Текст книги "Владигор. Князь-призрак"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 28 страниц)

– Эти возьмут, князь, еще как возьмут! – зло процедил он сквозь зубы. – Если выживут…

С этими словами воин выдернул из ножен короткий кинжал, резким косым взмахом рассек потертые кожаные складки мешка и подхватил выпавшего мальчонку.

– Давай, грешники, подходи, я сейчас вам грехи отпускать буду, все, скопом, – усмехнулся он, заслоняя собой мальчонку и выхватывая из ножен короткий меч. – Княжье ли это дело – в ваших грязных душонках копаться да еще на себя должки ваши переводить? А мне еще дюжина покойников уже никак повредить не может… Так что спускай, князь, этих псов с поводков, пусть погавкают напоследок: «На кол!.. На дыбу!..»

Ракел резко выбросил перед собой руку с мечом и, обратив короткий клинок в прозрачный, тихо посвистывающий круг, оглушительно захохотал, запрокинув к притолоке смуглое широкоскулое лицо.

– Пусти, князь! Дай поквитаться! – хрипели Теха и Гоха, вися на кулаках Владигора и едва касаясь половиц носками своих сапог. – За тебя, правдолюбец ты наш, светлые очи!..

– Да погодите вы! Ишь защитнички нашлись! – поморщился князь, ставя обоих палачей на пол, но не разжимая кулаков. – Глазом моргнуть не успеете, как он вас на собачий гуляш пустит. А ты, Ракел, не подначивай, сам видишь, какой у меня под рукой народ горячий! Отойди, дай на мальчонку глянуть!

Воин сунул клинок в ножны, сделал шаг в сторону и поставил перед собой мальчика, положив на его узкие плечики свои сильные ладони. Ребенок сурово хмурился, сдвинув домиком тонкие черные бровки, и смелыми блестящими глазками смотрел на Владигора. В этот миг его сходство с Ракелом представилось очевидным не только князю, но и всей толпе, собравшейся вокруг синегорского престола по случаю возвращения его законного обладателя. На какое-то время в зале воцарилась тишина: бороды, носы, головы, расчесанные на прямой пробор, то оборачивались к Владигору, то вновь обращали свои настороженные взгляды на того, кого только что называли «воренком» и грозились прилюдно посадить на кол. Все затаили дыхание в ожидании княжеского слова.

– Так вот оно что, – промолвил Владигор после долгой паузы. – Что ж ты сразу не сказал? Хорошо хоть сюда мальчонку приволокли, а то ведь могли и в подвале каком-нибудь пристукнуть да в стенку замуровать, – сам знаешь, как такие дела делаются.

– Как не знать, – мрачно усмехнулся Ракел, исподлобья оглядывая толпу, – народ такой, что и тебя самого в случае чего в стену замурует, ни творога, ни яиц в раствор не пожалеет, лишь бы кладка прочнее была, чтоб ты, князь, вновь не явился, – скажешь, не так? Трусы, хамы, бунтовщики, им проще тебя на тот свет отправить, чем по твоей правде жить, – скажешь, не так?

– Клевещет, супостат!.. Хулу несет!.. Да отсохнет твой поганый язык!.. – гневно зароптали голоса в толпе. – Не слушай его, князь, мы к тебе с открытой душой!..

Над низко склоненными головами взметнулись растопыренные ладони, лбы преданно застучали в пол, а один купчик даже подполз к князю на коленях и, скинув с плеч блестящий, обшитый малиновым атласом тулуп, стал через голову стягивать с себя шелковую рубаху с кружевным воротником.

– Вот, князь, гляди! – сопел он из-под спутанных рукавов. – Все тебе отдам, до нитки! Последнюю рубаху с себя сниму, бери, не жалко!

С этими словами он сдернул с макушки кружевной ворот и, кое-как пригладив потный хохол на темени, бросил к ногам Владигора шуршащий шелковый ком. В толпе послышались приглушенные шепоты, шорохи, и в воздухе замелькали тугие кожаные мешочки, засверкали драгоценные перстни, радужной змейкой мелькнула жемчужная нитка, лопнувшая на лету и так густо осыпавшая пол перламутровым бисером, что ползавшие стали вскакивать и потирать колени.

