Текст книги "Владигор. Князь-призрак"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Глава первая

С монетами мне все ясно, – сказал Владигор, когда скомороший рыдван въезжал в ворота княжеского двора, – но как, ты сказал, звали твою рабыню?

– Я звал ее Суми, – нахмурился Ракел, – но продал как Силлу, а что?

– Ничего, – сказал князь, – просто я подумал…

– Знаю, о чем ты подумал, – перебил Ракел, – и ты, я полагаю, догадываешься, о чем подумал я…

– Силла… Цилла… – усмехнулся князь. – Ты как следует рассмотрел лицо этой вдовушки, пока мы обходили домовину с покойником?

– Допустим, – сказал Ракел.

– Она? – резко перебил князь.

– Да, она, – ответил бывший наемник.

– Любопытно, – пробормотал Владигор, – куда делся тот старый торговец?

– А никуда он не делся, – прошептал Ракел, наклонившись к князю и указывая пальцем на Урсула, припавшего к дырке в шарабанном фартуке. – Вот он!

– Любопытно, очень любопытно, – опять пробормотал князь. – Он тебя узнал, как ты думаешь?

– Вряд ли, – пожал плечами Ракел, – годы изменили мой голос, а Всемогущий дважды разглаживал кожу на моем изрубленном лице, не особенно заботясь о сохранении его первоначальных черт.

– Но откуда они здесь, а главное, зачем? – задумчиво проговорил Владигор, глядя на сгорбленную спину Урсула, прикрытую ветхим заячьим тулупчиком.

– Не знаю, князь, – вздохнул Ракел, запустив под шапку жилистую пятерню, – но полагаю, что все это неспроста.

– Это еще не ответ, – усмехнулся князь, – но мне нравится ход твоих мыслей!

Пока они говорили, Лесь неустанно понукал свою ледащую кобылу и осадил ее, только когда рыдван вплотную подкатил к крыльцу княжеского терема. Похоже, здесь их ждали: по широким ступеням между резными столбиками, подпиравшими лакированные перила, стелился узорчатый ковер, а как только рыдван остановился, обе створки сенных дверей распахнулись и в проеме возник стройный русоволосый отрок с подносом, уставленным чарками и глиняными плошками с квашеной капустой, пупырчатыми огурчиками и осклизлыми на вид солеными грибками. Пока он спускался по ступеням, стенки чарок сделались матовыми от мороза, а над закусками воспарили бледные туманные шапочки.

К тому времени дворовые вытащили наконец опричника из смотрового окошка. Все его члены были совершенно одеревеневшими, рот не закрывался, выказывая закоченевший на морозе язык, и только выпученные глаза слабо вращались.

Владигора между тем не покидало чувство, что и бревенчатый частокол по обе стороны от ворот, и крытая глазурованной черепицей башенка, венчающая терем, – короче, вся громада княжеского двора лучится невидимыми любопытными взглядами. Но никакой враждебности в них не было, что подтверждал аметист, слабым голубоватым сиянием озарявший золотую рамку оправы.

Цвет камня не изменился и в тот миг, когда князь, вслед за Лесем спрыгнув на утоптанный снег перед рыдваном, взял с подноса чарку и поднес ее к губам.

– Хлеб да соль! – почтительно произнес отрок, подвигая к Владигору плошку с капустой.

– Благодарствую! – сказал князь, погружая пальцы в плошку, сворачивая в трубку влажный капустный лист и с хрустом перекусывая его упругие сахарные жилы.

Встретили их хорошо, по-княжески. Двое мальчишек-конюших выпрягли из оглобель кобылу, смахнули щетками шершавый иней с ее лохматых боков, а когда она зло и недоверчиво прижала уши, до самых глаз утопили ее губастую морду в отвислой торбе с овсом. Кобыла скосила глаз на Леся и, когда тот одобрительно кивнул, крупно задвигала нижней челюстью и, взбивая подковами утоптанный снег, направилась вслед за мальчишками к воротам конюшни, откуда клубами валил сизый пар.

