Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 48 страниц)

Но так было в Польше, иное дело было в Литве. Нет, там не было сколько-нибудь заметного движения протестантов, и этническая Литва оставалась в лоне римской церкви. Но именно только этническая. Большинство же населения Великого княжества Литовского, включавшего в себя ядро земель некогда Древнерусской державы, исповедовало православие. На тот момент, когда Литва и Польша только-только объединились в одно государство, влияние Польши еще не было преобладающим, и католицизм не успел распространиться на литовские земли, населенные этническими русскими людьми. Там приверженными православию тогда оставалась даже аристократическая верхушка. Это позже, во времена открытого гонения в Речи Посполитой на русскую церковь потомки старых княжеских и боярских фамилий переменят веру на латинскую, или, как говорят, ополячатся. А в те времена, о которых мы рассказываем, позиции православной церкви в Литве оставались незыблемыми.

Может быть именно поэтому в Литве и прозвучала кандидатура от московского правящего дома, и уж совсем интересно то, что она была поддержана и на территории Польши. Выходит, что в государстве, воюющем против России, существовала довольно сильная промосковская партия. Конечно, особенно влиятельной она была на территории Литвы, где, как мы сказали, оставалось много коренного русского православного населения, но нельзя не отметить, что даже этнические литовцы, и, наконец, некоторые поляки-католики, очевидно те, что были заинтересованы в сильной государственной власти, наподобие московской, тяготели к России. Эта-то партия и выдвинула кандидатом на престол младшего сына русского царя Ивана Грозного, царевича Федора. Понятно, что если бы тогда удалось посадить на трон в Кракове кого бы то ни было из Иванова семейства, то, несмотря на ограниченность королевской власти в соседнем государстве и на отсутствие права передачи ее по наследству, за годы нахождения на краковском престоле русского царственного отпрыска можно было решить все те задачи, что ставило правительство Грозного, вступая в Ливонскую войну. Но для это сначала нужно было постараться, чтобы московская кандидатура победила на выборах. Но русский царь и тут сделал все, чтобы провалить дело. Грозный повел себя так, чтобы результат оказался как нельзя худшим для Москвы.

Поскольку Сигизмунд был стар, то и польское бескоролевье, как результат его смерти, не стало неожиданностью. А потому и имена возможных претендентов на освобождающийся престол прозвучали задолго до смерти короля. При этом от московской стороны сначала долго называлось имя самого царя Ивана IV. Но позже, когда на западе стали лучше представлять крутой характер московского властелина и его суровый нрав, сторонников у него среди польско-литовской шляхты, привыкшей к вольности, доходящей до полной распущенности, значительно поубавилось. Последними каплями, приведшими к полному падению популярности Грозного на западе, стала учиненная им в своей стране резня, когда он свой народ начал вырезать целыми городами, как это случилось во время знаменитого опричного похода на Тверь, Новгород и Псков. Но насколько были сильны позиции московской кандидатуры, говорит тот факт, что даже после всех этих страшных злодеяний сторонников промосковской ориентации в деле выбора нового короля у западного соседа не убавилось, а лишь была заменена кандидатура Грозного на кандидатуру его сына. Приверженцев Москвы не смущало даже то, что Федор еще очень юн и что он вообще не годится для государственной деятельности. Поскольку Литва и Московская держава были ближайшими соседями с хорошо налаженными тесными контактами, то об умственной неполноценности младшего сына русского царя в Вильно не знать не могли. Следовательно, там не могли не понимать и того, что в случае избрания Федора именем нового короля будет править его отец.

Тем не менее позиции московского кандидата оставались очень твердыми. Причин тому много. Мы уже говорили об этническом и религиозном родстве, свойственном подавляющему большинству населения Литвы. Нетрудно увидеть и причины, побуждающие принять московскую кандидатуру многих этнических литовцев и поляков-католиков. Это, прежде всего, опасность со стороны общих врагов, в первую очередь Крыма, а за ним и Турции. Тут трезвомыслящие политики не могли, несмотря на различие вероисповеданий, не видеть пользы для себя со стороны московского могущества. Бедную, нищую Польшу, постоянно терзаемую с запада немецкой, с севера шведской, а с юга турецко-татарской агрессией, не могло не привлекать богатство Московской державы, сулящей ей в случае тесного союза защиту и покровительство.

