Текст книги "Владигор. Князь-призрак"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

– Хорошо, хоть сам в воровстве своем признался, не пришлось нам с двумя князьями разбираться, – сказала Цилла, переводя взгляд на Берсеня. – А ты что молчишь? Язык проглотил?

– Да ты с кем так говоришь, воровка! Ма-ал-чать! – гулким воинским басом рявкнул Берсень. – Думаешь, коли твои ушкуйники меня повязали, так я уже и не князь?! Не смотри, что борода седа да лунь на темени плешь выклевал, – мне в моих испытаниях год за век шел: от одной досады поседел да затылок прочесал, думу злую думавши!..

– Так ты, выходит, тоже князь Владигор? – в изумлении воскликнула Цилла, опускаясь на скамеечку рядом с Урсулом.

– Какое еще такое «тоже»? – хищно прищурился Берсень. – Али у тебя глаз нет, воровка окаянная, что ты природного князя от скоморошьих ублюдков отличить не можешь?

– Да вы только гляньте на них, люди добрые! – истошно завопила Цилла. – Родного князя схоронили, а на его место сразу три метят! Навязались на мою шею, бродяги безродные!..

Она вскочила на скамью, широко раскинула руки и, обернувшись к толпе, закатилась долгим истерическим хохотом. Бродяги мгновенно забыли про рыдван и, побросав свои желтые тряпки, со всех сторон потянулись к подмосткам.

– Идите глядите на самозванцев, пока им самим стыд очей не выел! – вопила Цилла, указывая на трех лицедеев.

– На кол самозванцев!.. В быке зажарить!.. Конями разорвать супостатов!.. Глотки воровские кипящим свинцом залить!.. Все мы князя усопшим видели, да будет земля ему пухом!.. – раздались выкрики из толпы.

– Этих троих в темницу, живо! – крикнула Цилла Дувану, затем наклонилась к сидящему рядом Урсулу и яростно прошипела ему в самое ухо: – А Владигора ты мне из-под земли добудь! И чтоб живого, с мертвяком он нас уже обвел один раз!

– Не тревожься, достану я тебе князя! – пробормотал Урсул, кривя тонкие губы и пристально вглядываясь в лица бродяг, беспокойно кишащих между помостом и рыдваном. В какой-то миг его пронзительный взгляд достиг шарабана и, скользнув по его бесчисленным заплатам и прорехам, вновь устремился в пеструю многоголовую толпу.

Глава четвертая

К тому времени когда рыдван выехал с княжьего двора, под его скрипучий покров набилось столько всякого сброда, что битюги едва тянули сани по кочкам и рытвинам узких городских улочек. К тому же калеки всю дорогу лаялись между собой, как уличные псы во время течки: кто-то спешно догрызал украденную из соседской торбы корку, кто-то с воплями рвал из чужих рук фляжку с горилкой, и лишь Владигор сидел молча, прижатый к ребру рыдвана чьим-то костистым горбом. Разодрать ветхий полог и выпрыгнуть было бы для князя делом нескольких мгновений, но едва он высвободил из своего бурдюка связанные узлом ноги, как обладатель горба повернулся к нему и прошептал:

– Не дело задумал, князь! Тут до конца идти надо, а ты ноги…

Горбун не договорил: при слове «князь» Владигор высветил аметистом его грудь и, погрузив пальцы в косматую бороду, так стиснул упругую хрящеватую глотку, что шепот калеки сменился хрипом, а потом и вовсе затих.

– Молчи, убогий, какой я тебе князь?! – прошептал Владигор, вглядываясь в темные блестящие глаза горбуна.

– Будто ты сам не знаешь, какой ты князь, – сказал тот неожиданно чистым и спокойным голосом. – И меня, я вижу, не узнал: вовсе, выходит, память отшибло…

– Дай-ка я на тебя взгляну, – сказал князь, высвобождая пальцы из колтунов бороды и поднося перстень к лицу горбуна.

Ровный голубоватый свет кристалла выхватил из тьмы тонкий, с горбинкой, нос, высокий бледный лоб, иссеченный извилистыми морщинами, густые седые брови, тесно сведенные над переносицей, и темные, глубоко посаженные глаза старого чародея.

