Текст книги "Владигор. Князь-призрак"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава первая

Он почти не удивился, когда въехал в ворота и увидел с десяток рысьяков, со скучающими лицами сидящих на крыльце терема. Кучер резко рванул вожжи и оглянулся на Десняка, готовый по первому его знаку развернуть сани и, выскочив из ворот, пустить жеребца во весь мах. Но рысьяки уже соскакивали с крыльца и бежали им навстречу. Десняк неподвижно сидел в санях и по привычке сжимал в ладони рукоятку тяжелого короткого меча, а когда один из рысьяков приказал ему подняться в каморку на башне и уложить в дорожные сундуки самые нужные книги, порошки, склянки, камни и запечатанные мешочки с травами, Десняк вылез из саней и побрел к крыльцу шаркающей стариковской походкой.

Четверо рысьяков поднялись вместе с ним и, когда он открыл дверь каморки, вошли следом и, выдвинув из углов плетеные короба, стали быстро и сноровисто укладывать в них все, на что ни обращался усталый и потухший взгляд старого чернокнижника. Набив короба доверху, рысьяки снесли их во двор и составили в крытый возок с высокими глухими бортами. Десняк оглядел голые бревенчатые стены каморки, вырвал из бороды несколько витых волосков, сунул их за дверной косяк и, услышав снизу резкие повелительные крики, стал неторопливо спускаться по лестнице.

Пока возок, запряженный двумя раскормленными битюгами, проезжал по узким сумрачным улочкам, Десняк вполуха слушал болтовню скачущих следом всадников. И хотя разговор шел довольно сумбурный и, по обыкновению, густо пересыпался смачной, к месту и не к месту, бранью, но все же из него можно было понять, что утром плотники сколотили на княжьем дворе помост, а после полудня заезжие скоморохи расставили на нем свои ширмы и дали обещанное представление.

Поначалу все шло нормально, но, как только из-за ширм показалась лошадиная физиономия Леся, сидевшие на своих рукавицах Теха и Гоха разом вскочили и, спотыкаясь об ноги собравшихся зевак, попятились к воротам. При этом Теха что-то мычал и заикался, а Гоха лишь стучал зубами и дрожащей рукой указывал на Леся, который как ни в чем не бывало прохаживался перед ширмами. У самых ворот Теха все же выдавил из себя какое-то слово, а когда подскочившие рысьяки поднесли ему браги, выдул ее, стуча зубами о край ковша, и, указав на лицедея пальцем, твердо выговорил: «Оборотень! В огне не горит, в воде не тонет и на дыбе вьюном вьется!..»

Рысьяки рванули к помосту, но толпа, собравшаяся на представление по зову княжьего глашатая, стала неприметно затирать их, отчего кое-где возникали мелкие стычки, грозившие перерасти в большую жестокую драку, где каждый бьется вроде как за себя и против всех, но при этом норовит достать кого-нибудь из ненавистных княжеских опричников.

Лицедеи, однако, вовсе не были заинтересованы в том, чтобы представление сорвалось. Они быстро сдвинули ширмы и, карабкаясь по плечам и спинам друг друга, нагромоздили посреди помоста высоченную пирамиду из человеческих тел. При этом Лесь оказался на самом верху и, когда толпа, забыв о Техе и Гохе, уставилась на него, стал выбрасывать из рукавов шелковые ленты, ниспадавшие на лицедеев, стоявших ниже, и обвивавшие их наподобие чешуйчатых колец.

Начиная с этого момента слова ехавших за возком всадников стали расходиться. Одни говорили, что после того, как вся пирамида была оплетена переливающимся шелком, на ее вершине возникли три огнедышащие головы, на что другие возражали, говоря, что голова была одна, но извергала из ноздрей, рта, глаз и ушей такие снопы искр, что среди них зрителям могла бы запросто померещиться и дюжина голов. Сходились лишь в том, что воздвигнутое на помосте существо было почти точной копией Триглава, сраженного покойным князем Владигором. Никакого страха это чучело поначалу не вызвало, когда же пробившиеся сквозь толпу рысьяки со всех сторон полезли на помост, требуя выдачи Леся, из пасти чудовища в лицо самому ретивому опричнику брызнула струя огня, мгновенно воспламенившая волосяные кисточки и перьевой султан на его пятнистой шапке. Тот взвыл от ужаса и, закрутившись волчком посреди помоста, нагнал на остальных рысьяков такого страху, что они словно окаменели и стояли не двигаясь до тех пор, пока на месте их товарища не осталась горка серебристой золы.

