Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 48 страниц)

Но вернемся на западный театр военных событий.

Чем же там было отмечено противостояние Москвы с врагом в самые первые годы образования Речи Посполитой?

Сразу после завершения исторического Люблинского сейма, в Москву от Сигизмунда прибыли большие послы Николай Тавлош и Ян Кротошевский. После долгих переговоров, сводившихся к скучным территориальным спорам, наконец, было-таки заключено трехлетнее перемирие с условием, что за каждой из сторон на этот срок остается то, чем она на тот момент владеет. После этого для подтверждения таких условий в Литву было снаряжено московское посольство. Из данного ему наказа следовало, что Грозный не столько заботился о перемирии, сколько о впечатлении, произведенном на западе его новгородской резней. Так одна из инструкций послам гласила:

«Если станут говорить: государь ваш в Новгороде, Пскове и Москве много людей казнил, отвечать: разве вам это известно? Если скажут, что известно, то говорить: если вам это известно, то нам нечего вам и рассказывать: о котором лихом деле вы с государскими изменниками лазучеством ссылались, Бог ту измену государю нашему объявил, потому над изменниками так и сталось: нелепо было это и затевать… Если спросят: зачем государь ваш казнил… дьяков, детей боярских и подьячих многих, отвечать: о чем государский изменник Курбский и вы, паны радные, с этими государскими изменниками ссылались, о том Бог нашему государю объявил; потому они и казнены, и кровь их взыщется на тех, которые такие дела лукавством делали, а Новгороду и Пскову за Литвою быть непригоже».

Думается, что нет надобности лишний раз комментировать душевное состояние русского царя, способного в период просветления оценить свои преступления, когда он всеми этими жалкими псевдодипломатическими уловками пытается оправдать содеянное им в глазах соседа. Но при этом он нисколько не убавляет свойственного ему высокомерия, ибо дальше следует наставление, как вести себя послам в случае смерти Сигизмунда, которой ждали тогда со дня на день:

«Если король умер и на его место посадят государя из другого государства, то с ним перемирия не подтверждать, а требовать, чтоб он отправил послов в Москву. А если на королевстве сядет кто-нибудь из панов радных, то послам на двор не ездить; а если силою заставят ехать и велят быть в посольстве, то послам, вошедши в избу, сесть, а поклона и посольства не править, сказать: это наш брат; к такому мы не присланы; государю нашему с холопами, с нашим братом, не приходится через нас, великих послов, ссылаться».

Но беспокойства на этот счет Грозного были напрасными, престарелый король продолжал жить и здравствовать, и достигнутые в Москве условия перемирия были подтверждены и здесь, в Вильно. Может показаться, что русский царь поспешил, упустив в очередной раз возможность получить большее. Ведь его послы доносили тогда из Литвы о большой тревоге короля за свои владения вплоть до столицы. Вот строки одного из посольских донесений: «Из Вильны все дела король вывез; не прочит себе вперед Вильны, говорит: куда пошел Полоцк, туда и Вильне ехать за ним; Вильна местом и приступом Полоцка не крепче, а московские люди, к чему приступятся, от того не отступятся…».

Но сейчас Москве было не до Вильно, и Грозный с готовностью ухватился за перемирие с Литвой, потому как истекало заключенное еще в 1563 году семилетнее перемирие со Швецией, а на возобновление или продление его перспектив не было. Россия стояла перед фактом открытия военных действий против шведов.

К тому времени у русского царя относительно Ливонии созрел оригинальный план действий. Понимая трудности как овладения ею, так и дальнейшего ее удержания, причем не столько по причине своей экономической, военной или еще какой слабости, сколько ввиду отличия тамошнего народонаселения от московского люда в языке, культуре, вероисповедании и всего образа жизни, он решил сделать из Ливонии вассальное государство с сохранением атрибутов ее кажущейся самостоятельности. Для этого Грозный решил дат;ь Ливонии правителя, близкого ей корня, но который бы оставался марионеткой в руках Москвы. Тогда весь завоеванный ливонский край становился бы по отношению к Москве тем же, чем было Курляндское герцогство по отношению к Литве или к Польше. Сначала Иван обратился с предложением возглавить Ливонию ее бывшему магистру Фирстенбергу, который, как мы помним, уже давно пребывал в московском плену. Бывшему магистру надлежало от имени всех чинов ливонской земли присягнуть на верность московскому государю, признав за ним и его потомками верховную наследственную власть над Ливонией. С этим условием Фирстенберг мог хоть сейчас отправляться на родину и господствовать над нею. Но именитый московский пленник отказался от такой чести, сославшись на верность присяге, данной им некогда Священной Римской империи. Кстати, тотчас же, вслед за этим бывший магистр скончался, так что даже в случае его согласия на предложение русского царя вновь погосподствовать в бывших своих владениях он просто бы не успел.

