Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 48 страниц)

И вот Разин уверяет нас в том, что захват Ливонии стал следствием ордынского ига над Русью. Больше того, вооруженной агрессии России против Ордена времен царствования Грозного он пытается приписать прогрессивный характер.

В чем еще не прав маститый ученый, так это в том, что он излишне много значения придает факту слабости Ордена как вооруженного противника. Отсюда, наряду с традиционными ссылками на необходимость выхода к морю, он называет беззащитность Ливонии как еще одну причину того, почему бы ее не захватить. Ну, как тут не поддаться такому искушению? Так же посчитал и Иван Грозный, но Ливония оказалась не по зубам Москве. И если для русского царя это стало в свое время откровенной неожиданностью, то творившему через 400 лет Разину было уже об этом известно.

Вообще позиция советского историка восхищает своим поклонением перед открытой агрессией и непритязательностью в выборе средств для ее оправдания. По его мнению, нужно устранить препятствия, мешавшие экономическим и культурным связям с Западной Европой, и все тут. Причем устранить их можно любыми путями. И совершенно не важно, что эти препятствия созданы ходом исторического процесса. Балтийское море – кратчайший для Руси путь в Европу, и это верно подмечено историком, но на этом самом пути лежит преграда. «Прибалтика находилась в руках Ливонского ордена», – повествует он нам. И далее об этой преграде говорится как о какой-то аномалии и совершенно не принимается во внимание тот факт, что Ливонский орден – это самостоятельное и суверенное государственное образование. Да, оно создано путем покорения прибалтийских народов, ну а чем теперь возвышеннее претензии нового завоевателя? Только тем, что ему нужно море, которого он лишен самой природой?

И не случайно из всех сведений о Ливонской войне, которым, как мы сказали, свойственна крайняя скупость, наибольшей подробностью отличается изложение причин войны, когда авторы изощряются в попытках оправдания московской военной авантюры. Чего только стоит упоминание о стремлении к налаживанию, наряду с экономическими и политическими, и культурных связей с Европой. Оказывается, война с европейским народом нужна для установления культурных связей с европейскими же народами.

Излишне говорить о том, что любая оправдательная трактовка причин Ливонской войны отдает неприкрытым цинизмом. Вот еще одна выдержка из изданий недавних лет. В монографии «Русская история» ее авторы И.А. Заичкин и И.Н. Почкаев пишут:

«Некоторые историки считали Ливонскую войну политической ошибкой Ивана IV. Н.И. Костомаров, например, усматривал в ней излишнее стремление Ивана Грозного к завоеваниям. Между тем для России она была поставлена в повестку дня самой историей – выхода к Балтийскому морю требовали ее экономические и военные интересы, а также необходимость культурного обмена (курсив мой – А. Ш.) с более развитыми странами Запада…

Прибрежная полоса Балтийского моря некогда принадлежала Новгороду и Пскову. Потом эти прибалтийские земли захватили рыцари Ливонского ордена и Швеция».

Здесь все то же самое, на что мы указывали выше, разбирая подобные утверждения других творцов от истории. Тут и война, необходимая для налаживания культурного обмена, и прибрежная полоса Балтийского моря, якобы когда-то принадлежавшая Новгородской Руси, но отнятая у нее Ливонским орденом, хотя известно, что Ливонский орден образовался уже после того, как рыцари завладели Прибалтикой, равно как и то, что за всю историю Новгородской Руси рыцарство не отняло у нее ни одной пяди земли и т. п. Правда, нет ссылки на татарское иго как на причину отторжения Ливонии от Руси. Здесь авторы последней цитаты не стали копировать Разина. Видимо, явная несуразица в датах, когда Прибалтика оказалась в основном завоеванной в конце XII и окончательно в первые годы XIII века, а иго на Руси установилось только через 40 лет после этого, остановило историков от следования их ученому предтече. Но во всем остальном аналогия полная, и наши отечественные умы не смущаются повторять, что выхода к Балтике требовали «экономические и военные интересы» России. Не лишена в данной цитате интереса и ссылка на Костомарова, выдающегося историка XIX века. Она звучит как укор ученому за его обвинения Грозного в излишнем увлечении к завоеваниям. Хочется спросить авторов цитаты: а что, разве такие обвинения не обоснованы, и Грозный царь не страдал такими увлечениями?