– Белун? Откуда? – едва не вскрикнул князь.

– Ты же знаешь: я везде и нигде, – загадочно ответил тот, усмехаясь в редкие седые усы.

– Довольно тайн, Белун, – сказал Владигор. – Куда мы едем? Зачем? Что будет с ними: темница, кол, виселица, плаха? Может, и вправду берендов поднять и на Город двинуть? Успеем, Филька говорит, они давно наготове стоят, только и ждут, когда им свистнут, а, Белун? – И князь вновь обернулся к прорехе, готовый ринуться в нее по первому знаку чародея.

– Вот-вот, давай, князь, затевай смуту, они ведь только того и добиваются! – воскликнул Белун. – Синегорцы и беренды друг дружку на копья поднимать будут, а рысьяки в силу входить да разводить их по углам до поры до времени!

– А зачем это я берендов на синегорцев поведу? – удивился Владигор. – Пусть рысьяков и режут!

– Пусть они сперва их из-за городских стен достанут, – проворчал Белун. – Ты думаешь, рысьяки сами на вал взойдут? Дураков нет под берендовы стрелы себя подставлять: беренды ведь люди лесные, утку на лету из лука бьют, не то что человека между зубцами крепостными! Так что рысьяки под стеной отсидятся, а на вал горожан копьями да шестоперами выгонят.

– Что ж мне делать? – воскликнул князь. – Куда ни кинь – везде клин!

– Не везде, – поправил Белун. – Им голова твоя нужна, знают уже, догадались, что ты им в домовину двойника подложил, вот и рыщут, и злобствуют, и посулы обещают тому, кто на тебя укажет. Чуют, что где-то ты совсем рядом, да в руки им не даешься, водишь, выманиваешь, как тот лучник, что над плетнем шлем свой на копье подымает, а сам к щели припадет и ждет, пока враг из-за куста или из-за какого другого укрытия покажется… Только тот высунется, тут ему и стрелка промеж глаз, – о-хо-хо! – И старый чародей зашелся веселым сухим смешком, стирая со щек набегающие слезы.

– Опять загадками говоришь! Где враг? Кто этот лучник? Ничего не пойму, – сказал Владигор, прислушиваясь к шуму перед городскими воротами.

Рыдван давно стоял на месте, а два его кучера, соскочив с козел, ругались с привратниками, не желавшими выпускать сани за городскую стену. Опричники тыкали им в физиономии свои значки и берестяные пропуска, но те упорно стояли на своем, говоря, что недавно прибыл гонец из княжьего терема, на словах передавший строгий запрет владычицы на выезд или выход из Стольного Города любого – пешего или конного – человека.

– Вишь, как торопились, даже клок бересты извести не успели, все на словах, – усмехнулся Белун. – Надо бы помочь нашим вожатым, а то ведь застрянем здесь, и придется потом от всей своры отбиваться.

С этими словами старый чародей вновь сгорбился, насупил брови и, быстро перебравшись по чужим спинам и головам, вскарабкался на передок саней.

– Эй, залетные! Кони-звери – ух!.. Раздайсь, не то потопчем! – зычно заорал и засвистал он, выхватывая из гнезда кнут и изо всех сил вытягивая им широкие спины битюгов.

Те взвились на дыбы и рванули к воротам. Князь высунул голову из прорехи и увидел, как один из привратников подпрыгнув и, суча ногами в воздухе, повис на узде коренника. Белун концом кнута хлестнул его по глазам, и тот с диким воем свалился под копыта.

– Эй, вы, разговорщики, по местам! – властно приказал он, швыряя кучерам кнут и по конским спинам перебегая к кованому засову.

Опричники мигом вскочили на козлы и, как только засов вылетел из скобы, освободив тяжелые створки ворот, дернули вожжи и стали что есть мочи нахлестывать кнутами холеные конские крупы. Битюги зло захрипели, роняя пену с удил, и, сорвав сани с места, понесли их в глухие потемки посадских улочек.

– Как ты их, однако, – усмехнулся Владигор, когда старый чародей вернулся под полог и, расталкивая испуганно притихших калек, вновь приблизился к нему.

– Эх, князь, – вздохнул Белун, – были когда-то и мы рысаками…

– Не понял! – насторожился Владигор. – Какими рысаками? Когда?