Толпа зароптала, кое-кто стал потихоньку пятиться к воротам, кто-то, наоборот, готовился к драке, поудобнее перехватывая тайком пронесенный под полой нож или кистень. Но тут из-под шелковых складок грозного чучела вылез взъерошенный Лесь. Он вразвалочку прошелся среди застывших рысьяков, строя им рожи и тыча пальцами в их выпученные глаза, потом склонился над кучкой пепла, собрал ее в горсточку, подбросил, дунул, и перед толпой возник стройный широкоплечий молодец с узкими темными глазами и прямыми черными волосами, остриженными в скобку.

Народ настороженно притих, а когда Лесь взял молодца за руку, подвел его к краю помоста, раскланялся и кивком головы сбросил в первый ряд потрепанную шляпу с волнистыми краями, зрители отпрянули и, вместо того чтобы пустить ее по рукам, наполняя жесткий колпак звонкими монетками, оставили шляпу лежать на затоптанном снегу. Кто-то даже негромко воскликнул, что таким потешникам надо бы поджарить пятки, на что Лесь звонко и раскатисто расхохотался, а темноглазый молодец молча выхватил из ножен длинный узкий меч и так закрутил его над головой, что над его черной как смола макушкой образовался свистящий серебристый нимб.

Это зрелище почему-то произвело на толпу очень сильное действие: шляпу тут же подхватило множество рук, в воздухе зазвенели монетки, и вскоре один из заплечных дел мастеров – то ли Теха, то ли Гоха – поднес ее к помосту, обеими ладонями поддерживая снизу отяжелевший колпак. Лесь простер руки к толпе, то ли благодаря ее за щедрость, то ли выпрашивая аплодисменты, а потом подбежал к краю помоста, схватился за обтрепанные поля подаваемой ему шляпы и рванул их на себя. Шов по кругу треснул, колпак вывалился, опрокинулся, но вместо монет из него выскочил слегка помятый, но живой рысьяк с опаленными ушными кисточками и растрепанным пучком обгорелых перьев на макушке. Тут толпу словно прорвало, и она разразилась таким диким шквалом восторженных воплей, хлопков и повизгиваний, что чудом спасенный рысьяк сорвал со лба свою пятнистую маску и, пробившись сквозь толпу, исчез в темной щели под воротами княжеской конюшни. Вскоре оттуда раздалось ржание, ворота распахнулись, и из проема выскочил всадник на черном коренастом жеребце, сбрасывавшем с удил клочья пены. Жеребец встал на дыбы, а затем бешеным галопом пронес седока вокруг всего двора, задними копытами сшиб с петель ворота, развернулся и с топотом исчез в сиреневых сумерках пасмурного зимнего дня.

С этой точки рассказа в голове Десняка началась совершеннейшая путаница, ибо из слов одного из едущих следом за возком рысьяков выходило, что он, рассказчик, как раз и был тем всадником, который ускакал с княжьего двора на черном жеребце, чтобы доставить приказ о взятии старого чернокнижника под стражу. Непонятно было в первую очередь то, когда и от кого он успел этот приказ получить, представление скоморохов началось после полудня, то есть в то время, когда рысьяки уже стаскивали в возок набитые под самую крышку плетеные короба.

Все остальное – огнедышащее чучело, горсточка пепла, чудесные воскресения – не вызывало у Десняка никаких чувств, кроме вялой скуки и рассеянной досады на глупость легковерной толпы, живущей даже не одним днем, а кратким, мимолетным мгновением. Он вспомнил, как во время своей единственной встречи с покойным князем тот с грустной усмешкой заметил, что для площадной толпы годы проходят бесследно: она не молодеет и не стареет, вечно оставаясь в неопределенном возрасте безвредного городского юродивого, над безобразными чертами которого не властно всесильное время.