Но Грозный не оставил своего намерения и по совету двух ливонских пленников Иогана Таубе и Елерта Крузе, с которыми русский царь неожиданно сдружился в последнее время, остановил свой выбор еще на одном бывшем магистре Ордена, Кетлере, который в свое время сменил Фирстенберга и который сейчас был герцогом Курляндским. Но и этот, как и его предшественник, тоже не прельстился на сомнительную перспективу московского вассалитета. Видимо, его больше устраивало зависимое положение от польско-литовского государя, где можно было себя чувствовать более свободным, а главное быть в безопасности от безудержного произвола, находясь при особе московского самодура. Но, потерпев неудачу с обоими бывшими магистрами, царь не успокоился и по совету тех же ливонцев обратился к еще одной кандидатуре – датскому принцу Магнусу, владевшему тогда островом Эзель, и этот дал согласие. В том же 1570 году принц прибыл в Москву, где русский царь торжественно провозгласил его королем Ливонии. Кроме того, Грозный оказал Магнусу особую честь, обручив его со своей двоюродной племянницей, дочерью старицкого князя Владимира Андреевича.

Датский принц принес московскому царю присягу на верность, причем условия присяги до этого состряпал сам Грозный. Конечно, главными из них были условия военного союза, предусматривавшие совместные действия датчан и русских в Ливонии, при этом датские войска принца содержались из кремлевской казны. В августе того же года Магнус вступил в Ливонию с 25-тысячным русским корпусом и отрядом своих войск, но поскольку только что заключенное перемирие с Сигизмундом не позволяло действовать против городов, занятых польскими и литовскими гарнизонами, то принц начал с Северной Эстонии, где уже около десяти лет хозяйничали шведы.

Здесь нам следует пояснить, что за ситуация сложилась к тому времени в русско-шведских отношениях.

Долгое время Ивану Васильевичу удавалось поддерживать дружеский контакт со шведским королем Эриком. Московский царь сумел даже заключить с ним мир в 1563 году, то есть тогда, когда тот захватил Ревель и некоторые другие земли в северной части Ливонии. И это несмотря на то, что Грозный объявил себя собственником всех владений бывшего Ордена. Но этот мир был не прочен, и на него Москва пошла только потому, что в войну за орденское наследство тогда вмешалась Литва, а Грозный даже при всей своей недальновидности понимал сомнительность перспектив войны против Литвы и Швеции одновременно. Но непрочность этого мира скажется чуть позже, а тогда, в начале 60-х годов, московская сторона оказалась в явном выигрыше. Особенно это стало заметно после того, как Сигизмунд-Август, так же как и Иван IV, объявивший все орденские владения собственностью своей короны, в ответ на занятие шведами Ревеля объявил королю Эрику войну. Но вот позитивно складывавшаяся для Москвы расстановка сил стала меняться. Началось с того, что брат Эрика, финляндский герцог Юхан, женившись тогда же на сестре Сигизмунда-Августа Екатерине, к которой ранее безуспешно сватался Грозный, в войне брата против польско-литовского короля принял сторону последнего. Надо сказать, что Юхан отличался неприкрытым антируссизмом и потому настойчиво советовал Эрику сначала помириться с Сигизмундом, уступить ему все занятые шведами в Ливонии города, а затем совместными силами обрушиться на царя московского. Видя, что король не внемлет его советам, Юхан стал помогать шурину в войне против Эрика, ссужая того деньгами и беря под залог некоторые места в Ливонии. Последнее явилось прямым предательством, поскольку герцогство Финляндское было составной частью шведской короны, а сам Юхан подданным шведского короля. В результате Эрик арестовал брата за государственную измену, заключил в замок и еще больше сблизился с русским царем, в помощи которого нуждался против Сигизмунда. Дружба с Грозным дошла до того, что шведский король обещал московскому царю Екатерину, жену заключенного брата Юхана. А за это Грозный отказывался в пользу Швеции от Ревеля и всей северной части Ливонии и обещал помогать в войне против Литвы. Правда, позже Иван Васильевич будет оправдывать этот несостоявшийся акт беззакония тем, что он был дезинформирован шведским королем, утверждавшим, что его брат Юхан мертв, следовательно, Екатерина – вдова. И вообще будто бы она ему была нужна не как жена и тем более не как наложница, а лишь как средство добиться от ее брата Сигизмунда-Августа более выгодных условий мира. Интересно, что приводя в свое оправдание этот последний довод, русский царь не замечает низости этого аргумента, как не замечает он гнусности своего желания завладеть сестрой польско-литовского короля с целью использования ее для решения межгосударственных проблем.

