Текст книги "Владигор. Князь-призрак"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)

Александр Волков
ВЛАДИГОР
Князь-призрак

ПРОЛОГ

Князь Владигор утвердился на отеческом престоле по старинному синегорскому праву, вырвав наследственную власть из грязных, не брезговавших никаким гнусным делом рук единственного дядюшки Климоги. Пышно отпраздновав трудную, но красивую победу любимого князя над мерзким Триглавом, народ постепенно возвращался к своим привычным делам: рыбаки вытаскивали на берег лодки, обкалывая с бортов первую ночную наледь; лесорубы точили топоры, разводили пилы и прилаживали новые полозья к саням, готовя их к зимнему пути; охотники плели волосяные силки, а княжеская дружина без устали травила по первому снегу клокастых недолинявших зайцев.

Сам князь тоже порой выезжал с ними в поле и отчаянно носился по опушкам и пологим склонам холмов на косматом охотничьем жеребчике, присланном ему из далеких степей, через которые текла в своем неудержимом стремлении к полуденному морю полноводная Чарынь. Купцы, спускавшиеся на ладьях до самых ее низовий, говорили, что населяют те степи узкоглазые желтолицые всадники, пригоняющие на шумные рынки приморских крепостей вереницы попарно скованных невольников. Говоря это, разворачивали перед князем куски тонкого и легкого, как паутина, шелка, высыпали из костяных шкатулочек граненые слезки бриллиантов и толстыми пальцами выкладывали сверкающие узоры на бездонном, как ночное небо, бархате.

С купцами приходили и гонцы, доставлявшие грамоты, писанные незнакомыми значками на сухих, как бычий пузырь, шкурах, на гладких дощечках, на бараньих лопатках, и порой Владигор до первых петухов сидел с толмачом, переводившим далекие послания на родной синегорский язык. Начинались все они почти одинаково: «О могущественнейший, высочайший и мудрейший…» – и только сравнения были разные: на бараньих лопатках уподоблялся он месяцу и змее, а на сухой коже – дракону и солнцу; а после приветствий и пожеланий «вечного благополучия и процветания» следовали просьбы принять «скромные дары» и пропустить через синегорские леса и озера купеческий караван.

Выслушав послание, Владигор встряхивал кудрями и, глядя в светлые наглые глаза толмача, спрашивал: «Как, Ходя, пропускать? Или пусть в обход, через Заморочный Лес и Мертвый Город, пробираются?»

– На все светлейшая княжья воля, – уклончиво отвечал толмач, опуская длинные ресницы. – Кого-то, может, и пропустить, а кого-то и не стоит.

– Да ты прямо отвечай! – настаивал Владигор. – Я в торговых делах мало смыслю, мне, сам знаешь, кроме седла, меча, кольчуги да коня хорошего, ничего не надо…

– Тебе, может, и не надо, – кривил губы толмач, – у тебя семеро по лавкам не сидят, да и приданое за дочкой собирать не надо…

– Не сидят, значит, не судьба, – хмуро перебивал Владигор, – но я тебя не о том спрашиваю…

– А что меня спрашивать? – уворачивался Ходя, пятясь к двери. – Я человек маленький, мне в княжеские дела соваться не по чину…

И, как всегда, стукнувшись бритым виском о дверной косяк, выходил, оставив князя наедине с предрассветными петушиными криками и грамотами, в живописном беспорядке разбросанными по столу.

Бывало, что появлялся в такие часы Филька. Подлетал к окошку, цеплялся когтями за переплет, цокотал кривым клювом по цветной слюде, а когда Владигор со скрипом распахивал рамы, вваливался в светелку и резким взмахом крыла задувал лучину.

– Что, князь, закручинился? – спрашивал он, сбросив птичий облик и разворачивая первый попавшийся свиток. – Государством править – не мечом махать! Сплеча рубить не годится!