Но все же основной акцент в объяснениях справедливого начала Ливонской войны лежит, похоже, в оглашенном Разиным и подхваченном его последователями стремлении к воссоединению. Такая трактовка истории, отвечай она в действительности всем реалиям, была бы способна перевести Ливонскую войну со стороны России в разряд справедливых. Но отвечает ли такая концепция исторической истине?

Чтобы ответить на этот вопрос, достаточно будет бросить хотя бы беглый взгляд в прошлое, и тогда увидим, что Россия исторически не была морской державой.

Это уже спустя много времени после того, как русское государство сумело «ногою твердой стать при море», наши историки предприняли немало жалких попыток обосновать справедливый характер войн России за выход к морям ее стремлением возвратить некогда утерянные земли Балтийского и Черноморского побережий. И надо сказать, что такие попытки возымели успех, и у многих наших соотечественников сложилось впечатление, что когда-то Россия владела морскими берегами, но лишилась их в результате агрессивной политики соседей.

Такая концепция с исторической точки зрения далека от корректной.

Ни этническое расселение восточнославянских племен, ни государственные границы древнерусских княжеств никогда и нигде не доходили до морских побережий. Другое дело, что они были отделены от них слабыми в государственном отношении племенами – чудью и емью (финнами) на севере, в Прибалтике, и кочевыми тюрко-язычными народами (печенегами, а позже половцами) на юге, в Причерноморье, что позволяло древнерусскому человеку довольно легко прорываться по рекам в Балтийское и Черное моря. К Балтике водный путь пролегал по Волхову, а далее по Ладоге и Неве или по Западной Двине, а в Черное море по Днепру, Южному Бугу или Днестру. Такое сообщение обеспечивало Руси какой ни есть контакт с Западом, но до поры до времени его было достаточно. Но при этом Русь никогда ни на каком из морей не имела своих гаваней, ибо не владела ни одним клочком своей земли ни на одном из побережий. А потому любое мореплавание для нее начиналось по рекам из континентальных глубин, и только слабость соседей, отделявших ее от моря, давала возможность ей водным путем сноситься с внешним миром.

Но вот слабые северные соседи – чудь и емь подверглись экспансии ливонских рыцарей и шведов, а на юге степное пространство, отделяющее русские земли от Черного и Азовского морей, попало под юрисдикцию Турции и вассально от нее зависящего Крымского ханства. Водное сношение России с заграницей стало затруднительным, а во многих случаях невозможным. Но надо помнить, что под юрисдикцию сильных соседей, закрывших Руси водный путь на запад, попали не русские земли, как это часто трактуется с целью объяснения отрезанности Руси от моря и оправдания ее попыток отнять эти земли. Это были действительно завоеванные оружием земли, но не Руси, а ее соседей, с которыми ранее, до их завоевания, русским людям удавалось ладить и, хоть порой и не без вспышек враждебности, в целом жить относительно мирно.

Завоеванные шведами и немцами земли в Прибалтике никогда русским не принадлежали, и, утверждая обратное, наши историки приводят в свою пользу только один аргумент. Они упоминают город Дерпт, бывший русский город Юрьев, основанный Ярославом Мудрым и позже занятый крестоносцами во время очередной волны западной экспансии.

Но, во-первых, те же историки всегда подчеркивают, что Ярослав Мудрый основал Юрьев в земле племени Чуди после ее завоевания в результате очередного похода. Выходит, законных прав у Руси на Дерпт было не больше, чем у захвативших его несколько позже немцев. А что касается самого князя Ярослава, то он после этого выглядит ничем не лучше любого другого завоевателя. Во-вторых, Дерпт – сугубо континентальный город, стоящий вдали от моря и в стороне от путей, ведущих к нему. Так что говорить о его возвращении с целью пробиться к морю, по меньшей мере, нелогично.