К чему бы все это привело неизвестно, но в сентябре 1568 года в Швеции вспыхнуло восстание против короля, закончившееся свержением Эрика и возведением на трон его брата Юхана, всегда враждебно настроенного к Москве, а потому с его воцарением отношение северного соседа к Москве резко переменилось. В несколько дней Швеция из друга превратилась во врага Москвы, и, напротив, прекратилась ее война против польско-литовского союза. Новый король терпеливо дождался окончания семилетнего срока перемирия, заключенного с Грозным его братом, но на продление его московской стороне рассчитывать не приходилось. В следующем за этим событием году, как мы знаем, состоялось окончательное объединение Литвы с Польшей в единый государственный организм – Речь Посполитую и заключение последней военного союза со Швецией против Москвы.

Недружелюбие нового шведского короля проявилось сразу же после его воцарения. Обстоятельства случайно сложились так, что во время восстания против Эрика и его свержения в Стокгольме пребывало посольство русского царя, и первым шагом нового шведского короля было взятие под стражу московских посланников, которых при этом до нитки ограбили. После этого русские дипломаты восемь месяцев провели под арестом и вернулись в Москву только в июле 1569 года. Король не скрывал своего недружелюбия, Грозный царь отвечал тем же. Когда в следующем году Юхан прислал в Москву просить опасной грамоты для своих послов, то грамоту дали, но по приезде в 1570 году шведских послов их первым делом ограбили, как некогда московских в Стокгольме, объявив:

«Юхан-король присылал к царю и великому князю бить челом, чтоб велел государь дать опасную грамоту на его послов и велел своим новгородским наместникам с ним мир и соседство учинить по прежним обычаям. По этой грамоте царь и великий князь к Юхану-королю писал и опасную грамоту ему послал. Но Юхан-король, не рассмотря той отписки и опасной государевой грамоты, прислал послов своих с бездельем не по опасной грамоте. Юхан пишет, чтоб заключить с ним мир на тех же условиях, как царское величество пожаловал было брата его, Эрика-короля, принял в докончание для сестры польского короля Екатерины. Если Юхан-король и теперь польского короля сестру, Екатерину-королевну, к царскому величеству пришлет, то государь и с ним заключит мир по тому приговору, как делалось с Эриком-королем: с вами о королевне Екатерине приказ есть ли?»

Если и прежними своими речами и наказами русский царь достаточно показывал свою сущность, то этой последней он просто превзошел самого себя. Заметим, что он согласен заключить мир с новым шведским королем на условиях, которые обговаривались с его предшественником, и среди прочих снова звучит условие присылки царю сестры польского короля. При этом Грозным игнорируется тот факт, что речь сейчас идет уже не просто о сестре Сигизмунда, а о жене самого Юхана, шведской королеве. И условие это выставляется не кому-то, а самому королю Юхану, мужу Екатерины, с которым московский самодур заводит торг на предмет его жены. Не удивительно, что на такие поползновения русского государя послы отвечали:

«Мы о Юхановой присылке не знаем, что он к царю писал; а приехали мы от своего государя не браниться, приехали мы с тем, чтоб государю нашему с царем мир и соседство сделать, и, что с нами государь наш наказал, то мы и говорим».

