Текст книги "Ливонская война 1558-1583"

Автор книги: Александр Шапран

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 48 страниц)

Глава 7.
Время больших перемен

Известный наш отечественный историк Р.Ю. Виппер отмечал, что «если бы Иван IV умер в 1556 г., историческая память присвоила бы ему имя великого завоевателя, подобного Александру Македонскому».

С этим высказыванием ученого в целом нельзя не согласиться, но единственно, что вызывает недоумение, так это то, почему он ограничил величие завоеваний Грозного 1556 годом. К этой дате можно смело добавить еще семь лет. Ведь во весь первый победный этап Ливонской войны успехи русского царя на ниве завоевания чужих земель продолжались и в 1563 году достигли своего пика.

В этом году, когда русские войска овладели Полоцком, что по праву может считаться вершиной успехов не только в Ливонской войне, но и всего царствования Грозного, Ивану Васильевичу шел 33-й год. Столько же было Александру Македонскому в момент его смерти. Но герою эпохи античности повезло больше в том смысле, что он не дождался краха своих начинаний, а потому вся вина за развал созданной им империи пала на его преемников. Русскому царю после завоеваний на западе довелось самому же пережить и горечь их утрат. А потому, характеризуя Ливонскую войну как дело жизни царя Ивана и представляя ее «источником его крайних увлечений», тот же Виппер называет ее и «трагедией его царствования».

Выше мы отмечали, что во всех своих начинаниях Грозный поначалу имел успех, но все эти начинания в своем финале неизменно кончались крахом. Это можно отнести ко всему его царствованию в целом, которое Ключевский справедливо назвал «прекраснейшим по началу», а конечные результаты которого другой наш историк H. М. Карамзин сопоставлял «с монгольским игом и с бедствиями удельного времени». Это же останется справедливым и в отношении всех предприятий Грозного в отдельности. Не будет исключением и Ливонская война. Объяснять причины последующих поражений только тем, что против Москвы сколотился целый союз враждебных держав, было бы необъективно и исторически некорректно, во-первых, потому, что состояться такому союзу позволили именно просчеты московской дипломатии, во-вторых, России и раньше приходилось скрещивать оружие с коалицией тех же врагов и при этом одерживать пусть не блестящие, но все-таки победы. Безусловно, случались и поражения, но все же не такие провальные, не с таким катастрофическим финалом, какой ожидался теперь.

О внешнеполитических просчетах московского самодура, позволивших состояться такой коалиции, а самому при этом оказаться в полной изоляции, мы уже говорили, будем к этому возвращаться и впредь. Сейчас же несколько отвлечемся на некоторые внутриполитические аспекты деятельности Грозного, без понимания которых нельзя объяснить череду неудач на западном фронте, не изменившую русскому оружию до конца войны.

Причину поворота судьбы царствования Ивана Грозного объясняет истинно русский человек, герой казанской и всех кампаний и сражений первого, победного этапа Ливонской войны, князь А.М. Курбский. Можно много в чем упрекать этого человека, поддавшегося инстинкту самосохранения и бежавшего в разгар войны за литовский рубеж. Но нельзя полностью не признавать правоты его суждения, смысл которого в том, что пока царь Иван полагался на своих добрых испытанных воевод, Россия одерживала блестящие победы и одна за другой падали грозные твердыни врага. Но стоило государю, окружив себя ничтожными личностями, поднять гонения на лучших людей, как удача отвернулась от царя, а вместе с ним и от России.

Время первого этапа войны на западе до вступления в нее литовской стороны совпало с последними годами деятельности в Москве Избранной рады. А именно с ней связаны и внутри и внешнеполитические успехи первых лет царствования Грозного. Но вот между царем и его верными соратниками начинает обнаруживаться едва заметное отчуждение, затем все больше проявляющееся недоверие, наконец, происходит окончательный разрыв. Не в поиске причин такой перемены отношений царя со вчерашними советниками наша задача. Отметим только, что главной чертой Грозного, то ли унаследованной, то ли привитой с детства, чертой, усиленно будоражившей его воспаленное воображение и неуравновешенный характер, всю жизнь оставалась болезненная ревность к своей власти, глубокая убежденность не только в ее божественном происхождении, но и в своем неземном предназначении для нее. Все это, помноженное на маниакальный страх возможной потери этой власти, и привело к невменяемости в поступках, поскольку Иван считал себя выше нравственных законов. И как сказал по этому поводу Костомаров, «с молоком кормилицы всосал он мысль о том, что он рожден существом высшим, что со временем он будет самодержавным государем, что могущественнее его нет никого на свете».