Вообще говоря, у Руси на севере в древние времена был непосредственный выход к морю, правда, в очень неширокой полосе, зато несопряженный с переходом через чужие земли. Новгородские и псковские владения простирались до южного (левого) берега Невы во всем ее течении. А от устья Невы эти владения тянулись на запад по южному берегу Финского залива, достигая Копорья. Правда, невозможно сказать твердо, когда эти земли стали называться русскими. История колонизации их новгородцами покрыта плотной пеленой тумана, и остается вопросом, насколько обоснованно и исторически корректно применять к этим русским землям приставку «исконно». Но уже в обозримые времена этими землями владели русские люди, и путь здесь к морю, хоть и не пересекал чужих земель, но проходил в непосредственной близости от них, по границе. Ведь Нева была пограничной рекой, ее правый берег принадлежал финнам. Может быть, отчасти именно поэтому Русь не спешила налаживать тут мореплавание, строить гавани и пр. Последней пристанью на пути из глубин новгородских владений к морю был городок Ладога, что в низовьях Волхова. Но, наверное, главной причиной того, почему единственный выход Руси к морю так долго оставался не обихоженным, была континентальная сущность русского человека. Да и до поры до времени русский человек не осознавал особых выгод, которые могло бы дать ему море.

Задолго до Ливонской войны Русь расширила свои прибрежные владения на Балтике, отодвинув границу на севере от Невы до реки Сестры, а на западе сначала до реки Луги, а затем и до Наровы. Но в деле развития мореплавания Россия при этом не продвинулась ни на йоту. В таком состоянии она и развязала против соседней Лйвонии самую длительную в своей истории войну, поставив будущим поколениям историков задачу оправдания агрессии необходимостью иметь выход к морю, который на самом деле у нее был, и мифическим правом на возвращение своих бывших земель.

Историкам, объясняющим такие же устремления Петра I, было легче. Ибо Петром действительно руководило сознание необходимости моря, потому как в момент, когда он начинал Северную войну, у России не было ни пяди Балтийского побережья. И к шведской стороне русский царь предъявлял только одно требование – вернуть захваченное ею у России в Ливонской войне, то есть земли, простиравшиеся от устья Сестры до устья Наровы. Так что, кроме всего прочего, Северную войну, судя по изначальным требованиям русской стороны, можно считать войной справедливой. Это уже в ходе самой войны сложилась ситуация, когда России предоставилась возможность отхватить больше, отчего и характер войны потерял справедливое начало. И недаром во всех скудных ссылках на Ливонскую войну авторы стараются привести как можно больше аналогий во внешней политике Петра I и Ивана Грозного: Иван-то, дескать, оказывается, предвосхитил петровские замыслы. Всеми силами наши деятели исторической науки пытаются уравнять их не только в устремлениях (устремления действительно были одинаковы), но и в Причинах, побудивших обоих к таким устремлениям, потому как таким Уравниванием легче завуалировать агрессивный, захватнический, несправедливый характер Ливонской войны. В этом смысле Северная война служит своего рода моральным и нравственным прикрытием случившейся за полтораста лет до нее войне Ливонской.

В среде наших соотечественников война Петра I против Швеции не вызывает сомнений в своем справедливом характере, ибо обыватель строит свое отношение к ней по исходным замашкам русского царя. А потому эта война всегда была популярна у всех поколений россиян, начиная с ее современников. А отечественная историография до наших дней продолжает не скупиться на ее популяризацию и прославление. Ну а поскольку может показаться, что Ливонская война имела те же цели, во многом тот же театр действий, а одним из противников России была Швеция, то и саму войну, особенно если не вдаваться в подробности, легко представить как полную предтечу войне Северной. Мы здесь не зря оговорились, что аналогия между обеими войнами может только показаться, и показаться она может лишь при поверхностном рассмотрении. Но именно таким, обывательским подходом и отличается большинство, и не только наших соотечественников. И именно на это обстоятельство делают ставку те, кто отдает очередной социальный заказ к исполнению. И только поэтому Ливонская война не получает широкого освещения, ибо в противном случае ее характер, ее истинное лицо, даже при помощи Северной войны, завуалировать будет сложнее. Ведь чем больше приводить подробностей о Ливонской войне, тем больше непохожа она будет становиться на Северную. И при глубоком изучении войны времен Ивана Грозного искусственно и неуклюже слепленный из нее прототип войны петровского царствования развалится на глазах.