– Последние пожитки, значит? – усмехнулся князь, оглядывая драгоценную россыпь у своих ног. – С чего ж вы теперь новым хозяйством обзаведетесь? С каких таких капиталов?

– Все, государь, из твоих щедрых рук примем!.. Как поделишь, как рассудишь, на том и стоять будем по твоей милости!.. – закричали в ответ. – Нагими из чрева вышли, нагими и в землю уйдем, ни полушки с собой не утащим!

– О, род лукавый и прелюбодейный! – весело рассмеялся Владигор. – Все в одну скирду сметали: и рожь невымолоченную, и плевелы, и спорынью поганую – и все на князя! Как дети, честное слово: «Тятя, тятя, наши сети притащили мертвеца!»

– А кто ж ты нам, как не отец родной? – с жаром воскликнул купчик, снявший с себя шелковую рубаху. – Ты – отец, мы – дети твои! Или я не прав, а? Что народ на это скажет?

– Прав!.. Прав!.. Князь нам что отец родной!.. – заголосили в толпе. – Ноги ему мыть и юшку пить, и то не каждому доверить можно!..

– Ну, насчет юшки это, может, и лишнее, – перебил князь, – но вы лучше на это дитя гляньте: чем оно-то пред вами провинилось?

Владигор указал на Ракела с мальчонкой, и все головы повернулись вслед за его перстом.

– Дитя-то, может, и ни при чем, – негромко пробурчал чей-то голос, – да как бы через него новая смута в Синегорье не учинилась. Найдется лиходей, мастер искру из каменных мозгов высекать, – глядишь, и затлел слушок, и поползли язычки огненные: не наш князь, подмененный, а от нашего истинного наследник остался малый, – не дадим мальца в обиду, костьми за правду-матку ляжем! И такое опять начнется!..

– А ты что на это скажешь? – промолвил Владигор, обернувшись к Ракелу.

– Одно скажу: пока я жив, с головы этого мальца волос не упадет, – ответил воин, окидывая зал мрачным, настороженным взглядом, – а предан я тебе, князь, не меньше этих, и не на словах, на деле не раз доказывал! А от смут будущих дыбами да плахами не заслонишься, не то, так другое найдется: на грех мастера нет, сам знаешь, – а кровь всегда дырочку найдет! Пойдем, мой мальчик, нечего нам здесь делать.

Ракел повернулся, обнял мальчика за плечи, и они стали медленно удаляться по сумрачному коридору, стены которого были увешаны толстыми ворсистыми коврами.

– Постой! Куда ты? – крикнул князь.

– В наемники опять подамся, куда мне еще деваться, – небрежно бросил через плечо Ракел, – сына начну понемногу этому ремеслу обучать, глядишь, в старости и прокормит…

– А мне, думаешь, хорошие воины уже не нужны? – воскликнул князь. – Хочешь мира – готовься к войне, – не мной придумано…

– Один в поле не воин, – усмехнулся Ракел. – Эту трусливую мудрость тоже не я сочинил.

– Зачем один! – перебил Владигор. – Срубим тебе хоромы за Посадом, крепость потешную выстроим, сорванцов по всему Синегорью наберем: обучишь – вот тебе и войско!

– Военный лагерь? Что ж, дело знакомое, – кивнул Ракел. – А как насчет коней, сбруи, оружия, фуража? Да и кормить надо эту ораву: я их за день так умотаю, что каждый готов будет в три глотки жрать! А сколько штанов истреплют, так про то я и не заикаюсь… Но что делать, князь, хорошее войско – штука дорогая.

– Составь полную роспись, передай Дувану, – коротко приказал Владигор, – и чтоб все было чин чином: никакого гнилья, никакой трухи – сам проверь, понял?

Последние слова князь высказал уже казначею, выступившему над толпой и почтительно склонившему плешивую толстолобую голову.

– Не изволь беспокоиться, государь! Исполним по высшему разряду! – сказал Дуван, вытянув руки по узорчатым швам кафтана. – И сорванцов тебе таких лихих наберем – мир сотрясется!

