Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 48 страниц)

Одним из условий договора о вечном мире датская сторона ставила возвращение ей занятых русскими городов Гапсаля, Леаля и Лоде, которыми Дания владела ранее, а потому считала их своими. Других претензий у короля к русскому царю не было, и Фредерик в случае возвращения ему названных городов обещал содействовать Москве в изгнании из Ливонии шведов. Датскому королю можно было верить хотя бы потому, что он не доброхотствовал Баторию, и, как мы помним, незадолго до этого он отказался от союза с ним. Но московские политики, словно не чувствуя изменяющейся не в их пользу обстановки, упрямо стояли на своем, не желая ничего уступать. Главным условием мира и союза они требовали от датского короля признания за Московским государством всей Ливонии и Курляндии, оставляя датчанам лишь остров Эзель с прилегающей прибрежной материковой провинцией, так что датская сторона от такого союза ничего не приобретала, зато должна была воевать на стороне русских против шведов. Больше того, в своем проекте договора о мире московская сторона назначила еще целый ряд условий, явно выгодных только для себя одной. Излишне говорить, что и тут дипломатия Грозного потерпела фиаско. Изоляция России стала полной.

Военные приготовления подходили уже к концу, когда Баторию, наконец, представили в Кракове русских послов, томившихся уже давно в Литве в ожидании подтверждения перемирия. Принимая послов, король не встал при упоминании царского имени, не спросил о здоровье царя, словом, демонстративно не соблюл принятых норм дипломатического этикета. Видя такое и поняв, что польский король не скрывает своих намерений насчет войны, послы отказались править посольство.

Но присутствовавший тогда на приеме у короля литовский подканцлер заявил московским дипломатам:

«Пришли вы не с обычаем к обычаю: вашего приказа здесь не будут слушать; как здесь вам скажут, так и делайте; если за вами есть дело, то ступайте к руке королевской и правьте посольство, а государь наш, Стефан-король, не встанет, потому что ваш государь против его поклона не встал».

В результате еще некоторых препирательств, которые с московской стороны сводились к тому, что, дескать, король царю не ровня, русское посольство ни с чем отпустили назад. Таким образом, установленное было трехлетнее перемирие подтвердить не удалось, после чего новая эскалация войны стала неизбежной.

Удрученный последними неудачами в Ливонии, когда Мстиславскому не удалось отбить Венден, и обеспокоенный за судьбу своего последнего посольства, Иван IV летом 1578 года писал Баторию:

«Ты, сосед наш, мимо прежнего обычая послов наших задержал; дело, которое по договору послов твоих крестным целованием утверждено, до сих пор еще не довершено, чего никогда прежде ни при каких государях не бывало, да и ни в каких землях христианских не ведется; а послам нашим с твоими панами о Лифляндской земле говорить нечего, потому что с ними об этом наказа нет; то дело особенное, а ты для него шли к нам своих великих послов немедленно».

Но король не собирался отправлять своих послов к московскому двору, вместо этого он послал своих воевод в Ливонию.

В конце октября 1578 года небольшой корпус польско-литовских войск под командованием литовского гетмана Сапеги подошел к Вендену, вновь осажденному московскими полками.

Еще в конце лета воеводы Голицын, Хворостинин и Тюфякин заняли крепость Оберпален, последнее пристанище несостоявшегося ливонского короля Магнуса, которое тот бросил ввиду приближения русских. Оставшийся после бегства незадачливого короля, теперь уже дважды изменившего русскому царю, гарнизон крепости сдался московским воеводам практически без сопротивления. После такой, мягко говоря, победы воеводам следовало спешно выступать к Вендену. Эта крепость совсем недавно выдержала тяжелую осаду, от которой еще не успела оправиться, так что на этот раз могла бы и не устоять. Казалось бы, удача при овладении Оберпаленом, даже вот такая, мнимая, должна была подвигнуть воевод на дальнейшие подвиги. Но московская военная машина тем и отличалась от других, что победы не побуждали к активности, не давали ни малейшего почина к стремлению воспользоваться ими, а напротив, вызывали тягу к передышке, в результате которой, как правило, результаты сводились к нулю. Так вышло и на этот раз. Только после гневных окликов царя воеводы выступили к Вендену, но дорогое время было упущено. К крепости с другой стороны спешил на помощь литовский гетман.