Но когда еще в качестве одного из претендентов на престол в соседнем государстве называлась кандидатура самого Грозного, московский царь, узнав об этом, не только не проявил никакой дипломатической расторопности, но и заявил так, чтобы его слова стали известны в Вильно и в Кракове: «Я им нужен, а не они мне!» Но, невзирая на его ничем не обоснованную заносчивость и неоправданное высокомерие, в Москву все же было снаряжено посольство из Речи Посполитой, правда, уже не с предложением престола самому Ивану, а с просьбой отпустить на королевство сына Федора в случае избрания того на польско-литовский трон. Ответ русского царя литовскому посланнику заслуживает особого внимания, а потому, опуская некоторые детали, привёдем его несколько подробнее. Со слов записывающих дьяков и в последующей обработке историка С.М. Соловьева ответная речь Ивана звучала так:

«Пришел ты ко мне от панов своих польских и литовских и принес мне от них грамоту с извещением, что брат мой, Сигизмунд-Август, умер, о чем я и прежде слышал, да не верил… Но теперь уже я верю и жалею о смерти брата моего; особенно же жалею о том, что отошел он к Господу Богу, не оставивши по себе ни брата, ни сына, который бы позаботился об его душе и о теле по королевскому достоинству. Ваши паны польские и литовские теперь без главы, потому что хотя в Короне Польской и Великом княжестве Литовском и много голов, однако одной доброй головы нет, которая бы всеми управляла, к которой бы все вы могли прибегать, как потоки или воды к морю стекают. Не малое время были мы с братом своим, Сигизмундом-Августом, в ссоре, но потом дело начало было клониться к доброй приязни между нами. Прежде чем приязнь эта окончательно утвердилась, Господь Бог взял его к себе; за нашим несогласием басурманская рука высится, а христианская низится, и кровь разливается. Если ваши паны, будучи теперь без государя, захотят меня взять в государи, то увидят, какого получат во мне защитника и доброго государя, сила поганская тогда высится не будет; да не только поганство, Рим и ни одно королевство против нас не устоит, когда земли ваши будут заодно с нашими. В вашей земле многие говорят, что я зол: правда, я зол и гневлив, не хвалюсь, однако пусть спросят меня, на кого я зол? Я отвечу, что, кто против меня зол, на того и я зол, а кто добр, тому не пожалею отдать и эту цепь с себя и это платье…

Паны польские и литовские знают о богатстве деда и отца моего, но я вдвое богаче их казною и землями. Неудивительно, что ваши паны людей своих любят, потому что и те панов своих любят; а мои люди подвели меня к крымским татарам… Притом же я ничего не знал: хотя передо мною и шли шестеро воевод с большими силами, но они не дали мне знать о татарах… Я не силы татарской боялся, но видел измену своих людей и потому своротил немного в сторону от татар. В это время татары вторглись в Москву, которую можно было бы оборонять и тысячью человек; но когда большие люди оборонять не хотели, то меньшим как было это сделать? Москву уже сожгли, а я ничего об этом не знал. Так разумей, какова была измена моих людей против меня! Если кто и был после этого казнен, то казнен за свою вину. Спрашиваю тебя: у вас изменника казнят или милуют? Думаю, что казнят…

Так скажи панам польским и литовским, чтоб, посоветовавшись между собою обо всем и, уговорившись, отправляли скорее ко мне послов. А если Богу будет угодно, чтоб я был их государем, то наперед обещаю Богу и им, что сохраню все их права и вольности и, смотря по надобности, дам большие. Я о своей доброте или злости говорить не хочу; если бы паны польские и литовские ко мне или к детям моим своих сыновей на службу присылали, то узнали бы, как я зол и как я добр. Пусть не дивятся тому, что изменники мои говорят обо мне: у них уже такой обычай говорить о государях своих дурно; как бы я их ни учестил и ни обдарил, они все не перестанут говорить обо мне дурно. Есть люди, которые приехали из моей земли в вашу, надобно бояться, чтоб не ушли они в другую землю,… если почуют, что паны польские и литовские хотят взять меня в государи. Пусть паны ваши постараются задержать их, а я, клянусь Богом, не буду им мстить. Курбский к вам приехал;… а я, свидетельствуюсь Богом, не думал его казнить, хотел только посбавить у него чинов, уряды отобрать и потом помиловать; а он, испугавшись, отъехал в Литву. Пусть паны ваши отнимут у него уряды и смотрят, чтоб он куда-нибудь не ушел. Что касается до Ливонии, то, когда буду вашим государем, Ливония, Москва, Новгород и Псков одно будут».