Лицедеев провели в обширную бревенчатую горницу с низким потолком и круглым столом, в центре которого громоздился сложенный из булыжников очаг, где полыхали составленные шалашом поленья. Пока Владигор и его спутники устраивались в тяжелых деревянных креслах с высокими спинками и широкими полированными подлокотниками, поленья прогорели, и над грудой рубиновых углей тут же закрутились невесть откуда взявшиеся вертела с насаженными на них перепелами, тушки которых на глазах подрумянивались, обливая угли шипящими брызгами жира. Расторопные девки наставили перед скоморохами столько всевозможных плошек, судков, подносов, кувшинчиков, чарок и ковшей с наливками, медами, соленьями и вареньями, что к тому времени, когда перепела покрылись хрустящей золотистой корочкой, Лесь был уже так хорош, что требовал сырое яйцо и ставил свою кобылу против закопченного ухвата за то, что испечет это яйцо в зажатом кулаке.

С этого, собственно, и началось представление в княжеском тереме. Берсень, по обыкновению, стал насмехаться над Лесем, говоря, что против такого заклада, как его заезженная вусмерть кобыла, довольно и скорлупы от того яйца, которое лицедей похваляется испечь. Тут Лесь страшно взъерепенился и принялся на все лады возносить достоинства своей кобылы, говоря, что эта неказистая с виду животина возила еще его отца с матушкой и даже укачивала его, младенца Леся, в люльке, подвешенной к морде заместо торбы с овсом. Берсень насмешливо кивал, а дослушав до «торбы», развел руками и спросил, обращаясь к сбежавшейся на шум дворне, сколько ж нынче этой кобыле должно быть лет. В ответ дворня разразилась дружным громоподобным хохотом, и князь подумал, что для людей, которые по большей части отлеживают бока на плоских тюфяках по темным теремным углам, их смех звучит слишком здорово. Но тут взбешенный Лесь вскочил на стол, тряхнул лохматой башкой, топнул сапогом по деревянной миске с капустой и, перекрывая общий гвалт, заорал, чтобы ему тут же принесли яйцо. Рослый, плечистый половой, вертевший над углями золотистые тушки перепелов, тут же метнулся к двери и замер на полпути, – створки неслышно распахнулись ему навстречу, и в проеме показалась темная фигура княгини.

– Я, кажется, слышала смех, – строго и скорбно произнесла она, отводя от лица прозрачную черную вуаль. – Неужели никто из слуг не догадался напомнить этим веселым людям, что траур по безвременно ушедшему князю закончится лишь в полночь, когда минет ровно три луны с минуты его кончины?

– Прости, владычица! – сказал Владигор, выступая вперед и припадая на одно колено. – Простой народ знает лишь день и ночь, тонкое деление лунных фаз им неведомо.

– А ты, выходит, не простой? – спросила Цилла, пристально глядя ему в глаза.

– Странствовал много, жизнь научила, – сдержанно ответил князь.

– То-то я тебя раньше не встречала, – сказала Цилла. – Откуда ты?

– А это ты, владычица, у моей матушки спроси, – усмехнулся Владигор, – если отыщешь ее, матушку мою… Я как-то не успел: только-только лопотать начал, глянь, а ее уж и след простыл!

– А батюшка твой как же? Тоже в бегах?

– Да я, княгиня, ее и про батюшку толком расспросить не успел, – сокрушенно вздохнул князь. – Говорят, я в каждого мужика, который к матушке моей захаживал, пальчиком тыкал да гукал, когда они на люльку мою платок набрасывали.

– Нехорошо так про матушку-то родную, – укоризненно поджала губы Цилла.

– Да что я понимал, владычица! – воскликнул князь. – Сказано же, младенец был, сущее дитя!

– Выходит, сирота? – сказала Цилла, глядя на князя из-под нависшей вуали.

– Сирота, как есть круглый сирота от младенчества своего!

Владигор приложил руки к груди и склонил перед Циллой русую курчавую голову.

– Спасибо, подобрали люди добрые! – продолжал он. – А что манерам мы не обучены, так откуда им взяться, манерам, когда все больше по базарам да по кабакам потехи представляем, а как в хоромы ненароком занесет, так, глядишь, и сморозим чушь какую-нибудь вроде давешней…

– Манерам, говоришь, не обучен, – перебила Цилла, не сводя глаз с князя. – А откуда ж ты тогда про лунные фазы узнал?

– А нам, владычица, без этого никак, – сказал Владигор, – иначе заплутаем во тьме безвестной, так что и след наш истребится!

– А чему ты еще обучен? – продолжала допрашивать Цилла. – Видно, немало вам в шапки-то набрасывают, коли старичков с собой возите. Их ведь и кормить, и одевать надо…

– Да много ли он съест, старичок? – воскликнул князь, указывая на Берсеня. – Тела-то в нем почитай что и нет, один дух остался, – а духу много ли надо? Он от грубой пищи только тяжелеет да мучится!