– Сам понимаю, Филимон, – отвечал князь, прикрывая окно и едва различая в сумерках широкие плечи собеседника, – но у каждого свой интерес, – как их рассудишь? Иноземных купцов с товаром пропустишь – своих разоришь, а не пропустишь, так либо войну накличешь, либо найдут они другие пути в обход Синегорья, и тогда никакого дохода в казну не поступит!.. А дружину кормить надо? Кузнецам, шорникам, плотникам платить надо? А калек, нищих, слепых, убогих, которых мне Климога в наследство оставил, из каких доходов кормить прикажешь?

– Да, разорил народ дядюшка-кровопийца, – вздыхал Филимон. – При нем только дружина хорошо жила: кони сытые, подкованные, к седлам волчьи хвосты приторочены, ножны в золотых насечках, из-за голенищ стрелы торчат. Только кто слово поперек скажет, так сразу оперенье из глотки торчит! А знаешь, как их Климога муштровал? Сказал: куда я стреляю – туда и вы! А потом коня своего любимого вывел на выгон, пустил в него стрелу, а с тех, кто следом за ним тетиву не спустил, шкуру приказал содрать! А перед теми, кто в коня его стрелять не отказался, жену свою поставил, и тут уж никто не промахнулся – вмиг вся как дикобраз сделалась! А народу сказал, что отравить она его хотела, даже перстень с ядом под печаткой с крыльца показывал.

– Поверили? – рассеянно перебил Владигор.

– Кто их знает? – пожал плечами Филька. – Народ запуганный, темный…

– Запуганный, говоришь? – вздохнул князь, прислушиваясь к скрипу водовозной бочки за воротами княжеского двора. – Однако нашлись и такие, что Климогу добрым словом вспоминают: хозяин, говорят, был! Стольный Город в железном кулаке держал!..

– Да кто говорит-то? – усмехнулся Филька. – Те, кто подзапретные ночные кабаки держал, ворованным приторговывал да с Климогиной черной сотней делился! А ты, князь, кабаки прикрыл, разбой тоже потихоньку выводишь. Да не так, как Климога, а по-своему: отправляешь воров по Чарыньским притокам постоялые дворы ставить, руду да самоцветы искать – тот же, дескать, разбой, но с пользой! Вот от всего этого и пустили про тебя слух: не наш, мол, князь, подмененный!

– Так что ж мне делать? Разбойничкам руки рубить, ноздри рвать да клейма на лбу выжигать?.. – пробормотал князь.

– Болвану деревянному опять же не кланяешься. Пленников доставили, так хоть бы одного зарубить дал, чтобы идола кровью помазать, так нет, пожалел, – продолжал Филька, – с того, говорят, и озимые вымерзли, и на младенцев мор напал…

– Мороз от деревянного болвана не зависит, – перебил Владигор, – а насчет младенцев еще разобраться надо: чувствую я, что чья-то земная рука тут орудует.

– Опять мне работка? – Филька скосил на князя круглый желтый глаз.

– Да уж сослужи службу, – снова вздохнул князь, раскладывая по столу купеческие подарки и грамоты. – У меня, сам видишь, сколько забот…

– Вот я и говорю – это тебе не мечом махать! – воскликнул Филька, ударяясь об пол и вновь принимая птичий облик.

– Ладно уж, лети, – молвил Владигор, – без тебя разберусь…

Филька вылетал, а князь, прикрыв за ним окно, опять зажигал лучину и, расправив на столешнице кусок чистой бересты, принимался сочинять очередной государев указ.

