Текст книги "Владигор. Князь-призрак"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

Глава вторая

Беспокойство стало заполнять душу княжны Любавы с той минуты, как за белым крупом Лиходея сомкнулись тяжелые ставни ворот. Любаве казалось, что она никогда не видела брата таким удрученным, однако причины его тоски так и остались ей не понятны. Конечно, она сочувствовала тревогам и сомнениям брата, страстно ищущего оправдания своего избранничества. Владигор уже не первый раз заводил с ней этот разговор, но каждый раз беседа заканчивалась на неопределенной ноте: княжна утешала брата, говоря, что такова была воля богов, поддержанная Чародейским Синклитом, на что князь лишь недоверчиво качал головой и сетовал на то, что ему никак не удается распорядиться своей властью в соответствии с высочайшими предначертаниями.

– Хранитель Времени, – вздыхал он, тяжело ступая по половицам Любавиной горницы, – какого Времени? Что я знаю о нем? Что это вообще такое – Время? Пока я прохожу от окна до двери, свора борзых может затравить волка, а за то время, пока я выдергиваю нож и перерезаю ему глотку, ловчий сокол когтем срубает головку летящего селезня, – что мне хранить, спрашивается?

– Волк, борзая, селезень, сокол не различают добро и зло, – говорила сестра. – Неужели ты не чувствуешь разницы между временем правления Климоги и своим? Не понимаешь главного, того, что сейчас все в твоей власти: цвет Времени, его вкус, запах?

– Цвет, вкус… – хмурился князь. – Ты говоришь о Времени так, словно это вино, которое можно налить в рог и выпить.

– Но разве ты не упивался мщением за смерть отца, когда поражал Климогу? Или тебя никогда не переполняло счастье разделенной любви?

– В моей душе осталась только горечь, и мне иногда сдается, что это все, что я сохраню до конца своих дней, – ответил князь и напоследок рассказал притчу о мудреце, к которому явились четыре беса, хвалившиеся способностью мгновенно исполнять любое желание. Первый бес был быстр, как звук, второй – как свет, третий мог превысить скорость любой мысли, но мудрец отдал предпочтение последнему, четвертому, заявившему, что он быстр, как переход от добра к злу. И наоборот.

– Ты знаком с этим мудрецом? – спросила Любава, когда Владигор умолк.

– Нет, нет, – рассеянно ответил князь, – это так, притча…

– Тогда зачем ты мне ее рассказал? – спросила она. – Притча всегда скрывает в себе некий намек, но я не понимаю, на что ты намекаешь? Что это за переход?

– Переход? – задумчиво повторил Владигор. – Да-да, переход от добра к злу… Отец был Добро, Климога – Зло. Где переход?

– А может, ты сам и есть этот переход, – сказала Любава, – и потому – Хранитель Времени?

– Ты думаешь? – забеспокоился князь. – Но почему я ничего не понимаю в этом самом Времени и редко, с величайшим трудом, отличаю Добро от Зла?

– Бес тебя искушает, – сказала Любава. – Не поддавайся ему.

– А как же Белун? Синклит? Пошто оставили меня? За какую вину?

– А ты думаешь, они тебе власть дали, чтобы ты на печи лежал? – усмехнулась Любава. – Если бы могли, они бы и без тебя с Климогой и оборотнями управились.

– Видно, не только в оборотнях дело, сестра, – вздохнул князь.

– То-то и оно, брат, – сказала Любава.

На этом они расстались, а на другое утро Любаву разбудило чуть слышное цокотанье птичьих когтей по слюдяному окошку спальни.

– Кто там? – шепотом спросила она, откинув полог постели. – Ты, Филька?

– Упырь! – возмущенно пискнул в ответ птичий силуэт на слоистой пластинке.

– Не сердись, мало ли всякой нечисти по ночам летает, – проворчала Любава, опуская ноги в меховые тапочки и накидывая горностаевую накидку поверх шелковой ночной рубашки.

– Ну что ты там возишься! – возмущенно затрепетал крыльями Филька, когда она подошла к окну.

– А то, что нечего тебе в девичьей спальне делать, – цыкнула на него Любава, приоткрыв окно. – Неровен час, увидит кто – такого натреплет, что стыда не оберешься!

– Да ты послушай, что я тебе сейчас скажу, – сразу всю эту ерунду из головы выкинешь! – простуженно просипел Филька, влетев в спальню и опустившись на скамью перед постелью.