Понятно, что человек, наделенный, подобно Ивану, нервным темпераментом и при этом нравственно испорченный, не только с раннего детства привыкший к злу, но и находивший в злодеяниях удовольствие, постоянно осознавая свое превосходство над окружением, превосходство, которое гарантировано ему божественным промыслом, сделавшим его самодержцем, при болезненно ревностном отношении к своему неземному величию получил и особое направление политического образа мыслей, а уж последний оказал свое вредное влияние на образ действий. Относительно этого Ключевский скажет: «Он с любовью созерцал… величественные образы ветхозаветных избранников и помазанников Божиих. Но в этих образах он, как в зеркале, старался разглядеть самого себя, свою собственную царственную фигуру, уловить в них отражение своего блеска или перенести на себя самого отблеск их света и величия. Понятно, что он залюбовался собой, что его собственная особа в подобном отражении представлялась ему озаренной блеском и величием, какого и не чуяли на себе его предки… Иван IV был первый из московских государей, который узрел и живо почувствовал в себе царя в настоящем библейском смысле, помазанника Божия. Это было для него политическим откровением, и с той поры его царственное я сделалось для него предметом набожного поклонения. Он сам для себя стал святыней и в помыслах своих создал целое богословие политического самообожания в виде ученой теории своей царской власти».

Формирование таких взглядов на самого себя не происходит вдруг, оно свершается постепенно с взрослением и под воздействием многих внешних факторов. Такими факторами для Грозного стали успехи первых лет его царствования, возвысившие его в своих собственных глазах. Возмужавший царь переоценил свои личные заслуги и, напротив, не проставил должной оценки заслугам своих сподвижников. Если к этому добавить, что Иван при малейшем жизненном затруднении необычайно легко склонялся в дурную сторону, то станет понятным, какие могли быть последствия и для окружающих, и для всего государства при той, глубоко усвоенной им, идее божественного происхождения своей персоны.

Выше мы уже приводили мысль историка Ключевского насчет того, что Грозный остался верен только простой, голой идее своей власти, не доведя ее до практической разработки, какой требует всякая идея для своего воплощения в реальную политическую программу и последующего внедрения в общественную жизнь. А без такой разработки теория власти неизбежно превращается в каприз самовластия, постепенно вырождаясь в инструмент беззакония и неограниченного произвола.

Говоря проще, впитав в себя идею абсолютного всевластия, понимая в своем сознании доставшееся ему в наследство государство как частное феодальное владение, фамильную вотчину, а его население как холопов, рабов, царь Иван, определив бесправное их отношение к своей особе и свое абсолютное право целиком распоряжаться как их судьбами, так и самим государством, не допустил до своего сознания одного важного момента. Это момент, который везде во все времена являлся нравственным мерилом способностей государственных деятелей. Царь не задумался о своей ответственности перед государством и его народом, о том, что он не собственник, не хозяин в своем поместье, в котором что хочет, то может и делать. А если и хозяин, то рачительный, а главное – мудрый управитель, отвечающий за судьбы миллионов подданных. Конечно, отвечающий не юридически, а нравственно.

Но именно нравственно испорченный с детства, рано усвоивший идею абсолютной и божественной власти, не догадывавшийся о существовании такого понятия, как цена человеческой жизни, а потому воспринимавший окружающих не как равноценные себе человеческие существа, Иван до поры до времени обладал рассудком, еще не помутившимся до болезненного состояния. Но очаги болезни разрастались, и болезнь прогрессировала. Первым толчком стал тяжелый физический недуг, чуть не лишивший молодого царя жизни и расколовший команду его соратников, когда некоторые из них отказались присягать годовалому сыну Грозного. Едва оправившегося от недуга царя ждали новые удары судьбы. Сначала последовала трагическая гибель сына-наследника Дмитрия, того самого, из-за присяги которому и разгорелся сыр-бор во время болезни. Наконец, внезапная смерть горячо любимой супруги, царицы Анастасии. Из всех этих жизненных передряг Иван вышел другим человеком. Именно тогда, судя по заметкам современников, в нем и произошла разительная перемена. В первую очередь это выразилось в том, что он, понимавший высоту своего положения как недосягаемую для своего окружения, повел решительную атаку на вчерашних советников, сподвижников своих дел.

