Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 48 страниц)

Но Грозный понимает, что для того, чтобы объединиться только с одной Литвой, сначала нужно разъединить ее с Польшей, а потому, развивая перед послом дальше эту свою идею, он продолжает:

«Мы на Великом княжестве Литовском быть хотим: хотим держать государство Московское и Великое княжество Литовское заодно, как были прежде Польша и Литва; титул наш будет, как прежде сказано; а которые земли литовские забраны к Короне Польской, те будем отыскивать _й присоединим их к Литве, кроме одного Киева, который должен отойти к Москве».

Впрочем, предвидя невозможность такого исхода, в первую очередь по причине уже состоявшегося союза Литвы с Польшей, царь, как на последний вариант, остается согласным и на присоединение к своей державе обеих.

«Еще надобно уговориться о дворовых людях, без которых я не могу ехать в Польшу и Литву… И то еще тебе объявляю, что буду ездить в Польшу и Литву не один, а с детьми, потому что они по летам своим еще не могут без нас оставаться; доходят до нас слухи из ваших сторон, что поляки и литовцы хотят взять у нас сына обманом, чтоб отдать его турецкому. Не знаю, правда ли это, или злые люди выдумали, только я должен тебе об этом объявить, потому что хочу все высказать. Особенно объявляю тебе то, что я уже старею, и в такие три обширные государства ездить мне для управления трудно, так лучше было бы, если бы Польша и Литва взяли в государи цесарского сына, а с нами заключили вечный мир на условиях, какие я уже сказал, – нам это было бы спокойнее, да и землям также. Но если Польша и Литва не хотят цесарского сына, а хотят нас, то мы согласны быть их государем; только паны должны дать присягу и грамоту, что им над нами и над нашими детьми ничего дурного не делать и ни одного государя против нас не подводить, ни в какое государство нас не выдать и никакой хитрости не замышлять, чтоб нам и детям нашим можно было беспечно приезжать для разных дел в Польшу и Литву, как в свою землю. А если и одно княжество Литовское, без Польши, захочет нашего государствования, то это нам еще приятнее. Скажи панам радным, чтоб не выбирали в короли француза, потому что он будет больше желать добра турецкому, чем христианству; а если возьмете француза, то вы, Литва, знайте, что мне над вами промышлять. Еще объявляю тебе: из ваших земель многие писали ко мне, чтоб я шел с войском к Полоцку, и тогда вы будете нам бить челом, чтоб, не пустота земли, был я вашим государем. Другие писали такие вещи, которые к делу нейдут, иные просили денег и соболей, за что обещали хлопотать, чтоб сын наш был выбран в короли; скажи это панам радным».

Здесь во всей своей остроте выступает такая свойственная русскому Царю черта, как мания преследования. Он требует не только присяги, но и грамоты от панов радных в том, что они не станут ни над ним, ни над его детьми чинить никакого злого умысла. Все это на Московском государстве было хорошо известно. И не только служилый человек, но ^и рядовой московский обыватель давно привык к тому, что видевший во всем измену царь мог по несколько раз в день брать клятвы верности от своих подданных. А потом, так и не разуверившись в их неверности, без предъявления им каких бы то ни было обвинений отправлять на всякий случай всех давших клятвы верности на плаху. Но для граждан соседнего государства такое было в новинку. Там, напротив, король приносил клятву верности своему народу и государству. А потому такое требование русского царя не добавляло ему шансов на победу на выборах.

Но и без этого шансы уже были невелики. Ведь все, что царь говорил послу, становилось достоянием общественности Речи Посполитой. А если обратить внимание на заключительную речь царя, то трудно не согласиться с тем, что она для учебника по дипломатии и международным отношениям могла бы служить примером того, как настроить против себя соседнее государство. Не станем даже принимать во внимание то, что он берется советовать думным чинам чужой державы, кого им следует избрать на трон, если не его самого. Укажем лишь на то, что он грозится войной, если изберут француза. Иными словами, этот человек, рассчитывая занять в соседней земле трон, в то же время при другом раскладе событий готов воевать и опустошать эту же самую землю.