Трудное это было дело, и не потому, что с грамотой князь был не в ладах, нет, уж что-что, а эту премудрость он еще с младых ногтей усвоил от скоморохов заезжих. Хорошо их Светозор, отец его, принимал – любил гусляров слушать – и только тогда останавливал, когда песня на его славные дела сворачивала. А как ей не свернуть, когда толпа площадная разве что в ноги лирникам не падала, чтобы те про славные прежние дела спели, стариков потешили, молодых кольнули – нечего, мол, на печи прохлаждаться да с девками подсолнухи до зари лущить, пора и в седло! Пели-то хорошо, да и слушали их без скуки, а толку?.. Налетели Климогины оборотни среди ночи, дружину княжескую вырезали, а из посадских хоть бы одна живая душа на подмогу кинулась! И на крыльцо небось никто не вышел, как конский топот по бревенчатым мостовым пронесся: ставни изнутри покрепче позапирали – пускай, мол, князья да дружина сами промеж себя разбираются!

А то, что им с сестрой тогда уйти удалось, так на то, видно, божья воля была, спасшая их от смерти для какой-то особенной цели. Ведь не просто так, из прихоти, уберегли их боги, не для того же только, чтобы Климогу и Триглава чудесным отцовским мечом зарубить и на синегорский престол посадить законного князя! Конечно, и для этого тоже, но уж больно много всяких чудес вокруг такого простого дела накручено было: и Браслеты Власти, и Мертвый Город, и Заморочный Лес – все теперь твое, князь Владигор, владей да радуйся! А как владеть? Как сделать, чтобы посадские на дружину волками не смотрели, а те их при любом случае плетками по плечам не охаживали? Особенно старые стараются, из тех, что от покойника Климоги к нему на службу перешли. Ждан отговаривал: лучше, говорил, с купцами их отправь, пусть их хмельные головы чарыньский ветерок освежит!

И хотел ведь отправить, но тут, как на грех, Филька явился, и тоже со своим резоном: отправишь, говорит, а они от обиды низовых степняков напасть на Синегорье наведут. Да и предлог найдут: дескать, законный государь был князь Климога, погубил его Владигор волшебством да коварством, а сыночка упустил, – не дадим дитя в обиду, вернем на престол отеческий! Вот смута и готова… А народ темный, запуганный да жадный, долго ли его взбаламутить?.. И так уже шепчутся по кабакам, что князь Владигор с нечистой силой знается, на шабаши по ночам в птичьем виде летает – оборотень, одним словом! Вот и попробуй угоди таким – что хорошее ни задумаешь, так на все охальники найдутся и так дело повернут, что оно против тебя и обернется.

Решил было князь синегорский народ переписать – дворы, промыслы, рты, доходы, – чтобы подати на всех по справедливости разложить, как Белун учил, – так тут такое началось! В леса стали уходить целыми дворами, к берендам, в шалаши – только бы княжескому дьяку под перо со всем семейством не угодить! Так что, дружину за ними посылать?.. Уж те с беглецами по-своему разберутся: кого плетью вытянут, кого и на аркане за конским седлом по корням да корягам проволокут… Вот и выйдет, что ждали избавителя, а явился такой же костолом и кровопийца, что и прежний…

Когда совсем одолевали Владигора эти невеселые думы, спускался он в конюшню, собственноручно седлал мускулистого Лиходея и, выбравшись тихими кривыми улочками за околицу Стольного Города, бросал поводья и пускал коня по неприметным лесным тропинкам. Лиходей, проплутав по бурой шершавой листве версты три-четыре, сам находил в чаще крепкий рубленый дворец, останавливался перед тесаными воротами и три раза бил копытом в кованую железную полосу. В ответ на этот стук в створке ворот распахивалось маленькое окошечко, и между редкими медными прутьями решетки появлялась физиономия привратника.

Звали его Кокуй, говорили, что происходит он от каких-то дальних родичей лесных жителей берендов, но, глядя на его узкий высокий лоб, на черную курчавую бороду, горбатый нос и смуглое, не бледнеющее даже в долгие синегорские зимы лицо, Владигор лишь недоверчиво качал головой. Затевать споры он не хотел, полагая, что если долгая жизнь в синегорских лесах пришлась Кокую по душе, то какая разница, откуда и как попал он в здешние места. Может, к скоморохам где прибился, может, привезли его для потехи купцы, выменяв у степняков на железный брусок или пару соболиных шкурок: те ведь народ кочевой, разбойный, им что человечий полон на базар пригнать, что стадо баранов в тыщу голов – все за синегорские меха отдадут.

