорных штурмов. Бои на стенах и башнях продолжались три дня, и когда защитники увидели, что выхода нет, они решили подорвать себя сами. Запершись в одной из башен, подкатив под нее несколько бочек пороха и бросив в порох горящий факел, остававшиеся в живых воины гарнизона и жители города взлетели на воздух вместе с остатками замка и бросившимися на приступ московскими ратниками. После побоища Грозный повелел казнить всех, кого удастся обнаружить в живых. Такие действительно нашлись, но поскольку их было немного, к тому же они были, как правило, ранены и изуродованы, а большею частью находились без сознания, то русского царя масштабы такой казни удовлетворить не могли, и он приказал казнить многих пленных, захваченных ранее. В числе последних оказался и взятый воеводой Вельским под Вольмаром Георг Вильке и двадцать других немцев из его окружения. По распоряжению Грозного их всех посадили на кол.

Насытившись местью, русский царь продолжил завоевания и после Вендена овладел городами Роннебург, Трикат и Шмильтен, обороняемых литовскими гарнизонами, а потому тут Грозный снова не встретил ни малейшего сопротивления. В конце сентября авангардные русские полки вышли к предместьям Риги. Своими мощными бастионами крепость напомнила московским воеводам Ревель, а приморское положение города обещало бесперебойную помощь защитникам со стороны моря. Предвидя все, уже не раз испытанные трудности, Грозный не решился на осаду и поздней осенью, оставив гарнизоны в занятых крепостях и послав часть конницы, преимущественно татарской, в район Ревеля для опустошения шведских владений, отвел войска к Дерпту. Здесь московский властелин пышно и торжественно отпраздновал свои победы, а по возвращению царя в столицу еще более пышные празднества в честь его побед гремели в Москве, но самому пристальному глазу усмотреть победы в последней кампании русских остается весьма трудной задачей.

Кроме взятий Зесвегена и Венденского замка, которые удались русскому воинству ценой огромных потерь, московские воеводы в прошедшей кампании не одержали ни одной победы, да и не выпало на их долю ни одного сражения. Вся кампания за исключением овладения двумя названными укрепленными местечками свелась к бескровному для русских походу, на всем протяжении которого перед царем распахивали ворота все встреченные им на пути крепости и замки. Недостаток кровопролития Иван компенсировал массовыми казнями сдавшихся ему на милость воинских гарнизонов, если только сдача происходила не сразу при появлении под стенами крепости русских войск, а через какое-то время, которое противник брал на обдумывание. Жестокому избиению при этом подвергалось и все без исключения гражданское население городов. По мнению многих наших отечественных историков, строящих свои выводы на основе свидетельств, оставленных летописцами, последняя наступательная операция русского воинства в Ливонской войне, операция 1577 года, по жестокости, проявленной в отношении мирных жителей, была сродни первой наступательной кампании 1558 года. Но главная особенность кампании 1577 года та, что она окончательно ослепила русского царя. Он придал слишком большое значение своим победам, которых по сути дела не было, и не увидел причин той легкости, с которой ему удалось за два-три месяца пройти всю южную часть Ливонии, заняв по пути более двух десятков укрепленных мест. Он не принял во внимание того, что его главный соперник по той войне еще не отошел от выборов и, следовательно, не оправился от затянувшегося бескоролевья. Что этот соперник оказался слишком доверчивым, положившись на перемирие, срок которого еще далеко не вышел, а потому он оказался не готовым к отпору. Что, наконец, главные силы поляков и литовцев вместе с воеводами оставили театр военных действий сразу же с началом русского вторжения, очевидно, наказав оставшимся малочисленным гарнизонам не вступать в баталии и избегать кровопролитий, дабы сохранить людской потенциал на будущее. Заметим, что сопротивлялись русским под Венденом и раздумывали, сдаваться ли им или вступать в баталию, только немецкие гарнизоны. Литовцы же, не мешкая, складывали оружие при появлении русских. Недальновидный русский царь не углядел, что такое поведение противника вызвано тем, что новый польский король готовит против Москвы ответную акцию, перед которой русское оружие устоять не сможет. Вместо всего этого московский самодур превозносил себя и свои мнимые победы в последней кампании и пренебрежительно смотрел на, как ему казалось, поверженного и посрамленного противника.