– А язык-то у тебя без костей, – лукаво усмехнулась Цилла. – В самый раз олухам головы морочить да с шапкой по кругу ходить!

– Зачем же так, княгиня? – сказал Владигор. – Мы работаем чисто, без обмана. К примеру, вот так…

Князь быстро вскочил на ноги, подошел к столу, закатал рукав и, протянув руку к очагу, сгреб из-под перепелов горсть переливающихся жаром углей. Когда он вознес их над столом, несколько угольков с шипением упали в глиняную миску с солеными рыжиками, а один даже влетел за шиворот Лесю, сидевшему на краю стола. Из всех прорех рубахи лицедея тут же повалил дым, Лесь зачихал, спрыгнул на пол, встал на руки, попрыгал в таком опрокинутом виде и, вытряхнув дымящийся уголек, чуть согнул руки в локтях и слизнул его с затоптанной половицы.

При виде такого номера рослая дворня одобрительно загудела по углам, а Лесь на руках подошел к Цилле и, обернувшись к ней опрокинутым лицом, стал извиняться за неловкость князя, едва не устроившего пожар в горнице.

– Виноват, владычица! – сокрушенно вторил ему Владигор, пересыпая угли в широких ладонях. – Да ты уж прости нас для первого разу, давненько в хоромах не бывал, вот и сплоховал малость! Да и чарочки твои, опять же, в голову шибанули, вот ручонки-то и дрогнули!

– Ну так поживите, освойтесь малость, – в тон ему подхватила Цилла. – Места у меня много, всем хватит!

– О, милость неизреченная! – с жаром воскликнул князь, опять падая перед ней на колени. – Кто нас, бродяг безродных, без дому, без племени, родства своего не помнящих, так привечал?! Кто?..

Выкрикнув эти слова, Владигор обернулся к сидящим за столом скоморохам и, привстав на одном колене, широким жестом призвал их не только подтвердить правду своих слов, но и выразить княгине свою признательность. Ракел, Урсул, Берсень и еще трое прежних товарищей Леся согласно попадали с кресел и с почтительным стуком уткнулись лбами в половицы. Дворня у стен беспокойно зашевелилась, глядя на эту сцену, но в неподвижных спинах и задах скоморохов не было ничего угрожающего, напротив, они выражали глубочайшую готовность тут же отработать предоставленные им кров и пищу.

– Ну, что уставились, дармоеды? – усмехнулась Цилла, окидывая взглядом горницу. – Кажется, кто-то из этих шутов грозился испечь в кулаке яйцо? Или я ослышалась?..

– Нет, нет, милостивая владычица! – зачастил Лесь, отрывая от пола одну руку и поочередно ставя на пол задранные к потолку ноги. – Я счас, в момент! Мышь не проскочит! Муха не пролетит!..

Дворовый побежал за яйцом, а Лесь выпрямился и вытянул перед собой раскрытые ладони, показывая зрителям, что в них ничего нет.

– Это вон, у його, у Осипа, угольев повны жмени, шо йому яйцо, вин у их и порося спече, – балагурил Лесь, указывая на князя, – а в мене ничого нема, дывысь, ладо!

Он вновь покрутил перед лицом Циллы широко растопыренными ладонями, а когда вернувшийся дворовый бросил ему яйцо с нашлепкой свежего куриного помета, ловко поймал его двумя пальцами, опустил в ладонь и с такой силой сжал жилистый кулак, что Владигору почудился звук хрустнувшей скорлупы. В горнице стало тихо; все глаза уставились на кулак лицедея, словно боясь пропустить момент, когда из него выскочит мокрый, взъерошенный цыпленок.

Но ничего необычного не случилось. Лесь немного подержал яйцо, потом разжал кулак и стал перебрасывать его из руки в руку, делая вид, что обжигает об него ладони. Пока он проделывал все эти манипуляции, Берсень с важным видом взял со стола поднос и поставил на него полную чарку водки, солонку и плошку с грибками. Он протянул поднос Лесю, тот положил яйцо на поднос, крутанул, а когда оно обратилось в размытый белый волчок, припал на одно колено и подал угощение Цилле.

– Угощайтесь, княгиня! – воскликнул он. – И не серчайте, коли что не так!