Далее царь ставит требования на случай, если его не изберут в польско-литовские короли. Здесь он преследует главную цель – Ливонию: «А если меня в государи взять не захотят, то пусть приезжают ко мне великие послы для доброго постановления. Я за Полоцк не стою и со всеми его пригородами уступлю и свое Московское, пусть только уступят мне Ливонию по Двину, и заключим мы вечный мир с Литвою; я и на детей своих наложу клятву, чтоб не вели войны с Литвою, пока род наш не прекратится».

И, наконец, царь удостаивает вниманием ту сторону проблемы, что явилась предметом этого посольства. Грозный вдруг вспоминает, что литовская сторона пришла к нему с просьбой отдать, в случае избрания, на королевство сына.

«А если паны хотят взять к себе в государи кого-нибудь из сыновей моих, то их у меня только два, как два глаза у головы; отдать которого-нибудь из них все равно, что из человека сердце вырвать».

Анализировать эту речь Грозного значило бы во многом повторять наши комментарии ко всем предыдущим его дипломатическим опусам. Здесь снова в далекой от логики последовательности перечисляются оправдания в своих кровавых злодействах, но на этот раз они перемежаются с обещаниями в случае избрания его в короли не нарушать прав и вольностей народов соседнего государства. В свою очередь, сами злодейства списываются на все те же пресловутые измены, которым, кажется, не будет конца и которые вынуждают царя прибегать к строгим мерам. Снова выходит, что изменниками кишит весь его двор, весь его служилый класс и, что самое важное, военная верхушка московского общества. Во всей своей мощи выдает себя опаска царя выглядеть в глазах иностранцев в неприглядном виде. Как не может не обратить на себя внимание его неуверенность в собственной правоте, когда он снова и снова, похоже не столько для объяснения другим, сколько для убеждения себя самого, пытается оправдать учиненный им в стране кровавый террор. Но вот новое в речи царя: он оправдывает себя за московскую катастрофу полуторагодичной давности. Грозный понимает, что триумф Девлет-Гирея в кампании 1571 года не компенсируется случившейся через год русской победой при Молодях. В последней битве русские обстояли столицу, не дали в очередной раз врагу увидеть, как выглядят кремлевские стены. Но это не подвиг, в этом их обязанность, как и обязанность русского царя защищать свою землю. А тем временем Москва стоит выгоревшей, как напоминание о трагедии, вину за которую снять с царя невозможно, и Грозному необходимо оправдание. Оправдание в том, как он трусливо бежал от хана, бросив на произвол судьбы столицу. И он, для которого забота о своем престиже всегда оставалась важным атрибутом во всей его деятельности и который понимает, что престиж этот в последнее время сильно умалился, распинается в жалких объяснениях своего провала, пытаясь свалить вину все на тех же изменников. При этом царь совершенно не понимает того, что если он у себя дома окружен сонмом изменников, тогда что его ждет на троне чужой державы. Во всем этом сквозит какая-то политическая несостоятельность московского властелина. Ведь даже не перед большими послами, а всего лишь перед рядовым посланником, по сути дела гонцом, привезшим грамоту, царь разражается пространной, неуместной, а потому совершенно не нужной речью, суть которой сводится к перечислению бед, свалившихся в последнее время на его державу и на него самого, пытаясь при этом обвинить в этих бедах кого угодно и выгородить самого себя. Все это мы встречали за ним и ранее, но вот что самое интересное в этом последнем выступлении Грозного: царь соглашается принять королевскую корону соседнего государства, не смущаясь тем, что ему ее никто не предлагает.