Историк Иловайский эту перемену в царе охарактеризовал так:

«Таким образом в душе Иоанна постепенно накоплялась горечь против своих советников и руководителей, и только их великое нравственное превосходство пока сдерживало его стремление к ничем не обузданному самовластию. Тринадцать лет согласия – это большой срок для столь испорченной, деспотичной натуры, какова была Иоаннова. Но вот он подвинулся к тридцатилетнему возрасту, т. е. к периоду возмужалости, а вместе с тем к периоду полного развития своих страстей, дотоле подавляемых внутри себя, и потому вырвавшихся наружу с особою силою, когда не стало подле него смягчающего и умиротворяющего влияния его любимой супруги».

Разрыв отношений с бывшими соратниками не ограничился роспуском Избранной рады. Правда, эпоха массовых казней тогда еще не наступила, но уже были видны все признаки ее приближения. А пока в отношении своих недавних сподвижников Иван ограничился тем, что наложил на каждого из них опалу и отправил по далеким ссылкам. Но такое снисходительное отношение царя к своей бывшей команде продлится недолго. Скоро он всех их вместе с родственниками и близкими отправит на плаху или переморит по тюрьмам.

Вот истории судеб только некоторых из них.

В 1560 году царь наложил опалу на одного из руководителей Избранной рады протопопа Сильвестра и удалил того из столицы в один из дальних монастырей. Тогда же другой приближенный к Ивану человек, Алексей Адашев, до этого занимавший самые высокие посты в дипломатическом ведомстве, вдруг был отправлен воеводой в Ливонию. Туда же Грозный послал его брата Даниила, который ранее прославился подвигами в военных акциях против Крыма.

Вскоре Алексей Адашев был назначен воеводой в недавно завоеванный русскими Феллин, и это назначение обошлось бывшему дипломату утратой последнего расположения царя.

Тогдашнее окружение Грозного можно грубо разделить на два идейно противостоящих лагеря: партию войны и партию ее противников. Вообще говоря, последних нельзя в полной мере считать противниками войны, ибо они ратовали за наступление на Крым. Но под партией войны однозначно понимается лагерь сторонников завоевания Ливонии. Адашев до конца был против Ливонской войны, считая ее развязывание большой ошибкой. А на посту феллинского воеводы он запомнился миролюбивым, дружеским и даже каким-то приветливым отношением к населению оккупированного края. И как следствие такого отношения, некоторые ливонские города сдавались русским воеводам без боя. Но русскому царю была не по нраву такая расположенность одного из его воевод к завоеванному народу, хотя благодаря именно такой расположенности положение русских в завоеванном крае упрочнялось. Кроме того, у Адашева, в связи с его успехами, появилось много завистников и недоброжелателей как среди высших чинов московского войска в самой Ливонии, так и при дворе Ивана IV. В результате царю поступил донос, где Алексей Адашев, который к тому времени был переведен воеводствовать в Дерпт, выставлялся изменником.

В сентябре 1560 года Грозный устроил судилище над Сильвестром и Адашевым, для чего собрал Боярскую думу и церковный Совет. Но сами подсудимые вызваны не были, судилище проходило в их отсутствие. Нет надобности говорить о том, что вся процедура не имела под собой даже каких-нибудь основ юридической законности. Предложение выступившего было в защиту обвиняемых митрополита Макария вызвать подсудимых в Москву было отвергнуто. Суд приговорил Сильвестра к заточению в еще более дальний монастырь – Соловецкий, что на острове в Белом море, а Адашева – к заключению в тюрьму, где тот в том же году неожиданно умер. Большинство наших отечественных историков склонно считать, что бывший дипломат, он же феллинский и дерптский воевода, по указке царя был отравлен.

Гонение на бывших приближенных продолжалось на протяжении всей войны. Результат такой позиции царя долго себя ждать не заставил: после заступничества за Орден польско-литовской стороны и взятия Ливонии великим литовским князем под свою опеку Москва начала сдавать свои позиции в Прибалтике, и процесс этот стал необратимым. Но история вошла бы в противоречие с нашими, ранее прозвучавшими утверждениями о том, что Грозный неизменно имел успех на первых порах всех своих предприятий, если бы удача отвернулась от русского оружия сразу после вступления Литвы в войну. Ведь к тому времени Ливония как государственное образование перестала существовать. Теперь начиналась война за ее территориальное наследство. Следовательно, новую войну между Москвой и Литвой надо рассматривать, как еще одно предприятие Грозного. А раз так, то, согласно нашим утверждениям, началу этого предприятия должен сопутствовать успех. Так оно и оказалось. Первая же серьезная кампания новой войны принесла победу, перед которой поблек даже казанский триумф русского царя.