Цилла приложила палец к темной точке на темени яйца и, когда оно замерло, взяла его с подноса и слегка стукнула в лоб Леся тупым белым концом. Сухой треск яичной скорлупы взорвал настороженную тишину горницы, подобно раскату грома; дворовые разноголосо загалдели и, робко переминаясь с ноги на ногу, обступили княгиню, выпучив на облупленное яйцо красные от удивления глаза. Цилла молча опустила ресницы в знак одобрения фокуса, взяла с подноса чарку водки и, выпив ее до дна, надкусила упругий блестящий белок, над которым еще клубилась бледная шапочка пара.

– Благодарствую! – сказала она, ставя пустую чарку на поднос и опуская в нее золотой. – Угощайтесь, – перепелов отведайте, парные, из клеток, не мороженые… Старичков своих накормите!

– И то верно говоришь, повелительница! – воскликнул Владигор, бросая угли обратно в очаг и вытаскивая из жара вертел с перепелами. – Давно наши старички нежной птичкой не баловались! Берсень, открывай рот!

Старый тысяцкий обернулся к князю и, дернув себя за бороду, оттянул вниз широкую квадратную челюсть.

– Ешь! Ешь, пока дают! – засмеялся князь, всовывая вертел с нанизанными на него золотистыми тушками перепелов в широко раскрытый рот тысяцкого.

Следом за первым перепелом пошел второй, затем третий. Вертел в руках князя укорачивался до тех пор, пока во рту Берсеня не исчезла последняя тушка с поджаристыми растопыренными ножками и крылышками. Тысяцкий выпустил из ладони бороду, челюсть щелкнула, возвращаясь на место, и Владигор со скрипом вытащил пустой вертел из его стиснутых зубов.

– Винцом запей, а то как бы в глотке не застряли да брюхо не запаковали с голодухи, – приговаривал князь, поднимая со стола тяжелый кувшин и наклоняя его над запрокинутым лицом Берсеня.

Широкая темная струя хлынула через глиняный край и ударила в раскрытый рот старика, вздув над его пышными усами шипящую пенистую шапку. Острый кадык заходил ходуном подобно ткацкому челноку, юрко шныряющему между тугими нитями основы; глотка разразилась зычным булькающим клекотом, затихшим лишь после того, как Владигор полностью опрокинул кувшин и с его края сорвалась последняя капля.

Дворня шумно загоготала, но тут же и замерла, обомлев при виде Леся, воспарившего над столом и взглядом притягивающего к своему рту то чарку с водкой, то мокрый блестящий груздь с разлохмаченными краями. При этом он еще делал вид, будто отбивается от тяги, уносящей жаркий угольный дурман в закопченный свод очага, и успокоился лишь после того, как Урсул вскарабкался на стол, собрал вертела и, усевшись на гору углей, перекрыл свод частым веером из поджаристых перепелиных тушек. Штаны и рубаха на нем тлели, и сизые дымки вьющимися лентами уносились в черное, бархатное от копоти чрево свода.

Зеваки были настолько потрясены видом летающего над столом Леся, что не обращали внимания на эти дымки до тех пор, пока под Урсулом не вспыхнули штаны и огоньки красными змейками не побежали по складкам его рубахи. Тут все стали орать и бестолково суетиться, хватая со стола недопитые ковши и с размаху выплескивая вино на плечи и грудь Урсула. Тот только жмурился в ответ на такую заботу, а когда кто-то вскочил на стол и опрокинул ему на голову полный кувшин, выпятил нижнюю губу на манер черпака и, вволю наглотавшись сбегающего по усам вина, со смаком закусил его поджаристым рябчиком.

Ракел не вступал в эти игры. Он сидел в кресле, крутя в пальцах твердую вишневую косточку, и, пока скоморохи потешали дворню, краем глаза следил за Циллой. Она с блуждающей улыбкой наблюдала за летающим над столом Лесем, но, когда на Урсуле вспыхнула рубаха, вздрогнула и сверкнула в сторону старика злым, настороженным взглядом.

Ракел не сразу понял причину этой перемены; Урсул придурковато хихикал, пил стекающее по усам вино, но когда мокрые обгорелые лохмотья облепили его тощую грудь, сквозь них проступили углы и грани крупного кристалла, висевшего на толстой золотой цепи, дважды обмотанной вокруг худой, морщинистой шеи.

«Неужели это… – вспышкой блеснула догадка в голове Ракела, – Кристалл Вечности, грани которого навсегда вбирают в себя то, что хоть мельком отразится в них?»