Ну и, конечно, самым большим отличием одного события от другого стали их итоговые результаты. Северная война отвечает обоим условиям быть со славой записанной на скрижалях отечественной истории: она была справедливой войной и завершилась полной и убедительной победой русского оружия. Ливонская же война являет собой полную противоположность: не имея в своей основе справедливого начала, до конца оставаясь захватнической, она закончилась для государства-инициатора агрессии тяжелым поражением.

Особенность настоящей книги в том, что, будучи посвященной войне, она меньше всего повествует о непосредственных военных действиях, рассказ о которых на ее страницах строится довольно скупо, отчего может показаться, что картина самой войны теряется на фоне общеполитической истории России второй половины XVI века. Читатель почти не найдет здесь характерных для военной истории ярких батальных сцен и описаний военных операций, способных дать представление об уровне владения военным искусством каждым из участников описываемых событий. Причина тому та, что такими данными просто не располагает наша историография. Имеющиеся в распоряжении исследователя источники с их скудными сведениями о Ливонской войне, на которые можно сослаться, свои упоминания о непосредственных боевых действиях ограничивают датами, в которые эти действия состоялись, и конечными их результатами. Совсем редко можно встретить данные о численности войск, участвовавших в той или иной операции, впрочем, почти всегда с оговорками о их сомнительности. В самого разного уровня литературно-исторических произведениях, затрагивающих Ливонскую войну, мы не найдем свойственных такому жанру карт и схем кампаний той войны и ее отдельных баталий.

Как известно, боевые действия в Ливонской войне в основном сводились к осадам и штурмам крепостей и редко выливались в открытые полевые сражения. Но за исключением осады Пскова, случившейся уже практически под занавес войны, мы также не имеем представления о характере осадных баталий и не располагаем ни словесными описаниями осажденных крепостей, ни схемными изображениями их защитных сооружений, ни данными о их вооружении.

Но насколько скудна имеющаяся в распоряжении исследователя информация о военных действиях, настолько противоположная картина ждет того же исследователя при знакомстве его с дипломатической составляющей той же войны. Та эпоха оставила нам массу материала по внешнеполитической борьбе противников вне полей сражений. Надо сказать, что накал политических страстей на воюющих сторонах все 25 лет боевых действий не уступал накалу военному, а соперничество внешнеполитических ведомств в разгар войны достигло своего пика, став украшением истории дипломатии своей эпохи.

Характерной особенностью той войны стало то, что на всем ее протяжении Россия параллельно военным действиям практически беспрерывно вела переговоры с главным своим противником – Литвой, а позже, после объединения последней с Польшей, с объединенным государством – Речью Посполитой. Это уникальное явление в истории, и его уникальность в равной степени относится как к истории войн, так и к истории дипломатии. Обычно военные действия прерывают всякие переговоры и рвут дипломатические отношения, возобновление которых в будущем становится, как правило, серьезной проблемой. В Ливонской же войне главные враждующие стороны под грохот битв обменивались посольствами, предъявляли друг другу требования, выясняли отношения, не унимая при этом своих воевод. Чуть ли не постоянно, на протяжении всей войны, в Москве находились полномочные представители государства-соперника, равно как в Вильно или в Кракове вершили дипломатическую миссию люди Москвы. А если и не было в какой-то момент при дворе одного из противников посольства другого, то переписка между главами правительств воюющих держав не прерывалась никогда, отличаясь завидной регулярностью. Гонцы с посланиями из Москвы в Вильно или в Краков и обратно из Вильно или из Кракова в Москву освоили дорогу настолько, что знали на ней каждый камень.