Но больше другого польско-литовскую сторону раздражало то, что Иван IV не старается повлиять на работу сейма, не стремится заручиться лишними голосами, перетянуть на свою сторону кого бы то ни было из польских или литовских вельмож, что, наконец, он не пытается подкупить кого-то из них. Все это резко контрастировало с тем, что предпринимали другие соискатели польской короны. Краков и Вильно были тогда буквально наводнены представителями цесарского и французского дворов. Дипломаты, шпионы, всех мастей агенты сновали вокруг работы сейма, звенели серебром, составляли и подбрасывали подметные письма, одних возносили, других порочили, чего-то вынюхивали, выспрашивали, словом, суетились как могли, отстаивая своего претендента. Ничего этого не было с московской стороны. Там не было ни одного человека, представлявшего собой московскую кандидатуру. Вместо этого через регулярные посольства звучали непомерные требования русского царя. Всем своим поведением Грозный демонстрировал игнорирование работы сейма, свое влияние на него он ограничил диктатом условий, что не могло послужить падением акций московской кандидатуры. Теперь антимосковские настроения усилились еще и привезенными Гарабурдой из Москвы статьями. Эти статьи вручили польскому послу перед самым его отъездом с наказом, что только при неукоснительном их соблюдении русский царь примет королевский трон.

Кстати, провожая литовского посла, московские бояре, все-таки не теряя надежды на то, что удастся объединиться с одной лишь Литвой без Польши, от лица царя еще раз заверяли: «Если Великое княжество Литовское хочет видеть его своим государем, то он на это согласен; и будьте покойны, Польши не бойтесь: государь помирит с ней Литву».

А врученные тогда Гарабурде статьи заключали в себе следующее.

1. Короноваться и ставиться на Корону Польскую и Великое княжество Литовское государю нашему по христианскому обычаю, от архиепископов и епископов, и римского закона бискупам по римскому закону в то время не действовать, а быть бискупам в своем чину с панами радными.

2. Божьим судом царское величество и его сын царевич Иван Иванович не имеют у себя супруг, а царевич князь Феодор Иванович приближается к тому возрасту, когда жениться надобно; так паны радные волю бы дали царскому величеству в Русском царстве, в Короне Польской и Великом княжестве Литовском выбирать и высматривать из подданных, кого пригоже по их государскому чину. А у государей жениться царскому величеству нейдет, к пожитью несхоже, потому что так высмотреть наперед нельзя. А если выйдет такой случай, что можно будет жениться на государской дочери, то царское величество будет говорить о том с панами радными. А у государей наших издавна ведется, что выбирают и высматривают себе в супруги из подданных своих.

3. Когда государь приедет со своими детьми на Корону Польскую, и учинится мятеж между государем и землею, и помириться нельзя будет, то паны должны отпустить царя и детей его безо всякой зацепки.

Из этих статей интерес представляет только первая, две другие могут считаться нейтральными. Именно первой статьей Грозный оговаривает условие короноваться короной Речи Посполитой по православному обряду, что одно только уже неприемлемо для польско-литовской стороны. Надо сказать, что в то же время сейм также вырабатывал подобные кондиции на случай победы на выборах московской кандидатуры. И там тоже было жестко оговорено, что кто бы ни был избран новым монархом, он не только будет короноваться по католическому обряду, но и должен перейти в католицизм, какую бы религию он не исповедовал ранее. И это условие также было абсолютно неприемлемо для русской стороны. Грозный еще не знал о нем, он об этом узнает позже, когда его кандидатура уже отпадет, но трудно поверить, чтобы он об этом не догадывался. Будучи сам ярым приверженцем православия, он был прекрасно осведомлен, что вся Польша и этническая Литва во главе с великокняжеским двором в Вильно такие же ярые приверженцы своей религии, то есть католицизма, и от него они никогда не отступятся сами и никогда не откажут ему как в государственной религии. И одно только это уже ставило проблему выбора московского представителя на престол в Кракове в разряд неразрешимых.

Результаты внутриполитических баталий в Речи Посполитой лучше всего подытожить словами С.М. Соловьева:

«Речи Ивана Гарабурде, высказавшееся в них колебание, желание и нежелание быть выбранным, условия выбора, предложенные царем, явное нежелание отдать сына в короли – все это не могло усилить московскую сторону на сейме; послы московские не являлись с льстивыми словами, обещаниями и подарками для панов, и Ходкевичу (лидер оппозиционной Москве партии – А. Ш.) легко было заглушить голос приверженцев царя».