Русские вышли к Вендену раньше литовцев и успели даже устроить вокруг него осадный лагерь, когда вдруг обнаружили приближающегося с тыла противника. Но этим неблагоприятно складывающаяся для московских воевод обстановка не исчерпывалась. Неожиданно к Вендену с другой стороны подошел шведский отряд под командованием генерала Бое. Военные историки до сих пор не могут точно установить того, случайно ли союзные польско-литовские и шведские войска соединились под Венденом, или все-таки встреча была запланированной заранее. Впрочем, это не так важно. В любом случае встреча оказалась для московской стороны роковой.

Русское воинство насчитывало 18 тысяч человек, в рядах объединенных сил противника людей находилось явно меньше, что нетрудно было оценить даже на глаз, а потому московские воеводы не стали ждать на себя нападения за укреплениями осадного лагеря и 21 октября вышли навстречу врагу на открытую местность. Битва была долгой и упорной. Первой не выдержала ударов «правильного оружия» татарская конница и беспорядочно отступила, расстроив ряды русской пехоты, а местами и смяв ее. Пехота смешалась, наконец, дрогнула и, оставив позиции, отошла в осадный лагерь. Почуяв вкус победы, увлеченный азартом, неприятель атаковал русские укрепления, но повсюду был отбит огнем и, понеся большие потери, прекратил нападения. Ночь остановила побоище.

Утром, прежде чем битва возобновилась, на русской стороне вдруг обнаружилось, что главный воевода Голицын, а с ним еще некоторые военачальники помельче ночью бросили свое воинство и тайком покинули лагерь. Как позже выяснится, они, ввиду надвигавшегося поражения, ускакали в Дерпт, так что в наступивший день общее руководство боем было утрачено. Оставшиеся при войске воеводы как могли организовали оборону лагеря, но отсутствие единого командования и упадок боевого духа, как следствие предательства главного военачальника, не оставили шансов хоть на какой-нибудь успех. Тем не менее московские ратники еще долго отражали атаки противника, но, в конце концов, никем не управляемые были полностью разбиты. Потери московского войска оказались огромными. Только убитыми они составили более шести тысяч человек. В бою погибли воеводы В.А. Сицкий, В.Ф. Воронцов, Д.Б. Салтыков и М.В. Тюфякин. Еще четверо русских воевод оказались у противника в плену. Неприятелю достались вся бывшая при войске русская артиллерия, весь обоз и много коней.

Разгром русского войска при Вендене окончательно отдал стратегическую инициативу в руки польско-литовского короля, которую тот больше не выпускал до конца войны.

Но неудача требовала ответного действия, просто так уступать врагу инициативу русский царь не мог, а потому на заседании Боярской думы в конце 1578 года было решено следующим летом провести крупную наступательную операцию. В июле царь был уже в Новгороде, где к тому времени сосредоточились крупные силы для нового похода, целью которого снова была выбрана Ливония. С прибытием царя новую кампанию можно считать начавшейся, правда сам Иван Васильевич непосредственного участия в ней не принял, оставаясь в Новгороде, но его воеводы повели московские войска в южную часть Ливонии, имея наказ перейти Двину и достичь Курляндии. В этом был очередной просчет Грозного.