– Мир не груша, трясти его я не собираюсь, – усмехнулся князь, – довольно с него было Климог и прочих душегубов! Мне такие воины нужны, которым одного сознания своей силы достаточно, такие, что только глянут – и у любого супостата всякая охота пропадет с ними связываться. Как, Ракел, вырастишь такое войско?

– Воины-монахи? – прищурился бывший наемник. – Видел я таких, сам у них стрелы и ножи взглядом отводить учился.

– Ну и как, выучился? – насмешливо спросил осмелевший Дуван.

– Проверь, если тебе слова моего не до…

Ракел не успел договорить, как Дуван взмахнул бархатным рукавом кафтана – и в воздухе серебристой молнией мелькнул клинок. Промелькнул и замер, трепеща, как рыбка, перед распахнутым воротом детского тулупчика. Ракел протянул руку, взял кинжал за наборную рукоятку и небрежно заткнул за широкий кожаный пояс.

– Отец, а меня так научишь? – восторженно прошептал мальчик, провожая его движения зачарованным взглядом блестящих черных глазенок.

– Научу, сынок, и этому научу, и многому другому, что в жизни пригодится, – сказал Ракел, потрепав мальчика по плечу.

Они повернулись и, неспешно дойдя до конца коридора, скрылись за низкой тяжелой дверкой.

– И меня, князь, отпусти, – раздался в тишине голос Берсеня. – Стар стал, проку от меня не много, а разряженным чучелом у трона стоять да крохи ловить – это не по мне!

– Куда ж ты пойдешь? – обернулся к нему Владигор. – Терем твой Климогины прихвостни сожгли, жена померла с горя, пятеро сыновей было, так и тех по всему свету разнесло – ищи теперь ветра в поле!..

– Вот и пойду! Может, и отыщу кого! – твердо сказал старый тысяцкий. – Не держи, отпусти с миром!

– Может, провожатых тебе дать? Места у нас глухие, своих ушкуйников вроде как повывели, но мало ли, на каких залетных наскочишь.

– Кто старика тронет! – кашлянул в кулак Берсень. – Держи своих молодцев при себе, князь, а мне прикажи выдать хлеба-соли на дорогу, силки заячьи, крючки, жилки рыболовные и прочую снасть, чтоб было чем мелкую дичь промышлять.

– Так один и двинешься, без попутчиков? – вздохнул Владигор. – Подождал бы хоть, когда лед на Чарыни сойдет да корабельщики свои ладьи наладят.

– А чего ждать? У моря погоды?

Одно из окон с шумом распахнулось, и в проеме показалась веселая физиономия Леся, окруженная пушистым золотистым нимбом растрепанных волос.

– Не прогневайся, князь, что в окно лезу, – проворчал лицедей, подтягиваясь на руках и перебрасывая через подоконник ноги в мягких меховых унтах, – я было в двери сунулся, а мне навстречу двое: не велено пускать! Князь с боярами о делах совещаются!.. Ты уж не серчай на простоту мою по старой памяти и старика со мной отпусти. Мы, сам знаешь, везде гости желанные, для нас границ нету, может, где и сынков его встретим, кто знает, куда их судьба занесла!

– Тут спрашивали: кто знает? – услышал князь тихий, шелестящий шепоток. – Я знаю!..

Владигор обернулся на этот странный звук и увидел в дверях залы туманную плечистую фигуру, по самые глазницы замотанную в широкий складчатый плащ.

– Опять ты? – воскликнул князь, узнав в призраке покойного Ерыгу. – Зачем пришел? Прощения просить?

– Мучит, князь, томит вот здесь, – просипел тот, указывая на грудь толстой, обернутой в полу плаща рукой, – отпусти грех, а я тебе все скажу как на духу, я теперь все знаю: где чьи сыновья, где клады зарыты, кто зуб на тебя точит, кто камень за пазухой держит…

– И здесь торгуешься? – усмехнулся Владигор. – Там мою душу за воскресение во плоти бесам продавал, сюда за отпущением явился, – хитер, брат! При жизни-то ты вроде попроще да погрубее был…

– Эх, князь, да если б я знал! – тяжело и протяжно вздохнул Ерыга. – Да разве б я так жил – да ни в жисть, головой своей клянусь! Батюшкой-матушкой, да будет земля им пухом! Отпусти, князь, может, полегче станет?