– Да-да, князь был прав! – вдруг прошептал кто-то в темном передке возка, отделенном от кучерской лавки куском лосиной кожи.

За мгновение до этого возок сильно тряхнуло на ухабе, и Десняку показалось, что через борт перевалился темный бесформенный ком.

– Кто здесь?! – приглушенным голосом воскликнул старик, нащупывая под полой рукоятку тонкого трехгранного кинжала.

– Не бойся! – послышалось в ответ. – Тебя везут в мое место, но я-то ушел, а ты погоди!

– Кто ты? – спросил Десняк, наклоняясь вперед и напряженно всматриваясь в сгусток тьмы, откуда исходил голос его собеседника.

– Узнаешь, скоро все узнаешь! – воскликнул тот. – А пока слушай да мотай на ус! Езжай, куда повезут, ступай, куда прикажут, а как в место мое войдешь, так и князь пред тобою предстанет!

– Какой… князь? – чуть запнувшись от волнения, спросил Десняк.

– Владигор! – усмехнулся его таинственный собеседник. – Нет у нас в Синегорье другого князя…

– Как Владигор?!. – опешил Десняк. – Он же еще осенью помер! С вечера живот схватило, а к полуночи и преставился!

– Преставился, да не всем представился, – буркнул невидимка.

Его лицо вдруг озарилось голубоватой вспышкой, и Десняк на миг увидел перед собой того самого отшельника, что явился ему в заснеженном лесу.

«В нору его меня везут, что ли? – подумал он, зябко передернув плечами и вспомнив выдолбленную из дуба домовину в углу пещерки, – а если и так, что в этом худого? Двум смертям не бывать, а тут хоть кости в одном месте лягут, а если загодя крышкой прикрыться, так и зверье до них не доберется, пока черви меня до корней волос не объедят – им дубовые стенки не помеха…»

– А про то не думай, рано еще, – сказал старец, угадав его мысли. – Не все ты еще на этом свете свершил, чтобы червям на корм идти.

Тут угол опять озарила голубая вспышка, и Десняк увидел перед собой убогого, покрытого шрамами и струпьями калеку в грубой, свалявшейся овчине. В руках он держал толстую суковатую трость с крюком, которым он, по-видимому, и зацепился за борт возка, чтобы перебросить через него свое тяжелое колченогое туловище.

– Что вытаращился? – грубо крикнул он, глядя в ошалелые глаза Десняка. – Тебе не все ли едино: старец, калека убогий? Это все так, личины, дуракам вроде тебя головы морочить.

– Зачем? – спросил Десняк, пропустив «дурака» мимо ушей.

– А затем, что нынче ночью все и кончится, – прошептал калека, приблизив к нему худое обветренное лицо, – князь Владигор вернется, воровка сгинет, мертвые воскреснут.

– Не много ли для одной ночи? – недоверчиво усмехнулся Десняк, привыкший к воплям и пророчествам местных кликуш. – Мертвецы и погодить могут денек-другой, особенно те, которые по тыще лет лежат.

– Маловер, ой маловер! – вздохнул калека и вдруг так оглушительно свистнул, что с возка слетел лосиный кожух, и Десняк увидел над собой ясное звездное небо.

Кони понеслись вскачь, а калека вскочил на облучок и, перехватив вожжи из рук кучера, сильным толчком сбросил его на обочину.

– Давай, соколики! Гони, залетные! – визжал и свистел он, щелкая кнутом по прыгающим конским крупам.