– Что случилось? – встревожилась Любава, глядя, как Филькины перья чудно преображаются в рытый бархат кафтана и пестрый узор шелковых шаровар.

– Даже не знаю, как начать… – нахмурился Филька, ударяя в пол козловыми сапожками и сдувая с усов не успевшее преобразиться перышко.

– Брат? Владий? – вскрикнула Любава. – Где он? Что с ним?

– Не знаю, – сокрушенно вздохнул Филька, – ни где он, ни что с ним – ничего не знаю!

Он с досадой вбил в колено жилистый кулак, вскочил и стал ходить по спальне, нервно сплетая ладони в замок и сухо щелкая суставами пальцев.

– Так полети и узнай! – строго сказала Любава, широко распахивая окно.

– Закрой, простудишься! – поморщился Филька. – И не указывай мне! «Полети»! Можно подумать, я не летал! Я к нему еще затемно вернулся, до третьих петухов, глядь, а в окошке тени кружат, как будто послы какие явились князя обхаживать!

– Какие послы среди ночи? – сказала Любава. – С виду ты вроде уже человек, а мозги как были птичьи, так и остались…

– Так вот и я то же подумал! – возбужденно перебил Филька. – Какие могут быть послы? Подлетел к окошку, в раму вцепился, глазом приник: батюшки светы! Князя нет, а в его столе Дуван роется и печати к себе в карман перекладывает. Как дурной сон, ей-богу!

– Да уж дурнее некуда, – нахмурилась Любава.

– Я тоже так думал, – сказал Филька, – пока колоду не увидел…

– Какую еще колоду? – перебила Любава.

– Известно какую, – сказал Филька. – Домовину.

– Домовину? – с замиранием сердца ахнула Любава. – Да кто помер-то?

– Вот это как раз и неясно: покойник с виду вроде как князь… – обстоятельно начал Филька.

– Брат! Владий! – запричитала Любава, упав лицом в раскрытые ладони.

– Да брось ты выть! – с досадой воскликнул Филька. – Я ж не сказал: «князь»! Он, покойник, лицом вроде как совершенно вылитый Владигор, однако есть одна загвоздочка. Или неувязочка, это уж как тебе будет угодно…

– Не тяни ты кота за хвост! – оборвала Любава, смахнув со щеки налетевшую паутинку. – «Загвоздочка»! «Неувязочка»! Брат или нет?..

– Это смотря по тому, каким глазом на покойника посмотреть, – сказал Филька. – Почему, думаешь, я в птичьем облике в любую темень летать могу?

– Потому что видишь глазищами своими желтыми! – раздраженно воскликнула Любава.

– Не своими, а птичьими, – терпеливо поправил Филимон. – Мышь в траве вижу, дрозда на ветке спящего… А почему? Потому, что кровь в них теплая течет и как бы лучи испускает.

– Ближе к делу, – перебила Любава. – Что мне в твоих мышах и дроздах?!

– Не скажи! – строго возразил Филька. – В мире все не само по себе существует, а в связи.

– В какой связи, сыч бестолковый? Мыша с князем повязал, дурья башка!

– Да перестанешь ты встревать, молотилка?! – воскликнул Филимон. – Где, по-твоему, душа у человека обитает?

– Разное говорят, – насторожилась Любава. – Одни – что в голове, другие – в сердце, а третьи в такие места ее помещают, что и сказать-то неловко, – чистая срамота!

– Всяк по себе судит, – усмехнулся Филька. – А ты-то сама как думаешь?

– А что мне думать? – сказала Любава. – Я девица простая, неученая, не то что брат.

– Я тоже не семи пядей во лбу, – сказал Филька. – Что вижу – то знаю, а чего не вижу, так про то и не толкую, – чего зря языком трепать, верно?

– Ты про душу начал… – напомнила Любава.

– Про душу, про нее, любезную, – тряхнул кудрями Филька. – Так вот что я тебе скажу: лопни мои птичьи глаза, если в той домовине, что посреди княжьего двора стоит, еловым лапником убранная, – князь Владигор!

– А кто же, Филя? – чуть слышно прошептала Любава.

– Не знаю, – зашептал в ответ Филимон, – знаю только, что душа у человека, как и у всякой прочей твари, в крови обитает и после телесной смерти еще сорок ден лучи испускает, которые только мои птичьи глаза видят, – поняла?

