Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц)

Согласно марксистской терминологии классовой борьбы, превалирующее заключение советских историков состоит в том, что Ливонская война соответствовала интересам поднимающихся классов русского дворянства и купечества и в этом смысле была прогрессивной, в то время как программа продвижения на юг была в интересах феодальной аристократии и поэтому – реакционной.

Нет сомнения, что обе проблемы – татарская и балтийская – были важны для России. Вопрос стоял в том, какой из них в данный исторический момент уделить приоритетное внимание.

Утверждение, что завоевания на юге поддерживались феодальной аристократией в противовес дворянству и купечеству, не выдерживает критики. Южные пограничные земли Московии длительный период были заселены людьми пограничья – мелким дворянством и казаками. И лишь к концу XVII века вельможи стали интересоваться приобретением земельных владений в этих местах. И нам известно, что феодальные аристократы, подобные князю Семену Лобанову-Ростовскому, не одобряли даже предыдущую кампанию против Казани.

Фактически же татары покушались на интересы не только бояр, дворянства или какого-либо особого класса, а на интересы русских всех классов. В первую очередь от татарских рейдов страдали крестьяне, поскольку их постоянно уводили в плен. Ввиду этого, борьба с татарами в это время была подлинно национальной задачей…

Но можно ли представить в это время завоевание Крыма? Это, конечно, должно было предполагать более напряженные усилия, нежели завоевание Казани и Астрахани. Тем не менее, если бы не произошла Ливонская война, русские наверняка справились бы с этим предприятием.

После разведывательной кампании Ржевского против Очакова в 1556 г. Адашев и Курбский попытались убедить царя Ивана IV лично возглавить, или же в любом случае разрешить, большой поход на Крым. Но… вопреки возможностям, которые открывали планы Адашева и Курбского, полномасштабная кампания против крымских татар была заменена двумя разведывательными рейдами. Но даже они оказались как таковые удачными и могли бы стать даже более важными, если бы за ними последовал главный поход.

Более того, в походах на Крым русским не приходилось полагаться лишь на свою военную мощь. Как и в случае с Казанью и Астраханью, они могли рассчитывать на разногласия среди самих татар. В каждой татарской орде существовало соперничество среди основных родов, или их ветвей, и в каждом ханстве некоторые из вельмож были способны противостоять хану. Эта ситуация часто оказывалась для русских выгодной, особенно при формировании среди татар прорусских партий.

Следует вспомнить, что с середины XV века многие татарские группировки пошли на русскую службу. Наиболее влиятельной была Касимовская. Все вместе они составляли значительную военную силу, верную царю. Не менее значимым был факт того, что татарские цари и царевичи, верные России, были связаны кровными узами или браком с независимыми татарскими ханами и вельможами; во многих случаях они играли роль посредников между Россией и мусульманским миром и таким образом поддерживали дипломатическую игру Москвы.

Поэтому московское правительство надеялось поставить во главе Крымского ханства подходящего владыку, который признает себя вассалом царя Ивана IV. Этот замысел срабатывал ранее в отношении Казани и Астрахани. Царь Касимова Шах-Али – одно время царь Казани – был хорошим советником Ивана IV в Казанской кампании 1552 г.

И, разумеется, подходящий кандидат на крымский трон появился в 1556 г. – царевич Тохтамыш.

Нет сомнения, что в своих планах 1557 г. по проведению большой кампании против Крыма Адашев был готов наделить выдающейся ролью царя Шах-Али, царевича Тохтамыша и других верных татарских царевичей и мурз (князей) вместе с их свитами…».

Вместо этого все эти силы, как и множество других татарских и ногайских мурз, кабардинских и других князей были использованы в скоро начавшейся Ливонской войне. И как сказал по этому поводу тот же Вернадский:

«Разумеется, все эти⁴ верные татарские силы, а также кабардинцы, будь они посланы против Крыма, а не Ливонии, были бы более ценны для России. Они бы не только дали русским решающее превосходство в кавалерии, но могли бы сыграть важную роль в психологической и пропагандистской войне. Они могли бь; подорвать единство крымского хана и его вельмож и подавить их волю к сопротивлению».