В своих долгих опасных странствиях он несколько раз слышал об этом чуде: великолепном, словно не человеческими, а божественными руками ограненном и отшлифованном бриллианте, отводившем от своих обладателей не только шайки придорожных разбойников, но и целые армии с колесницами и боевыми слонами.

– Их было с дюжину, не боле, и женщина средь них была, – однажды пел слепой гусляр у одного из бесчисленных костров, обогревавших Ракела на его долгом пути, – и на холме они стояли открыто, не боясь врагов, взбегающих по склону словно волки…

Ракел не запомнил всех слов песни, но тот миг, когда в руках одного из странников блеснул кристалл, представлялся ему так ясно, словно он сам скакал на вершину холма и вдруг припал к холке коня, увидев перед собой невесть откуда возникшее воинство, окруженное сияющим радужным нимбом. И еще он запомнил окончание песни, где говорилось, что вся сила кристалла происходит от того, что его грани отшлифованы руками Всемогущего, сотворившего Свет, частицы которого заключены в каждой пылинке земного праха.

– Я вижу этот Свет! – кричал певец, швырнув в костер свои гусли и тараща на пламя выкаченные бельма. – Плоть – зло! Плоть – тьма!

С этими словами он сорвал с себя ветхую дорожную дерюгу, выхватил из-за пояса короткий кривой кинжал и стал быстро-быстро вонзать его в свою впалую, безволосую грудь. К нему кинулись, схватили за руки, но было уже поздно: певец истек кровью и испустил дух в тот самый миг, как над угольками, в которые превратились его гусли, взметнулся и погас последний язычок пламени.

– Что это значит? Почему он это сделал? – допытывался Ракел у своих случайных попутчиков после того, как они все вместе откопали неглубокую ямку в твердом придорожном грунте, уложили туда окоченевшее тело певца и, скрестив руки на его груди, завалили труп камнями.

Те хмуро отмалчивались, либо не понимая его языка, либо делая вид, что не понимают. Так вопрос и остался без ответа, и поэтому, увидев проступающие из-под лохмотьев грани, Ракел твердо решил узнать роковую тайну чудесного кристалла.

Тем временем представление подходило к концу. Лесь вернулся в свое кресло и, взяв протянутый Урсулом вертел, стал с аппетитом поедать истекающих жиром перепелов. Владигор хотел было остановить его, намекнув на то, что это не совсем учтиво по отношению к княгине, но Цилла сказала, что сама проголодалась и с удовольствием примет участие в трапезе скоморохов, если, разумеется, они не возражают.

– Да что ты, владычица! – воскликнул Владигор, широко разводя руками. – Для нас, бродяг, это великая честь!

С этими словами князь развернул кресло и, когда Цилла устроилась в нем, подвинул его к столу и стал учтиво прислуживать ей, опережая остолбеневших от такой вольности дворовых. Они уже были здесь как бы и ни к чему, но все же не уходили, а продолжали топтаться по углам и негромко перешептываться, делясь впечатлениями от увиденного. Когда их болтовня становилась слишком громкой, Цилла вскидывала запястье и, приглушив назойливый шум звоном серебряных браслетов, вновь обращалась к князю, стоявшему по правую руку от нее.

– А что вы еще умеете? – спросила она, пригубив вино и возвращая князю окованный золотом рог.

– Потеху боевую показываем, – ответил Владигор, подавая ей отороченную узорной каймой салфетку.

– О, так вы еще и вояки! – воскликнула Цилла, промокая влажные от вина губы уголком платка. – Где ж вы этим премудростям научились? Воинское искусство долгих упражнений требует.

– Так то искусство, – усмехнулся князь, – а у нас так, потеха, больше для виду, ну и от лихих людей отбиться при случае!

– Ой, лукавишь ты, Осип, ой лукавишь! – недоверчиво покачала головой Цилла, поднимая на Владигора черные миндалевидные глаза.

– Помилуй, владычица! – простодушно улыбнулся князь. – Сама видишь, какие у меня вояки: старички убогие да шуты гороховые! Один твой стольник всю нашу компанию по косточкам раскатает да в штабеля поскладывает!