– Поздно, братец, спохватился, – сказал Владигор, – я на тебя зла не держу, но грехи такие только Всемогущий отпускает, ибо лишь Он может сделать бывшее небывшим.

– Значит, вечные муки?! – затрепетал призрак.

– Не могу сказать, не в моей это власти, – сказал князь, – а если про сыновей Берсеневых что знаешь, говори!

– Нет их в живых, князь, – пробормотал Ерыга, – в море на ладье вышли, ветер налетел да всех об скалы и побил, ни одного не пощадил. Так что зря старик себя беспокоит, в путь собирается, скажи ему, пусть дома сидит.

Призрак склонил голову, прикрыл полой плаща пустые глазницы, попятился и растворился в воздухе перед самой дверью. Князь огляделся вокруг и увидел, что со всех сторон на него смотрят испуганные, настороженные глаза. Первым нарушил общее молчание Берсень.

– С кем это ты, князь, про сынков моих толковал? – спросил он охрипшим от волнения голосом.

– Ни с кем, старик, почудилось тебе! – резко оборвал его Владигор. – А хочешь идти, так иди, пока я отпускаю.

– Отпускаешь? Зачем? – спросил Лесь, пристально поглядев в глаза князя.

– Надежда умирает последней, друг мой, – сказал Владигор, – и я не вправе поднять на нее руку. Ты понял меня?

– Да, князь, я понял тебя! – сказал Лесь с почтительным поклоном.

Лицедей спрыгнул на пол, прошел сквозь толпу придворных и, подойдя к старому тысяцкому, протянул ему тонкую мускулистую руку.

– Пойдем, друг мой! – сказал он с веселой улыбкой. – Пред нами сто дорог, все длинные, конца не видно… Вместе все веселей!

Берсень сошел по скрипучим ступенькам помоста, Лесь взял его под руку, и они вместе неторопливо направились к выходу из залы.

– Дуван, собери им все, что надо в дорогу! – негромко приказал князь, когда за лицедеем и старым тысяцким закрылись обе дверные створки. – Не жмись, дай с запасом…

– Собрать-то можно, – почесал в затылке казначей, – да кляча у них такая, что не враз потянет. А ежели я еще насчет запаса распоряжусь, так она вообще с места шарабан не стронет.

– А пусть вместо нее в оглобли Лиходея моего впрягут, – сказал Владигор, – он любой воз стронет, хоть булыжником его нагрузи.

– Слушаюсь, князь! – коротко кивнул Дуван. – Будет исполнено!

– Все свободны! – воскликнул князь, направляясь к трону.

Казначей подхватил красной пятерней жирную прядку волос, перебросил ее за ухо и, нахлобучив на свое плешивое темя соболью шапку с малиновым верхом, задом попятился к двери. Следом потянулись остальные, и вскоре в зале остались лишь двое оруженосцев, истуканами замершие по обе стороны двери.

«Что ж, наверное, так положено, – подумал Владигор, глядя на их застывшие физиономии и выпученные, неморгающие глаза, – не нами это началось, не нами и кончится. Можно, конечно, и отослать их, но к чему народ в соблазн вводить – пусть стоят, раз они мне по княжескому моему чину положены…»

Князь взялся за рукоять богатырского меча, торчащую из ножен на поясе, потянул ее и вдруг с удивлением почувствовал в руке привычную тяжесть цельного клинка. Сверкающий, остро отточенный, он легко выскальзывал из ножен следом за украшенной изумрудами крестовиной, и, сколько ни приглядывался Владигор к его зеркальным граням, его зоркие глаза не смогли заметить на них ни малейшей трещинки или царапинки. Но, перевернув рукоять, князь заметил на поперечине узкую золотую пластинку с выгравированной надписью: «Нос victor eris!»

– Что это значит? – тихо, одними губами, прошептал он.

– Сим будешь побеждать, – прошелестел за его плечом голос Белуна.

Владигор быстро обернулся, но рядом с троном никого не было, и лишь легкий, неизвестно откуда взявшийся ветерок слегка коснулся его лица и полетел к распахнутому на закат окну, завивая пыль широкими серебристыми воронками.