На том переговоры и завершились. С дипмиссией в Москве обошлись так же, как за два года до этого обошлись с московскими дипломатами в Стокгольме. Посольство отправили в заключение в Муром. Иван уже не хотел мира еще и потому, что к этому времени ему, как показалось, наконец, удалось решить проблему с ливонским вассалитетом. В Москву явился Магнус, готовый к ливонской кампании против шведов.

Итак, в августе 1570 года во главе русского войска, разбавленного небольшим числом своих датчан, Магнус вторгся в Северную Ливонию. Первой целью предприятия был находившийся в шведских руках Ревель. После того как ревельцы категорически отвергли предложение нового ливонского правителя открыть ворота и сдать город, датский принц решился на осаду. Она продолжалась тридцать недель и стала демонстрацией полной беспомощности как московского войска, так и его датского предводителя. Ревель оказался первоклассной крепостью, а осаждавшие были незнакомы даже с азами осадного искусства. Мы помним, с каким трудом давалось московскому оружию овладение немецкими крепостями в центральной Ливонии. Но Ревель оказался орешком покрепче других ливонских твердынь. Здесь московская артиллерия, перед которой в свое время не устояли Нарва, Нейгауз, Дерпт и Феллин, оказалась бессильной. Русские бомбардиры не смогли причинить сколько-нибудь существенного вреда городу, напротив, крепостная артиллерия за все время осады ни на минуту не оставляла в покое лагерь осаждавших. Кроме всего прочего, гарнизон осажденной крепости являл из себя на этот раз иного противника.

Вместо разложившегося, давно отжившего Ордена, который ничего не мог противопоставить московскому могуществу кроме энтузиазма, воинственного запала и рыцарского фанатизма переживших свой век нескольких отдельных комендоров, под стенами Ревеля русское воинство столкнулось с военной машиной набиравшей силу шведской монархии. Не последнюю роль в неуспехе московской стороны под Ревелем сыграло отсутствие у нее флота, отчего стала невозможной полная блокада города. За все время кампании шведские корабли беспрепятственно заходили на ревельский рейд, доставляя все необходимое для обороны и нормальной жизни города, начиная с продовольствия и заканчивая боеприпасами и живой воинской силой. Магнус знал об этом преимуществе противника, но, приступая к осаде, он рассчитывал на то, что его родная Дания не откажет ему в помощи и пришлет к Ревелю в поддержку его воинства свой флот. Но Дания осталась глуха к просьбам принца, и тогда, поняв бессмысленность дальнейшей осады, Магнус в марте 1571 года, сняв лагерь, отступил от города. Ревельская неудача стала досадной еще и потому, что приступая к кампании, русская сторона, непонятно почему, но надеялась на быстрый и легкий успех.

Удрученный неудачей, боясь царского гнева, несостоявшийся ливонский правитель удалился к себе на остров Эзель, но, как ни странно, Грозный не проявил неудовольствия от провала предприятия. Он спешил заверить Магнуса в своем прежнем расположении к нему, просил забыть про случившееся, сожалел о безвременной кончине своей родственницы, невесты датского принца и обещал помолвить того с другой своей племянницей, младшей сестрой умершей. Но главным в увещеваниях русского царя была надежда на продолжение затеянного. Грозный не отказался от мысли о создании в Ливонии вассального от Москвы государства. Он понимал, что это наиболее реальный путь овладения краем, а потому по-прежнему делал на Магнуса свою ставку.

А для нас Ревельская кампания памятна еще и тем, что с нее начинается новая страница в истории Ливонской войны. Под стенами Ревеля на тринадцатом году военных действий на западе Москва бросила вызов Швеции, пополнив тем самым ряд своих противников. И если уже и раньше, сразу после прихода к власти нового шведского короля, по причине его родства с польско-литовским королем отношения с северным соседом перестали быть дружескими, то теперь, после ревельской акции, Швеция делается союзником Речи Посполитой и открытым врагом Москвы.