Десняк вскочил на ноги и оглянулся, держась за борт возка. Черные всадники молча скакали за ними по блестящей от лунного света дороге, а над ними быстро неслась большая птица с горящими желтыми глазами. Когда возок влетел в лес, птица кинулась вниз и мазнула передового всадника крылом по лицу. Тот бросил поводья, откинулся назад, и в этот миг из придорожного куста наперерез жеребцу метнулась тень с высоко поднятой рукой. Жеребец захрапел, встал на дыбы, но ночной разбойник схватил его за узду и, дернув на себя конскую морду, ткнул в седока короткой пикой. Тот выпал из седла; едущие за ним всадники смешались, наскакивая друг на друга; из кустов в них полетели стрелы, копья, следом стали выскакивать разбойники с кистенями и гирьками на длинных ремнях. Птица взмыла вверх, зависла над побоищем и, словно убедившись, что все идет как надо, косо скользнула вбок и исчезла среди еловых верхушек.

По мере того как возок удалялся в лес, схватка на дороге сливалась в единое темное пятно, но едва возница сбавил ход, как от пятна отделилась сперва одна точка, потом вторая, и вскоре Десняк ясно увидел, что их вновь нагоняет цепочка черных всадников. Не дожидаясь, пока они приблизятся, он поднял ногой крышку одного из коробов, откинул лежащий сверху коврик и стал доставать из-под него длинные тяжелые свертки груботканого, пропитанного гусиным жиром полотна.

– Давайте, соколики, подлетайте поближе! Горошком вас угощу! Горошком! – бормотал Десняк, разворачивая свертки и ушастыми винтами укрепляя на задней стенке возка толстые железные трубки, оканчивающиеся литыми набалдашниками с крошечными пологими вороночками.

Когда с этим было покончено, он бросил поперек бортов широкую дубовую доску с выдолбленными по числу трубок ямками, уложил набалдашники в эти ямки и, повернув их вороночками кверху, стал поочередно наполнять их черным порошком из морщинистого кожаного мешочка. Затем он засыпал порошком ложбинку между ямками и, образовав вдоль всей доски сплошную черную дорожку с маленькими холмиками поверх воронок, чуть приподнял всю доску, подбивая под ее края два широких клинышка. Когда дальние концы трубок установились примерно на уровне конской груди, Десняк скрепил все сооружение винтами и скобами, а затем извлек из-за пазухи кремневое огниво и растрепанный промасленный трут. Сделав это, он оглянулся на горбатую спину возницы, кинул беглый взгляд на приближающихся всадников, присел на дно возка, выбил искру, запалил лохматый конец и, выпрямившись во весь рост, поднес тлеющий трут к засыпанной черным порошком ложбинке.

– Не делай этого! Там свои! – услышал он вдруг чистый и отчетливый голос за своей спиной.

Десняк оглянулся на возницу, чтобы выругать его крепким словечком, но в этот миг калека откинулся назад и щелчком кнута выбил тлеющий трут из его окоченевших на морозе пальцев.

Глава вторая

Владигор стоял на помосте и сквозь щель между шелковыми лентами следил за толпой, густо заполонившей княжеский двор. Где-то над ним бесновался Лесь: грохотал жестянками, утробно рычал и, надев на голову деревянную драконью морду, пускал огненные струи из ее клыкастой пасти. Ракел стоял рядом с князем и с досадой шептал ему в ухо, что рысьяков во дворе слишком много, и потому если Лесь окончательно запугает зрителей своими штучками, те просто оцепенеют и, когда дойдет до дела, только трусливо прижмут уши и будут тупо смотреть на то, как скоморохам заламывают руки.

– До этого не дойдет, – негромко отвечал князь, наматывая на палец жесткое кольцо бороды.

– Не понял! Тогда зачем мы вообще сюда приперлись? Пожрать, выпить и девок помять? – возмущался Ракел.

– А отчего и не помять, когда она сама к тебе идет? – усмехнулся князь. – Тебе-то хоть ничего бабешка досталась?..

– Бабешка как бабешка, обыкновенная, – буркнул Ракел. – А тебе, князь?..

– Тоже ничего, – ухмыльнулся Владигор, вспомнив ночной маскарад.

– Ночью надо было со всеми ними управиться, – вздохнул Ракел, припадая к своей щели, – а мы на девок накинулись, как дураки… Эка, понимаешь, невидаль!