В унисон приведенному звучит и высказывание на этот счет историка Костомарова:

«Во второе посольство к царю, которое возложено было на Михаила Гарабурду, царь явно гневался за медленность поляков и литовцев, и на этот раз уже не торопился с прежним жаром сделаться польским королем, говорил ни то, ни се: то соглашался отдать полякам в короли сына, но не иначе, как наследственно, то сам себя предлагал в короли и также наследственно, то заявлял желание быть выбранным на литовский престол без польской короны, то, наконец, вовсе не желал, чтоб у поляков и литовцев был королем он, московский царь, или его сын, а рекомендовал принца из австрийского дома».

И далее тот же историк рассказывает о полной пассивности московского государя уже во время работы избирательного сейма:

«Иван не старался подвигать этого вопроса к разрешению в пользу своей державы никоим образом. У него не было ни искусных послов на сейме, не развязал он своей скупой московской калиты на подарки… Понятно, что дело обратилось совсем в противную сторону и на польский престол избран был французский принц; совершилось такое избрание, насчет которого царь Иван Васильевич предупреждал литовского посла, что если оно состоится, то ему, царю, над Литвою промышлять».

Надо сказать, что после провала московской кандидатуры борьба между оставшимися двумя претендентами была недолгой. Хитрый и ловкий французский посол Монтлюк подарками, красноречием, обещаниями расположил поляков в пользу дома Валуа. Произошло именно то, чего больше всего не хотелось московскому государю. На престол в Речи Посполитой взошел брат французского короля, сын Екатерины Медичи, Генрих Анжуйский.

Здесь может быть следует несколько отвлечься для того, чтобы пояснить, почему русский царь был так настроен против французской кандидатуры.

Дело в том, что у Франции тогда был прочный альянс с Османской империей, а потому нахождение на краковском престоле ставленника Парижа обещало сдружить Речь Посполитую с Турцией. До сих пор и Польша и Литва пребывали в натянутых отношениях с Портой из-за постоянных крымских набегов, инспирируемых, подогреваемых и поддерживаемых Стамбулом. То же можно сказать и о Московском государстве. Русь всегда лавировала в отношениях с Гиреями, стремясь перенаправить крымские терзания от себя на владения западного соседа. Тем же самым платила Москве Литва, а потому всем троим долгое время удавалось поддерживать какое ни на есть равновесие. Дружба же с Турцией отводила от Речи Посполитой угрозу крымских нашествий, и тогда последние целиком были бы нацелены на русские земли. Больше того, Крым и Краков становились союзниками, и тогда на западных и юго-западных московских рубежах возникал мощный военный альянс из традиционно недружественных Москве государств. Потому-то Иван Васильевич и был категорически против избрания французского ставленника на польско-литовский престол, что ничуть не говорит о его политической дальнозоркости, ибо не видеть вреда Руси от такого избрания просто невозможно. И именно поэтому русский царь советовал полякам избрать в короли представителя венского двора – Максимилиана или его сына, потому как Австрия, в противовес Франции, была лютым врагом Османской империи. Тогда в случае избрания на трон в Кракове кого бы то ни было из дома германского императора Речь Посполитая оставалась бы врагом Стамбула, что и нужно было России. Правда, историк Н.И. Костомаров не разделяет такого мнения и считает, что кандидатура германского императора была наиболее невыгодна для России:

«Его (Ивана IV – А. Ш.) благоволение к избранию на польский престол – пишет Костомаров, – принца из австрийского дома не показывает в нем прозорливости. Допущение в Польшу этой династии было бы вовсе невыгодно для Московского государства, и, вероятно, если б оно совершилось, то повело бы к худшим последствиям, чем те, которые произошли тогда вразрез с желаниями царя Ивана».

Мы позволим себе не согласиться с мнением известного историка, так как оно подтверждается им всего одним, притом весьма слабо аргументированным положением. Дело в том, что Костомаров располагал сведениями, полученными одним его ученым коллегой из Венского архива, где якобы значилось, что царь Иван Грозный в конце жизни в своем духовном завещании назначил передачу всего Московского государства в распоряжение дома Габсбургов, и свой трон завещал тому самому Эрнесту, сыну императора Максимилиана. Так вот, по мнению Костомарова, такое завещание могло бы иметь больше силы, а стало быть и больше шансов на реальное воплощение, если бы к тому времени, то есть ко времени смерти Грозного, и Речь Посполитая находилась бы под властью представителя цесарского дома. Но нам трудно поверить в то, что прочные и глубокие корни нашего отечественного престолонаследия могли так просто уступить одному завещанию, даже если такое и было, и отдать Россию под скипетр чужой державы.