ЭПИЛОГ

Когда весеннее синегорское солнце начинает клониться к пологим, поросшим темным ельником холмам на горизонте, Владигор покидает свою светлицу и на косматом вороном жеребчике выезжает за ворота. Князь держит путь за окраину Стольного Города, за Посад, на берег Чарыни, чей темный, пробудившийся поток напористо взламывает рыхлый, жиловатый лед и с колким, студенистым шелестом громоздит друг на друга угловатые льдины. Редкие в этот послеполуденный час прохожие почтительно, но с достоинством кланяются своему князю, и он отвечает на их поклоны веселой улыбкой и легким кивком головы.

На берегу пустынно и тихо, и лишь издали, там, где выше по течению торчат из студеной воды скользкие сваи пристани, доносится дробный перестук топоров и визг длинных пил, распластывающих на доски стволы вековых лиственниц. Но не эти привычные звуки занимают внимание князя; спустившись по откосу, он привстает на стременах и, придержав жеребчика, вглядывается в очертания ямы на низком, пологом берегу. Владигор помнит, как в эту яму провалился погребальный костер, но морозы, ветры и оттепели почти напрочь отбили от старого кострища запах гари, а солнце растопило снег по северной кромке, и по ней уже брызнули золотые искорки мать-и-мачехи. Кажется, что от прошлого не осталось и следа, но стоит князю тронуть шпорами крутые бока жеребчика, как он пятится, оседает на задние ноги и утробно храпит, выкатывая на всадника влажный лиловый глаз.

Владигор не упорствует в своем желании приблизиться к яме. Он легким рывком наборной уздечки разворачивает мохнатую лошадиную морду в сторону реки, и конь крупной послушной рысью устремляется к берегу по едва заметной, вытаявшей из-под снега тропке. Тропа вьется вдоль реки и вскоре приводит князя к могучему дуплистому дубу, на нижнем суке которого понуро висит иссушенный морозами и ветрами человеческий скелет. При виде этой картины Владигор невольно тянется к мечу, чтобы перерубить веревку и, сотворив скромный обряд, зарыть несчастного висельника под дубовыми корнями, но в последний миг что-то останавливает его руку, и князь проезжает мимо в надежде, что вскоре либо истлевшая веревка, либо шейные позвонки оборвутся под тяжестью мертвеца, и, стало быть, незачем осквернять благородный клинок.

Проезжая мимо дуба, князь порой замечает между его корнями сморщенную, вытаявшую из-под снега грушу или размокший печатный пряник, поклеванный полевыми птицами и погрызенный мышами. Владигор всматривается в грубый рисунок коры, стараясь различить черты идола, которому было предназначено это приношение, но не видит ничего, кроме глубоких извилистых трещин и косого огромного дупла, куда спокойно может пролезть взрослый человек. Порой у князя возникает озорное желание вскарабкаться по стволу и нырнуть в утробу старого дерева, но, оглядевшись вокруг, он пересиливает свой детский порыв и, одернув кафтан, едет дальше степенным, размеренным шагом.

Весенний лес встречает Владигора глубокой предвечерней прохладой, густо напоенной запахами прелой листвы и болотных кочек, выставивших из-под снега свои жесткие растрепанные головы. Порой конское копыто задевает растянутый поперек тропы волосяной силок, и он лопается с тонким, дрожащим звоном. Тогда князь останавливает жеребчика, спешивается и, отыскав среди сухих травяных стеблей порванные концы петли, связывает их ловкими, сноровистыми пальцами.

Встречается иногда охотник-беренд с перекинутым через плечо зайцем или парой краснобровых тетеревов, подкарауленных на жарком току и простреленных одной стрелой, выпущенной из короткого охотничьего лука. Беренд почтительно раскланивается с князем и, узнав, что тот едет навестить Любаву, срезает со связки тяжелую птицу и молча приторачивает ее к луке княжеского седла. Князь бросает беренду мелкую золотую монету, тот с улыбкой прячет ее за щеку, и они расходятся, пожелав друг другу удачи.