– Дух силен, плоть немощна, – продолжал бормотать чародей, наматывая на палец кольца седой бороды, – а старый конь борозды не испортит…

– Ты скорее на лесного татя походил, особенно когда засвистал да стражника по глазам кнутом хлестанул, – сказал Владигор, стараясь заглянуть в лицо Белуна.

– Время нынче смутное: тать, князь, дух бесплотный, – кто их разберет в потемках? – загадочно ответил чародей, отводя взгляд.

– Постой, постой, – перебил князь, – духа-то от живого человека всяко можно отличить!

– Вот и я так думал, когда князем Мертвого Города был! – воскликнул Белун, вскинув на Владигора глаза, сверкающие глубоким темным огнем.

– Ты?! – воскликнул князь, отшатываясь и ударяясь затылком о ребро полога.

– Тише, башку расшибешь! – прошептал Белун, хватая Владигора за грудки и прикрывая его рот своей жесткой холодной ладонью.

– Но как же оно так вышло? – продолжал князь, глядя в огромные, бездонные зрачки чародея. – Был князь – и вдруг стал дух?

– Если бы вдруг, так оно, может, не так обидно было бы, – вздохнул Белун, – а то ведь постепенно обступило: занесся, править стал так, будто подданные не люди, а фигурки деревянные, лошадки резные, в которых темноликие купцы с низовьев Чарыни играть любят. Так ведь и их не по-всякому двигать можно: есть Закон – выше человеческого, выше его воли, капризной и непостоянной, как девка избалованная…

Белун умолк, прислушиваясь к мерному топоту коней по обкатанной дороге и поглядывая на звезды, мелькавшие в прорехах полога.

– Так воля, наверное, на то и дана правителю, чтобы добро творить, – сказал Владигор.

– Вот-вот: воля, власть, сила! – подхватил Белун, холодно блеснув очами. – На том и стоим! Как же им друг без друга: власть без силы – какая же это власть?! Так, смех один… Или воля без власти – что это, по-твоему?

– Фантазии одни, – усмехнулся Владигор.

– Понимаешь, это хорошо, – задумчиво кивнул головой Белун, – но фантазия – страшное дело, князь, страшное… Особенно когда к ней власть и сила могут быть приложены, – понимаешь?

– Нет, – сказал Владигор, – не понимаю.

– Не искушали тебя еще властью, потому и не понимаешь, вздохнул Белун, – а как обступят среди ночи, хочешь, скажут, жизнь вечную? Кто от такого соблазна откажется? А тут тебе сразу и все царства под руку, и все золото мира…

– Да за что ж тебе все это предлагалось?! – воскликнул князь. – Даром, что ли?

– А это, князь, как посмотреть, – сказал чародей. – С виду вроде как ни за что: за мудрость, милосердие, благородство… Так никто ж себя последней тварью не считает, всякий думает, что он – центр Вселенной, первый после Всемогущего…

– И эти тоже? – спросил Владигор, кивнув на бродяг, сбившихся в сопящий, покрытый лохмотьями холм посреди настила.

– Вот эти-то как раз больше всего так и думают, – сказал Белун. – У других хоть что-то есть: избенка какая-никакая, скотинка, жена с детками. Может, ремеслишко еще какое в руках, – много ли человеку надо! А у этих одна гордыня…

– Гордыня?! – воскликнул князь. – Все дни с шапкой перед крыльцом кабацким ползать – какая тут гордыня? Да они хуже собак – свиньи, нелюди, оскверняющие облик человеческий!

– А что ты с ними делать прикажешь, если оскверняют? – прошептал Белун, приблизив к Владигору бледное морщинистое лицо. – Ну, князь, говори, смелее!

– Не знаю, – растерянно пробормотал Владигор. – Собрать где-нибудь в избе, одеть, накормить, в баню сводить…

– А если им мало покажется? У тебя, скажут, вон какие хоромы, а мы к вечеру опять жрать захотим. Да и ночевать нам всем в одной избенке тесновато, опять же тараканы, блохи, да и потаскушек до утра на всех не хватит, дай ты нам, князь, девок твоих дворовых дюжину на одну ночку попользоваться, – что ты тогда скажешь?