Первое столкновение с Литвой в новой войне отмечено концом 1560 года. В Москве еще продолжались переговоры, когда Литва предприняла покушение на захваченные Россией земли разгромленного Ордена. Тогда передовые литовские отряды подошли к Вендену, но тут были опрокинуты войсками Курбского, обращены в бегство, а затем и выброшены за пределы Ливонии. Так состоялась первая встреча традиционных соперников в новой войне.

Военные действия возобновились летом 1561 года наступлением литовцев на русские завоевания в Ливонии последних лет. Войска гетмана Радзивилла осадили крепость Тарваст и в сентябре, после пятинедельной осады, взяли ее. Московская сторона ответила тем, что воеводы Глинский и Серебряный разгромили крупные силы гетмана под Перновом, после чего противник вынужден был оставить Тарваст, который тут же вновь заняли русские.

Годы 1561–1562 характерны разрастанием военных действий. Сначала они велись на территории Ливонии, но постепенно их театр стал перемещаться на земли Литвы. Впрочем, эти действия поначалу оставались довольно пассивными и слабыми. Стороны довольствовались мелкими стычками, но к концу 1562 года московское правительство разработало план крупного наступления. Противнику предполагалось нанести серьезный удар. Для этого в январе 1563 года из района Великих Лук в сторону литовской границы выступило огромное войско (по некоторым данным 130 тысяч человек). Целью похода был давно попавший под власть Литвы древний русский город Полоцк на Западной Двине. Полоцк был богатым торговым центром и важным стратегическим пунктом, где сходились многие транспортные артерии, как сухопутные, так и речные. Кроме того, отвоевание Полоцка отвечало общей политике Москвы, направленной на возвращение в свое лоно всех русских земель, а потому полоцкому походу придавалось большое политическое значение. Но прежде чем перейти непосредственно к полоцкой операции и к ее итогам, нужно отметить еще одну особенность тех лет.

Конец деятельности Избранной рады, отстранение Грозным всех своих соратников и резкое изменение внутриполитического курса в первую очередь выразилось в открытом гонении на бояр. Успехи прежних лет, прежде всего успехи военные, в умах обывателей прочно ассоциировались с самыми именитыми московскими фамилиями, что особенно раздражало царя. И это обстоятельство, вызванное болезненно-ревностным отношением к власти и славе, постепенно приведет к тому, что в условиях новой войны на западе на руководство армии, сплошь состоящее из представителей титулованной знати, царь обрушит самый страшный удар, что станет еще одной причиной тяжелого поражения.

Здесь надо отметить, что еще задолго до Грозного, а именно где-то со времен успехов объединительной политики его деда, Ивана III, иными словами, со времен окончательного утверждения в московском государстве самодержавия, обнаруживается общая едва ли не для всех главных действующих лиц нашей военной истории черта. Теперь судьбы подавляющего большинства из них становятся сложными, драматичными, а порой и трагичными.

Дело в том, что после окончательного становления московского государства с прочными единодержавными началами произошло коренное изменение в составе верхнего эшелона руководства его вооруженных сил. До этого в нем можно было видеть только носителей высшей или удельной власти, а это все были самостоятельные, ни от кого не зависящие правители. В эпоху становления самодержавия представители великокняжеского дома постепенно исчезают с военно-иерархической лестницы, в том числе и с ее верхних ступеней. Их места занимают выходцы из служилого сословия. Особенность сложившейся к моменту становления единого «централизованного российского государства ситуации в том, что отношения между верховной властью и высшим генералитетом теперь и во все последующие времена будут складываться очень непросто. За несколько последующих столетий эти отношения по своей форме претерпят существенные изменения и, в конце концов, от дикого и необузданного со стороны власти произвола придут к вполне приемлемым и цивилизованным, но по своему содержанию останутся сложными и натянутыми. Власть никогда не простит ни в чем не повинному высшему командному составу вооруженных сил утрату возможности самой добывать военную славу, сделавшуюся целиком прерогативой и достоянием подчиненного служилого сословия. Хорошо известно, насколько в России популярны всегда были у народа главные герои его военной истории, а, следовательно, должно быть понятным и то, насколько эта популярность теперь будет раздражать лишенную возможности стяжать собственную воинскую славу верховную власть, всегда к тому же ревностно относившуюся к славе чужой.