На пути князя попадается торчащий из болота валун, верхушка которого поднимается над осевшим снегом почти вровень с грудью княжеского жеребчика. Владигор подъезжает к камню вплотную и, свесившись с седла, различает на его выпуклом боку выбитые неизвестным каменотесом буквы. Их причудливо завитые хвостики и курчавые шапки торчат из-под пыльных струпьев лишайника, но, когда князь кнутовищем расчищает поверхность камня, надпись ясно предстает перед его глазами: «Налево пойдешь – коня потеряешь. Направо пойдешь – царства лишишься. Прямо пойдешь – смерть свою найдешь».

«Коня я уже терял, царство тоже, разве что смерть свою в лицо не видал, все какие-то мороки», – думает князь и, объехав камень, направляет жеребчика через замерзшее болото с глянцевыми холмиками кочек и тонкими сухими ольшинками, торчащими из слюдяного наста.

На той стороне болота Владигор видит высокую обгоревшую лиственницу. Ее толстый, в семь-восемь обхватов, ствол так часто изъеден дуплами, что издалека похож на огромную свирель, забытую здесь каким-то неведомым богом. Сгорела она недавно, во время страшной зимней грозы, когда молнии так часто рвали мятущийся снежный мрак, что временами сливались в сплошной огненный ливень. Спасая свои кровли, перепуганные насмерть горожане всю ночь резали петухов и швыряли обезглавленных птиц навстречу белым всполохам, пытаясь укротить божий гнев птичьей кровью.

Перун пощадил тесовые кровли городских построек и обрушил свою мощь на вечное, как казалось синегорцам, дерево. Двое охотников, заплутавших в лесу и видевших пожар вблизи, рассказывали, что ствол вспыхнул словно бы изнутри, а вместе с огнем из дупел стали с визгом и воем вылетать черные размашистые тени. Они быстро исчезли в клочьях снежного мрака, да и сам огонь потух так внезапно, словно ствол окатило шквалом ледяной воды.

Князь вспоминает все эти россказни, подъезжая поближе к лиственнице, и его жеребчик начинает храпеть и упираться подковами в ледяную корку наста. Владигор не настаивает; он бросает поводья и, потягивая ноздрями запах гари, подолгу смотрит на мертвое дерево, в бархатных дуплах которого причудливо переливаются и гаснут лучи заходящего солнца. Порой среди остывающих бликов мелькает в том или другом дупле сгорбленный старческий силуэт, и тогда князь едва удерживается, чтобы не окликнуть старого чернокнижника.

Десняк исчез из своего терема сразу после того, как Владигор вернулся на престол. В первые дни почти никто из Десняковой челяди не обратил внимания на исчезновение своего господина, приписав ее таинственным чудачествам старика и не решаясь пускаться в какие бы то ни было иные предположения. Но когда через неделю Тёкла поднялась в башню и, после робкого безответного стука, толкнула незапертую дверь в каморку, ее встретила застоявшаяся тишина и почти голые бревенчатые стены. Она по-бабьи запричитала, подняла вой, в башню сбежались слуги и, убедившись, что их господин исчез вместе со своими книгами, сундуками и прочим чернокнижным скарбом, отправили гонца к князю.

Владигор выслушал одышливый, сбивчивый рассказ посыльного и наутро приказал обшарить леса и пустоши в окрестностях Посада. Все было проделано споро и старательно, но результаты поисков были поистине ничтожны: огниво, найденное в снегу на обочине шляха, ведущего к заброшенному каменному сараю, где пахло мышами и гнилью. Дело зашло в тупик, но загадка осталась, ибо старый дворовый пес Десняка, старательно обнюхавший сырые углы, вдруг сел посреди сарая и завыл, подняв седую морду к рваным прорехам в гнилой тесовой крыше. На попытку выманить его из сарая куском жареной печенки пес даже не повернул головы, а когда его попытались выгнать силой, ощерился так, что к нему не стали даже и подступаться.

– Бросили, выходит, пса с голоду подыхать, так, что ли? – хмурился Владигор, слушая путаные рассказы растерянных дружинников и пряча улыбку в густые пшеничные усы.

– Виноваты, князь! – бормотали молодцы, уставившись в пол и переминаясь с ноги на ногу. – Любую службу исполним, но брать пса, у которого из пасти синее пламя пышет, – уволь!

– Так-таки и пышет? – усмехался Владигор.