– Что, государь, не спится? – спросил Кокуй, с грохотом выдергивая железный крюк из кованой петли.

Не впервой слышал Владигор от Кокуя это слово «государь», но каждый раз казалось ему, что обращено оно к кому-то другому, тому, кто знает, как устроить синегорскую жизнь.

– Да вот глухаря хотел скрасть на зорьке, – отвечал Владигор, – так Лиходей, как нарочно, копытом на сук наступил, а глухарь – птица чуткая…

– В одиночку охотишься, вот и не везет тебе, – хмурился Кокуй, распахивая ворота, – а твоя дружина облавой идет, между ними не то что белка, мышь не проскочит.

– Пусть забавляются, – отвечал Владигор, спешиваясь и сбрасывая на руки привратнику поводья. – Лес большой, дичи на всех хватит. Любава спит еще?

– Спит, – отвечал Кокуй, – так что ты, государь, посиди пока в горнице.

– Посижу, мне не к спеху…

Но Любава как будто чуяла приезд брата. Не успевал Владигор выпить кружку воды, как спускалась она к нему, перехватив шелковой лентой длинные волосы, расчесанные на прямой пробор. Третий год жила она среди берендов, срубивших ей просторные бревенчатые хоромы и огородивших двор плотным рядом острых осиновых кольев.

– Здравствуй, брат, – с поклоном говорила Любава. – С чем пожаловал?

– Гонец с купцами прибыл, – отвечал Владигор, – дары привез от хотанского князя и грамоты, на бараньих лопатках писанные.

– Что ему надо? – спрашивала Любава.

– Просит караван через Синегорье пропустить с шелком и краской.

– Зачем это? – строго спрашивала Любава. – Лучше пусть нашим купцам товар продадут, а те его сами дальше по своим ценам переправят.

– Да я и сам понимаю, что так лучше, но наши уж больно низкую цену дают, и не золотом норовят заплатить, а медом и воском. И в казну от них алтына не выпросишь потом, все, говорят, в оборот пустили. А иноземцы сразу расчет дают, по десять золотых с вьюка.

– Смотри, брат, – говорила Любава, – ты теперь государь, тебе и решать…

– Вот-вот, – невесело усмехался Владигор, – и ты туда же: государь!.. Какой государь? Над кем? С собственной дружиной управиться не могу – все посадские хлеба потравили, горе-охотнички…

– Это точно, – отвечала Любава, – и беренды мои жалуются, что не только дичь бьют без разбора, но и костры оставляют непотушенными, – долго ли до беды?

– Как ты сказала: до беды? – беспокойно переспрашивал Владигор. – Какой беды? Откуда?.. Триглав с Климогой на том свете, волкодлаков да оборотней одни только старики помнят, щенки Рогатой Волчицы хоть и злятся, но в Синегорье не суются, знают, что против Браслета Власти и Чудесного Меча вся их сила и злость – пыль дорожная.

– Так-то оно так, – кивала головой Любава, – но кто тогда в Стольном Городе воду мутит? Князь, говорят, подмененный, а истинный Владигор в лесах да степях скрывается…

– Какой истинный? От кого скрывается? Кто эту дичь в их темные головы вдолбил?

Князь вскакивал со скамьи и принимался ходить по горнице, едва не задевая теменем за низкую матицу.

– А тот самый, который к Стольному Городу приморским шляхом шел, пока ты со своими шутами да кротами через Мертвый Город пробирался, – продолжала Любава, – шел, шел да и сгинул невесть куда вместе с малой дружиной, а тут и ты откуда ни возьмись выскочил! И мало того, что выскочил, так еще и на Триглава с одним мечом попер!