Сторонники взглядов Грозного, и конкретно его отказа от крымского предприятия, как одну из причин, оправдывающих русского царя, приводят необходимость посылки под Перекоп большого войска. Приверженцам таких взглядов Костомаров оппонирует следующим образом:

«Нет оснований думать, что войско, необходимое для завоевания Крыма, при тех критических условиях, в каких находилась тогда Орда, требовалось в таком количестве, которое было бы затруднительно выставить Московскому государству. Для покорения Казани Московское государство должно было послать до 130000 воинов, а завоевание отдаленной Астрахани потребовало менее третьей части этого количества. Если крымские дела были до того расстроены, что отряды в пять и в восемь тысяч могли безотпорно опустошить владения хана и наводить на него великий страх, то что же могло быть, если бы вместо восьми тысяч явилось восемьдесят, да еще с самим царем, которого присутствие столько же благодетельно в нравственном отношении подействовало бы на русскую рать, сколько зловредно на врагов? Появление царя на челе войска русской державы с решительным намерением покорить Крымское царство подняло бы, воодушевило и привлекло к царю для совместного действия против крымцев с одной стороны днепровское, с другой – донское казачество, а казачество, особенно днепровское, было бы совсем не малочисленною военною силою, потому что при той воинственности, которая охватывала украинское население, ряды его тотчас же увеличивались бы множеством свежих охотников, и эта сила почти ничего бы царю не стоила. Мы не говорим, впрочем, чтобы Крым во всякое время мог быть так легко завоеван; мы имеем в виду только то печальное и расстроенное его состояние в половине XVI века, которым хотели воспользоваться советники царя Ивана Васильевича».

Можно привести и некоторые другие аргументы, говорящие не в пользу отказа от попытки ударить по Крыму. Например…

Выше, отрицая расхожую причину о невозможности преодоления пути до Крыма с сохранением при этом войском боеспособности, необходимой для штурма перекопской линии и оккупации полуострова, мы приводили тот довод, что преодолевала же Орда то же самое расстояние в своих беспрестанных нашествиях на Русь. Так вот этот довод не совсем верен, если целью похода на Крым ставить его завоевание, полное покорение и т.д. Но заметим, что Орда после распада Чингизидовой империи в своих бесконечных нападениях на русские земли никогда не стремилась к их завоеванию. Она не имела территориальных претензий к Московскому государству и в своих нашествиях не преследовала иной цели, кроме как грабежа. А потому все ее нападения на русские владения были собственно даже не походами в военном понимании, а набегами, грабительским налетами. Крымское государство жило работорговлей, а потому главная цель его деятельности – это захват пленных. К чему больше всего стремилась Орда при этих набегах, так это к тому, чтобы по возможности избегать каких бы то ни было баталий. А потому вся военная сила Орды во время этих набегов состояла исключительно из одной конницы, причем легкой. Орде не нужно было артиллерии, не только тяжелой осадной, но и легкой полевой, ей не нужно было иметь даже такого самого массового рода войск, как пехота. И, конечно же, ей совершенно не нужно было никакого обоза. Орда начинала свои нашествия на русские земли с того, что вылезала из-за Перекопа, имея одно, максимум двухдневный запас продовольствия, стремительным броском за один-два, самое большое три дня, преодолевала пустынное безжизненное степное пространство, отделявшее ее от первых русских поселений, и неожиданно появлялась перед ними. Пока московским властям удавалось организовать какой-то отпор, Орда успевала проникнуть достаточно глубоко в густонаселенные районы, где она отдавалась своему любимому занятию – грабежу беззащитного мирного населения. Поэтому говорить, что умела же Орда преодолевать то же самое пространство, и почему оно тогда представляло непреодолимую трудность для русских, – не верно, если, как мы сказали, под ответной акцией со стороны Москвы иметь в виду полное покорение Крыма. Для покорения нужен не набег, а именно поход, поход большой армии, в которой основным родом войск является пехота, к тому же армии, обремененной огромным обозом, тяжелой артиллерией, не говоря уже о всякой другой. Поход такой армии через то самое безжизненное пространство, для преодоления которого легкоконной Орде требовалось всего несколько дней, занял бы несколько недель, может быть месяцев.