– Про душу поняла, – кивнула Любава, – про брата не поняла.

– А чего тут понимать! – воскликнул Филька. – Кружу я над домовиной, гляжу на покойника, а он как колода: мертвяк мертвяком! Я на край домовины присел для верности, все очи проглядел, чуть меня шестопером не пришибли, но теперь зато точно могу сказать: не исходят лучи от покойника, а раз так, то не князь Владигор в гробу лежит, а одна видимость, морок, оборотень!

– Страх-то какой! – всплеснула руками Любава.

– Какой страх! Радость великая! – засмеялся Филька. – Выходит, жив князь!

– Жив-то жив, – задумчиво покачала головой Любава, – но кому-то его жизнь ой как не в радость! Чует мое сердце: извести хотят Владигора – торчит он в чьем-то глазу как бельмо…

– Кто? – схватился за нож Филька. – Скажи только, глазом моргни – до заката не доживет!

– Эх, Филимон, Филимон! – вздохнула Любава. – В чем-то ты смышлен, а в чем-то и попроще меня будешь. Брат сам давеча сетовал, что чует он смуту вокруг себя, а конец ухватить не может: все улыбаются, поклоны бьют, а как в глаза кое-кому глянешь, такую тьму видишь, что аж холод по спине пробегает!

– Это у него-то холод! – усомнился Филька. – Да он при мне таких костоломов окорачивал, что у меня перья торчком вставали, – крут на расправу, ой крут!

– Это когда зло явное, – сказала Любава, – а тайное сперва распознать надо, иначе можно таких дров сгоряча наломать, что сам не зарадуешься.

– Закатать бы их всех в волчьи шкуры – Дувана первого, – да борзыми! – вдруг вырвалось у Фильки. – Эх, раньше бы надо, хоть на денек, хоть на полденька их упредить, а нынче поздно! Они теперь с каждым часов все больше силы забирают, властью насасываются, клещи поганые!

– Пусть сосут, пока брюхо не лопнет, – усмехнулась Любава.

– Как же, лопнет оно у них, жди! – возмутился Филька. – Утробы луженые!

– А не лопнет само – поможем! – договорила Любава. – Говоришь, князь жив?

– Жив, краса моя, клянусь Перуном! – Филька рухнул перед княжной на колени и рванул ворот рубахи.

– Отыщи мне его! – коротко приказала Любава, чуть тронув ладонью жесткий ежик на Филькиной голове. – Скажи, пусть сам ко мне явится или знак какой даст!

– Какой знак? – Филька задрал голову и сквозь пальцы княжны посмотрел в ее глаза преданным взглядом.

– Брат поймет, – улыбнулась Любава, потрепав Фильку по волосам. – Лети!

Филимон покорно склонил голову и незаметно для Любавы коснулся губами ее горностаевой мантии. В тот же миг шершавый бархат как огнем ожег губы птицечеловека, замысловатый узор кафтана и штанов слился в пестрый перьевой покров, плечи сдвинулись к лопаткам, образовав основания крыльев, а острые когти прорвали головки козловых сапог.

В этот миг далеко внизу скрипнули прихваченные ночным заморозком петли, и на лестнице послышались торопливые шаги.

– Лети, Филька! – шепотом приказала Любава, отступая к окну.

Филимон стукнул когтями по половице, взмахнул крыльями, взлетел в воздух и бесшумно опустился на плечо княжны, обдав ветерком ее встревоженное лицо.

В дверь негромко и почтительно постучали.

– Кто там? – спросила Любава, осторожно приоткрывая половинку окна. – Ты, Кокуй?

– Кому еще быть, как не мне, – ответил голос из-за двери.

– Что в такую рань? Я будить не велела! – строго сказала Любава, выставляя руку в окно и слегка поглаживая ладонью шершавое Филькино крыло.

– Гонец из Города, – отозвался хриплый голос Кокуя. – Князь Владигор помер.

– Как это помер?! – воскликнула Любава, выталкивая Фильку.

– Да так, – вздохнул за дверью Кокуй. – Живот, говорят, схватило – и все!

– Ох, братец, горе ты мое горькое! – заголосила Любава.

– Мало! Мало! – защелкал ей в ухо Филька. – Слезу, слезу пускай!