Ситуация постоянно усугублялась еще и личными качествами, свойственными лучшим представителям военной верхушки российского общества. Испокон века военные люди отличались открытостью, прямотой, простодушием и независимостью как в суждениях, так и в поступках. И уж совершенно излишне напоминать о том, что дерзкому духу военной профессии всегда были абсолютно чужды лесть и угодничество, а тем более раболепие и низкопоклонство. А это властью в России во все времена воспринималось как открытый вызов и ставило наделенных такими свойствами людей чуть ли не вне закона, потому и судьбы большинства военцых деятелей нашего прошлого были более чем незавидными.

Теперь, после того как мы указали на некоторые свойства личности Ивана Грозного, не будет большой надобности говорить о том, что в его эпоху неприязненные отношения царя к высшему военному руководству государства достигли своего пика. И раньше основной формой проявления преданности престолу самодержавие считало рабское низкопоклонство, в окружении же Грозного такая форма преданности становится нормой и необходимым условием выживания. Заметим, не достаточным условием, а только необходимым. Но чуждая воинскому духу наука раболепия с трудом усваивалась представителями военной профессии, а потому московское самодержавие ни на минуту не переставало ощущать в военно-служилом сословии для себя опасность.

Драматизм ситуации заключался в том, что чем больше теперь деятельность русских полководцев благоприятствовала усилению Московского государства, чем больше она способствовала упрочнению основ русского самодержавия, тем больше она формировала систему неограниченного произвола, носящего в себе опасность для них самих. Иными словами, военные деятели Руси того времени, укрепляя своими победами Московскую державу, тем самым готовили себе гибель. Ибо сама сущность самодержавия, помноженная на личные качества самодержца, зачастую ставившего свою власть выше всяких нравственных законов, оборачивалась для лучших представителей военно-служилого сословия тяжелыми испытаниями. Деспотические наклонности московских государей испытали на себе все без исключения военные деятели периода правления деда Грозного, его отца и его самого. Но все же во времена правления Ивана III и его сына Василия полные драматизма судьбы лучших русских полководцев на фоне последующих поколений могут смотреться вполне благополучно. А вот судьбы военных деятелей, равно как и других лучших людей России следующего правления – царствования Ивана Грозного, полны трагизма.

И вот начиная именно с полоцкого похода можно вести отсчет открытого гонения царем высших иерархов московского войска. Прежде всего, это обстоятельство проявилось в том, что во главе наступающей на Полоцк армии встал сам царь Иван, отведя воеводам роль «на подхвате». Этим царь не столько подчеркивал общегосударственную значимость предприятия, сколько свою собственную роль в его осуществлении. Более десяти лет, со времен знаменитой казанской кампании, Иван Грозный не вставал на челе своих войск, да и тогда роль царя носила чисто символический характер, и это понимали и царь, и все его тогдашние приближенные. Теперь, отказавшись от прежнего окружения и стремясь каждым своим шагом подчеркнуть свою самостоятельность, резко изменив внутриполитический курс, придав ему явно выраженную антибоярскую направленность, царь был вынужден не просто участвовать в крупной военйой операции, но и руководить ею. Ему это теперь было необходимо для демонстрации собственной способности в управлении военной машиной государства и своей независимости от все более приобретающих в московском обществе авторитет и завоевывающих славу военачальников. Не последнюю роль в решении царя возглавить войска сыграло его ревностное отношение к успехам своих воевод, которых к тому времени царь Иван огульно всех начал зачислять в оппозицию. Под московскими знаменами в полоцкой операции стояли лучшие воеводы, прославившие русское оружие под Казанью и в Ливонии, но все они теперь в присутствии царя играли второстепенные роли. Так, например, командующий всеми русскими войсками в Прибалтике князь Андрей Курбский находился сейчас всего-навсего на посту воеводы Сторожевого полка. Далеко от главного командования в царской армии под Полоцком оказался и Петр Шуйский.