Но уже тогда все вышло не так, как того хотелось русскому царю, и на трон в соседнем государстве попала самая неприемлемая для Грозного кандидатура. Правда, нахождение на нем француза оказалось очень недолгим.

В мае 1573 года Генрих Валуа был провозглашен польским королем. В августе за ним в Париж приехала целая делегация от избирательного сейма, но только в начале следующего года, после долгих, мучительных переговоров об условиях, на которых герцог Анжуйский соглашался принять польскую корону, он, наконец, прибыл в свою новую столицу и короновался короной Речи Посполитой. Но уже в июне того же года он получил известие о неожиданной смерти брата, французского короля Карла IX, трон которого должен был наследовать Генрих, но только в том случае, если бы он не носил на голове другой короны. Понятно, что трон в Париже Анжуйскому герцогу был больше по душе, чем трон в Кракове, и он согласился на последний только потому, что ничто не предвещало скорой смерти брата. Теперь он вдруг увидел, что теряет наследство рода Валуа и все только потому, что поторопился принять чужую корону. Все дальнейшие действия нового польского короля могут показаться не отвечающими его характеру. Вялый, нерешительный, нерасторопный, изнеженный и бездеятельный, он вдруг проявил несвойственную ему прыть. Видимо сознание того, что из рук уплывает корона, и не какая-нибудь там польско-литовская, приютившаяся на задворках Европы, а корона Франции, превратило вдруг герцога в непохожего на самого себя. Прежде всего, он скрыл от окружающих известие о смерти брата, дабы никто его не заподозрил в истинных намерениях. Но по законам Речи Посполитой король мог покинуть пределы страны только с разрешения сейма, а Генрих знал, как долго собираются польские паны на свои сборища, кроме того, он был не уверен, что сейм согласится на его отъезд. Потому-то он ночью тайком покинул Краков и бежал за границу.

В Польше долго не знали того, куда пропал их новый король, а когда выяснилось, что Генрих в Париже, послали ему туда предупреждение, что если он через девять месяцев не вернется в Краков, то будет развенчан а сейм приступит к выборам нового короля. Впрочем, этим извещением польские власти лишь выполнили соответствующий ритуал. Они прекрасно понимали, что их новый король не вернется и что снова придется выбирать монарха.

Приступили к новым выборам, снова прозвучала московская кандидатура, и снова была составлена промосковская партия. После предательства Генриха, с нескрываемым пренебрежением бросившего польский престол, акции Грозного заметно возросли, поступок француза давал солидные козыри в руки сторонников русского царя. Можно было склонить на московскую сторону многих на сейме, но для этого нужны были деньги. Польские и литовские сторонники Грозного обращались с такой просьбой к Ивану, но тот отказал, хотя в кремлевской казне были немалые средства. Дело здесь было отнюдь не в материальной стороне. Русский царь посчитал ниже своего достоинства покупать себе трон, он и так, как ему представлялось, оказывал неслыханную честь полякам и литовцам, соглашаясь принять их королевство. Какие тут еще могли быть деньги и покупки?! Иными словами, русский царь оставался самим собой до конца. Больше всего он боялся унизиться, сделать какой-нибудь недостойный его божественного сана шаг. Но тогда царь не догадывался, что всем своим отношением к делу он только приближает это самое унижение. В конце концов, его опасения оправдаются, потеря им своего достоинства станет полной, случится именно то, чего он так опасался. Но об этом речь еще впереди.