– Увещевать стану, – убежденно сказал князь, – скажу, что хлеб свой в поте лица добывать надо, землю им дам, лес на постройки, лошадей для пахоты, семян на посев…

– Все давал, – печально усмехнулся Белун, – а когда крикнули мне: «Что ж ты сам не потеешь, а ешь на серебре да на золоте?» – приказал все ковши на монеты перелить, а сам себе ложку из липы вырезал и чашку глиняную вылепил да в печи обжег. За плугом перед ними ходил, жеребцов холостил, кожи своими руками мял, дубил и сапоги тачал, – а они смотрели, но, стоило мне отвернуться, смеяться да перешептываться начинали: мол, князь наш того, умом повредился!

– Хамы! Холопы! – Владигор стиснул зубы и ударил себя кулаком по колену. – В рудники закатать! В шахты соляные, пусть там посмеются!

– Вот-вот, князь! – тихо засмеялся Белун. – Сперва немного поувещевать, для очистки совести, а потом в колодки да в рудники, – может, через это лучше дойдет. О-хо-хо!.. Я начал было: одного в кандалы заковал, второго к столбу привязал на площади, а потом незаметно и во вкус вошел, – тут ведь стоит только начать, и уже не остановишься. Воля-то твоя, и все они в этой твоей воле, а если кто-то из нее выйти пробует, так он уже не только на Волю покушается, а на саму Власть, на Закон, на Всемогущего… А тут еще и советники подступают: давай, князь, никому не спускай, а если и невиновный под косу твою попадет – и то не беда: лес рубят – щепки летят! И уже туман кровавый глаза застить начинает: ничего не видишь, не разбираешь – кто правый, кто виновный, да и в чем она, вина человека?!. В том, что на свет он появился? Не знаешь, князь?..

Белун умолк и посмотрел на сгрудившихся, дрожащих от холода нищих, кое-как прикрывавших желтыми тряпками прорехи на своих ветхих одеяниях. Опричники мерно покачивались на козлах в такт конскому скоку и время от времени передавали друг другу баклажку с горилкой. Широкие полозья шарабана со свистом скользили по накатанному шляху, в лохматых дырах полога мелькали яркие холодные звезды.

– Так что, по-твоему, пряниками медовыми их ублажать? горилкой поить? – воскликнул Владигор. – Девок отдавать на непотребство? Что делать-то?

– Не знаю, князь, чем их ублажать, – вздохнул Белун, – но когда одна половина народу по темницам да по рудникам гниет, а остальные или трясутся по ночам от каждого скрипа, или при каких-нибудь вратах с мечами стоят, каторжных стерегут, чтоб не сбежали, тогда вскорости и всему народу конец, и Граду погибель! А ведь хотел как лучше все устроить, чтобы сыты все были, обуты, одеты… А что вышло?! Мертвый Город. Впрочем, ты сам видел, а раз так, то и толковать тут нечего.

– А что советники твои? Как же они проглядели? – тихо спросил князь.

– Да вот в них-то как раз все и дело, в советниках моих, – сказал Белун, – они как-то так все по-вернули, что я ни в чем не виноват оказался, все народ: холопы, хамы, рабы – что им ни сделаешь, все недовольны, все мало!.. Надо, говорят, этих под корень извести и заново Город населить такими жителями, которые бы все из твоей руки получили, даже саму жизнь, как будто ты и есть сам Всемогущий, – каков соблазн, князь?! Ничего нет, никаких преград, во всем одна твоя полная воля! Такая, что ее никому уже и показывать не надо, все и так по ней живут: едят, пьют, детей рожают – без шепота и ропота, как стадо овечье!

– И ты… согласился? – дрожащим голосом прошептал князь.

– Да, – сказал чародей, – только сперва велел показать мне того, из чьих рук я эту власть получу.

– Показали?

– Не сразу. Сперва допытываться стали: зачем мне это? Как, говорю, зачем? Я такую ношу на свои плечи возлагаю, что должен условия выставить. Дураков нет, чтобы просто так, за здорово живешь, горб свой под небесный свод подставлять!

– Так что ж ты мог такого попросить, если у тебя и так все было?