В конце января 1563 года русская армия подошла к Полоцку, а 31 числа началась его осада. Главную роль в овладении крепостью сыграла тяжелая артиллерия. Осадные орудия ни на один день не прерывали обстрел, причем для этой цели использовали зажигательные снаряды и каленые ядра. В результате, через неделю после начала осады стена была частью снесена, частью выжжена. 7 февраля московские ратники овладели посадом, еще через неделю комендант крепости сдал кремль, после чего он и местный епископ, взятые в плен, были отосланы в Москву. Всех бывших в литовском гарнизоне наемников русский царь, щедро одарив, отпустил на родину. После взятия Полоцка московские воеводы углубились в литовскую территорию и едва не дошли до Вильно.

Завоевание Полоцка знаменовало собой пик успехов Московского воинства в Ливонской войне. Уведомляя главу русской церкви, митрополита Макария, об этой своей победе, царь писал ему в Москву: «Исполнилось пророчество русского угодника, чудотворца Петра-митрополита о городе Москве, что взыдут руки его на плещи врагов его: Бог несказанную свою милость излиял на нас, недостойных, вотчину нашу, город Полоцк, нам в руки дал».

Победа над Полоцком отдавала триумфом, воскресившим в памяти времена покорения Казани и Астрахани. Ссылаясь на летописи того времени, историк С.М. Соловьев так описывает триумфальное возвращение царя в Москву:

«Царь возвратился в Москву так же торжественно, как из-под Казани: в Иосифовом монастыре встретил его старший сын, царевич Иван; на последнем ночлеге к Москве, в селе Крылатском, встретили его младший сын, царевич Федор, брат Юрий, ростовский архиепископ Никандр с другими епископами, архимандритами, игуменами. Митрополит со всем духовенством московским встретил у церкви Бориса и Глеба на Арбате; Иоанн бил им челом, что милостию пречистой богородицы, молитвами великих чудотворцев и их молитвами Господь Бог милосердие свое свыше послал, вотчину его, город Полоцк, в руки дал. Духовенство государю многолетствовало на его вотчине, благодарение великое и похвалы воздавало, что своим великим подвигом церкви святые от иконоборцев-люторей очистил и остальных христиан в православие собрал».

А историк Виппер относительно полоцкого завоевания оставил такое суждение:

«Грозный имел право гордиться своей победой. В механизме военной монархии все колеса, рычаги и приводы действовали точно и отчетливо, оправдывали намерения организаторов; под стать военным средствам складывалось и управление вновь покоренного края».

Сам царь очень высоко ценил завоевание Полоцка и гордился этой своей победой. В нем не было и тени сомнения в том, что город с окружающей его областью попал в его державу навсегда, а потому он принял самые радикальные меры для его укрепления и бережения. Воеводой в Полоцке Иван Васильевич оставил князя Петра Шуйского. Достоянием потомков стал подробный наказ царя новому полоцкому воеводе:

«Укреплять город наспех, не мешкая, чтоб было бесстрашно; где будет нужно, рвы старые вычистить и новые покопать, чтобы были рвы глубокие и крутые; и в остроге, которое место выгорело, велеть заделать накрепко, стены в три или четыре. Литовских людей в город, приезжих и тутошних детей боярских, землян и черных людей ни под каким видом не пускать, а в какой-нибудь торжественный, в великий праздник, попросятся в Софийский собор литовские люди, бурмистры и земские люди, то пустить их в город понемногу, учинивши в это время береженье большое, прибавя во все места голов; и ни под каким бы видом без боярского ведома и без приставов ни один человек, ни шляхтич, ни посадский, в город не входил, в городе должны жить одни попы у церквей со своими семьями, а лишние люди у попов не жили бы. В городе сделать светлицу, и ночевать в ней каждую ночь воеводам со своими полками поочередно; с фонарем ходить по городу беспрестанно. Управу давать литовским людям, расспрося про здешние всякие обиходы, как у них обычаи ведутся, по их обычаям и судить; судебню сделать за городом в остроге; выбрать голов добрых из дворян, кому можно верить, и приказать им судить в судебне всякие дела безволокитно и к присяге их привести, чтоб судили прямо, посулов ли поминков не брали, а записывать у них земским дьякам, выбрав из земских людей; на суде быть с ними бурмистрам. Кто из детей боярских, шляхты и посадских людей останется жить на посаде, у тех бы не было никакого ратного оружия. Если в ком-нибудь из них воеводы приметят шатость, таких людей, не вдруг, затеявши какое-нибудь дело, ссылать во Псков, в Новгород, в Луки Великие, а оттуда в Москву».