– Так ведь зарубил же! – в гневе восклицал князь.

– И это плохо! Кто знает, какой силой это благое дело сделалось? Многие на Триглава с мечами да копьями шли, да ни один до тебя живым не возвращался!

– Ох, темный народ! – вздыхал Владигор. – Все-то ему не так…

– Да уж какой есть, с таким и управляйся, – усмехалась Любава. – Это тебе не мечом махать.

На том и расходились. Опять вскакивал Владигор на Лиходея и неспешно пробирался по лесным тропкам, то и дело отводя от лица колкие и тяжелые еловые лапы. По дороге вспоминался ему чародейский синклит, умные, степенные речи Белуна, колкий холодок во лбу – предчувствие проникновения в душу и мозг высших истин. Но что теперь эти истины? Эти высокие слова о смертельной схватке Света и Тьмы в человеческой душе? Попробовал как-то выйти к народу – поделиться своими мыслями, да все без толку… Нашелся в толпе один умник и крикнул: а что раньше было – Свет или Тьма? Вот и ответь такому, да еще при всем народе, который истину лишь в деревянном болване полагает и ни про какой чародейский синклит слыхом не слыхивал!

А однажды с чем пришли! Тонула мельникова дочка в омуте, и нашелся спаситель-дружинник из тех, что с купцами по Чарыни сплавлялся, – нырнул, вытащил, откачал. Радоваться надо, а народ как с цепи сорвался: оборотни они, дескать, а не люди, надо их, князь, огнем испытать, потому как водой пытать без толку – выплывут, хоть по пудовому камню к каждой ноге привязывай!

И ведь пришлось уступить горланам: взяли две старые подковы, раскалили их добела в кузнечном горне и заставили молодца и девицу голыми руками их из горящих углей тащить. Хорошо, хоть при нем это судилище устроили, успел он сам к бедолагам подойти и как бы невзначай по плечам их похлопать, перед тем как они за подковами в огонь полезли, – вот все и обошлось, даже кожа на ладонях не покраснела. А не подоспел бы Владигор – железо раскаленное им бы мясо до костей сожгло, а тогда и разговор был бы короткий: оборотни – разорвать их между молодыми березками, да и весь сказ! Темный народ, дикий!..

Ехал как-то от Любавы с такими мыслями и вдруг почувствовал, что есть рядом кто-то. Но не успела ладонь привычно лечь на рукоятку меча, как за спиной раздался негромкий знакомый голос:

– Остынь, князь!

– Белун, ты? – Владигор резко обернулся в седле и увидел под старой елью седого, как иней, чародея.

– Не ожидал? – усмехнулся тот, поглаживая ладонью серебристую бороду. – Думал, что совсем тебя бросили?

– Да я уж не знаю, что и думать, – сказал Владигор, соскакивая на землю. – Пока с Климогой воевал, через Мертвый Город да Заморочный Лес пробивался, все вроде понятно было: справедливость надо восстановить, за отца отомстить. А когда на престол сел, так и растерялся… Народу много, у каждого свой интерес, поди разбери, где чья правда?

– Непростое это дело, согласен, – покачал головой Белун. – Правду душой чувствовать надо…

– Тебе легко рассуждать, – вздохнул князь, – а мне каждый день голову ломать приходится… Из кузни искра вылетела да соломенную крышу одной вдовицы и подожгла. Избенка сгорела, и осталась вдова с пятью детьми под чистым небом, а тут зима на носу! Я к кузнецу: ставь избу новую, а он отвечает, что муж вдовицы, дружинник Климогин, ему за меч и кольчугу еще должен остался. Обещал рассчитаться после похода, да сгинул. Вот и рассуди, кто здесь прав и кто вдовице должен избу новую рубить?

– А я тебе так скажу, – неторопливо начал Белун, – ты с купеческих оборотов бери в казну двадцатую деньгу и с этого капитала сирым да убогим помогай.