– Все, да не все, – сухо сказал Белун. – Не было того, за что все готов будешь отдать, когда срок придет: за одно мгновение отдашь, за часок предрассветный, только бы еще раз увидеть, как солнце над лесом да над теремами встает… А кем ты это солнце встретишь, в каком обличье – князем, нищим, старухой полоумной, – все равно.

– Эвон ты на что замахнулся, – прошептал Владигор. – Жизни вечной захотел, так, что ли?

– Нет, нет, я сперва даже не думал! Даже в мыслях не было! – замахал руками чародей. – Привели в баньку, понабросали в котел всякой дряни: лягух сушеных, гадючьих голов толченых, поганок моченых, да еще такого, что и вспоминать-то пакостно, а потом как стали поддавать на каменку отваром этим, так мне в голову и вступило… Вступило, да не сразу с языка соскочило, попридержал мысль до той поры, пока они с Самим меня не сведут. А как вымыли да топленым покойницким салом намазали, тут я и полетел: вверху звезды, внизу лес, впереди гора, как алмаз, сияет, а на самой ее вершинке вроде как точка чернеется. Подлетаю ближе, гляжу: вроде человек, но какой-то очень уж маленький, скрюченный весь, волосенки жиденькие, на макушке плешь, личико в струпьях – как будто старенький мальчик лет эдак пяти-шести. И стоит он на самой вершинке этой сверкающей скалы, а вокруг него площадочка маленькая, где только двум людям едва-едва места хватит ноги поставить.

Увидел он меня, ручонкой замахал, заулыбался: лети, мол, скорее, а то совсем я здесь заскучал один-одинешенек. Даже к самому краешку отступил и на одну ножку встал, чтобы мне места больше досталось. Вставай, говорит, я здесь полный владыка! Ты у себя князь, я – у себя, всего-то и разницы, что я стою чуть повыше. – «Да и царство твое, – говорю, – невелико: двое встанут, а третий – не суйся!» – «А зачем, – говорит, – нам здесь третий? Делить нам нечего, спорить не о чем, а третий как встанет между нами, так и пойдут раздоры: каждый на свою сторону его перетягивать начнет, а лишнего будет норовить вниз столкнуть, чтоб он о камни насмерть расшибся и места не занимал. А кто тут лишний – ты или я? – поди разбери!» И старичок захихикал гнусным, плюгавеньким смешком, брызгая мне в лицо мелкими каплями слюны.

А я смотрел на него и едва удерживался от желания чуть толкнуть его в грудь кулаком, чтобы он оступился и рухнул вниз, на дно пропасти, где из-под тускло мерцающей ледяной корки проступали острые каменные зубцы. В какой-то миг, когда его гнусный хохот, многократно усиленный эхом, загремел на всю округу, я попробовал осторожно вытащить руку из-за спины, но вдруг мои члены сковал странный озноб, вроде того, что бывает сразу после укуса лесной гадюки.

«Слюна, это все из-за его слюны», – подумал я, незаметно надвигаясь на старичка всем телом и намереваясь столкнуть его с площадки легким движением плеча. Но и это мне не удалось: как только расстояние между нами сократилось почти до касания, старичок вдруг умолк, и его зрачки уперлись в мои, как два охотничьих клинка для прикалывания раненой дичи.

– Идиот! Болван! Придурок! – прошептал он ровным свистящим шепотом. – Не понял, кто я? Не понял?..

– Так ты и есть… – Последнее слово встало в моем горле комом. Я вдруг ясно понял, что передо мной сам Всемогущий, но произнести его имя было равносильно смерти.

– Понимаю, не ожидал встретить меня в таком виде, – вдруг опять захихикал старичок, – но что с вас возьмешь, если вы и смерть-то иначе чем скелет с косой не представляете! Чертей каких-то рогатых малюете, с хвостами, копытами, сковородками; будто они вас куда-то тянут, жарят, коптят, на части рвут – за что?

– Как «за что»? – удивился я. – За лжесвидетельство, воровство, убийство…

– Ох-ох-ох! Держите меня, я падаю! Я умираю! – Старичок замахал руками перед моим лицом и даже как будто отшатнулся и навис над пропастью. – Скажи еще – за прелюбодеяние! О-хо-хо!.. – И он расхохотался так, что в уголках его глаз сбежались блестящие капли слез. – Раскрой глаза, слепец! – восклицал он сквозь смех. – Неужели ты думаешь, что мне здесь, на этой вершине, есть дело до всего вашего копошения! Посмотри сам: что ты там видишь?