Но вот здесь уместно будет задаться вопросом: а почему Московскому государству для борьбы с крымскими набегами и для противостояния им обязательно необходим захват чужого государства, полное его покорение, вплоть до аннексии? А почему было не воспользоваться иной стратегией, успешно применяемой предшественниками Грозного в отношении восточных ханств? Как мы помним, великие московские князья до Ивана IV не стремились к их захвату, но искусной дипломатией постепенно брали под свой контроль всю их деятельность, медленно, но верно подчиняя ее своим интересам, при этом на каждую акцию агрессии отвечали такой же, не оставляя безнаказанным ни один грабительский набег из степи. И надо сказать такая стратегия давала весьма ощутимые результаты. Походы московских воевод на казанские и ногайские улусы в основном носили характер заурядной мести и не могли привести к покорению агрессивных соседей, но и цели такой Москва себе не ставила, зато они надолго отбивали у степных хищников охоту к нападениям на московские пределы. И первые подобные происки Москвы против Крыма, а это упоминаемые нами походы Ржевского, Вишневецкого и Адашева в канун Ливонской войны, лишний раз подтверждают эффективность такой политики. Да, эти акции, как мы говорили, раздражали агрессивного соседа, вызывали в нем бурю недовольства, но раздражение – это область эмоций, зато первый серьезный набег крымцев на Русь после этих акций состоялся только в 1571 году, то есть через четырнадцать лет после русского похода Адашева 1557 года. А до этого четырнадцать лет крымцы сидели у себя за Перекопом тихо и смирно, да и в 1571 году они вылезли оттуда в основном потому, что все силы и. все внимание Москва отвлекла на Ливонию, оголив свой южный рубеж, о чем не могли не знать в Бахчисарае.

А что если бы упредить крымское нашествие 1571 года тем, что накануне его повторить поход Адашева, в котором, как известно, с русской стороны участвовало всего восемь тысяч человек войска, считая и казаков?

Такие ответные или предупредительные акции Москвы не требовали большого средоточия сил, они могли совершаться без применения артиллерии за ее ненадобностью, легковооруженными подвижными и мобильными отрядами. Наиболее удобными путями для подобных происков были давно освоенные казаками речные пути по Дону и Днепру в Азовское и Черное моря с нападениями на крымские берега, которые до конца оставались открытыми и незащищенными, наподобие южных степных границ Московского государства. Именно этот путь и выбрал Адашев для своего похода 1557 года. Днепровские казаки, зачастую в союзе с донскими, так действовали ранее, так будут действовать и впредь, но без поддержки государства одними своими силами они не могли полностью₍решить задачу защиты своих земель, но все-таки положительный эффект такая стратегия давала. Каждая такая казачья акция срывала намечавшееся нашествие Орды, отбивала у ханов охоту к проискам против Руси, не говоря уже о том, что в результате таких акций свободу получали тысячи христианских пленников.

Почему же правительство Грозного отказалось и от этой стратегии, не связанной с большой мобилизацией сил и ресурсов, а главное, не грозящей ему тяжелыми последствиями даже в случае неудачи?

Здесь ответ на поставленный вопрос, наверное, следует искать вот в каком направлении.

К этому времени Москва твердо встала на путь проведения имперской внешней политики. В Кремле окончательно сформировался определенный тип отношений с соседями. В результате многовекового выживания под иноземным владычеством, долгого и мучительного собирания своих земель в единый государственный организм, наконец, избавления от чужеземного гнета и обретения политической и экономической свободы Московское государство постепенно выработало новый для себя свой особый стиль политического мышления, не допускающий иного способа подчинения политики соседей своим интересам, как прямого включения их территориальных владений в состав своего государства. Эта направленность политического мышления, в котором всегда безраздельно господствует имперская амбициозность, очень скоро превратится в безудержную страсть россиян, станет основой их национального мировоззрения и миропонимания. Она постепенно приведет к бессмысленному и ничем неоправданному наращиванию территорий, населенных разноязычными, чужеплеменными и далеко не единоверными Москве народами, что навсегда определит характер развития русского народа и станет самым мощным тормозом роста его материального благосостояния.