Заметим, посланник привез к русскому царю просьбу отпустить на королевство сына в случае избрания последнего на краковский трон. А царь в ответ сообщает посольству, что не отпустит сына, но согласен принять корону сам. Грозному даже невдомек, что не следует соглашаться на то, что ему не предлагают, но такой нюанс оказался слишком тонок для русского царя. Ведь ему даже косвенно не намекали еще на то, что он может поучаствовать в конкурсе на вакантное место. Все, чем он до сих пор располагал в свою пользу, то это доходившими из Литвы до Москвы ничем не подтвержденными и не проверенными слухами о том, что его имя называют среди других кандидатов на высшую власть в Речи Посполитой. Сейчас московская сторона, наконец, впервые получила официальное сообщение об этом. Но оно касалось не Грозного и не московского царственного дома вообще, где вопрос выдвижения кандидатуры на польско-литовский престол давался бы на рассмотрение самих его членов. Предложение касалось конкретно сына Ивана Грозного, царевича Федора.

Понятно, что Ивану Васильевичу самому хотелось бы занять королевский трон, попросту говоря, бескровно присоединить Речь Посполитую к Московской державе, но в данном его заявлении проявилось полное отсутствие политического глазомера, ибо кандидатуру Федора во всех отношениях было легче провести на краковский престол. Посланник ни с чем уехал обратно, объяснив московскому самодуру, что он не уполномочен решать такую проблему и что предложение русского царя следует выносить на рассмотрение сейма.

Все дальнейшие трения по поводу избрания на польско-литовский трон московской кандидатуры главной своей причиной имели разное понимание в Москве и на Западе значения короля, независимо от того, от какого царствующего дома он будет избран. В сознании московского человека государь воспринимался как вотчинник, безраздельный хозяин на своей земле с полным правом распоряжаться по своему усмотрению и ею самой и всеми живущими на ней людьми. В этом смысле избрание королем Ивана Грозного однозначно понималось им как присоединение польско-литовского государства к Московской державе. Почти та же перспектива виделась Грозному в случае утверждения на троне в Кракове его сына, пусть даже с некоторыми натяжками, устранение которых потребует от него определенной дипломатической активности.

В Кракове и в Вильно все это виделось совсем по-иному. Даже в случае победы на выборах самого Ивана IV, не говоря уже о его сыне, Речь Посполитая и Московская держава в польском и литовском понимании оставались бы независимыми государственными образованиями, каждая со своей короной, пусть даже умещавшимися на одной голове. В этом случае можно было говорить лишь о династическом союзе, подобном тому, что в течение предшествующих двух сотен лет существовал на польско-литовских землях, когда Польша и Литва оставались абсолютно суверенными государствами, каждое со строго очерченными границами, но при этом государствами, управляемыми одним лицом.

Заурядному московскому уму такое положение вещей оставалось непонятным. Даже будучи прекрасно осведомленным о выборном характере королевской власти и отсутствии права передавать ее по наследству, московский человек от обывателя до владельца кремлевского трона плохо понимал ограниченность в праве монарха владения как землей, так и народом, на ней проживающим. А потому избрание на вакантный трон кого бы то ни было из царствующего на Москве семейства не сулило обеим сторонам тех выгод, на которые обе рассчитывали. Польские и литовские паны наивно полагали, что их сеймовая монархия и во многом республиканская форма правления смогут обуздать московскую тиранию, подчинить ее своим законам. Очевидно, что и Иван, хоть и клялся не нарушить вольностей соседнего государства, на самом деле, надо полагать, рассчитывал железной рукой подавить шляхетскую распущенность. Конечно, мы не знаем того, что на самом деле думал об этом русский тиран, но ясно одно: будучи избранным на престол в соседнем государстве, он не смог бы править по-иному, отлично от того, как привык. Любая другая форма правления была ему абсолютно чуждой. Точно так же, как абсолютно чуждыми были бы для поляков московские приемы их нового короля, и можно быть уверенным, что польские и литовские паны не стали бы терпеть такую деспотию, какую терпели их московские собратья по классу. Отсюда взрыв был бы неизбежен.