– А ты когда-нибудь щуку на живца ловил? – перебил Владигор.

– Нет, только острогой бил, а что? – насторожился Ракел.

– Острогой хорошо, когда она в камышах на мелководье греется, – сказал князь, – а если она в омуте да между корягами стоит – тогда как?

– Не знаю, – сказал Ракел, глядя на рысьяков, со всех сторон подбирающихся к помосту.

– Так вот знай, – негромко заговорил князь, останавливая его руку, тянущую меч из ножен, – берешь крючок, лучше тройник, сажаешь на него живого окунька и кидаешь в омут – понял? Но окунек должен быть непременно живой, и чем он живее, тем скорее щука на него кинется и вместе с крючком заглотит, – понял?

– Про щуку понял, – кивнул Ракел, обернувшись к Владигору.

– А про окунька? – спросил князь, глядя в его сверкающие в полумраке глаза.

– Про окунька? – повторил Ракел, напряженно морща лоб, почти до бровей закрытый ровно подстриженной черной челкой.

В этот миг на помосте перед ними дико заорал опаленный рысьяк, под ним тут же провалилась половица, и опричник исчез в темной щели, где промелькнул кулак Берсеня, выбросивший на помост горсть серебристой золы.

– Ну, думай! Голова у тебя на плечах или кочан? – усмехнулся Владигор.

– А ей непременно окунька надо? – спросил Ракел, вглядываясь в его лицо. – А если пескарь? Карасик? Или другая какая рыбешка?..

– Нет, брат, не пойдет она на другую рыбешку, – покачал головой князь. – Тут самому идти надо.

– А тройник где? – спросил Ракел. – За что окунька цеплять-то?

– Вон один крючок! – Князь раздвинул щелку между лентами и указал глазами на Леся, сдувающего на публику искристые щепотки пепла. – Такой если вопьется, так его только с мясом и выдерешь.

– Понял! Понял, князь! – шепотом воскликнул Ракел. – А второй? Третий?

– Подумай, а не поможет, оглядись вокруг себя и опять подумай! – усмехнулся князь. – А теперь иди – пора!

– И вправду пора…

Ракел взглянул в щель на Леся, важно прогуливающегося по помосту между остолбеневшими от ужаса рысьяками, и, сдвинув половицу, нырнул в подпол, где мелькала угловатая тень Берсеня и слышались сдавленные стоны угоревшего рысьяка.

– Понял!.. Понял про тройник! – вдруг воскликнул Ракел, останавливаясь на полпути и стуча себя по лбу костяшками пальцев. – Но кто ж тогда щука? Цилла?..

– А ты старичка нашего с утра видел? – шепотом спросил Владигор, склоняясь к нему. – Урсула, бродяжку приблудного?

– Этот?! – воскликнул Ракел, по пояс выскакивая из щели между половицами.

– Не знаю пока, – шепнул Владигор, – думаю… Темна вода под корягой. Иди!

Ракел тряхнул черными прямыми волосами и скрылся в подполе. Князь припал глазом к щели и увидел, как Лесь остановился над падающей половицей и вскинул над помостом горсть серебристого пепла. Чешуйки закружились, тускло поблескивая в шатком свете факелов, а когда лицедей взмахнул широким рукавом рубахи, свились в бледный смерч, вдруг обратившийся в фигуру воина с длинным мечом в кожаных ножнах.

В этот раз Филька прилетел под утро, когда Любава уже устала ждать и даже задремала, разморенная ровным теплом прогоревшего камина. Ее разбудил стук когтей по оконной слюде и шероховатый трепет крыльев.

– Филимон, ты? – по привычке спросила она, подбежав к окну и взявшись за оконный крючок.

– А к тебе, что, еще кто-то по ночам в окошко шастает? – нахмурился Филька, когда она распахнула окно и он, перевалившись через подоконник, принял человеческий облик.

– Глупости болтаешь, Филимон! – строго свела брови княжна. – Дело говори. Видел его?

– И видел, и мед-пиво с князем пил, да оно все больше по усам текло, – вздохнул Филька.