А такое мышление и диктуемые им приемы проведения внешней политики не допускают иной формы приведения кого бы то ни было в сферу своих интересов, как прямой вооруженный захват и полное покорение без остатка. Имперское сознание никогда не уживется ни с каким другим, половинчатым решением, не согласится с медленным, постепенным подчинением соседа своей политике с оставлением ему атрибутов собственной независимости и политической самостоятельности. Казань и Астрахань стали тем Рубиконом, после которого отступления в область других форм внешней политики нет. Образ политического мышления у кремлевского хозяина сформировался окончательно, и теперь ни он, ни его последователи ему не изменят. Но этот образ требует по отношению к соседям агрессии, и Москва встает на этот путь. Естественно, что она для начала выбирает, как ей кажется, более слабого соперника – Ливонию. Здесь она ошибается, но это уже вопрос другого характера. Зато Москва не ошибается в том, что вести войну на два фронта она не может. Грозньхй понимает, что он не в состоянии воевать против Крыма и Ливонии одновременно, даже если против одного из соперников ограничиваться лишь набегами, но если только при этом против другого соперника вести полномасштабную войну. В этом царь Иван, безусловно, прав, ну а поскольку политическая направленность его мышления требует именно полномасштабной захватнической войны, то он отказывается от войны с одним из потенциальных противников, считая того более сильным и успех в войне против него более сомнительным, и все усилия направляет на другого.

То, что в оценке и, следовательно, в выборе первоочередного для себя противника царь ошибся, мы уже сказали, но главный вопрос не в действительном соотношении сил между Крымом и Ливонией, а в степени актуальности борьбы с каждым из них, следовательно, в первоочередной необходимости. При всей заинтересованности России в расширении выхода к Балтийскому морю, заметим, не в выходе к морю, как это часто у нас трактуется, а в его расширении, поскольку выход у России к Балтике на тот момент был, Ливония, при здравом подходе к вопросу, не могла представлять собой первоочередной цели для завоевания хотя бы потому, что не угрожала России ни прямо, ни косвенно. О прямой и непосредственной угрозе со стороны Крыма говорить излишне. Но, влезши в долгую затяжную войну на западе, Москва не только не имела теперь сил тревожить Крым даже мелкими отвлекающими военными акциями, но она не могла и хоть сколько-нибудь обеспечить защиту своего старого южного пограничного рубежа по Оке, что и привело к страшному опустошительному нашествию Девлет-Гирея летом 1571 года. И здесь выбор Грозным противника для войны между Ливонией и Крымом указывает не только на его ошибочность в смысле оценки сил того и другого, и не только на агрессивный имперский' характер политики Москвы, когда она вероломно напала на соседа, не представлявшего собой угрозы, но и на игнорирование Москвой национальных интересов своего народа.

У русских людей в завоевании Ливонии абсолютно никакой заинтересованности не было, такая заинтересованность была исключительно у Московского государства. Зато у русских людей была острая нужда в защите от хищного степного соседа. И вот здесь, начиная с Ливонской войны, становится наиболее заметна еще одна особенность нашего отечества. Расхождение интересов народа и государства – явление не редкое, и его можно наблюдать не только в нашей истории. Но со времени царствования Грозного и во все доследующие времена вплоть до наших дней можно постоянно говорить о полном игнорировании российскими правителями интересов своих людей, интересов, которые с необычайной легкостью приносятся в жертву интересам государства. Именно с выбора Грозным западного направления для вооруженной агрессии и упрямого следования ему в течение 25 лет тяжелейшей, кровопролитной бойни сначала с туманными перспективами на положительный исход, а позже с явным отсутствием всяких перспектив можно вести отсчет полного пренебрежения российскими властями интересов русского народа. Не просто отказ от борьбы с Крымом, но и ослабление южного пограничного рубежа, а затем, в связи с трудностями на западном фронте из-за не нужной народу войны, и полное оголение этого рубежа как нельзя лучше показывает сохранившееся до нашего времени отношение русского государства к своему народу. С тех давних пор наше любезное отечество полностью перестает считаться со своими людьми, русский народ перестает попадать в сферу забот своего государства.