Истерзанный, обескровленный, измученный двадцатилетней бойней ливонский край, по которому не один раз во всех направлениях прошлись войска противников, давно уже не представлял собой никакой стратегической выгоды. Безусловно то, что его завоевание сулило огромную пользу, но польза эта могла сказаться только после победы, сама же победа каждой из воюющих сторон должна была добываться на территории своего противника. А сама по себе Ливония ни для кого уже не являлась противником, и спор за нее шел между сторонними ей государствами. И кому, в конце концов, достанется земля бывшего рыцарского ордена должно было решиться не на самой этой земле. Все, чего можно было добиться сейчас очередным походом вглубь Ливонии, то это еще раз поупражняться в бесконечных, ничего не решающих и совершенно не нужных, зато кровопролитных штурмах крепостей и замков, которые вскоре снова придется вернуть противнику, потому как оставленные в них слабые ввиду их малочисленности гарнизоны будут не в состоянии эти замки удержать. А оставить сильные гарнизоны было невозможно по той причине, что в вытоптанном и выжженном краю их нечем будет кормить, равно как и невозможно будет наладить хоть какое-нибудь снабжение. Но на русской стороне словно не хотели замечать того, что многие из этих крепостей и замков уже трудно сказать сколько раз за время этой войны переходили из рук в руки, но при этом ни для кого ни на один шаг не приблизилась перспектива успешного завершения войны. Грозный продолжал слепо верить в то, что более прочно утвердиться в Ливонии можно, если еще и еще раз огнем и мечом пройтись по ее земле. Для московского властелина было невдомек, что добывать Ливонию следует на землях Речи Посполитой, конкретно, на земле Литвы. Сытый, обустроенный, относительно благополучный край, где войску легче прокормиться, край, население которого расположено к Москве, а шляхетское сословие своим большинством недавно поддерживало московскую кандидатуру на королевских выборах, оставался слабозащищенным в чисто военном отношении. Во всяком случае, менее защищенным, чем искромсанная боями и походами земля Ливонии, покрытая густой сетью каменных крепостей. А каждый завоеванный кусок литовской земли можно было бы использовать как козырную карту на будущих переговорах с противником. Только не нужно на этот кусок смотреть как на постоянное приобретение, а его следует вернуть противной стороне за ее признание Ливонии московским трофеем. Но такая перспектива не попадала в поле зрения московских политиков. Больше того, московская сторона никогда не пошла бы на отдачу и пяди завоеванной литовской территории даже как плату за приобретение Ливонии, ибо изначально считала русские земли Литвы своим достоянием. А потому ситуация для московской стороны складывалась тупиковая.

Зато новый король Речи Посполитой как тонкий и искусный политик сразу разглядел самый короткий путь к победной перспективе. Он отмел все планы ливонских походов как бессмысленные и продиктовал свою стратегию: Ливония должна добываться на русской территории, а для этого сначала необходимо освободить занятые русскими земли Литвы.

О планах короля русскому царю стало известно сразу по прибытии в Новгород. Здесь уже, как мы сказали, были собраны все полки, расписаны по должностям воеводы, тотчас же отправленные в поход, и сюда же прибыло возвращающееся из Литвы последнее русское посольство, наконец-то отпущенное Баторием. Вернувшиеся послы и сообщили Грозному о том, что польский король с большими силами движется к русским границам. Те же послы доносили тогда своему царю, что настроение в Речи Посполитой не сулит большой удачи ее королю. С их слов следовало, что аристократия не поддерживает Батория в его военных начинаниях, шляхта откровенно саботирует военную службу, сама неохотно идет в войско и не отпускает в него своих людей. Свои наблюдения послы резюмировали тем, что седмиградскому князю недолго сидеть на польском престоле и что большинство поляков и литовцев мечтает видеть у себя королем московского царственного отпрыска.

Доля правды в наблюдениях послов была. Особенно, что касается саботажа военной службы. Нет, шляхта и вообще служилое сословие Речи Посполитой не страдали пацифизмом и в целом разделяли взгляды нового короля на внешнюю политику. Но дело в том, что большинство приближенных Стефана Батория, а за ним и все служилое сословие своей политической дальновидностью не намного превосходило окружение Грозного царя и его самого. А потому и в Польше и в Литве тоже больше ратовали за военные действия в Ливонии. Поляки и литовцы были не прочь повоевать и на русской земле, но только выйдя на нее опять же через Ливонию. То есть хотели сначала закрепить орденские земли за собой, а уже потом использовать их как плацдарм для нападения на Россию. Иными словами, и в Кракове и в Вильно, так же как и в Москве, не понимали, что проблему Ливонии следует решать не в Ливонии, а на земле противника, с которым идет спор за Ливонию. А поскольку король понимал задачу иначе, как и следовало ее понимать, то военное служилое сословие, в полном согласии с распущенностью польских нравов, откровенно саботировало начатую королем кампанию.