Вершиной обоюдной дипломатической активности стало то, что в разгар войны представитель царственного дома одного воюющего государства даже баллотировался на трон другого, то есть, государства-соперника. И мог бы даже быть и избран, будь немного погибче и политически более проницателен.

Характер дипломатических отношений России с Речью Посполитой времен Ливонской войны представляет большой интерес. Он менялся в зависимости от успехов или, напротив, неуспехов на полях сражений, став воплощением всех пороков аппарата политического руководства Московским государством. Но мы не станем упреждать событий и познакомим читателя с историей этих отношений по ходу нашего повествования.

Скудость сведений о тактической составляющей той войны не позволяет отнести настоящую книгу к разряду книг о собственно военной истории, а тем более к истории военного искусства. Она по своему содержанию ближе к общеполитической истории эпохи. И как один из символов эпохи в ней нашел место ее главный герой – русский царь Иван IV.

В целом эта книга не носит в себе портретного начала и автору по ходу ее написания меньше всего хотелось бы превращать свое творение в еще одну трактовку изъезженного образа Ивана Грозного. Тем более, что в своей предыдущей работе «Парадоксы российской истории», в ее разделе «А тут рабское терпение…» автор дал свое видение личности этого русского самодержца, и любое новое написание его привело бы только к повторению. Но совсем оградиться от такой задачи при трактовке главного события второй половины XVI столетия, каким стала Ливонская война, видимо, нельзя, и главный герой эпохи невольно становится главным героем и этой книги. А потому прежде чем перейти к нашему повествованию, не лишним будет дать несколько штрихов к пониманию личности первого русского царя.

Специфичность ситуации в том, что в разные периоды нашей истории образ Ивана Грозного претерпевал существенные изменения, отчего восприятие его нашими соотечественниками неоднозначно. Наиболее крупные деятели нашей исторической науки досоветского периода, то есть деятели, не зараженные вирусом марксистской концепции понимания исторического процесса, дают Ивану Грозному строго определенную, сугубо негативную оценку. Наряду с ними в ту же эпоху можно было встретить другую точку зрения, сторонники которой пытались скрасить доминировавшее и безраздельно господствовавшее в научной и просто общественной среде представление об этом русском самодержце. Но именно только скрасить, а никак не изменить его. В целом, образ царя Ивана считался, и не без основания, настолько устоявшимся, что не подлежал существенному пересмотру, но при этом мог вызвать со стороны некоторых историков стремление найти в нем положительные стороны, что, в общем-то, также не лишено некоторых оснований.

И надо же так было случиться, что только к середине XX столетия, то есть даже далеко не с самого начала советской эпохи и, что самое интересное, без сколько-нибудь серьезного содействия со стороны ученой среды, личность Ивана Грозного вдруг претерпевает кардинальное изменение. Мы напрасно сейчас стали бы искать какое-то научное обоснование перелицовки давно устоявшегося к тому времени образа Ивана IV. Понятно, что жалкий лепет школьных учебников по истории не может считаться обоснованием какой бы то ни было научной концепции. А кроме этого лепета, перекройку и перелицовку образа Грозного можно было наблюдать только в художественном жанре. Но именно этот жанр оказался самым действенным, результативным и эффективным. Такие антиисторические художественные произведения, как роман В.И. Костылева, фильм

С.М. Эйзенштейна, пьеса В.А. Соловьева, перевернули в сознании массы наших соотечественников представление об одном из самых жалких и ничтожных правителей русского государства, преподали его с точностью до наоборот. Нет нужды напоминать читателю о том, что создание нового образа царя Ивана явилось выполнением политического и социального заказа со стороны власти, нуждавшейся в подобном историческом прототипе. Достаточно сказать, что все вышеназванные художественные произведения сыскали своим авторам лауреатство Сталинских премий.