– Нешто в рот ни капли не попало? – усмехнулась княжна.

– Вкушая, вкусих мало меду! – воскликнул Филька, ударив себя кулаком в грудь. – Уж я ему и так, и эдак: пройдем, говорю, в ночи тихими стопами и всех их, как кур, передушим…

– И что?..

– Не знаю, – пожал плечами Филька. – В мельники, говорит, пойду, сито возьму и буду муку сеять.

– В мельники? – удивилась Любава. – Никогда за ним охоты к этому делу не замечалось… И потом, у мельника не сито, а жернов. Мельник мелет, а пекарь муку через сито просеивает, волчцы да плевелы отделяет. А что еще сказал?

– Сказал, чтоб тихо сидели, – угрюмо буркнул Филька, – не совались, пока он сам не скажет.

– Ох, братец, братец, – вздохнула княжна, – залез к волку в пасть и охотниками оттуда командует! Сито, говоришь?

– Оно самое! – с готовностью кивнул Филька. – Только вот насчет охотников и волчьей пасти сомнение меня мучит: никак не могу понять, кто там волк, а кто охотник? И кто к кому в пасть голову положил? Как ты думаешь, Любушка?

– Я так думаю, что там каждый себя охотником считает, – сказала Любава, – но головы своей еще никто никому в пасть не клал.

Княжна поправила на плечах пуховый платок, взяла из поленницы сосновую чурочку, нащипала пук лучинок и составила из них золотистый шалашик поверх остывшей золы. Затем сняла с березового полена упругое кольцо бересты, сунула его между лучинками и, присев на скамеечку перед камином, тихонько пропела:

– Гори-гори ясно, чтобы не погасло!..

Берестяное кольцо почернело, завилось винтом и выбросило над витками зубчатый огненный венчик. Язычки пламени коснулись составленных снопиком лучинок, и над ними вмиг расцвел багровый цветок.

– Сучьев-то подложи, а то прогорят без толку, – сказал Филимон, стоя позади скамейки.

– Прогорят, да не без толку, – прошептала Любава, не сводя с пламени глаз.

Филька проследил направление ее взгляда и увидел в крошечных огненных всполохах маленький дворик, огороженный бревенчатыми стенами построек. Пока он удивленно разглядывал конюшню, людскую, терем с высокой башней, во дворик въехал крытый возок и около дюжины черных всадников.

Из терема стали выскакивать человечки с доверху набитыми плетеными сундучками. Когда сундучки погрузили в возок, с теремного крыльца спустился седобородый старик. Двое в черном помогли ему перевалиться через борт возка, кучер хлестнул лошадей, и вся процессия в сопровождении дюжины черных всадников потянулась со двора.

Огненный цветок ярко вспыхнул, слизнув последнюю картину, и увял, пустив тонкую струйку дыма.

– Видел? – спросила Любава, не оборачиваясь к Филимону.

– Видел, – сказал Филька.

– Это все к вечеру, – сказала Любава. – Повезут через Сухое Болото. Возьми дюжину моих берендов и отбей! Ясно?

– Взять-то можно, да кто мне их даст?

– К Кокую пойди, он тебе таких молодцов подберет, которые коней на скаку голыми руками останавливают, – усмехнулась княжна, – а про седоков и говорить нечего: пикнуть не успеют, как в кустах окажутся!

– А с чего это он мне молодцов подбирать будет? – подозрительно покосился на княжну Филька. – Кто я такой? Откуда?

– Покажешь ему это кольцо, скажешь, что тебя князь послал.

Любава сняла с безымянного пальца левой руки золотой перстень с овальной печаткой и протянула его Филимону. На печатке был вычеканен всадник, чертами лица напоминающий Владигора. Всадник упирался ногами в стремена, пронзая копьем чешуйчатого дракона, извивающегося под копытами коня.

– Обиды не будет? – спросил Филька, протягивая Любаве чуть вздрагивающую руку с растопыренными пальцами. – Кокуй как-никак стражник, и выйдет, что проглядел он меня.