– Не могу, Филя, с детства не плакала! – прошептала Любава, оглянувшись на дверь.

– Дело поправимое – глянь на меня! – приказал Филимон.

Любава повернула голову и наткнулась на взгляд желтых глаз птицечеловека. Филин смотрел на княжну так, что у нее невольно перехватило горло, а к глазам внезапно прихлынула волна жаркой, неукротимой влаги.

– Вот и открылся в тебе слезный дар, – чуть слышно шепнул Филимон. – Теперь иди!

Филин раскинул крылья, снялся с ее руки и полетел в сторону леса. Любава проводила его долгим задумчивым взглядом, прикрыла окно и, ощутив на щеках потеки соленой влаги, пошла к двери.

Глава третья

На похоронах Десняк держал себя со скорбным достоинством мудреца, который многое постиг и повидал на своем долгом веку. Его вытянутое сухощавое лицо было исполнено строгой печали. «Да, я скорблю, князь был молод, а смерть либо слепа, либо чересчур глазаста, – читалось на этом лице, – но теперь князь в ее власти, а нам остается лишь достойно почтить память о нем, дабы не печалить его светлую бессмертную душу зрелищем земных мерзостей, с которыми он бился до последнего своего вздоха…»

Десняк сохранял на лице это выражение с того момента, как переступил порог княжеского двора, и до конца погребения, которое скорее можно было бы назвать вознесением, ибо колоду с телом установили на плоской вершине хворостяной кучи и запалили факелами с четырех сторон.

Языки огня быстро, как красные мыши, побежали по кривым щелям между сучьями и, достигнув колоды, стали быстро и жадно вылизывать ее тесаное дно, напомнив Десняку дворовых псов, кидающихся на свежую убоинку. Он вспомнил кровавые ошметки и клочья шерсти, вмерзшие в землю посреди его двора: все, что осталось от Хрипатого – отличного сторожа, умевшего не только рычать из-под ворот, но и бесшумным прыжком сбивать с ног ночного вора. И вот этой ночью Хрипатому не повезло: вор попался бывалый и упредил пса точным броском тяжелого клинка на грубой деревянной рукоятке. Орудие убийства было настолько топорно, что на него не позарилась даже дворня, и поэтому клинок так и остался торчать из затылка обглоданного собачьего черепа.

С дворней в то утро вообще происходило что-то странное: баба, подававшая Десняку тапочки, предварительно нагретые ее же ступнями, явилась лишь после третьего звонка колокольчика, но была не заспанной, как обычно, а, напротив, необыкновенно суетливой и расторопной. Правда, подавая тапочки, она их перепутала, отчего Десняк, вскочивший с постели на беспокойный шум под окном, зацепился ногой за ногу и едва не растянулся на половицах. В другое время он бы тут же самолично задрал на бабе рубашку и прошелся плетью по ее голой жирной заднице, но скрип ворот и топот подков по мерзлой земле отвлекли его.

Десняк подбежал к окну, но, пока растапливал теплым ночным дыханием морозный узор на слюдяной пластинке, топот затих, и в протертый от инея кружок он увидел лишь прыгающие над остриями ограды шапки верховых. Все это показалось Десняку столь странным, что он даже не стал вызванивать мальчишку-курьера, а сам треснул кулаком в стык между рамами и, когда они распахнулись, перегнулся через подоконник и что есть мочи заорал вслед всадникам: «Куда понеслись, черти? Кто приказал?»

Но ни одна из шапок даже не обернулась на крик боярина, и лишь баба за его спиной робко и почтительно прошептала: «С-сбежали!.. П-погоня!..»

– Кто сбежал? За кем погоня? – резко обернулся к бабе Десняк.

– Т-тысяцкий! Берсень! – прошептала баба, испуганно прижав к груди пухлые веснушчатые руки.

– Что ты мелешь, дура? – нахмурился Десняк. – Ерыга говорил, что он совсем дошел, сдохнет со дня на день…

– П-помогли! – пролепетала баба, моргнув редкими белесыми ресницами. – Из-изм-мена!..

– Какая измена? Кто? Ерыга? – Десняк шагнул к бабе и вцепился в складки рубахи на ее груди. – На кол посажу! В медном быке зажарю! Жеребцами разорву!

– Н-некого! П-пропал Ерыга! – пискнула баба, закатив под лоб круглые зенки.