Но все-таки при всей своей бесперспективности утверждение русской кандидатуры на троне Речи Посполитой, пус^ь даже только на какое-то время, при условии взвешенного и мудрого подхода могло бы иметь позитивные последствия. В первую очередь, можно было бы решить проблему спорных территорий, к которым теперь добавилась еще и Ливония. И за одно это стоило побороться за высшую власть в соседнем государстве, но мы верно подметили, что позитив имел бы место только при мудром и взвешенном подходе. А именно мудрости и взвешенности Грозному царю всегда и не хватало.

Последующие полгода на сейме в Кракове действительно жарко обсуждалась кандидатура Грозного. Но, во-первых, бесцеремонное и высокомерное заявление московского царя заметно поубавило приверженцев русской партии в Польше. Тамошним людям все более становилось понятным, с кем они имеют дело, и многие из них не хотели уже видеть на престоле своего государства и Федора, справедливо полагая, что его именем станет править отец. Во-вторых, во время всей последующей работы сейма и при обсуждении на нем кандидатур ни в Вильно, ни в Кракове не было представителей Москвы. Надо сказать, что к тому времени у Грозного не осталось искусных дипломатов. «Избранную раду», которой царь был обязан своими первыми успехами, он разогнал и всех ее членов переморил по тюрьмам. Советников своих он либо давно перестал спрашивать, либо демонстративно поступал против их советов и тоже всех планомерно уничтожал. Так что вместо советников вокруг него толпились кивающие головой поддакиватели, согласные со всем, что бы он ни изрекал. Но главное, русский царь Иван игнорировал сейм потому, что считал влияние на его работу ниже своего достоинства, унижением себя и своего величия. Он был глубоко убежден в том, что избрание его в короли – высочайшая честь для литовцев и поляков.

Впрочем, упрекать русского царя за отсутствие у него политической гибкости было бы несправедливо. Ведь нельзя же винить человека в том, что по происхождению он деспот и тиран, что по воспитанию и убеждениям он понимает только грубое и высокомерное отношение к низшим и рабское отношение с их стороны к себе. Что, наконец, он внутренне абсолютно и глубоко уверен, что все нижестоящие искренне воспринимают все его выходки, вплоть до самых кровавых, как высокую для себя честь (а так, собственно говоря, они и воспринимались всеми его подданными). И вот сейчас этот человек, сформировавшийся в апологетике абсолютного рабства, столкнулся со свободным народом, знакомым с понятием уважения личности.

Тем не менее сейм не отказал московской стороне. Через полгода в Москву из Речи Посполитой прибыло посольство во главе с известным литовским дипломатом Михаилом Гарабурдой. Русский царь встретил посольство, кипя гневом и возмущением: почему это поляки и литовцы заставляют его так долго ждать. Гарабурда оправдывался тем, что в Польше и Литве свирепствует эпидемия чумы, помешавшая работе сейма. Далее посол от имени Речи Посполитой обратился к царю с вопросом, намерен ли он сам баллотироваться в короли или все-таки согласен отпустить сына. Но в любом случае польско-литовская сторона требовала от московской кандидатуры обязательства в ненарушении шляхетских прав и вольностей и, кроме того, ставила условие пересмотра существующих границ, в частности, передачи ей некоторых русских областей с городами, в том числе назывались Смоленск, Полоцк, Усвят, Озерище. Не трудно догадаться, как воспринял царь Иван посольскую речь. Ответ Грозного гласил:

«Ты говорил, что паны радные так долго не присылали к нам по причине морового поветрия – это воля Божия; а надобно было бы панам подумать, чтоб дело поскорее уладить, потому что без государя земле быть невыгодно… Ты говорил о подтверждении прав и вольностей: дело известное, что, в каких землях какие обычаи есть, отменять их не годится. Ты говорил, чтоб мы возвратили Литве Смоленск и Полоцк, Усвят и Озерище. Это пустое: для чего нам уменьшать свое государство? Хорошо государства увеличивать, а не уменьшать. Для чего я вам дам сына своего, князя Феодора, к убытку для своего государства? Хотят, чтоб я дал сыну еще другие города и волости; но и без наших городов и волостей в Короне Польской и Великом княжестве Литовском много есть городов и волостей, доходами с которых мы и сын наш можем содержать свой Двор. И то, по-нашему, не годится, что по смерти государя государство не принадлежит потомкам его, что Корона Польская и Великое княжество Литовское не будут в соединении с государством Московским; так нельзя, так мы сына своего, Феодора, не дадим».