И, наконец, последний аргумент, говорящий не в пользу выбора царя Ивана: а что предвещало больший успех в предпринятой им кампании против Ливонии в сравнении с крымскими перспективами? Чем Ливония могла показаться более легкодоступной, нежели крымский осколок Золотоордынской империи?

К рассматриваемому времени Ливонский Орден как государственное образование представлял собой больной организм. Некогда могущественная рыцарская община, державшая несколько столетий в постоянном напряжении своих соседей, больше других терзавшая северо-западные русские области, в бесконечных столкновениях с которой прожило несколько десятков поколений псковичей и новгородцев, теперь перестала являть собой серьезную силу. В XVI веке Ливония окончательно приходит к своему упадку. Но вспомним о том, что и Крымское ханство тогда не являло собой в военном отношении ровным счетом ничего серьезного. Зато военной мощью ордена оставались многочисленные каменные крепости и замки, к овладению которыми в основном и сводились действия русской армии в новой для нее войне. Вся Ливония, будучи мизерной по территории, была покрыта густой сетью укрепленных мест, возведенных в свое время по всем правилам европейского военно-инженерного искусства.

Часто сторонники выбора царем такого направления внешней политики объясняют его стремлением Ивана Грозного к морю. В этом некоторые исследователи даже находят аналогию Грозного с Петром I, оправдывая предпочтение Иваном IV западных ориентиров необходимостью для России «ногою твердой стать при море». Ивана-то, дескать, в этом смысле можно считать предтечей Петра.

Такая концепция вообще не выдерживает никакой критики, она с головой выдает своих сторонников как не знающих не только истории, но и географии.

Во-первых, война за Крым – это та же борьба за выход к морю, только к другому, к Черному, которое в прежние века называлось Русским, поскольку русские на нем господствовали почти безраздельно. Так что если говорить о возвращении утраченного, то черноморское направление должно было считаться более приоритетным для России, ибо исторические права московского царственного дома на прибалтийские земли и балтийские берега весьма сомнительны. Считаем также не лишним напомнить сторонникам такой концепции о том, что и Петр свою внешнеполитическую деятельность, в частности стремление выйти к морю, начинал именно с этого, южного направления, так что называть тут Ивана IV предшественником Петра I исторически неверно. Как известно, Петр начал с того, что стал пробивать дорогу к южным морям, отвоевал у турок Азов – крепость в устье Дона и еще несколько крепостей в низовьях Днепра. Русские уже полностью владели Азовским морем и даже пробивались через Керченский пролив в Черное, как вдруг неожиданно подвернувшаяся возможность сколотить антишведский союз, в то время как против турецко-татарской коалиции Россия действовала в одиночку, обозначила Петру целесообразность переориентировать свою политику в сторону Балтики. А откуда взялась такая ориентация у Грозного, сказать трудно.