Он указал рукой вдаль, за зубчатую кромку леса, и я увидел там свой Город, точнее, кучку огоньков, вроде тех, что ночами мерцают на болотах и кладбищах.

– Сейчас там кто-то с кем-то делит любовные утехи, кто-то рожает дитя, кто-то готовится встретить последний час, – нашептывал старичок. – Где там грех? Я его не вижу, отсюда во всяком случае…

– Так, выходит, все это от гордыни? Грехи сами себе сочиняем, чтобы от других отличаться, а потом их же этими грехами и укоряем? – тихо спросил я, глядя, как зачарованный, на переливающуюся рубиновыми и изумрудными лучиками россыпь.

– От нее, родимой, – вздохнул старичок. – В чужом глазу сориночку малую и ту углядим, а в своем бревна не видим… Ты ведь зачем пришел? Жизни вечной просить. А зачем? А затем, что плевать тебе на все тяготы и горести ближних, только о себе, родимом, думаешь! А кто ты такой, чтобы жить вечно? Что ты с этой вечностью делать будешь? Жизнь на земле обустраивать? Врешь, нет тебе дела до этой жизни, и до зла ее, и до добра ее…

Я попытался было протестовать, замахал руками, но старичок лишь брезгливо и насмешливо поморщился в ответ на мои протесты и продолжал:

– Потому и просишь ты вечной жизни, что считаешь себя достойным такого дара, – строго сказал он, – одного ты не знаешь: что такое эта вечность! Тысячу лет стоять здесь и ждать, ждать, ждать, пока не покажется вдали точка, которая будет расти, расти и в конце концов обретет очертания Человека! Все готов отдать на радостях! Царства? Бери! Все золото мира? Бери все золото мира! Мало? Хочешь то, за что готовы отдать и царства, и золото?.. Хочешь?

Я не знал, что ответить. Если раньше вечная жизнь представлялась мне простым продлением сроков, необходимых для завершения того или иного преобразования в моих владениях, то теперь, глядя на старичка, я начал смутно прозревать какую-то иную, неведомую мне природу этого существования.

«Вот так и стоять на этом пятачке и ждать случайного посетителя? Гостя? Да тут от одной тоски помрешь!» – мысленно воскликнул я и тут же услышал в ответ едкий посвистывающий шепоток.

– А вот и не помрешь! Не помрешь, хоть расшибись! – веселился старичок, прыгая по самой кромке площадки. – Вечный житель, он вроде покойника, ничего с ним не сделаешь, – режь его, на куски рви, на костре жги! – он как покойником был, так покойником и останется!

– Лучше уж тогда покойником! – крикнул я в его сморщенное от смеха личико и шагнул за край площадки.

Холодный порыв ударил мне в лицо, мгновенно выморозив глотку и забив легкие колючими ледяными кристаллами. Дно пропасти ощерилось мириадами черных клыков, уподобившись пасти гигантского дракона, способного поглотить не только мое жалкое тело, но и все живое на земле. И тут я понял, что вместе со мной умирает вся Жизнь, оставляя по себе пустые холодные оболочки, вроде тех, что остаются от бабочек, впервые выползающих на свет из своих коконов и подолгу высушивающих на сквозняке прозрачные, оплетенные жилками мешочки будущих крыльев.

– Нет! Не хочу! – оглушительно крикнул я, когда до камней оставалось какое-то мгновенье. – Согласен! Давай мне твою жизнь вечную!

Выкрикнув эти слова, я перевернулся в воздухе и широко раскинул руки, как бы показывая, что готов принять от стоящего на краю площадки старичка его бесценный дар. Но старичка там не было, а над вершиной сверкающего кристалла висел неподвижный восковой лик, смотревший на меня глубоким, пронизывающим взором.

– Тебя обманули, – с тихой скорбью в голосе сказал Он, едва шевельнув тонкими темными губами. – Ты поторопился, но я прощаю тебя! Я отпускаю тебе твой самый страшный грех – гордыню и взамен легкой, мгновенной смерти дарую Вечную Жизнь!