И вот царь, доведший страну до страшной разрухи, а народ – до полного разорения и обнищания, и не только до скитания и бродяжничества, но и до массовой миграции за рубеж, царь, потерпевший тяжелое поражение в войне, в результате чего потерял море, возвращение которого станет большой и насущной проблемой для нескольких будущих поколений россиян, царь, поставивший страну на край катастрофы и вплотную подведший ее к такому страшному явлению нашей истории, как Смута, вдруг четыре столетия спустя предстает перед потомками в совсем ином облике, чем заслуживал и оставался все эти предыдущие столетия. И насколько же живучим оказался этот новый облик!

Неудивительно, что внедрение нового образа Грозного в умы наших соотечественников стало делом нетрудным. И это несмотря на то, что личность первого русского царя, как и вся его деятельность, оставляют мало места для полемики. Но это, конечно, только в том случае, если подходить к изучению этого предмета серьезно. Вот на это последнее обстоятельство и делали ставку заказчики. Они-то знали, что серьезно этим предметом уже давно никто не занимается, а если кто и поймет всю чудовищную нелепость нового представления хорошо известного персонажа русской истории, то голоса все равно не подаст. К тому времени оппонентам государственной идеологии уже давно было отказано в праве на существование. И уж совсем сможет показаться удивительным то, что этот, вновь созданный в угоду определенным политическим силам образ Грозного, оказался настолько живучим, настолько отвечающим воображению нашего соотечественника, что сам соотечественник не может с ним расстаться до сих пор. А главное, не хочет. И это несмотря на то, что прошло уже почти полвека, как официальная историография если и не вернула все на свои места, то, во всяком случае, сделала к тому немало шагов.

Почему же так держится этого образа наш соотечественник несмотря на массу открывшихся ему источников, несущих совсем иную информацию об этом предмете?

Тут надо сказать, что вернуться к истинному образу царя Ивана нашему соотечественнику мешает до сих пор если и не господствующая, то, во всяком случае, достаточно доминирующая концепция и стоящий у нее на службе популярный официоз, которые полностью так и не могут отрешиться от полученного в наследство от предыдущего поколения заезженного штампа. А потому начавшийся с последней трети XX столетия процесс развенчания Грозного не был доведен до конца, остановился на полпути. Приведем только одно, но типичное для последних трех-четырех десятилетий ученое мнение о личности Ивана Грозного. Это мнение принадлежит профессору МГУ им. М.В. Ломоносова А.М. Сахарову и взято из его работы, опубликованной в 1975 году:

«Личность и деятельность Ивана Грозного были очень противоречивы. Это отмечалось уже современниками. В народном эпосе Иван IV предстает и как покоритель Казани, и как жестокий «царь-собака». Дела Грозного были так же противоречивы, как была полна противоречий вся эпоха становления и укрепления Российского государства. Умный и подозрительный, жестокий и дальновидный, образованный и суеверный, упрямый и непоследовательный, энергичный и знавший полосы депрессий – Иван IV был, по всей видимости, душевно неуравновешенным человеком. Но было бы принципиально неверно оценивать весь ход исторического развития России середины и второй половины XVI в., связав и обусловив его только личностью Ивана IV, даже такой властной и сильной. Историческая наука давным-давно отказалась от мысли, что ход истории определяется волей царей, королей, полководцев и прочих властителей. Отнюдь не сбрасывая со счета то большое влияние, какое оказала та или иная личность на ход событий в государстве, марксистская историография не считает это влияние определяющим фактором исторического процесса. Иван IV действовал в тех исторических условиях и в той обстановке, которое имели объективное происхождение.

Иван Грозный внес в этот исторический процесс развития средневекового Российского государства не только энергично осуществленные важные внутренние преобразования и успешно решенную задачу ликвидации опасных очагов агрессии против России на востоке, не только целеустремленное движение к Балтийскому побережью, но и садизм, жестокость в борьбе с действительными и мнимыми противниками его политики. Жестокость вообще была свойственна средневековым правителям, и не только потому, что она вытекала из средневековой феодальной морали и нравственности.