Глава 8.
Еще один старый соперник

Если говорить о давности контактов Руси со Швецией, то тут надо понимать контакты с последней исключительно лишь Руси Новгородской, история непосредственных отношений которой с северным соседом уходит вглубь веков. О застарелости и прочности этих отношений говорит один уникальный для политической истории нашего государства факт. Даже после окончательного вхождения Новгородской земли в состав Московской державы кремлевские правители оставили за новгородскими наместниками право напрямую сноситься с верховной властью шведского королевства по любым межгосударственным вопросам, будь-то торговым или военным, вплоть до заключения мирных договоров, как с равными партнерами. Этот факт не может не показаться удивительным, потому как Москва еще в период только становления единодержавия, не говоря уже о времени, наступившем после его окончательного утверждения, всегда предельно ревностно относилась к своей власти. И это, в первую очередь, проявлялось в подавлении всяческих зачатков сепаратизма, в уничтожении даже внешних атрибутов местной самостоятельности. И, пожалуй, из всех бывших удельных княжеств прежде всего это касалось Великого Новгорода, дольше других сопротивлявшегося подчинению Москве. Попавший позже остальных под власть московского княжеского дома, а потому и в более поздние времена во многом сохранивший в себе устои былой независимости, Новгород с его вековой тягой к вольности оставался предметом особой заботы кремлевских владельцев. И вдруг этому самому городу с подчиненной ему областью покоривший его силой оружия великий московский князь Иван III дает право непосредственного сношения с иноземной державой, и в дальнейшем это право за Новгородом оставляет и сын, и внук Ивана III. И не странно, что располагавшие таким правом новгородцы по собственной наивности не могли себя не чувствовать на особом положении, ведь их наместник по сути дела уравнивался с коронованными монархами соседнего государства. Конечно, никакой независимости у бывшего вольного города в действительности не было, как не было никакой самостоятельности у новгородской администрации, служившей игрушкой в руках московского властелина. Понятно, что все касающееся русско-шведских отношений решалось в Московском кремле, а вот зачем нужна была кремлевским правителям такая долгая инсценировка с показной внешнеполитической новгородской независимостью, – вопрос, выходящий за рамки рассматриваемого нами предмета. Единственно, что в этом отношении может представлять интерес в плане нашей работы, то это раздражающая шведскую сторону необходимость сношений не напрямую с московскими правителями, а с их чиновниками, причем не столичными, а сидящими на периферии. Не меньший интерес представляет собой и упорство, с каким московская сторона отвергала все стремления северного соседа войти в непосредственный контакт с царем. Так, завершая в канун ливонской эпопеи очередную русско-шведскую войну, король Густав Ваза, минуя новгородские власти и пытаясь наладить прямой диалог с Иваном Грозным, начинает свое послание к нему со следующего обращения:

«Мы, Густав, Божиею милостию свейский, готский и венденский король, челом, бью твоему велеможнейшеству князю, государю Ивану Васильевичу, о твоей милости. Великий князь и царь всея Русския земли!»

Здесь, с одной стороны, перечислением собственных титулов шведский король стремится подчеркнуть свое равенство с московским самодержцем, но с другой – своим челобитьем, то есть низким поклоном, он это равенство отрицает. И дальше это же послание, в целом направленное на скорейшее заключение мира, содержит условие, что в случае договоренности мирное соглашение должно быть подписано монархами обеих сторон, а не так, как было ранее – монархом одной из сторон и новгородскими наместниками с другой. Свою позицию шведская дипломатия подкрепляла тем положением, что «наместники новгородские – люди великие, но холоп государю не брат». На это предложение Иван отвечал не просто отказом. Он буквально унижал владельца шведского трона:

«… Если король свои гордостные мысли оставит и за свое крестопреступление и за все свои неправды станет нам бить челом покорно своими большими послами, то мы челобитье его примем и велим наместникам своим новгородским подкрепить с ним перемирье по старым грамотам,… Если же у короля и теперь та же гордость на мысли, что ему с нашими наместниками новгородскими не ссылаться, то он бы нам и послов не отправлял, потому что старые обычаи порушиться не могут… Наместники новгородские – люди великие: князь Федор Даирович – внук казанского царя Ибрагима; князь Михайло Кислый и князь Борис Горбатый – суздальские князья от корня государей русских; князь Булгаков – литовскому королю брат в четвертом колене; теперь князь Михайла Васильевич Глинский – деда его, князя Михайла Львовича, в немецких землях знали многие; Плещеев – известный государский боярин родов за тридцать и больше. А про вашего государя в рассуд вам скажем, а не в укор, какого он рода и как животиною торговал и в Шведскую землю пришел: это делалось недавно, всем ведомо».