– Благодарю тебя, Всемогущий! – сказал я, пушинкой опустившись на дно пропасти и тут же упав на колени: – Я знал, что ты явишь мне свой небесный Лик!

Сказав это, я погрузил разгоряченное волнением лицо в широкую расщелину между холодными камнями и стал ждать ответа. Я ждал, что Всемогущий скажет мне, как я должен распорядиться его великодушным даром, но время шло, а я не слышал ни звука. И вдруг я почувствовал, что Время остановилось, уподобившись камню, достигшему дна Вселенной. Я поднял голову и увидел, что Всемогущий по-прежнему смотрит на меня, что его губы непрерывно шевелятся, но слова не достигают моих ушей. Я напряг слух, привстал, а когда и этого показалось мало, поднялся во весь рост, вытянулся и даже приложил к ушам сложенные ковшиками ладони. Но все было напрасно: темные губы шевелились, но в моей голове звенела тишина. И тогда я не выдержал и крикнул в Его величественный безмятежный Лик:

– Говори громче, я не слышу!

И тут небеса раскололись надо мной, и Лик исчез в бесчисленных трещинах, на миг вспыхнувших ослепительным звездным сиянием и тут же погрузившихся во тьму.

– Как ты посмел приказывать мне?! – загрохотало со всех сторон. – Ты ничего не понял! Ты опять поспешил, чтобы потешить свою гордыню!..

Огромный кристалл надо мной зашатался, по его сверкающим граням зазмеились бесчисленные трещины, и он стал разваливаться на глазах, осыпая меня потоками великолепно отделанных бриллиантов размером от воробьиного яйца до капустного кочана. Сперва я отбивался и уворачивался от них, когда же каменная россыпь поднялась выше моих колен, оттолкнулся от дна пропасти и взлетел навстречу сверкающему ливню. Я летел вверх, а встречные бриллианты врезались в мои плечи, голову, грудь, но не причиняли мне ни малейшего вреда, пролетая сквозь мое тело, как сквозь туман.

И вдруг страшное подозрение молнией сверкнуло в моей голове. Я взлетел над алмазным потоком, оглянулся на Город и увидел над мерцающей россыпью его огней призрачное овальное облако, повторяющее очертания человеческого черепа: высокий бледный лоб, темные провалы глазниц, выступы скул… Он притягивал, он молча призывал, и моя воля устремилась на этот призыв со скоростью, стирающей грань между частицей и Вселенной. Я уже не летел, я сливался со звездным светом, небесным куполом и зарей, полыхающей в темных глазницах жуткого миража.

Но вот он исчез, и в прозрачном свете зари подо мной раскинулся Город. На первый взгляд он был таким же, каким я оставил его, улетая за бессмертием, но, опустившись ниже, я увидел, что его улицы необычайно чисты и пустынны, если не считать редких утренних прохожих: разносчиков молока, пекарей и прочего ремесленного люда, спешащего начать свой бесконечный труд с первыми лучами солнца. И лишь табун лошадей, возвращающийся с ночного пастбища в конюшни на окраине Посада, показался мне странным: кони скакали, их гривы и хвосты развевались по ветру, пастухи взмахивали кнутами, но расстояние между табуном и воротами конюшен не сокращалось ни на локоть.

И тут ужасная догадка поразила меня; я всмотрелся в раскинутые по ветру гривы, хвосты, в причудливые узоры кнутов над конскими крупами и увидел, что весь этот пейзаж так же неподвижен, как если бы он был картиной, нарисованной искуснейшим мастером живописи. Неподвижны были гончары, сидящие перед своими гончарными кругами, мельники, засыпающие зерно в каменные воронки жерновов, неподвижна вода над плетнем плотины и на лопаточках мельничного колеса, и даже жаворонки, взлетевшие навстречу утренней заре, навечно застыли в ее лучах, подобно замурованным в янтаре мухам.