– Под землей найду! Удавлю как бешеную собаку! – рявкнул Десняк так яростно, что с перепугу баба лишилась чувств и осела на пол, оставив в руках Десняка широкий лоскут ветхой своей рубахи и выкатив круглый живот, прикрытый плоскими, как оладьи, грудями.

– Эх, Тёкла, Тёкла! – вздохнул Десняк, глядя на эти расплывшиеся телеса. – А какая была козочка! Не красят нас годы, ой не красят!..

Он вернулся к окну, посмотрел сверху на дворовую суету, на раскиданные по земле останки Хрипатого, вынул из пазов слоистый квадратик слюды и, подойдя к бабе, приложил замерзшую пластинку к ее узкому морщинистому лбу. Баба вздрогнула, тяжко вздохнула и, разлепив веки, уставилась на Десняка мутными круглыми глазами.

– Вставай, Тёкла, вставай! – прокряхтел старый боярин, опускаясь на колено и просовывая сухую ладонь под жирный бабий затылок. – Ну, погорячился, прости! Ты ж меня знаешь, всегда крут был, но долгой злобы никогда в себе не держал.

– Мне ли тебя не знать, барин! – пролепетала Тёкла, стыдливо прикрывая грудь. – А за рубаху не печалься, дай мне полоску ткани, я ее так приставлю да нитками прихвачу, что лучше новой будет держаться!

– Справлю я тебе новую рубаху, Тёкла, – сказал Десняк, прислушиваясь к шуму в нижних сенях. – Эту можешь на тряпки пустить.

– Спасибо, барин, но я уж лучше в этой век свой доживу, – робко перебила Тёкла, – а новую приберегу, пусть меня лучше в гроб в ней положат.

– А что так? – удивился Десняк. – Хворобу какую в себе почуяла, что на тот свет заспешила?

– Пока не заспешила, – сказала Тёкла, – а то бы враз новую рубаху надела!

– Не понял! – воскликнул старый боярин. – Боишься, что я ее ядом напитаю? К чему мне такой грех на душу брать?

– Не о тебе речь, барин, – скорбно вздохнула Тёкла. – Хозяйка молодая со свету сживет, как меня в новой рубахе увидит!

– А ей-то что за дело до твоей рубахи? – сказал Десняк, подставляя ладонь под пухлый локоть Тёклы.

– Ей до всего дело есть, – ответила баба, поднимаясь с полу. – Особливо до прошлых твоих проказ. Вот и ходим все в затрапезе да телеса наедаем, чтоб этой гадюке чего не померещилось!

– Ей-то что! – досадливо вырвалось у Десняка. – Сама распалит, растравит, а как до дела доходит, так в кусты! Чисто пес на сене: сам не ем и другим не дам!

– А ты, хозяин, не печалься! – вдруг жарко прошептала Тёкла. – Есть кому тебя утешить! Я хоть нынче с виду бабешка неказистая, но с лица воды не пить, а ежели до дела дойдет, так не хуже молодой кобылы взыграю!

Тёкла приподнялась на локтях, воровато оглянулась на приоткрытую дверь и, обхватив пухлой рукой морщинистую шею Десняка, с силой притянула его лицо к своей бурно вздымающейся плоти.

– Ты че, сдурела?! – прохрипел тот, утыкаясь носом в потную ямку между ее грудями. – Дай хоть дверь прикрою, бесстыжая твоя харя!

Когда через полчаса к дверям спальни Десняка поднялся мальчишка-посыльный, Тёкла сидела на краю смятой постели и, глядя в полированную серебряную пластину перед кроватью, поправляла на животе складки новой шелковой рубахи.

– Присушила тебя твоя гадюка чернявая, да не высушила, – приговаривала она, оглядываясь на Десняка и как бы ненароком обнажая пухлое веснушчатое плечо.

– Ничего, придет час, и ей острастку дам, – отвечал Десняк, прислушиваясь к робкому топтанию мальчишки за дверью, – а то взяла моду: «старичок, старичок»!

– Кого это она так? – простодушно всплеснула руками Тёкла.

– Кого-кого? Меня! – усмехнулся Десняк, игриво шлепнув Тёклу по толстой пояснице. – И корешок, говорит, у тебя суховат, и нога, говорит, у тебя петушья…

– Ой, тварь бесстыжая! – сдобным голосом проворковала Тёкла. – На себя бы взглянула: ни сиси, ни писи, ни кожи, ни рожи – чисто доска с буркалами!