– Его обида не твоя печаль! – усмехнулась Любава, надевая кольцо на Филькин палец. – Спать много стал Кокуй, с утра, бывает, еле дозовешься, да и бражкой от него частенько стало попахивать… Надо его приструнить слегка!

Но Филимон уже почти не слышал этих слов. Он смотрел на пальцы Любавы, мягко сжимающие его руку, на ее склоненную голову, и ему вдруг неудержимо захотелось коснуться губами ее высокого бледного лба. Он уже потянулся к ней, но в последний миг почувствовал, как по его спине пробежала легкая цепенящая дрожь. Ему даже почудилось, что сквозь кожу на плечах вот-вот брызнут упругие черенки птичьих перьев. Он сжал внезапно онемевшие губы и с силой, несоразмерной столь легкому, простому движению, потянул на себя руку с нанизанным на палец перстнем. Его лоб, лицо, шея на миг подернулись липкой влажной испариной, но дрожь отступила, оставив во рту жесткую, горьковатую сухость.

– А перстень потом тебе вернуть? – спросил Филимон глухо.

– Оставь себе, – тихо ответила Любава, не поднимая глаз, – мало ли беренды мои где-нибудь в лесу привяжутся, так покажешь им, вместо того чтобы за меч хвататься.

– Благодарю, княжна!

Филимон склонился в низком почтительном поклоне, отступил на два шага, повернулся, толкнул рукой дверь и, переступив высокий порог опочивальни, стал тихими шагами спускаться по узкой витой лестнице. Не дойдя до низа двух-трех ступенек, он остановился и слегка потянул расширенными ноздрями морозный воздух. Кокуй был где-то совсем рядом, то ли под лестницей, то ли за дверью, ведущей на княжеский двор. Но бражкой не пахло – ноздри щекотал кисловатый запах металла, смешанный с солоноватым духом пота и выделанной кожи.

«А ты, Любушка, напраслину на своего Кокуя возводишь, – подумал Филька, прислушиваясь к редким и беспорядочным ночным шорохам, – как бы нам с ним сейчас в темноте друг друга не порезать!..»

Филимон покосился на круглое световое окошко над лестничным пролетом и ощутил в душе мгновенный порыв обратиться в птицу, чтобы, пробив клювом слоистую слюду, вылететь в ночную, густо окропленную звездами тьму. Но порыв вспыхнул и тут же угас, подавленный мыслью о плененном старичке и дюжине молодцев-берендов, необходимых для его освобождения. Филька чуть слышно вздохнул, затем осторожно спустился еще на пару ступенек и, легко толкнув пальцами дверь, отступил назад. Дверной проем остался пуст, и лишь блестящая лунная дорожка протянулась через плотно утоптанный двор к низкому порогу. Филимон быстро стрельнул глазами по темным углам сеней и увидел, что к бревенчатой стене справа от дверного косяка прижимается изготовившийся к прыжку человек.

– Не делай этого! Здесь свои! – быстро шепнул Филька, выбросив перед собой руку с перстнем.

Человек ловко перехватил его запястья, мгновение подержал руку в лунном луче, отпустил и сам вышел из тени на свет.

– А я было подумал, что ты сам князь, – сказал он, приглядевшись к Фильке.

– Скоро и он объявится, – сказал Филимон, переступая порог и потирая печатку о локоть заячьего тулупчика.

– А ты почем знаешь? – спросил Кокуй, выходя во двор следом за ним.

– «Почем, почем»… Почем сбитень с калачом! – усмехнулся Филька, оглядываясь на светящееся окно Любавиной опочивальни. – Сам князь меня прислал: возьмешь, сказал, дюжину берендов – и к Сухому Болоту…

– Это зачем? – подозрительно спросил Кокуй, все еще держа руку на рукоятке ножа.

– Зачем… Почем… Ишь любопытный какой выискался! – строго оборвал его Филька. – Ты мне дюжину молодцев подобрать должен, а не языком трепать! Ты, что, слепой?!

Он резко обернулся к стражнику и сунул ему под нос сжатый кулак с воином на золотой печатке.