Здесь можно пронаблюдать, как сталкиваются интересы по обе стороны московско-литовской границы. Речь Посполитая не отказывает Русскому царю в его притязаниях на ее корону, но ставит условия, заранее неприемлемые. Она требует русских городов и тем самым показывает, что никакого объединения государств, как это мечталось Грозному, на деле не будет. При объединении государств нет надобности передавать города из одного в другое, как нет надобности в пересмотре границ. При объединении государств граница между ними вообще стирается. Так что выдвигаемыми условиями польско-литовская сторона дает понять московскому правителю, что избрание на трон в Кракове кого бы то ни было из его семейства, пусть даже и его самого, не будет являться включением Речи Посполитой в состав Московской державы. А передачу городов сейм рассматривает как плату за избрание на трон.

Русский царь не остается в долгу. Его встречные требования не менее неприемлемы поляками и литовцами, чем те, что сами поляки и литовцы выставляют Москве. Грозный соглашается на предлагаемый ему трон сам или обещает отпустить сына, но только с условием сохранения королевской власти за его родом. Другими словами, он требует, чтобы проводимые сейчас выборы короля стали последними в истории. Монархия в Речи Посполитой, в случае избрания в короли представителя московской царствующей фамилии, должна стать наследственной. И, конечно же, снова повторяет идею объединения государств. Ситуация складывается тупиковая, но все же интерес подогревается заманчивой перспективой, и обе стороны пытаются найти согласие. Далее в той же речи, обращенной к польско-литовскому посольству, Иван говорит:

«Знаем, что цесарь и король французский прислали к вам; но нам это не пример, потому что, кроме нас да турецкого султана, ни в одном государстве нет государя, которого бы род царствовал непрерывно через двести лет; потому они и выпрашивают себе почести; а мы от государства господари, начавши от Августа-кесаря из начала веков, и всем людям это известно. Корона Польская и Великое княжество Литовское – государства не голые, пробыть на них можно, а наш сын не девка, чтоб за ним еще приданое давать. Если паны радные польские и литовские хотят нашей приязни, то прежде всего пусть пишут титул наш сполна, потому что мы наше царское имя получили от предков своих, а не у чужих взяли. Во-вторых, если Бог возьмет сына нашего Феодора с этого света и останутся у него дети, то чтобы Корона Польская и Великое княжество Литовское мимо детей сына нашего другого государя не искали; а не будет у нашего сына детей, то Польша и Литва от нашего рода не отрывались бы… А наши дети и потомки, кто будет на Короне Польской и в Великом княжестве Литовском, прав и вольностей их ни в чем нарушать не будут; и пусть Польша и Литва соединятся с нашим государством, и в титуле нашем писалось бы наперед царство Московское, потом Корона Польская и Великое княжество Литовское; стоять и обороняться от всех неприятелей им заодно, а Киев для нашего царского именования уступить нашему государству. Что прежде наша отчина была по реку Березину, того мы для покою христианского отступаемся, но Полоцк со всеми пригородами и вся земля Ливонская в нашу сторону, к государству Московскому, и без этих условий сына нашего, Феодора, отпустить к вам на государство нельзя; к тому же он несовершеннолетний, против неприятелей стоять не может».

Здесь не может не удивить непоследовательность в рассуждениях русского царя, и какая-то сумбурность его мыслей. Заметим, он снова настаивает на идее полного государственного объединения Речи Посполитой с Московской державой, без этого он не видит перспектив нахождения себя или своего сына на троне в Кракове. При этом, называя титул, он акцентирует на первенстве Москвы, а польско-литовскую составляющую своего будущего государства видит как придаток. Но при всем том он требует, чтобы Литва передала московской стороне Киев и согласилась бы на уступку Полоцка, хотя, казалось бы, если это одно государство, то что можно внутри него передавать? Или Грозный не до конца понимает все вокруг него происходящее, или не верит в затеянное. Второе из этих положений подтверждается еще и тем, что русский царь тут же, в продолжение той же речи, переходит к проблеме урегулирования спорных вопросов на случай провала его кандидатуры на выборах:

«Что же касается до вечного мира, то мы хотим его на таких условиях: Полоцк со всеми пригородами и Курляндия – к Литве, а Ливония – к Москве; Двина будет границею, а Полоцку и его пригородам с нашими землями граница будет по старым межам; и быть бы всем трем государствам на всех неприятелей заодно, а в короли выбрать цесарского сына, который должен быть с нами в братстве, и подтвердить вечный мир; мы готовы жить с цесарским сыном точно так же, как бы жили со своим сыном Феодором, если б дали его вам в государи. Знаю, что некоторые из поляков и из ваших хотят выбрать меня самого в короли, а не сына моего, и гораздо лучше, если б я сам был вашим государем».

Посол выражал сомнения на счет того, как Его Величество, царь Иван Васильевич, будет управляться с таким государством и будет ли он в состоянии обеспечить надежную его оборону по причине обширности этого государства, на что Грозный, как всегда пространно, отвечал:

«Мы на Московском государстве, в Польше и Литве государем быть хотим; управлять всеми государствами можем… Причины, тобою приведенные, делу не мешают; в титуле нашем стоять прежде царству Московскому, потом Польше и Литве, а для имени написать к Московскому государству Киев один, без пригородов; Полоцк с пригородами и Курляндию – к Литве, а Ливонию – к нашему государству Московскому; полный титул будет такой: Божию милостию господарь, царь и великий князь Иван Васильевич всей Руси, киевский, владимирский, московский, король польский и великий князь литовский и великий князь русский, Великого Новгорода, царь казанский, царь астраханский, а потом расписать области русские, польские и литовские по старшинству. Вере нашей быть в почете; церкви в наших замках, волостях и дворах, каменные и деревянные, вольно нам ставить; митрополитов и владык почитать нам по Нашему обычаю, прав и вольностей панских и шляхетских не нарушать, а увеличивать. Вольно нам в старости будет отойти в монастырь, и тогда паны и вся земля выбирают себе в государи из наших сыновей, который им будет люб; а сам я неугодного им назначать не буду. А если бы Великое княжество Литовское захотело нашего государствования одно, без Короны Польской, то нам еще приятнее».

Последнее высказывание русского царя представляет особый интерес.

При всей, казалось бы, неуемной одержимости увеличить свою державу Грозный, где-то уже далеко хватив через край, все-таки чувствовал предел, на котором следует остановиться. В этом смысле он понимал выгоду объединения только с одной Литвой, без Польши. Литва, включавшая в себя обширные земли бывшей Древнерусской державы, была намного богаче и сильнее Польской Короны, к тому же имевшей опасное соседство на западе со стороны воинственных германских народов. А потому Польша, в случае присоединения ее к Московскому царству, больше требовала бы для своей защиты, чем что-то давала бы сама. Не говоря уже об этнической и религиозной розни ее с Великороссией. Иное дело Литва. Подавляющее ее население было близко московским людям по родству и едино с ними по вере. Католицизм на землях Великого княжества Литовского за несколько лет после Люблинской унии еще не стал сколько-нибудь доминирующим, а вольность и распущенность, присущая полякам, не успела распространиться среди шляхетского сословия Литвы. И при этом Русь не входила бы в непосредственный контакт с воинственным германским западом, Польша оставалась бы для нее прикрытием, своего рода санитарным кордоном. А потому объединение с одной только Литвой было более приемлемо Грозным прежде всего тем, что оно не отдавало русского царя в руки своевольным панам. По этому поводу историк С.М. Соловьев отмечал:

«Отсюда, естественно, должно было у него (Ивана Грозного – А. Ш.) родиться желание быть избранным только в великие князья литовские, отдельно от Польши. Здесь уничтожалось главное препятствие относительно сопоставления двух государств, из которых ни одно не хотело уступить первенства другому, ибо Литва, привыкнув занимать второстепенное положение при Польше, легко могла занять такое же при соединении с царством Московским; притом в Литве преимуществовал элемент русский; большую часть Великого княжества составляли земли, которые Иван считал своими отчинами; по многочисленности православного народонаселения дать здесь господство православию было легко; вследствие близости и второстепенного положения Литвы управлять ею и ладить с панами было легче».