– Ну, ты очень-то не расходись! Окороти язык! – проворчал Десняк, уловив за дверью похотливое сопение мальчишки, который наверняка припал глазом к дырке от гвоздя и теперь переступал с ноги на ногу, запустив в штаны сноровистую нетерпеливую руку.

– Боишься ее? Вижу: боишься! – пробормотала Тёкла, спуская рубаху с плеч и опять наваливаясь на Десняка жарким, обволакивающим телом.

– За тебя боюсь, дура толстомясая! – добродушно буркнул Десняк, поймав над головой конец шнура и рывком задернув бархатный полог перед постелью. – Изведет она тебя сухоткой какой, будешь ходить, как Райна, между светом небесным и тьмою смертной – что перетянет!

– Не до того ей нынче, гадюке желтоглазой, – прошептала Тёкла, подбираясь к паху Десняка теплыми пухлыми пальцами.

– Чем она сейчас занята, интересно знать? – забеспокоился Десняк. – Опять, что ли, на конюшне жеребцов осматривает, кобыла необъезженная?

– Каких жеребцов, барин?! – испуганно воскликнула Тёкла. – Князь Владигор ночью преставился!

– Как… преставился?! – Десняк рывком подтянул к животу жилистые колени, перебросил через голову Тёклы тощие голени и, откинув край полога, соскочил на пол.

– Жи-живот с-схватило! – застучала зубами Тёкла.

Но Десняк уже не слышал ее. Он рванулся к двери, толкнул ее, отбросив на крутой винтовой спуск не успевшего отпрянуть мальчишку, и загрохотал по ступеням голыми желтыми пятками. Внизу в сенях сорвал с гвоздя драный меховой тулуп, накинул его на плечи, воткнул ноги в растоптанные валенки и выбежал во двор, путаясь в полах ночной рубашки.

Во дворе ему тут же бросились в глаза следы утреннего переполоха: скрюченное тело конюха перед распахнутыми воротами конюшни, крапчатый от крови череп Хрипатого с торчащим из затылка клинком, сбитый на сторону засов дворовых ворот, кое-как прикрытых и подпертых гнилым бревном. При этом во дворе не было ни души, и лишь два пса, уже посаженные на толстые кованые цепи, высунули из своих будок окровавленные морды и, согласно зевнув, убрались опять.

Псы были настолько сыты и пьяны кровью своего неудачливого товарища, что даже не звякнули цепями, когда за оградой послышался стук копыт и в ворота бешено замолотили рукоятки плетей. Стук был такой яростный и повелительный, что Десняк, вместо того чтобы обложить незваных гостей густым забористым матом, робко попятился в сторону клети над каменной ямой. Дверь клети была чуть приоткрыта, но оттуда доносились лишь слабые стоны, издаваемые, по всей видимости, перепившимися с вечера стражниками.

– До смерти запорю, сукины дети! – заорал Десняк, тихо подобравшись к клети и рванув на себя ручку двери.

– Пори, – тихо простонал голос из полумрака. – Если сил хватит…

– Так-то нынче с хозяином заговорили? – зло прошипел Десняк, входя в клеть. – Кто это тут такой смелый? Может, пойдешь ворота отопрешь?

– Встану, так отопру, – отозвался голос. – Смелых ты в другом месте поищи, а тут все вышли, которые за гроши головы свои под мечи да копья подставляли.

– Ладно, потом разберемся, – сбавил тон Десняк. – Ворота отопри, слышь, как молотят?

В ворота, действительно, колотили так, что они тряслись и дрожали на своих скрипучих кованых петлях. Но на стражника, тупо препиравшегося с Десняком из темного угла, этот грохот, по-видимому, не произвел ни малейшего впечатления. Он еще немного поворчал, затем вылез из мрака и, не взглянув на хозяина, поплелся к прыгающим на петлях воротам. По-видимому, он был с дикого похмела, потому что, оттолкнув ногой припирающее створку бревно, даже не попытался отскочить в сторону, за что тут же поплатился: жеребец, внесший во двор одетого в белое всадника, встал на дыбы и так стукнул стражника в лоб кованым копытом, что бедолага раскинул руки, отшатнулся и замертво растянулся на мерзлой земле.