Действительно, на военных советах у короля, и не только перед походом, но уже и в процессе его самого, то есть когда, казалось бы, направление похода было строго оговоренным и, следовательно, не подлежащим обсуждению, разворачивались ожесточенные споры на счет того, куда направить удар. Большинство в королевской ставке настаивало на Ливонии, после которой можно будет захватить ближайший к орденским границам русский город Псков. Последний почему-то представлялся окружению Батория легкой и богатой добычей. Но новый польский король, кроме того, что проявил недюжинный талант политика и полководца, явил собой еще и пример твердости и настойчивости. Причем в его настойчивости не замечалось диктата, как это было свойственно московскому правителю, когда соображения здравого смысла он часто подменял заурядным упрямством. Король вместо этого привел ряд аргументов, где наряду с опустошенностью края и наличием в нем множества занятых русскими крепостей, главным был тот, что в случае похода в Ливонию литовские владения остаются без защиты. В результате часть вельмож и шляхты согласилась с точкой зрения короля, но многие все же остались при прежнем мнении и действительно саботировали кампанию. Но и без них королю удалось собрать под своими знаменами около пятидесяти тысяч человек войска, в большинстве наемного.

И что особенно интересно, начиная кампанию, Баторий известил о том русского царя. Он официально объявил Грозному войну, послав тому вызов. В течение всей последовавшей затем кампании царь не отпускал гонца, привезшего такое дерзкое послание, а отпустил его только после ее окончания, на что Грозного вынудили ее результаты.

Что же касается общего настроения в польско-литовском государстве и желания большинства тамошних граждан видеть у себя на престоле кого-нибудь из царского семейства, а то и чуть ли ни самого Грозного, то тут послы, очевидно, либо выдавали желаемое за действительное, либо в соответствии с неписаными правилами московско-азиатской деспотии откровенно льстили своему царю. Не исключено, что, будучи при королевском дворе в Польше, они слышали подобные чаяния от отдельных лиц, а далее, используя навыки дипломатической казуистики, выдать такие одиночные высказывания за массовые слухи для послов труда не составляло.

Объявление польским королем войны не стало для русской стороны неожиданностью. Грозный считал себя к ней готовым. Но что показалось царю странным, так это то, куда двигались войска противника. Иван Васильевич как сам не представлял для себя другого направления главного удара нежели как по Ливонии, так и не ждал ничего иного от противной стороны. А потому Баторий напрасно беспокоился за незащищенность Литвы в случае, если бы он, согласно мнению большинства, напал на Ливонию. Русский царь и вообразить себе не мог, чтобы его соперник выбрал иное направление, кроме как ливонское. Но Баторий шел не в Ливонию, он вел войска на Полоцк.

Но даже узнав о движении короля, Грозный не хотел этому верить, ему все казалось, что Баторий предпринимает обманный маневр, настолько в сознании царя Ливония оставалась единственно возможным театром военных действий. Конечно, царь знал о мнении большинства в соседнем государстве, знал, что королю стоят в оппозиции чуть ли не все магнаты и вельможи Речи Посполитой. И остается только удивляться, как он, самодур и диктатор, привыкший поступать не считаясь ни с кем и ни с чем, не допустил возможности, что новый польский король при всей ограниченности его власти, проявив волю, может поступить так же. Скорее всего, зная мнение большинства, Грозный не знал о мнении самого короля. Мнение большинства доходило до русских пределов, а мнение одного человека, пусть даже наделенного высшей властью, могло до последнего момента оставаться в тайне даже в своем государстве, а тем более в соседнем.

Когда русскому царю стало ясно, что движение короля – не обманный маневр, отправленные им в южную часть Ливонии полки были уже далеко. Они беспрепятственно дошли до Двины, по обычаю страшно опустошая окрестности, совершенно бессмысленно повоевали ряд мелких, слабозащищенных поселений, а тем временем враг подходил к Полоцку.

Король не случайно выбрал для первого своего удара именно этот город. Полоцк занимал важное стратегическое положение. Кроме того, что в нем сходились сухопутные и водные артерии между Московской державой, Литвой и Ливонией, а по Двине пролегал кратчайший торговый путь к Балтийскому морю, город с прилегающей областью мог еще послужить каждой из воюющих сторон удобным плацдармом для нападения на противника. Недаром историки считают взятие русскими Полоцка в 1563 году величайшей военной удачей Грозного, венчающей все его победы. Но Батория Полоцк привлекал еще и тем, что на начало войны этот город принадлежал государству, корону которого он носил теперь на своей голове, а следовательно, отбитие Полоцка от противника являлось для короля делом чести. Да и в чисто военном отношении, поскольку польский король давно про себя решил вести войну на русской территории, то ему не оставалось ничего иного, как вернуть под свою державу Полоцк, минуя который нельзя было по стратегическим соображениям выйти к московским границам. Оставлять такую крепость у себя в тылу было просто безрассудно.