Во-вторых, о каком таком стремлении Грозного к Балтийскому морю может вестись речь, если на тот момент, момент вступления в Ливонскую войну, он имел выход к этому самому морю и владел довольно протяженным его побережьем. Отсюда и непонятна позиция тех сторонников политики Грозного, которые оперируют именно этим аргументом. Очевидно, над ними при отсутствии соответствующих знаний довлеет расхожее понятие о вековой отрезанности России от мирового океана и, как следствие этого, отсталости ее от Европы ввиду незнакомства с достижениями европейской промышленности и культуры, а само отсутствие морского пути понимается как препятствие к ликвидации такого отставания. Все это так, но почему-то многими нашими соотечественниками не принимается во внимание тот факт, что такое положение вещей сложилось для Московского государства именно при царе Иване IV благодаря его политике и будет сохраняться вплоть до Петровской эпохи. И когда нам говорят об отрезанности Московского государства от моря, следует иметь в виду только время, начиная с последних лет царствования Грозного, когда в результате Ливонской войны он это море потерял. Все это прописные истины, но зачастую наши люди не хотят видеть того, что в начале царствования Грозного, как и задолго до него и вплоть до печального исхода Ливонской войны, Московское государство владело Балтийским побережьем. Россия имела выход к морю, начиная от всего охвата невского устья, точнее даже от устья реки Сестры, что впадает в Финский залив несколько к северу от устья Невы, и заканчивая устьем реки Наровы, где стоял основанный еще дедом Грозного первый русский порт на Балтике – Ивангород. Так что во владениях Московской державы находилась значительная часть восточного и южного побережья Финского залива. Как видим, российские владения включали в себя выход к морю и выход вполне достаточный для того, чтобы начинать развивать кораблестроение и осваивать мореплавание. Кстати сказать, вступая через полтораста лет в Северную войну против Швеции, Петр ставил целью отвоевать у северного соседа именно эти земли, потерянные некогда Иваном Грозным, и не пяди больше. Отвоевать удалось несколько больше, удалось благодаря обстоятельствам, сложившимся в ходе той войны, но первоначально Петр не замахивался на больше того, чем некогда владела Россия. Отсюда можно допустить, что не будь эти земли в свое время утрачены, то и Северной войны бы не было. Вот на этот счет мнение Н.И. Костомарова, одного из немногих наших историков, которые не скрывают того факта, что на момент начала Ливонской войны Россия владела балтийским берегом:

«Царь Иван не был в таких обстоятельствах, в каких был Петр. То море, которого только и добивался первоначально Петр, у Ивана было уж во владении. Если бы Россия при Петре была в таких границах, как и при Иване, то Петру не нужно было бы начинать наступательной войны: ему пришлось бы просто начать строить Петербург на русской земле, и если бы то вызвало со стороны завистливых соседей нападение, то война с ними имела бы чисто оборонительный характер. Впрочем, и без того война Петра с Карлом XII поднята за возвращение России ее достояния, не очень давно захваченного».

Спрашивается, зачем же царю Ивану IV надо было ломиться в открытую дверь, мало того, развязывать при этом несправедливую войну?

Согласуясь с только что приведенным мнением Костомарова, не можем не задаться вопросом: а не лучше ли было, если уж русский царь решил воевать на Балтике, действовать от обороны? То есть ни на кого не нападая, на своем побережье «назло надменному соседу» начать возводить крепости, другие фортификационные сооружения, иными словами, укреплять на случай вражеского вторжения свой берег и, конечно, строить порты, корабельные верфи и т. п. Например, основать город и порт там, где через полтораста лет будет основан Петербург. Ведь на момент начала Ливонской войны это место было русской территорией. А не понравится это шведу или ливонскому немцу, пусть первыми атакуют, как это они безрезультатно делали по отношению к Ивангороду во времена правления деда Грозного. Кроме всего прочего, действовать от обороны всегда выгоднее и надежнее, так как обороняющийся несет меньшие потери, чем нападающий. Уже не говоря о моральной стороне вопроса, поскольку такая война была бы справедливой, а в роли захватчика выступал бы противник. Так что, как видим, попытки объяснить причины Ливонской войны стремлением к морю лишены оснований и абсолютно несостоятельны.

Почему же все-таки русский царь отказался от наступления в сторону южных морей, к которым у него не было выхода, а главное, решалась задача защиты своих земель от бесконечных терзаний, и направил удар в иную сторону, откуда не было угрозы агрессии, во всяком случае такой острой и наболевшей как со стороны Крыма? И почему он направил удар в сторону моря, к которому у него и без того был уже выход?