– Ты пошто, смерд, моих людей увечишь? – кинулся к всаднику Десняк.

При виде растрепанного старика в драном тулупе жеребец захрапел, выкатил кровавый глаз, вскинулся и опять заплясал на задних ногах.

– Князь Владигор преставился! – зычным голосом заорал гонец, едва держась в седле. – Весь народ рыдает, а ты тут с бабами прохлаждаешься, потаскун старый!

– Что-о! Ты с кем говоришь, хам? Очи разуй, холоп неумытый! – рявкнул Десняк, схватившись рукой за то место, где обыкновенно висел у него кнут.

– От хама слышу! – насмешливо ощерился всадник, осадив жеребца и припав к его ровно подстриженной холке. – Про указ не слыхал, хрыч старый? Все нынче равны! Все – смерды! Все – холопы!

– Чьи холопы-то? – опешил Десняк. – Холоп сам по себе быть не может.

– Как чьи? – воскликнул всадник. – Государыни молодой, вдовушки князевой! Наследник-то мал еще, вот она на княжий стол и взошла, править нами, дураками, пока малой подрастет! – И гонец зычно захохотал, откинувшись назад и едва не касаясь конского крупа бархатным верхом лихо заломленной шапки.

У Десняка помутилось в глазах. Он растерянно оглянулся на клеть и слабо махнул рукой двум стражникам, выставившим из дверных створок опухшие, украшенные синяками рожи. Но вместо мгновенной готовности разорвать всякого, кто не угодил хозяину, рожи выразили лишь недоумение и испуг.

– На дыбе изломаю мерзавцев! – привычно прошептал он онемевшими губами.

Но тут за его спиной опять застучали подковы, Десняк обернулся и увидел, что в ворота въезжают еще четверо всадников на черных конях, до самых бабок прикрытых попонами из тонкого белого войлока. Лица верховых были забраны пятнистыми рысьими масками, молодые бороды курчавились из-под косо обрезанных краев шкуры.

– Сам пойдешь по князю рыдать да молодой государыне в ноги кланяться али силком привести? – с усмешкой проговорил гонец, наезжая на Десняка и направляя ему в грудь тонкое копьецо с берестяным свитком на наконечнике.

– Сам дорогу найду, без провожатых, – сказал Десняк, отводя рукой древко и подхватывая соскочивший с наконечника свиток.

– Не мешкай, боярин, дело государево, – жестко сказал гонец, разворачивая жеребца и с маху всаживая звездочки шпор в его холеные бока.

Жеребец захрапел, поддал задом, выскочил из ворот и бешеным галопом понесся между бревенчатыми заборами. Четверо в масках молча повернули коней и поскакали вслед за гонцом, раскинув по воздуху когтистые лапы рысьих шкур, прикрывавших крепкие квадратные спины всадников.

Десняк прибыл на княжий двор ровно в полдень. Когда он на коренастом пегом мерине во главе свиты из дюжины опричников подъехал к воротам, народ, хмуро поглядывая на свисающие с седел плети и шестоперы, раздался в стороны, а привратник скрылся в проеме калитки и, лязгнув промерзшим засовом, потянул на себя тяжелую створку ворот. Но когда ворота распахнулись, Десняк прежде всего увидел перед собой уже знакомых ему четверых всадников с рысьими мордами на широких плечах, прикрытых покатыми, изящно гравированными серебряными наплечниками. Они стояли в ряд и молча, знаками, приказывали Десняку и его провожатым сдать привратнику мечи, кинжалы и шестоперы. Десняк оглянулся на свиту и, незаметно подмигнув глазом, потянулся к рукоятке короткого, слегка изогнутого меча, легко перерубающего конскую подкову. Но ни один из опричников не отозвался на его приказ; Десняк с холодным бешенством наблюдал, как они поочередно отводят глаза и бросают к приворотному столбу богато отделанные ножны с торчащими из них рукоятями. Поняв, что остался в одиночестве, Десняк выдернул из ножен меч, въехал под арку ворот, вогнал клинок в перекладину, высвободил из стремян головки сапог и, подтянувшись на рукояти, отогнал из-под себя мерина, лягнув его каблуком в шею. Всадники сперва отпрянули, но тут же выхватили из чехлов дротики и окружили боярина, направив на него блестящие четырехгранные наконечники. Десняк пару раз качнулся вверх-вниз, а когда клинок спружинил и со звоном переломился в основании, легко приземлился и швырнул под конские копыта усыпанную рубинами рукоять. Всадники молча отступили, народ раздался в стороны, и Десняк увидел посреди двора невысокий помост и колоду, плотно обложенную еловым лапником.