Король жаждал большой победы. Уже три года, как Баторий на престоле Речи Посполитой, восходя на который он клятвенно обещал вернуть все до него утраченное в этой войне, но до сих пор сдержать обещание мешали другие заботы. Правда, ровно год назад королевские войска одержали над воеводами Ивана Грозного блестящую победу под Венденом, но в той битве не было при войске самого короля, теперь, наконец, представился долгожданный случай.

Шестнадцать лет владела Москва Полоцком и окружающими его землями, и вот в августе 1579 года армия Речи Посполитой, возглавляемая самим королём, вышла к Полоцку.

Город оказался неготовым к обороне. Как это часто бывает в нашем Отечестве, неготовность проявляется там, где как раз должна бы быть особая, повышенная готовность. И вот сейчас, во время военных действий, причем в ожидании их очередного обострения, гарнизон расположенной в прифронтовой полосе и имеющей важнейшее стратегическое значение крепости был ослаблен до крайности. Сама полоцкая крепость представляла собой серьезный оплот обороны, но войск для его удержания в городе было явно недостаточно. Не было дислоцировано войск и в ближайшей округе. Зато крупные силы, собранные для настоящей кампании в Новгороде и в Пскове, хоть это и далековато от Полоцка, но все же в случае оперативной переброски они могли бы содействовать снятию осады, были посланы куда-то в Ливонию для очередного опустошения и разграбления давно выжженных и вытоптанных владений бывшего Ордена.

Полоцк мог гордиться своими укреплениями. Так называемый Большой город окружали естественные высоты, по которым проходила деревянная стена с башнями, перед которой был вырыт глубокий ров. А в центральной части в качестве цитаделей служили два замка: Острог и Стрелецкий, омываемые реками Двиной и Полотою. Воеводой в Большом городе значился князь Телятевский, в Остроге начальствовал воевода Волынский, а в Стрелецком замке князь Щербатов и дьяк Ржевский. Был в городе достаточным и запас огнестрельных снарядов, но недостаток войск не позволил удерживать такую линию обороны, потому после первых нескольких дней боев воеводы зажгли внешние укрепления и, оставив Большой город, перебрались в замки. Там они держались еще три недели, отражая приступ за приступом, но самой страшной бедой осажденных стали пожары, вызванные беспрерывными обстрелами, так что приходилось не столько отбиваться на внешней стороне крепости, сколько бороться с огнем внутри нее.

Узнав о происходящем под Полоцком, царь, находившийся тогда в Пскове, спешно собрал отряды детей боярских, бывших в его распоряжении донских казаков, псковских городовых ополченцев и даже кое-кого из своей личной гвардии и, поставив воеводами во главе этого наспех собранного воинства Бориса Шейна и Федора Шереметева, послал их на выручку Полоцка. Но те, подойдя к стану осаждавших, хоть и имели немалые силы, а кроме того могли рассчитывать на удар гарнизона из крепости, ставивший осадную армию меж двух огней, не решились на открытую битву с Баторием и укрылись в ближайшей крепости Сокол, что невдалеке от старой литовско-русской границы. Оттуда русские воеводы рассылали отряды для препятствия королевским фуражирам добывать продовольствие и этим свою помощь осажденному Полоцку ограничили.

Надо сказать, что положение осадного лагеря было не из легких. Помимо отчаянного сопротивления гарнизона, на беду короля все время боев за Полоцк не прекращались проливные дожди. Дороги размокли, так что добывать продовольствие стало трудно. Еще труднее было его хранить и готовить пищу. Город стоял на высотах, но окружающая его местность преимущественно низинная, а потому королевский лагерь стоял в воде, где почти невозможно было сохранить в сухости ни продовольствие, ни порох. Негде было просушиться и самим воинам, в палатки, в которых они жили, постоянно протекала вода. В этом смысле гарнизону было легче, московские ратники квартировали в нормальных условиях, и запасов продовольствия у них было достаточно.