– Это тебя-то по косточкам? Или этого? – Цилла кивнула на Ракела, сидевшего напротив и со скучающим видом крутившего в пальцах обглоданное крылышко. – Что-то он все молчит, фокусов никаких не представляет…

– Не обучен еще, владычица! – поспешно перебил Владигор. – По осени к нам прибился. Зиму, говорит, с вами скоротаю, а как лед сойдет, опять гребцом на ладью наймусь…

– Даром, значит, хлеб ест, так, что ли, выходит? – усмехнулась Цилла, сжимая в пальцах скользкую сливовую косточку, и вдруг выстрелила ею в лоб Ракела.

Тот, не поднимая глаз, перехватил косточку на лету, широко зевнул и, уронив голову на грудь, испустил тонкий переливчатый храп.

– Где это он так наловчился? – спросила Цилла, оборачиваясь к Владигору. – Мух, что ли, бил на своей ладье?

– Не мух, а больше слепней. – Ракел внезапно перестал храпеть, поднял голову и посмотрел на Циллу поверх плошек и кувшинов, беспорядочно расставленных по всему столу. – Гребешь по жаре, а они так и норовят жигануть, да побольнее… Вот и приходится оборону держать.

– От слепней?

– От них, проклятых, чтоб им пусто было! – подтвердил Ракел.

– А ежели стрелка с берега жиганет? Она тоже вроде слепня: летит, жужжит…

– Жужжит, да не так, – сказал Ракел, отваливаясь на спинку своего кресла. – Она больше шуршит… на манер ящеркиного хвоста. Подлетает, и так: шур-шур-шур!..

Ракел вытянул губы трубочкой и издал тонкий ритмичный посвист, до того схожий со звуком летящей стрелы, что все дворовые вмиг обернулись к сидящим, а кое-кто успел даже выхватить спрятанные под подолами рубах ножи.

– Негоже это, княгиня, – раздался в тишине суровый голос Владигора. – Что если дух покойного князя невидимо среди нас витает? Не ровен час, поранится да и отступит в гневе от дома сего! Сама говоришь, в полночь три луны минет с того часа, как покинул он юдоль скорбей земных и в горние выси вознесся!

– Верно говоришь, Осип, – скорбным голосом сказала Цилла, когда князь умолк. – Мои дуболомы сих тонкостей не разумеют, хоть на выучку тебе их отдавай!

По ее знаку дворовые стали неохотно прятать клинки в ножны, а когда Владигор указал Цилле на то, что сам вид вооруженных людей может оскорбить смиренный дух покойного князя, та резко хлопнула в ладоши, и посреди горницы вмиг выросла груда поясных ремней с пристегнутыми к ним ножнами и роговыми рукоятками кинжалов. Стоявший при дверях верзила тут же сорвался с места, сгреб всю кучу и, высоко поднимая ноги, чтобы не наступать на ползущие по половицам ремни, вынес ее из горницы.

– Против кого это они так вооружились? – насмешливо спросил Владигор, когда за верзилой захлопнулась дверь.

– Мало ли лихих людей по ночам шляется, – сказала Цилла.

– Видал я всяких ушкуйников, – сказал Владигор, – но таких дураков, чтобы в княжий терем совались, не припомню. Ограда бревенчатая, псы цепные, – кому придет охота по своей воле в петлю лезть?

– И опять ты, Осип, прав, – задумчиво сказала Цилла. – Жаль, князя нашего нет, потолковал бы он с тобой… Любил покойный с умными да бывалыми людьми разговоры разговаривать.

– Может, помянем князя, коли речь о нем зашла? – напомнил Владигор.

– Да уж не преминем, – сказала Цилла, – и светлую память споем, и по чарочке опрокинем.

Она снова хлопнула в ладоши, и тут же одни дворовые бросились к столу и единым духом смели в подолы недопитые чарки и плошки, другие раскинули по всему кругу хрустящую, как снег, скатерть и во мгновение ока так густо заставили ее всевозможными криночками, соусниками, кувшинчиками и прочими сосудами и сосудиками, что среди них едва не затерялась серебряная тарелка с ломтем хлеба и одинокой чаркой, искусно вырезанной из куска горного хрусталя. Ее поставили под самый свод очага, полагая, что дух покойного князя скорее всего явится через дымоход. Но когда один из дворовых взял баклажку и потянулся через весь стол, чтобы наполнить княжескую чарку, Цилла встала со своего кресла и, перехватив его руку, сама налила чарку до краев. И как только последняя капля сорвалась с горлышка баклажки, со двора донесся первый удар полуночного сторожевого колокола. Все подняли свои чарки вровень с подбородками и в полной тишине стали слушать звонкие морозные удары.