– Что так поздно? – холодно спросила Цилла, когда он обошел гроб с телом князя и, поднявшись на крыльцо, почтительно припал на одно колено перед младенцем, сидящим на троне.

– Свиту собирал, – сказал Десняк, мотнув головой в сторону дюжины хмурых безоружных вояк, уже мысленно простившихся со своим князем и теперь стоявших у выхода со двора.

Живая шеренга непокрытых голов и печально ссутулившихся плеч текла мимо них в проем калитки, но опричники не вливались в толпу, ожидая приказа хозяина и ломая в руках пушистые лисьи шапки с пышными хвостами.

– Знать, распустил ты своих оглоедов, коли их до полудня собирать надо, – усмехнулась Цилла.

– Если б только это, – вздохнул Десняк, поднимая глаза и выпрямляя спину.

– А что еще? – тревожно и даже как будто участливо спросила Цилла.

– Да ты сама приглядись! – в сердцах воскликнул Десняк. – У половины рожи такие, будто ими сваи забивали!

– Это кто ж так постарался? – насмешливо пробормотала Цилла, щуря черные глаза и через весь двор вглядываясь в лица Десняковых провожатых, густо припудренные серой ржаной мукой.

– Чтоб я знал, – мрачно засопел Десняк. – Оборвыш, говорят, какой-то на ночлег попросился, а под утро бузить начал, ну и…

– Хороши твои вояки, если их один бродяга так уделал, – сказала Цилла.

– Да если б он один был, я бы этих бугаев живо в рудники закатал, – буркнул Десняк. – Такие хари себе нажрали, что, пока развернутся да размахнутся, их сто раз на колбасу порубят.

– Кто ж помог калике перехожему полдюжины бугаёв твоих замесить? Часом, не Ракел? Что-то я его не вижу. Часом, не сбежал ли? – сказала Цилла.

– А ты откуда знаешь, что сбежал? – воскликнул Десняк. – Плакался тебе?

– Ракел? Плакался? Ты что, старый, с дуба упал? Надоело ему у тебя на цепи сидеть, встретил хорошего человека и сбежал, – что тут непонятного?

– Сыт, обут, одет – какого ему еще рожна надо? – насупился Десняк.

– А про свободу забыл, рабская твоя душонка! – шепнула Цилла, приблизив к нему холодное красивое лицо. – Все знаю: и про Ракела, и про Берсеня, даже Ерыгу знаю где искать…

– Так что ж ты мне мозги… – чуть не сорвалось у Десняка.

– Заткни пасть, хрен старый! – зло прошипела Цилла, приложив к его губам бледный тыл ладони. – Не они мне нужны, а тот бродяга, что на ночлег просился, понял? И целуй! Целуй руку, хам, пусть все видят, кто теперь в Стольном Городе хозяин!..

Десняк подобрал сухие губы и прижал усы к сгустку лиловых вен под тонкой, как пергамент, кожей.

– Ищи его где хочешь! – шептала ему в ухо Цилла. – На похоронах, в толпе, в кабаках, все пути перекрой, чтоб мышь не проскочила!

– Так ты думаешь… – пробормотал Десняк, поднимая глаза.

– Я не думаю, я – знаю! – жестко процедила Цилла, наматывая на палец виток Десняковой бороды. – Так что бери своих мордоворотов, иди и ищи! Как собака! Как змея! Как сыч!

– А как найду, что с ним делать? На дыбу? – спросил Десняк, осторожно поводя подбородком из стороны в сторону.

– Только посмей, холоп! Часу не проживешь! – негромко, но отчетливо произнесла Цилла.

Ее ладонь сжалась в кулак, и Десняк сжал зубы, чтобы не заорать от боли и ярости при виде окровавленного клочка собственной бороды, торчащего между ее тонкими, жилистыми пальцами.

– Понял, госпожа! – выдавил он, низко опустив голову.

– Можешь забирать свиту и идти! – раздался над ним повелительный голос Циллы. – Железки свои получите за воротами! Так что меч свой ты зря сломал… Дорогой небось?..