В результате польские и литовские воеводы потребовали от короля собрать военный совет, на котором настаивали на решающем штурме. Король не соглашался. Судя по всему, Баторий не был уверен в успехе. А штурм – это либо победа, либо поражение. В случае неудачи штурма придется снять осаду и отступить, а это – поражение. Король считал, что лучше брать город измором, продолжая осаду и сопровождая ее небольшими локальными боями на приступах, благо извне помощи осажденным не было. Посланные на выручку Полоцку русские воеводы малодушно отсиживались в Соколе, а главное московское воинство продолжало гулять где-то по Южной Ливонии. Но вот только природа готова была взять осадный лагерь измором раньше, чем королевская армия возьмет тем же манером крепость. Ситуация разрешилась совершенно неожиданно.

В одном из боев на приступе неприятелю удалось сразу в нескольких местах зажечь стену. Русские не могли погасить огня, а противник еще день выжидал, пока выгорят укрепления, и только после этого бросился на решающий штурм. Но защитники крепости, не сумев справиться с пожаром, приняли другое решение: в месте, где прогорела стена, они за день выкопали ров за ее остатками и за ним насыпали вал. И когда польская и венгерская пехота пошла на приступ, полагая, что последнее препятствие уничтожено огнем, она вдруг была встречена залпами из пушек и пищалей. Но все же превосходство в силах и продолжавшийся бушевать пожар решили исход битвы за город. На другой день огонь разгорелся так, что охватил собой все внутренние постройки обоих замков, после чего находиться в цитаделях стало просто невозможно, но даже и тогда мнения насчет предложения капитуляции разделились. Воевода Волынский со стрельцами согласился сложить оружие при условии предоставления свободы. Баторий выполнил условие, но сначала предложил русским ратникам службу в своем войске. Некоторые из русских согласились, но большинство отправилось на родину. Другие воеводы, а с ними и полоцкий архиепископ Киприан наотрез отказались от капитуляции. Сначала они хотели, было, взорвать себя порохом в одной из башен, но ратники из тех, что согласились на капитуляцию, не позволили им этого сделать. Тогда с несколькими стрельцами они заперлись в кафедральном Соборе Св. Софии и продолжали отбиваться до тех пор, пока их не взяли силою. Впрочем, Баторий и этих отпустил на свободу. Одной из утрат взятия Полоцка стала богатейшая библиотека, хранившаяся в Софийском храме, сгоревшая во время подавления сопротивления последних защитников.

Интересно, что во время последних боев за город польский король не надеялся на безопасность своего тыла. Ведь продолжавшийся два дня пожар был такой силы, что его зарево отчетливо видели из Сокола, а стало быть, там ясно понимали, что битва за Полоцк вошла в решающую стадию. Опасаясь удара по своим тылам, что могло привести к неудаче всей операции, Баторий отрядил чуть ли не половину своей армии для перекрытия дороги от Сокола к Полоцку. Удар по задним рядам нападавших действительно мог облегчить участь осажденных, вплоть до снятия осады, но стоявшие в Соколе воеводы не тронулись с места, не шелохнулись.

Нам трудно судить о том, насколько в выигрыше оказались те, что решили остаться в Литве, перейдя на службу к королю. В письме Батория одному из своих корреспондентов есть информация относительно этого, судя по которой можно полагать, что король оказался не слишком щедрым в отношении своих новых подданных:

«Многие стрельцы и другие люди московские после взятия Полоцка и прочих крепостей русских поддались нам, и мы их наделили пустыми участками земли в старостве Гродненском, но им нечем обрабатывать этих участков. Так приказываем себе взять у подданных наших в Литве кляч самых негодных и мелких штук с полтораста и поделить их между москвичами».

Но с другой стороны нельзя не задаться вопросом: а почему, собственно говоря, король Речи Посполитой должен был рассыпаться в милостях и наградах по отношению к извечным и заклятым врагам? Только потому, что сейчас они сделали такой выбор? Но то, что они перешли в его подданство, еще не значит, что они не изменят при случае и ему. И в конце концов король все-таки наделил их землями, пусть не очень хорошими, но почему он должен предоставлять вчерашним противникам лучшие земли? И, наконец, а чем лучше жаловал русский царь своих верных подданных? И уж если мы вспомнили русского царя, то для ответа на вопрос о том, выиграли или нет те из служилых московских людей, что подались на сторону Литвы, нужно посмотреть, а что ожидало тех, кто вернулся к Грозному после падения Полоцка. Наверно, нет нужды пояснять, что судьба их была незавидной.