Молодцы бухались лбами в пол, божились и пятились к дверям, шуруя по половицам локтями и коленями. Князь не удерживал их, чувствуя, что загадка эта откроется лишь ему и что случится это само собой, без всякого нарочного усилия с его стороны.

Так и случилось, когда князь впервые обогнул замшелый валун и направил своего жеребчика через заснеженное болото. Он сразу понял, чья тень мелькает в глубине обугленного ствола, но когда наконец решился окликнуть старого чернокнижника по имени, из нижнего дупла выставилась железная трубка, раздался сухой щелчок кремня, а следом послышался сердитый голос исчезнувшего боярина.

– Проезжай, князь! Не вводи в грех! – кричал Десняк, раздувая трут и освещая красным всполохом темную внутренность дупла. – Не для тебя, что ли, я на камне надпись рубил? Читать разучился или лень было мох сбивать – не княжье, дескать, дело?! Иль под смертью давно не ходил? Заскучал небось на троне? Нервишки пощекотать захотелось?!

Князь сокрушенно покачал головой, тронул поводья, жеребчик повернул косматую морду и твердым неспешным шагом пошел вдоль болота, осторожно проламывая копытами колкий, хрупкий наст.

Понимая, что Десняк не хочет, чтобы кто-то тревожил его уединение, Владигор, направляясь к сестре, все же нет-нет да и сворачивает к обугленной дуплистой лиственнице в надежде, что старик примет его и расскажет, какая истина открылась ему на закате лет. Но пока этого не случилось.

Двор сестры встречает князя торжественной предзакатной тишиной. Воздух словно отдыхает от дневного шума, но стоит Владигору ударить рукояткой меча в надраенный медный щит перед воротами, как тишь вздрагивает от звона, скрипят по дощатому помосту шаги привратника, тяжелые створки ворот расползаются в стороны, и жеребчик с глухим, деревянным стуком переступает порог.

Любава из своей горницы тоже слышит звон медного щита, но прежде, чем спуститься к брату, распахивает окно, забранное частым переплетом с цветными слюдяными пластинками, и машет ярким шелковым платком.

Владигор бросает поводья привратнику, спешивается и неторопливо идет к крыльцу, глубоко вдыхая вечернюю прохладу. Любава встречает его под навесом, опирающимся на дубовые столбики, покрытые затейливой резьбой. Княжна низко кланяется брату, и он отвечает ей глубоким поясным поклоном.

– Случилось что или так пожаловал? – спрашивает Любава, когда князь всходит по ступеням и останавливается перед ней.

– Прогуляться решил, – с улыбкой отвечает Владигор, – да тропинка сама собой к тебе привела… Не прогонишь?

– Прогнать-то, вестимо, не прогоню, только угощать тебя особенно нечем, – сокрушается Любава. – Хоть бы голубя вперед себя послал, предупредил…

– Не хлопочи, Любушка! – останавливает ее князь. – Я не привередлив: что на стол поставишь – тому и рад буду!

– Только о себе думаешь! – качает головой княжна, поднимаясь по ступеням в горницу и держа перед Владигором потрескивающую свечу. – А хозяйке каково? Ей, может, иногда не столько гостя ублажить хочется, сколько себя потешить: вот, мол, какая я мастерица! И скатерти-то у меня камчатые хрустят, и половицы-то у меня песочком добела выскоблены, и стол мой от яств ломится…

– А разве у тебя не так? – говорит Владигор, входя в горницу следом за ней и глядя на стол, уставленный блюдами с фруктами и кувшинами с вином. – Стол для гостей всегда накрыт, печь натоплена, перины взбиты…

– Взбиты, да не помяты, – вздыхает Любава, откидывая со лба длинную русую прядь. – Садись, брат, в ногах правды нет.

– Тебе, сестра, сейчас не только правда моя нужна, я так думаю, – осторожно начинает Владигор, садясь к столу и взламывая печать на горлышке кувшина.

– Без правды тоже не проживешь, – вздыхает Любава, – правда всему голова, остальное приложится.

– Что бы я сейчас ни сказал, все это только слова, – говорит князь, наполняя темным вином хрустальный бокал. – Налить тебе меду?