Как видим, русский царь считает шведского короля не только ниже своих бояр, но и ставит вровень с его же шведскими торговыми людьми. Надо думать, что причиной такой заносчивости Грозного стали не неудачи шведов в последней войне, там и у русской стороны особых успехов заметно не было. Здесь попросту начали сказываться особенности натуры Ивана Васильевича, в первую очередь, его ничем не обоснованное высокомерие, которое будет за ним замечаться еще не раз и которое станет причиной многих неудач его царствования.

После смерти Густава Вазы унаследовавший шведскую корону его сын Эрик еще больше, чем отец, не мог равнодушно покоряться устоявшемуся унизительному обычаю, запрещающему ему напрямую сноситься с русским царем. Сразу по восшествии на престол он отправил послов в Москву с требованием, чтобы мирные договоренности, достигнутые Грозным с его отцом и утвержденные с русской стороны новгородскими наместниками и скрепленные их печатями, были скреплены печатями царскими и чтобы впредь шведскому королю ссылаться только с самим царем. На это шведским посланникам в Москве ответили:

«Того себе в мыслях не держите, чтобы государю нашему прародительские старинные обычаи порушить, грамоты перемирные переиначить; Густав-король таким же гордостным обычаем, как и государь ваш теперь, с молодости помыслил, захотел было того же, чтоб ему ссылаться с государем нашим, и за эту гордость свою сколько невинной крови людей своих пролил и сколько земле своей запустенья причинил? Да, то был человек разумный: грехом проступил и за свою проступку великими своими и разумными людьми мог и челом добить; а вашего разума рассудить не можем: с чего это в такую высость начали?… Тяжелее всего на свете прародительскую старину порушить».

В 1563 году, заключая с Москвой семилетнее перемирие, Эрик вновь поднял вопрос о том, чтобы ему без новгородского посредничества сноситься с царем, и снова получил отказ. Несмотря на это, между обеими державами, благодаря общей враждебности к Литве, очень скоро установились дружественные отношения, нарушенные, как мы говорили, уже при новом шведском короле.

А предысторию отношений Руси к Швеции бегло можно осветить так…

Еще со времен княжения в Новгороде Владимира Святославича, будущего киевского князя Красное Солнышко, на русской земле как нередкое явление начинает наблюдаться присутствие скандинавского элемента. Особенно много выходцев с северных берегов Балтики было в рядах княжеских дружин, где они играли не последнюю роль в остром соперничестве князей за власть. Именно благодаря заморским наемникам Владимир вышел победителем в борьбе за киевское княжение со своими братьями, у которых по родовым счетам прав на старшинство было больше, чем у новгородского князя. Та же история повторилась после смерти Владимира, когда великим княжением завладел его сын Ярослав, который своим успехом остался должен наемной заморской дружине. Но мы не можем знать, насколько пришлый контингент дружин новгородских князей был именно шведским. Древние письменные источники называют его варяжским, не дробя и не относя к конкретному племени. Но под варягами на Руси понимались любые северные пришельцы, выходцы из каких угодно задворков Балтийских государств: Дании, Норвегии, Швеции. Всех их одинаково называли на Руси варягами или норманнами.