Я опустился совсем низко и очутился между торговыми рядами городского базара, где уже успели появиться первые торговцы, застывшие над своим товаром в разнообразных позах: рыбак держал за голову щуку, глубоко запустив пальцы под ее жаберные крышки, баба платком сбивала землю с золотистых луковичных головок, бородатый пасечник выставлял на лоток истекающие медом соты. Я медленно полетел вдоль прилавков, вглядываясь в их неподвижные, озаренные счастливыми улыбками лица. И чем дальше я летел, чем больше видел, тем яснее понимал, что Всемогущий вновь обманул меня, наградив их вечным, застывшим счастьем и оставив в мой удел бесконечную скорбь.

– Но ты ведь сам просил Всемогущего о вечном счастье для своих подданных, – тихо сказал Владигор, когда Белун умолк.

– О да, конечно! – воскликнул чародей, глядя в глаза князя неподвижным, рассеянным взглядом. – Но какова цена?! И где, в конце концов, справедливость?

– Разве спрашивает о справедливости жертва, идущая под нож или восходящая на костер?! – сказал князь. – Сколько их было и еще будет: первенцев, девственниц, пленников, лучших воинов, – Всемогущий не потерпит изъяна в жертве и жестоко покарает того, кто вздумает провести его, не так ли? Но как объяснить младенцу, что его бросают в пропасть во имя счастья его будущих братьев и сестер?

– Они все тоже умерли, – сказал Белун, слегка покачиваясь в такт толчкам рыдвана, – я смотрел в их лица, отражался в блестящих выпуклых глазах, уже не излучавших света жизни…

– Они все еще стоят там, где ты их оставил, – подхватил Владигор, – их руки и лица высохли до костей, а одежда обветшала до нитей и повисла на плечах, как болотная тина. И лишь жаворонки все еще висят над полями, шевеля перышками на легком ветру…

– Да-да, я видел это, – прошептал Белун, оглядываясь на черные силуэты двух опричников, неподвижными глыбами громоздящихся на передке саней. С того времени, когда здесь проезжали последний раз, тракт успело занести снегом, кони вязли в нем и порой с трудом протаскивали санные полозья через гребни заносов.

– Куда мы едем? – спросил Владигор.

– Туда, где нас ждут, – ответил чародей, не поворачивая головы.

– Кто ждет? Зачем? – забеспокоился князь.

– Скоро узнаешь, – бросил через плечо Белун, – потерпи, недолго осталось. Жертва, говоришь? Будет тебе жертва!

С этими словами он резко выпрямился, сбросил на санный настил свой горб и, расправив плечи, устремился к возницам. Кони рванули, сани косо подскочили на занесенной снегом коряге, но в этот миг Белун прыгнул и, скинув опричников по обе стороны шарабана, очутился на их месте.

– Ну, давай, залетные!.. Дуй, волчье мясо!.. – завыл и засвистал он, натягивая вожжи и оглушительно щелкая кнутом в морозном воздухе.

Калеки зашевелились, они стонали, выли и, прорывая прорехи в ветхом покрове шарабана, с любопытством просовывали в них свои уродливые плешивые головы.

– Смотрите! Смотрите напоследок! – хохотал Белун, гуляя кнутом по холеным заиндевелым крупам битюгов. – Всех в жертву! Всех под нож! Всемогущий сам разберется, кто тут без изъяна, а на ком уже и клейма выжечь негде! О-хо-хо!

– Стой! Стой, я сказал! – воскликнул князь, вскакивая на ноги и бросаясь к обезумевшему чародею.

– Не могу, князь! Рад бы, да не могу! – крикнул тот, оборачивая к Владигору бледное горбоносое лицо. – Мне за одного убогого дюжину воскрешают! Откуда, думаешь, берендова племени прибывает? От тех, иссохших, что по всему Городу стоять остались, от костей да лохмотьев их! А какой народ был! На все руки мастера: шорники, каретники, гончары, витязи, плотники, а кто остался?.. Я! Один за всех, дух бесплотный – колос пустой!..

Сани проскочили вершину пологого холма и теперь неслись вниз по склону, едва попадая между занесенными снегом вешками. Лунный свет переливался на снежных гребнях, разбрасывая по всей долине черные впадины теней, а вдали, у самой кромки леса, темнел длинный приземистый сарай, из-под крыши которого пробивалась слабая зубчатая полоска света.

– Придержи коней! – приказал Владигор, вскакивая на козлы рядом с Белуном и выхватывая из его руки тяжелый кнут.