На первый вопрос мы уже ответили: Иван Грозный считал Крым более серьезным противником, а интересы собственного народа, как это свойственно всем без исключения российским правителям вплоть до наших дней, его не занимали. Для того чтобы ответить на второй вопрос, нужно принять во внимание имперское мышление московского царя, которым тот к этому времени был проникнут целиком и без остатка. Агрессия по отношению к соседям сделалась для него насущной необходимостью. Его не останавливало даже то, что он владеет Балтийским побережьем. Это уже позже необходимость выхода к морю превратится в расхожий аргумент, рассчитанный на неискушенного в истории обывателя, и будет с удовольствием использоваться всех мастей сторонниками и оправдателями политики Грозного. Теперь историки станут преподносить факт отсутствия у России времен кануна Ливонской войны выхода к морю как истину. Но вот историк Валишевский в своей известной монографии «Иван Грозный» говорит действительно истину. Он не скрывает факт Наличия у России на тот момент морского побережья и дает свое объяснение развязыванию царем Ливонской войны, но какое!

«Ливония была тем окном, которое впоследствии прорубил сильными ударами своего топора Петр Великий. Случай представлялся сделать это теперь и без больших усилий. Отказываться было бы безумием. Но разве Иван не мог воспользоваться для той же цели принадлежавшей уже ему частью Финского залива от устья Сестры до впадения в него Наровы? Возражение это делалось, но оно не убедительно. Иван не имел намерения основывать Петербург. Даже если бы он обладал гением Петра Великого, он, вероятно, не нашел бы возможным возложить на подданных гигантское и парадоксальное бремя подобного сооружения. Чтобы осуществить этот дело спорной ценности, нужна была полуторавековая борьба, обеспечившая победу абсолютной власти и давшая Петру орудия, которыми не обладал Иван IV. Сам Петр не удовольствовался этим портом в болотистой, негостеприимной местности. Чтобы найти лучшее место Ивану, казалось, для этого нужно только протянуть руку».

Смысл сказанного историком более чем понятен. Балтийское побережье, которым на момент вступления в Ливонскую войну владела Россия, не устраивало ее правителя. Пустынные, низкие, болотистые берега, различного рода неудобства, в первую очередь неудобство сообщения, не вдохновляли московские власти на тяжелый труд, необходимый для обустройства этих мест, не вызывали в них прилива энергии и не подталкивали к тому, чтобы начать строить гавани и подводить дороги к ним. За многие годы владения этими берегами московские власти не попытались пусть даже хоть сколько-нибудь изменить и оживить их. Но до определенной поры власть понять было можно – Москве было не до этого, и обустройство балтийского побережья виделось не самой насущной задачей. Когда этим же берегом после бесславного завершения Ливонской войны и вплоть до Петровской эпохи будет владеть Швеция, более богатое и более развитое в экономическом отношении государство, то и у нее не дойдут руки до этих мест. Вспомним, что и Петр, впервые вступив на эту землю, после того как ей более ста лет владели шведы, увидел только как

 
По мшистым топким берегам
Чернели избы здесь и там,
Приют убогого чухонца…
 

Швецию тем более можно понять. У нее слишком много морского побережья с массой обустроенных бухт, гаваней и всем прочим необходимым для мореплавания. Она может позволить себе подождать с тратой средств на обустройство еще нескольких сотен километров морского берега. А для России эпохи Ивана Грозного эти несколько сотен километров – все, чем она владеет на побережье. Поэтому после своих успехов на востоке, когда московскому правителю начинает казаться, что пришла пора обратить, наконец, внимание на запад, он видит это побережье, которое для того, чтобы действительно стать «окном в Европу», требует затрат максимума материальных сил и средств, а главное, времени.

И тут же рядом видит готовое «окно» с портами, гаванями, корабельными верфями, с ведущими к ним из глубин материка дорогами и, что самое важное, с налаженным мореплаванием. Надо только все это завоевать и назвать своим, или, как пишет Валишевский, «нужно только протянуть руку». А завоевать это все царю Ивану представлялось делом не сложным и не дорогим, во всяком случае, более простым и дешевым, чем создать все это на своем, принадлежавшем ему берегу.

Искушение было слишком велико, а будучи помноженным на уже полностью сформированный тип имперского мышления, при котором стремление к захвату становится страстью, определило дальнейшую политику Грозного, оно же и привело к роковым результатам, главным из которых стала потеря Россией балтийского берега, пусть необустроенного, но своего, законного, и возвращение которого обернется для россиян большими материальными затратами и бесчисленными человеческими жертвами.