Правители XVI в. прибегали к жестокости именно по той причине, что ясно чувствовали слабость своей власти и силу непокорных своих противников. Но объективная обусловленность политики Грозного не отменяет необходимости оценки его субъективной деятельности, историческое объяснение не равнозначно оправданию. На века имя Грозного оказалось неразрывно связанным с представлением о диком разгуле террора, о подозрительности и жестокости в деятельности правителя страны, а слово «опричнина» стало нарицательным обозначением крайнего беззакония, произвола, массового истребления неповинных людей».

Много дискутировать по поводу приведенного положения не стоит. Мнению профессора можно поставить расхожую оценку – «и вашим и нашим». При любом повороте политической направленности государства можно всегда будет оправдаться своей лояльностью к власти. Не будем за это осуждать ученого, ведь эта мысль была им высказана в 1975 году, во времена, когда нельзя было не сослаться на марксистскую концепцию понимания исторического процесса. А что касается нашего конкретного предмета исследования, то те времена характерны еще и тем, что тогда не только царь Грозный, но и политический заказчик его радикальной переоценки сам подлежал ползучей реабилитации, и идеологическая стабилизация в стране была только кажущейся. Как и кого еще из прошлого могли бы выбрать тогдашние кремлевские правители в качестве собственных прототипов, как тогда трактовать историю и какой еще можно будет получить социальный заказ, никто из ученых-историков предусмотреть не мог. А вот знакомство с политической манипуляцией с привлечением к арсеналу средств общественно-социальных наук и с соответствующей подгонкой исторических лиц под нужный сегодня размер – у ученых этого профиля было. Так что стоит ли нам сегодня поражаться живучести искусственно сотворенного образа Ивана Грозного? И следует ли удивляться тому, что с этим образом очень неохотно расстается наш соотечественник?

Главная причина живучести надуманного образа царя кроется во внутренней сути русского человека, в том, что его устраивает такой образ больше, чем любой другой. Видимо, въевшееся в кровь и сознание наших людей согласие с необузданной тиранией, с неограниченным произволом власти, беззаконием и деспотизмом располагает к положительным эмоциям при восприятии такой личности, как Иван Грозный. Глубоко укоренившаяся в русском человеке рабская психология не противоречит такому положению вещей.

Относительно личности Грозного, наверное, следует согласиться с мнением историка Б.Н. Флори, который свое фундаментальное исследование, посвященное первому русскому царю, подытожил словами: «Приходится честно сказать читателю, что на вопрос об историческом значении деятельности Ивана IV мы до сих пор не имеем окончательного ответа. Остается лишь надеяться, что его могут принести труды новых поколений исследователей».

Автор настоящей книги надеется, что его творение в какой-то мере может быть отнесено именно к таким трудам, хотя и посвящено отнюдь не царю Ивану IV, а лишь его главному внешнеполитическому деянию, ставшему, по мнению многих отечественных историков, целью и смыслом всей жизни Грозного. Ну, а поскольку это предприятие завершилось полным провалом, то оно может лишний раз подчеркнуть несостоятельность попыток реабилитации первого русского царя как государственного деятеля и необоснованность изображения его хоть в сколько-нибудь положительных тонах. Но не в этом главная задача книги. Указывая на результаты деятельности главного героя эпохи, автор не стремился дать объяснение его личности. Автор хотел бы, чтобы читатель, опираясь на факты основного начинания царствования Грозного, сам сделал о нем вывод. Но автор был бы глубоко удовлетворен, если бы эта его работа хоть в какой-то мере смогла бы помочь его соотечественнику докопаться до причин, объясняющих возможность появления такого человека на нашем отечественном небосклоне. А равно столь долгого и ничем не поколебленного нахождения на нем и, что самое поразительное, способность к перерождению через несколько веков после смерти в совершенно иной и необыкновенно живучий образ.

И если уж мы коснулись портретной стороны книги, то невозможно пройти мимо того момента, что по ходу изложения событий Ливонской войны автору приходилось в виде набросков, буквально несколькими штрихами, знакомить читателя с наиболее запомнившимися ее героями. Их судьбы удачно дополняют содержание рассматриваемого предмета, дают возможность лучше оттенить характер эпохи, потому как в определенном смысле они стали ее символами.