– Не надо, – качает головой княжна, – рано еще…

– Никак еще кого-то ждешь? – спрашивает Владигор, поворачивая голову к приоткрытому окну и прислушиваясь к затихающим в вечернем сумраке звукам: скрипу шагов по крупитчатому насту, ленивому бреху дворовых псов, редкой, еще не прихваченной ночным заморозком капели, бурливому воркованью почтовых голубей вокруг своих застенчивых подружек.

– Кого мне ждать в такой час? – вздрагивает Любава, зябко кутаясь в пуховый платок, – места наши глухие, тропы нехоженые, разве что ближе к лету скоморохи навестят или коробейники заблудшие на огонек забредут…

– Одна насидишься – всякому гостю рада будешь, так, выходит? – спрашивает князь, пригубливая свой кубок.

– Твоя правда, – отвечает княжна, подходя к камину и шевеля кочергой горящие поленья, – иногда даже подумаешь: хоть бы тать какой налетел, чтоб отбиться от него, – все веселее, чем в окошко пялиться да рубахи крестиком вышивать.

– Тати не сычи – пока что не летают, – усмехается князь, – а то бы спасу от них не было. А тебе, сестра, если ты правду от меня услышать хочешь, замуж пора…

– Да ты никак сватать меня приехал? – насмешливо спрашивает Любава, оборачиваясь к брату. – И за кого же ты меня выдать решил, если не секрет?

– Ничего я еще не решил, – смущается Владигор и так стискивает в пальцах граненую ножку кубка, что из-под его ногтей выступает кровь, – сама выбирай, а то гляди, вековухой останешься.

– Мое дело! – перебивает княжна, топнув сафьянным сапожком по железному листу перед камином. – Я тут в лесу сама себе госпожа! Без тебя разберусь, кем мне оставаться!

– Да ты не серчай, – смущенно бормочет Владигор, – я ж тебе добра желаю, да и род наш опять же продолжить…

– А чего это я должна отдуваться?! – восклицает Любава, всплеснув широкими расшитыми рукавами сарафана. – А ты на что?

– Я-то с этим делом всегда успею, – говорит князь, – мне бы тебя пристроить, а я уж как-нибудь потом… Мир опять же посмотреть надо, а то рассказов много слыхал, а сам, кроме Заморочного Леса да Мертвого Города, почитай что никаких диковинок и не видал…

– Может, и невесту себе где присмотришь, – усмехается Любава. – Так ты уж не плошай, это дело такое: раз проморгаешь, потом всю оставшуюся жизнь локти кусать будешь.

– Это точно, – соглашается князь, прислушиваясь к шуму широких сильных крыльев за темным окошком.

Взмахи приближаются, крылья трепещут, шуршат по слоистым пластинкам слюды, и, приглядевшись, Владигор различает в разноцветных ячейках оконного переплета тень большой птицы, вцепившейся когтями в подоконник.

– Никак Филимон на ужин пожаловал? – восклицает он, привставая на стуле. – Давненько мы не видались, я даже бояться начал, не случилось ли с ним чего.

– Что случилось, то случилось, – вздыхает Любава, не сводя глаз с птичьей тени.

– А что… случилось? – приглушенным голосом шепчет князь, глядя, как она идет к окну.

– Сам увидишь, – сухо отвечает княжна, осторожно толкая ладонью оконную раму.

При ее приближении филин взмахивает крыльями и, когда половинки окна с легким звоном распахиваются, на миг отлетает в синюю вечернюю мглу. Впрочем, он тут же возвращается и, стуча крепкими когтями, садится на подоконник. Его круглые желтые глаза зачарованно смотрят на Любаву и не сразу замечают князя, сидящего за столом с недопитым кубком в руке. Несколько мгновений человек и филин смотрят друг на друга, и вдруг Владигор замечает дикий, первобытный испуг в вертикальных черных зрачках птицы.

– Филя!.. Филимон, ты чего? – бормочет он, двигая к филину табуретку. – Иди к столу, садись, потолкуем…

Но филин остается на месте и лишь вертит круглой ушастой головой и сухо щелкает кривым черным клювом.

– Не бойся, Филимон, это мой брат, князь Владигор, – мягко говорит Любава, поглаживая птицу по шершавому крылу и поднося к ее пестрой грудке золотое блюдце с жареным бедрышком рябчика.