Мы уже говорили о том, что среди всех противоречий, коими была полна натура Грозного, нас в нашем повествовании более других привлекает его отношение к своим военачальникам. Истинно талантливых и преданных воевод царь к описываемому времени всех извел. И при этом на высоких постах армии продолжали благоденствовать блеклые и заурядные натуры. Рассказывая о последнем, самом драматичном этапе Ливонской войны, историк H.М. Карамзин отмечал, что «тени Шуйского, Серебряного, Воротынского мечтались воображению Иоаннову,… изгубив героев, царь в сие время щадил воевод недостойных…» И это было правдой, только царь не просто щадил недостойных, но и возвеличивал. Так, например, в кампании 1579 года он назначил на самые высокие воеводские посты князя Голицына, того самого, что в прошлом году бежал тайком ночью из под Вендена, бросив на погибель вверенное ему войско, а также Палицкого и Шереметева, убежавших тогда же вместе с Голицыным. Историк объясняет такую позицию царя тем, что тот не хотел казнями и опалами подтолкнуть к переходу на польско-литовскую сторону других воевод. Думается, что это неверное объяснение.

Если бы Грозный строгими мерами боялся открыть широкую дорогу изменникам, ему достаточно было бы не предавать Голицына и прочих казни, которую те своим поступком в действительности заслуживали. Но зачем для этого нужно было назначать ничтожных лиц на самые высокие посты в армии? И потом, почему Грозный не боялся перехода на сторону врага своих воевод тогда, когда он десятками отдавал на смерть лучших военачальников? Здесь объяснение следует искать не в области здравой логики. Объяснение этому лежит в области человеческой психики, которая у натур, подобных Грозному, не то чтобы со здравой, а вообще с какой бы то ни было логикой не увязывалась.

И потом, не очень-то верится в то, что тени убиенных царем полководцев «мечтались воображению Иоаннову», как о том повествует известный историк. Скорее всего, царь давно забыл о них; люди с характером Грозного менее всего склонны к сентиментализму, а тем более к искреннему раскаянию.

Итак, Полоцк, древний русский город, славное наследие рода Святого Владимира, снова отошел к Литве. Гордость русского царя, его триумф, город, который в течение шестнадцати лет оставался для Грозного символом славы и торжества, был утерян. Надо вспомнить, как пышно праздновал Иван IV эту свою победу, какое значение он ей придавал и как угнетающе подействовала тогда потеря Полоцка на противника, чтобы понять, насколько сейчас был не просто побежден, но и посрамлен московский властелин и как ликовал его торжествующий соперник. Через шестнадцать лет противники поменялись ролями. Взятие Полоцка Грозным в 1563 году стало последним его успехом, оно подводило черту под победными вехами биографии русского царя. Овладение Полоцком польским королем в 1579 году стало первой крупной военной удачей Батория, открывшей череду блестящих побед.

Падение Полоцка означало конец русскому присутствию на землях, принадлежавших до войны Литве. Победа польского короля в полоцкой операции 1579 года возвращала Россию на литовском участке фронта в довоенные границы, лишив ее здесь всех завоеваний предыдущего двадцатилетия. Последний успех Речи Посполитой распалил аппетит ее короля, способствовал нарастанию наступательной активности его войск. Дойдя до предвоенных границ России, Баторий не думал останавливаться.

Покончив с Полоцком и заложив в нем в честь своей победы католический храм, король двинулся к Соколу, пограничной крепости, за стенами которой все еще отсиживались посланные царем на выручку Полоцка Шереметев и Шейн. Часть своего войска, преимущественно легкой конницы, Баторий направил в сторону Пскова для наблюдения за главными силами русских, но поскольку те еще не возвращались из пресловутого ливонского похода, то опасения короля за свои тылы по-прежнему оставались напрасными. Сидевшие в Соколе русские воеводы, наконец, дождались того, что крепость оказалась в плотном окружении королевских войск. К тому времени бывшие под командой Шереметева и Шейна донские казаки самовольно оставили крепость и покинули театр военных действий. 19 сентября началась осада города, а 25, когда осаждающим снова, как и при овладении Полоцком, удалось зажечь стены, противник устремился на приступ.