Только в ноябре 1575 года в Польше вновь открылся избирательный сейм, на котором московская кандидатура почти не рассматривалась. Во все время нового бескоролевья активность русского царя продолжала заключаться в повторении всех своих первоначальных требований, а нежелание раскошеливаться полностью дезавуировало промосковскую партию. Больше других голосов звучало в пользу императора Максимилиана, за него ратовали крупные польские вельможи. Неожиданно в число претендентов на польскую корону вмешался король Швеции Юхан. Шведский посол в Кракове вдруг огласил его кандидатуру, мотивируя тем, что жена Юхана есть родная сестра покойного Сигизмунда-Августа и что их сын остается по матери единственным представителем Ягеллонова рода. Но, как это не покажется странным, удачливее христианских государей в деле проведения на польский престол своей кандидатуры оказался турецкий султан. Он предложил своего ставленника, христианина по вере, но подданного Османской империи, седмиградского князя Стефана Батория. Расчет султана был прост. Он понимал, что в случае победы на сейме кандидатуры Максимилиана традиционно враждебная ему Австрия будет состоять в союзе с Речью Посполитой.

Едва посол седмиградского князя прибыл в Краков и после неизменного в таких случаях перечисления добродетелей и доблестей своего господина огласил его обещания, за Батория стало большинство средней и мелкой шляхты как в Литве, так и в Польше. А дальше разгул знаменитой польской вольности, доходящей до буйства, и несовершенство парламентаризма выплеснулись через край. На сейме, на котором голоса за императора и седмиградского князя поделились примерно поровну, уже никто никого не слушал. Дело закончилось тем, что 12 декабря 1575 года стоящая за германского императора партия провозгласила его королем Речи Посполитой, а 14 декабря партия сторонников Стефана Батория также провозгласила королем своего кандидата. Каждому из провозглашенных королей своя партия отправила извещение о его избрании с приглашением явиться в Краков и занять трон.

Понятно, что оба короля, провозглашенные таким странным образом, знали каждый о своем сопернике, и здесь победа определялась характером, решительностью и настойчивостью каждого. В этом смысле Максимилиан не мог оказать соперничества Баторию. Не обладавший ни большой энергией, ни надлежащей смелостью, ни тем более воинственностью, он легко уступил первенство борьбы за престол седмиградскому князю. Получив от послов известие о своем избрании и одновременно о том, что у него есть соперник, также провозглашенный королем, германский император проявил крайнюю медлительность, заведя разговоры с послами насчет условий, которые на самом деле были уже давно все оговорены, иначе бы и не состоялось его избрание. Потом вдруг предложил послам вместо себя в короли сына, полагая, что так будет лучше для всех. Изумленные послы отвечали, что они не правомочны решать такой проблемы, что выборы короля дело решенное и т. п. Но выбравшая сразу двух королей Речь Посполитая недолго оставалась в столь неопределенном положении. Ее из него вывели нерешительность одного короля и энергия другого.

Едва получив весть о своем избрании, Баторий не медля двинулся в Польшу. 18 апреля он вступил в Краков, не раздумывая подтвердил все предложенные ему сеймом условия и 1 мая короновался короной Речи Посполитой.

Но еще раньше, едва каждый из двух кандидатов на трон узнал о своем избрании, об этом же стало известно и в Москве.

Все это время русский царь поддерживал кандидатуру императора, вернее не поддерживал, а просто был на ее стороне, ибо поддержка предполагает какое-то содействие, влияние на работу сейма, а именно этого Грозный и избегал, боясь уронить свой престиж. Он за свою-то собственную кандидатуру не хотел сделать лишнего движения, считая это за унижение. Но сердцем он оставался на стороне императора, и мы выше приводили объяснения этому: царю был нелишним альянс Речи Посполитой с Германской империей против турецко-татарского союза.

Еще в декабре 1575 года в Москву прибыло посольство из Вены с просьбой к русскому царю поддержать кандидатуру Максимилиана или его сына. Венский двор словно не видел того, что московский властелин в свою-то поддержку не хочет ничего сделать. Тогда, обращаясь к Ивану, посол говорил:

«Избрание Эрнеста в короли будет очень выгодно твоему величеству: ты, Эрнест, цесарь, король испанский, папа римский и другие христианские государи вместе на сухом пути и на море нападете на главного недруга вашего, султана турецкого, и в короткое время выгоните неверных в Азию; тогда по воле цесаря, папы, короля испанского, эрцгерцога Эрнеста, князей имперских и всех орденов все цесарство Греческое восточное будет уступлено твоему величеству и ваша пресветлость будете провозглашены восточным цесарем».