Король Сигизмунд-Август тяжело переживал потерю Полоцка. Новая война для него начинала складываться неудачно. Поставив целью войны изгнание русских из Ливонии, он вдруг начал с того, что, не освободив и пяди земли своего подопечного, понес потерю своего кровного достояния. Буквально сразу за потерей Полоцка литовская сторона обратилась с предложением переговоров о мире. Москва дала согласие, и война снова приостановилась, что явилось очередной ошибкой Грозного, не устававшего удивлять своей поразительной способностью прерывать военные действия в пору наивысших успехов, когда инициатива целиком находилась в его руках. Понимая, что после потери Полоцка ему не приходится рассчитывать на сколько-нибудь достойный мир, король, как мог, тянул время, регулярно присылая в Москву гонцов с просьбами переноса срока начала переговоров, а тем временем продолжал сноситься с крымским ханом, подбивая того к походу на Москву. Кстати, в ту зиму, когда Грозный овладел Полоцком, хан клятвенно обещал королю напасть на московские пределы и не выполнил клятвы, чем может быть частично объяснена русская удача под Полоцком. Сигизмунд верил ханским клятвам, а потому считал свои рубежи в безопасности, по крайней мере, в тот год. Теперь король с упреком выговаривал хану, зачем крымский властитель не исполнил обещания, ставя ему в вину свое поражение под Полоцком и требуя от того нашествия на Москву как долга.

В это же самое время Литва начинает усиленно подбивать к войне на своей стороне Швецию. В Москве об этом стало известно благодаря случайно перехваченным в Ливонии письмам Сигизмунда-Августа к властям Ревеля, адресованным туда для последующей передачи шведскому королю. По этому поводу Грозный когда, наконец-таки, в Москву прибыли послы из Вильно и начались очередные переговоры, велел сказать послам:

«Это ли брата нашего правда, что ссылается с шведским на нас; а что он не бережет своей чести, пишется шведскому братом ровным, то это его дело, хотя бы и водовозу своего назвался братом – в том его воля. А то брата нашего правда ли? К нам пишет, что Лифляндская земля – его вотчина, а к шведскому пишет, что он вступился за убогих людей, за повоеванную и опустошенную землю; значит, это уже не его земля! Нас называет беззаконником, а какие в его земле безбожные беззакония совершаются, о том не думает. Брат наш к шведскому, пригоже ли такое укорительное слово, пишет, что москвичи – христианские враги, что с ними нельзя постоянного мира, дружбы и союза иметь…».

С таких претензий русской стороны начались очередные переговоры о мире. Понятно, что при полном обоюдном недоверии трудно было найти какое-нибудь соглашение, вдобавок Москва выставила требования, не просто неприемлемые противной стороной, а даже абсурдные. Ведавшие переговорами бояре к традиционным претензиям на Киев вдруг потребовали Галиции, Волыни и Подолии, не принадлежавших Литве. Эти земли были собственностью польской короны, объединительный союз которой с Литвой ограничивался только династической унией, и внутри союза владения каждого из государств были четко обозначены. Литовские послы так и отвечали московским дипломатам, что они, дескать, не могут вести разговоров о чужой земле, о том-де надо говорить с польскими людьми. В конце концов, московская сторона оставила требования не только подольской и галицко-волынской земли, но и Киева, принадлежавшего Литве, и ограничилась Полоцкой областью и своими завоеваниями в Ливонии. Литовцы соглашались только на сам Полоцк, как находящийся в руках русских воевод, но всю окружавшую его область, то есть владения бывшего полоцкого княжества требовали вернуть себе. И, конечно же, Литва ничего не соглашалась уступать из ливонских владений, ссылаясь на то, что Орден добровольно подался под протекторат великого литовского князя, а потому настаивала на том, чтобы русские очистили захваченные в Прибалтике земли от своих войск. Наконец, русский царь согласился уступить некоторые свои приобретения в Ливонии и предложил свой вариант границы между московскими и королевскими владениями, предлагая на этих условиях заключить мир на 10–15 лет. Послы, видя уступчивость царя, поняли его последние предложения как проявления слабости и отказались, требуя полной очистки Ливонии.