И вдруг из дымохода послышались какие-то неясные звуки.

– Никак завьюжило, – прошептал Берсень.

– Нехай метет, – тихо ответил Лесь, – чай, не в чистом поле ночуем.

Пока они шептались, все взгляды устремились на дымоход, точнее, на черный свод очага, под которым вдруг появилось мутное белесое облачко. Князь стоял рядом с Циллой и видел, как обмерли ее плечи и задрожала в пальцах наполненная доверху чарка. Тем временем облачко разрослось и приняло вид человеческой фигуры, в размытых очертаниях которой Владигор с трепетом различил лик князя Светозора.

– Кто звал меня? – глухим ровным голосом промолвил призрак, садясь перед княжеской чаркой и скрещивая ноги, обутые в высокие сапоги с отворотами, точно такие, какие носил Светозор при жизни.

– Кончай свои штучки, шут гороховый! – сквозь зубы прошипела Цилла, обращаясь почему-то не к Владигору, а к Урсулу, так же, как все, не отводившему от призрака остекленевшего взгляда.

– Кто звал меня? – повторил призрак, медленно обводя горницу мерцающими голубоватыми глазами.

Обступившие стол дворовые словно онемели от ужаса. Они торопливо выпивали свои чарки, надеясь на то, что водка придаст им храбрости, но стоило призраку встретиться взглядом хоть с одним из них, как тот закатывал глаза, икал и без чувств валился под стол.

Владигор стоял скрестив руки на груди и бестрепетно ждал того мгновения, когда взгляд призрака обратится на него. Князь чувствовал, что светлый дух его отца посвящен в некую тайну, открыть которую он может только сыну. И потому, когда ясные глаза призрака остановились на нем, Владигор лишь слегка склонил голову в знак того, что готов следовать за ним как телом, так и духом.

Но идти никуда не пришлось: вокруг стола внезапно сгустился мрак, поглотивший не только стены и углы горницы, но и всех стоящих вокруг стола по обе стороны от Владигора. При этом мрак был абсолютно прозрачен, и человеческие фигуры слегка обозначались в нем, подобно льдинкам, тающим в нагретых весенних лужах, и сквозь них просвечивали звездные россыпи, среди которых Владигор без труда различал знакомые созвездия Льва, Скорпиона, Стрельца, Девы, и каждое точно вписывалось в контуры Берсеня, Урсула, Ракела. Все, кроме Девы, стоявшей чуть поодаль и как будто не включенной в застольный круг.

– Любава, ты?! – воскликнул потрясенный князь.

Контур кивнул и растворился во мраке, а вслед за ним в звездной россыпи рассеялось и само созвездие.

– Что это? – спросил Владигор, обращаясь к призраку.

– Ты пригласил меня к себе, я тебя – к себе, – сказал тот. – Мы – квиты!

– Какие могут быть между нами счеты?! – воскликнул князь.

– Между нами никаких, но каждый из нас живет в своем мире, а эти миры не всегда ладят между собой, – усмехнулся призрак.

– Понятно, я здесь, ты там, – но где же тогда они? – сказал князь, указывая на контуры человеческих фигур с мерцающими в них созвездиями.

– Пока нигде, – сказал призрак. – Все зависит от устремлений: плоть тяготеет к праху, дух к свету, – что перетянет!

– И ты явился лишь для того, чтобы сказать мне об этом? – спросил Владигор.

– Имеющий уши да слышит, – сказал призрак.

– Они вроде тоже не глухие, – сказал Владигор, кивая на безмолвные силуэты.

– Но они там, а ты – здесь, – сказал призрак. – Много званых, но избранных – раз, два и обчелся!

– Выходит, я один такой? – спросил князь. – Неужто на все Синегорье второго не нашлось?..

– В Мертвом Городе и одного не отыскалось, – сказал призрак.

– Что ты хочешь этим сказать? – насторожился князь.

– Я все сказал, – ровным, бесстрастным голосом промолвил призрак, – имеющему уши… Имеющему уши… Имеющему уши…

Его голос стал постепенно глохнуть, словно улетая в бесконечные звездные миры, заполонившие горницу и вмиг раздвинувшие ее закопченные бревенчатые стены до недосягаемых окраин Вселенной.

Вместе с тем строгие черты призрака стали бледнеть. Их словно впитывала бархатная гарь кирпичного свода, под которым вскоре осталась лишь горка пепла, примятая подносом с опустевшей чаркой.