По-настоящему же тесный контакт именно со Швецией устанавливается у Новгорода во время княжения в нем Ярослава, будущего киевского князя, прозванного Мудрым. Будучи еще при жизни отца наместником в Новгороде, Ярослав пребывал в постоянном общении с северным соседом, где сумел не только приобрести много друзей, но и расположить к себе двор, результатом чего стала его женитьба на принцессе Ингигерде, дочери шведского короля Олава Скетконунга. Одним из условий брачного контракта предусматривалась передача женихом невесте в виде подарка одного из пригородов Новгорода – города Ладоги, расположенного на южном берегу Ладожского озера у места впадения в него реки Волхов. Условие было выполнено, после чего управление Ладогой с окружающей областью перешло в руки одного из родственников невесты, но шведское влияние в крае не стало от этого сколько-нибудь преобладающим. Русский элемент продолжал здесь доминировать, скорее пришельцы, привнося некоторые свои специфические особенности в быт аборигенов, в целом принимали устои последних, постепенно растворяясь среди славянского корня. И такое положение вещей не нарушилось обилием родственных связей русских людей со шведами, когда многие новгородцы, начиная с приближенной к Ярославу боярской верхушки, а затем и рядовых дружинников, последовали примеру своего князя.

Но, безусловно, более памятными для истории остались враждебные отношения Руси со Швецией.

Тут надо отметить, что до последних десятилетий XIII столетия военный контакт новгородцев со шведами оставался весьма ограниченным, не отмеченным регулярностью или постоянством. Дело в том, что в отличие от западных соседей, будь то Литвы, или Ливонии, от Швеции Русь была отделена морем, а потому долгое время новгородские пятины не имели на суше общей границы с владениями шведской короны. На севере владения Великого Новгорода включали в себя восточную часть южного побережья Финского залива, далее, оставляя за собой все русло Невы, они охватывали с западной стороны Ладожское озеро, и затем через земли корелов – племени финского корня условная и призрачная граница доходила до Белого моря. Таким образом, на севере новгородская земля граничила лишь с землями финского племени Емь, переживавшим тогда раннефеодальный период развития, почти не тронутый государственными отношениями. Да и с тем граница проходила только по западному побережью Ладоги, а также по среднему и нижнему течению Невы, оставляя свободным ее устье, то есть выход в море. Отношения новгородцев с народами финских племен всегда были мирными, может быть не столько благодаря дружественному характеру последних, сколько благодаря их слабости, чего нельзя сказать о шведах и о варягах вообще. Но шведам, для того чтобы потревожить новгородские владения, необходимо было пересечь Балтийское море и пройти всей протяженностью Финского залива. И хотя все скандинавы и были великолепными мореплавателями и располагали первоклассным по понятиям того времени флотом, шведские терзания русской земли носили характер редких, кратковременных набегов на почти пустынные берега Невы и Ладоги. Будучи отрезанной от Руси морем, Швеция до поры до времени была не в состоянии организовать сколько-нибудь серьезную военную акцию, позволившую бы ей закрепиться на берегах Невы или в южной части Финского залива, закрыв тем самым русским выход в море. А именно к этому и сходились все помыслы северного соседа Руси, стремившегося к полному господству на Балтике.

Русь довольно успешно пресекала такие поползновения. Нашему соотечественнику наиболее памятной стала победа новгородцев, руководимых князем Александром, в 1240 году на Неве, невдалеке от устья невского притока, реки Ижоры. Это событие ничем не отличалось бы от множества ему подобных и дополнило бы собой длинный ряд других, если бы оно не пришлось на самый тяжелый момент русской истории. Тогда для не успевшей оправиться после Батыева погрома Руси Невская победа стала больше, чем просто поведав

Здесь мы снова, уже в который раз, должны затронуть наше внимание уникальным историческим фактом, остающимся для нас до сих пор загадкой. Это то, что гроза Батыева нашествия не тронула Новгород, не подвергла разорению его обширные и богатые земли. И когда в ожесточенном сопротивлении азиатскому нашествию практически полностью оказался уничтоженным профессиональный военный контингент Древнерусского государства – княжеские дружинники, а вместе с ними значительному истреблению подверглись и их вожди, новгородская земля сохранила свой людской и, следовательно, военный потенциал. Тогда в горниле нашествия погибла добрая половина княжеской фамилии Рюрикова рода, но для будущего России необъяснимое провидение спасло князя Александра.

Агрессия 1240 года пришлась на время правления в Швеции короля Эрика Эриксона, а возглавлялась она зятем короля Биргером. Кроме страстного стремления к единоличному господству на Балтийском море, очередная враждебная акция подстрекалась еще и папскими призывами к крестовому походу против Новгородской земли с целью обращения ее населения в католицизм.