– Дело хорошее, – согласно кивнул головой князь, – но тут другая беда приспела: слух кто-то пустил, что не истинный я князь, а подмененный, с нечистой силой якшаюсь, что всякая нечисть ко мне по ночам таскается, что сам я на шабаши летаю в птичьем виде…

– Сплетня – страшная сила. Всегда что-нибудь прилипнет, какой бы ты святой ни был.

– Злые языки всякую чушь болтают, а я ночами не сплю, – сказал Владигор, – то Лес Заморочный мерещится, то Мстящий Волчар на грудь кидается, то Ольга-скоморошка по полю идет и мальчонку ведет за руку… Я – к ним, а трава вдруг копьями оборачивается и так густо вокруг встает, что я ни рукой ни ногой пошевельнуть не могу. Одно знаю: найти мне их надо.

– Это ты верно решил, – сказал Белун. – Только здесь мы тебе не помощники: от смерти уберечь можем, но не все пути людские нам ведомы.

– Да я помощи и не прошу, – сказал князь, – вы и так много для меня сделали, теперь пора своим умом и своей силой пожить. К тому же, говорят, видели Ольгу где-то в низовьях Чарыни, будто ходила она по рынку с мальчонкой и на картах гадала…

– Тогда чего ж ты медлишь, князь! – воскликнул Белун. – Бери дружину, садитесь на ладьи и плывите!..

Сказав это, старый чародей медленно растворился в тихом сумеречном воздухе.

«Если бы все было так просто, – подумал князь, свистом подзывая Лиходея и вскакивая в седло, – дружина, поход, ладьи… А на кого я Синегорье оставлю? Бродит в посадских головах смута, пьянит, как мухоморный настой. На всю жизнь отравил их Климога правлением своим, когда одна половина народу воровством да разбоем жила, а другая по ночам от страха тряслась. Трудно им к новым порядкам привыкать: работать, не боясь, что утром налетят опричники Климогины, в железа закуют, а все добро на княжий двор свезут…»

С этими мыслями Владигор выехал на опушку леса и остановился, глядя на Стольный Город, раскинувшийся по обоим берегам Чарыни. Холодный шар солнца висел над далекими, поросшими зубчатым лесом холмами, вечерний туман стелился над крышами посадских изб с тускло горящими окошками, поднимался из глиняных труб седой дым, и лишь над княжьим двором взлетали и с хлопками рвались в бирюзовом небе рыжие шутихи.

«Веселятся, – с грустью подумал Владигор, – а как во двор въеду, сразу по углам разбегутся: оборотень явился… Вон Филька говорит, молодухи детей малых от окон уносят, стоит мне на улицу выехать. И поговорить не с кем по душам, – что ни спросишь, один ответ: много вами довольны, светлейший князь!.. Шапки ломают, государем зовут, а в глаза никто прямо не посмотрит: как же, оборотень, сглазит!.. Послушать бы, о чем они в кабаках между собой болтают…»

Не успел князь додумать эту мысль до конца, как покорный Лиходей вдруг заржал, мотнул головой и, резко поднявшись на дыбы, сбросил своего седока на жесткую, подернутую вечерним инеем траву.

– Что с тобой, друг сердечный? – воскликнул Владигор, вскакивая на ноги и пытаясь поймать тяжелую от золотых бляшек уздечку. Но конь неожиданно отскочил, и ладонь Владигора поймала вместо жесткого ремешка воздух. Князь бросился за конем, но споткнулся о гнилой ольховый пенек и едва успел выставить перед собой руки, чтобы не зарыться лицом в пожухлую осеннюю траву. При падении он ударился коленом о камень и, удивляясь своей странной неловкости, присел, чтобы растереть ладонями ушибленное место. Каково же было его удивление, когда он увидел, что вместо расшитого золотым орнаментом бархата его колено обтягивает ветхая льняная дерюга, кое-как схваченная по шву сухой бараньей жилой.