Грозный и без того понимал выгоду союза с Германской империей, объединенной с короной Речи Посполитой, но поскольку и сам был не прочь отхватить что-нибудь из Ягеллонова наследства, опять вспоминал вдруг, что неплохо было бы получить для себя Великое княжество Литовское без Польши. С этой идеей он обратился теперь к послам Максимилиана, настаивая на том, что Литва должна отойти к нему, а император или его сын пусть ограничатся одной Польшей. Послы выразили сомнения, поскольку у Литвы с Польшей успел сложиться крепкий союз и разрушить его на сейме не удастся никакими дипломатическими усилиями. Сторона императора продолжала настаивать на общей короне Речи Посполитой и на том, что принадлежать она должна представителю венского двора, больше ратуя при этом за Эрнеста. Московского царя венские послы старались успокоить тем, что став королем Речи Посполитой, Эрнест уступит русской стороне Киев и некоторые другие города как плату за поддержку. Интересно, что пока польско-литовская шляхта решала на сейме судьбу короны своей державы, русский царь и германский император принялись делить ее между собой. Вместо того чтобы как-то в свою пользу повлиять на работу сейма, Грозный, имевший поначалу немало шансов на победу и постепенно растерявший их полностью, и Максимилиан, сохранивший шансы до конца и даже избранный в короли, но избранный вместе с соперником, с которым судьбу трона приходилось теперь решать в очной борьбе, занялись дележом Речи Посполитой так, будто она уже принадлежала им.

Грозный не очень верил цесарским обещаниям насчет Киева и других мест, а главное, в позиции Вены русскому царю не нравилось то, что она настаивала, чтобы Москва отступилась от Ливонии. А потому насчет заверений императора и всего, что касается орденских земель, Грозный через послов отвечал Максимилиану так:

«Хотим, чтоб брата нашего дражайшего сын, Эрнест, князь австрийский, был на Короне Польской, а Литовское Великое княжество с Киевом было бы к нашему государству Московскому; Ливонская же земля изначала была наша вотчина, и нашим прародителям ливонские немцы дань давали, да, забыв правду, от нас отступили, и потому над ними так и сталось; Ливонской земле и Курляндии всей быть к нашему государству, что мы уже посадили в ней подручника своего Магнуса: так брат бы наш дражайший, Максимилиан-цесарь, в Ливонскую землю не вступался и этим бы нам любовь свою показал; а мы Ливонской земли достаем и впредь хотим искать. К панам польским пошлем, чтоб они выбрали в короли Эрнеста-князя, а к литовским – чтоб оставались за нами; если Литва не согласится отстать от Польши, то пусть она выбирает Эрнеста; если же и Польша и Литва не согласятся иметь государем ни нас, ни Эрнеста, то нам с цесарем Максимилианом над ними промышлять сообща и в неволю приводить».

Нет надобности в очередной раз заострять внимание читателя на ничем не прикрытом цинизме русского царя. Мы видели, что он и раньше грозил войной в случае, если на вакантный трон изберут неугодную ему кандидатуру. В этом не было бы ничего особенного, если бы он сам не пытался занять этот трон. Теперь он предлагает это же самое делать в союзе с другим возможным неудачником. Дескать, давай вместе в случае своего провала повоюем землю народа, править которым собираемся в случае удачи.

Но вот московский властелин получает известие об одновременном избрании двух монархов на один трон. Правда, привезший эту весть гонец Бастанов сообщает царю, что в Кракове не надеются на то, что кто-нибудь из них займет вакантное место, а тем более утвердится на нем. В Речи Посполитой многие сомневаются, что такое странное избрание может быть законным и иметь следствием прочное воцарение кого-нибудь из обоих. В этом смысле русскому царю не следует опускать руки, борьба за польско-литовский престол может иметь продолжение, и в ней у Грозного неплохие шансы. В особенности это касается Литвы. Например, староста минский говорил московскому посланнику: «Чтоб государю послать раньше, не мешкая, к панам радным и к рыцарству? А тем у нас не бывать ни одному на королевстве, вся земля хочет государя царя».

Получив известие об избрании Максимилиана, Грозный отправил в Литву с грамотой своего посла. Тот, возвратившись, доносил, что когда он отдал царскую грамоту с жалованным словом сейму, то даже ярый противник московской ориентации Ходкевич вынужден был признать:

«Только бы государь такие грамоты прежде к нам прислал, то давно был бы избран. Государь домогался от нас опасных грамот на своих послов; но я приказывал с Ельчаниновым (русский посланник в Речи Посполитой – А. Ш.), чтоб государь отправлял послов скорее и без опасных грамот: опасные грамоты потому не посланы, что к ним все паны радные прикладывают свои печати, но из панов одни служат вашему государю, а другие его не хотят и потому опасными грамотами волочат, печатей своих не прикладывают; услышавши о гонце Бастанове, я думал, что он едет к нам с грамотами, с жалованным словом и указом, но он приехал ни с чем; мы уже поневоле выбрали Максимилиана; Максимилиан-цесарь стар и болен, и мы тебя затем держим, что ждем от цесаря присылки, думаем, что он откажется от престола; ляхи выбирают на государство Батория и к нам уже в другой раз присылают, чтоб мы его выбрали; но нам ни под каким видом Батория на государство не брать. Баторий – турецкий ставленник, и как нам отдать христианское государство басурманам в руки? Ты едешь к полякам, так сам увидишь польскую правду: они ни за что не пошлют с тобою опасной грамоты на государевых послов, а я царю-государю рад служить всею своею душою, только бы государь у нас вольностей наших не отнял, потому что мы люди вольные».

Тогда же вернувшийся из Вильно московский посланник Новосильцев доносил, что если бы царь действовал решительнее, успех на выборах московской стороне был бы гарантирован. Один из представителей крупной шляхты Николай Радзивилл говорил ему: «Паны за посулы выбирают цесаря и Батория, но рыцарство всею землею их не хочет, а хочет царя; паны радные увязли в посулах и сами не знают как быть».

Интересно то, что теперь уже и Грозный не знал того, как ему быть. Может быть что-то еще можно было изменить, но решительность и энергичность седмиградского князя сняли проблему с повестки дня. Еще в апреле 1576 года Максимилиан, как король Речи Посполитой, писал Грозному в Москву:

«Думаем, ты давно уже знаешь, что мы в прошлом декабре с великою славою и честью выбраны на королевство Польское и Великое княжество Литовское, думаем, что вашему пресветлейшеству то будет не в кручину».

Русскому царю то было не в кручину, а совсем даже наоборот. Но всего через несколько дней в кремль пришло новое известие, на этот раз о том, что Стефан Баторий коронован польско-литовской короной. Тогда Грозный, лишенный и дипломатической выдержки, и политического чутья, написал своему венскому корреспонденту следующее послание:

«Мы твоему избранию порадовались; но после узнали, что паны мимо тебя выбрали на королевство Стефана Батория, воеводу седмиградского, который уже приехал в Краков, короновался и женился на королевне Анне, и все паны, кроме троих, поехали к нему. Мы такому непостоянному разуму у панов удивляемся; чему верить, если слову и душе не верить? Так ты бы, брат наш дражайший, промышлял о том деле поскорее, пока Стефан Баторий на тех государствах крепко не утвердился; и к нам отпиши со скорым гонцом, с легким, как нам своим и твоим делом над Польшею и Литвою промышлять, чтоб те государства мимо нас не прошли и Баторий на них не утвердился. А тебе самому хорошо известно: если Баторий на них утвердится из рук мусульманских, то нам, всем христианским государям, будет к великому убытку».

На счет того, что Баторий не крепко утвердился в польской короне, царь Иван ошибался. Едва вступив в свои новые владения, седмиградский князь твердо взял власть в руки. От высказываемых Грозным перспектив промышлять над Польшей и Литвой веет наивностью, но мы уже знаем, что русский царь давно потерял реальное ощущение окружающих его вещей. Видимо, на тот момент он еще не догадывался, что ему в самую пору подумать самому о том, как защититься от промыслов под него нового польско-литовского короля. Его недавний политический партнер, император Максимилиан, то ли от старости, к которой он совсем растерял не то что воинственность, а даже последние остатки жизненной энергии, то ли от более объективного понимания обстановки, не стремился поддержать русского царя в деле происков под Речь Посполитую. Вместо этого он, раздражая Грозного, советовал тому совсем отступиться от владений бывшего Ордена, в то время как тот, потерпев полный провал в Польше, еще более утвердился в решении любой ценой покончить с Ливонией.