– Я-то не слепой, да вот как ты сюда пролез, в ум не возьму! – пробормотал Кокуй, отступая на пару шагов и пристально разглядывая стоящего перед ним Филимона.

– Много будешь знать, скоро состаришься! – усмехнулся тот, в упор глядя на стражника круглыми желтыми глазами.

– Да я уж и без того стар становлюсь, – вздохнул Кокуй, поглядев на звезды, на темное окошко опочивальни и вновь останавливая на Фильке подозрительный взгляд.

– Ну, чего уставился? На мне узоров нету! – буркнул тот, нервно передернув плечами. – Показывай своих вояк, да поживее! Сухое Болото – край не близкий, а нам туда к вечеру поспеть надо. Да пешими, не верхами. А снегу в лесу по самую бороду!

– Поспеете, моим молодцам снег не помеха, – пробормотал Кокуй.

Он еще раз поглядел на Фильку, на расшитое звездами небо над княжьим теремом, повернулся и, сутуля широкие плечи, побрел к темному приземистому срубу в дальнем углу двора.

Когда дверь за Филькой закрылась, Любава повернулась к скамейке перед камином и опустилась на нее, глядя на хрупкий пепельный снопик, оставшийся на месте сгоревших лучинок. Вдруг кто-то тихо коснулся ее плеча.

– Белун, ты? – замирающим шепотом спросила она, еще не обернувшись, но уже почувствовав всем своим существом близкое присутствие старого чародея.

– Я, Любушка, – ответил Белун чистым, глубоким голосом.

– Зачем ты пришел? Я что-то не так сделала? – спросила княжна.

– Все так, – сказал чародей, – и я бы не смог сделать лучше…

Он обошел скамью, обернулся к Любаве и, скрестив ноги, сел на железный щит перед камином.

– Десняка ко мне доставишь? – спросила княжна, глядя в строгие ясные глаза чародея.

– Нет, – ответил Белун, – пусть сперва в мое место пойдет, в каморку на башне.

– Ту, что в старой лиственнице? – спросила Любава.

– Ту самую, – сказал Белун, – другой нет.

– А… князь? – дрогнувшим голосом прошептала Любава.

– И князь тоже, – сказал Белун, – в виде духа, в медном сосуде, – там и свидятся.

– Хорошенькое местечко выбрал, ничего не скажешь… – нахмурилась княжна.

– Я не выбирал, – перебил Белун, – там грань проходит, я над ней не властен! Я только дух, меняющий обличья, а в царство плоти мне дороги нет. Там действуют заклятья Чернобога, а против них лишь смертный…

– Князь, да?! Владигор? – воскликнула Любава.

– Да, – твердо произнес Белун, – пускай пройдет через бесовский искус и лик врага увидит пред собой. Коварный бес не всякому предстанет, а лишь тому, в ком чувствует нужду.

– А какая ему нужда в моем брате? – тихо спросила Любава.

– В нем грань проходит между Тьмой и Светом, – строгим печальным голосом сказал Белун, – и если Свет в его душе погаснет, все Синегорье обратится в прах.

– Как Мертвый Город?

– Да, как Мертвый Город.

Белун умолк и посмотрел в глаза Любавы долгим, внимательным взглядом.

– За князя не бойся, – сказал он, – все пройдет, ибо духом силен. Так силен, что и против Чернобога устоять сможет – один на один, лицом к лицу!

– Когда и где? – быстро спросила Любава. – На княжьем дворе? На подмостках скоморошьих? А может, в старой лиственнице? Где?

– Берендов своих хочешь на подмогу послать? – усмехнулся Белун. – Фильку, я вижу, уже отправила? Колечко дала…

– А кто ему без княжьей печати поверит? – вспыхнула румянцем Любава. – Мои беренды сам знаешь, какой народ: перехватят в лесу – и поминай как звали!

– Беренды, говоришь? Ну-ну…

Белун вновь умолк и пристально посмотрел на Любаву. Княжна отвела глаза и, сорвав ленту, стала быстро расплетать косу.

– В сон клонит? Понимаю, час поздний, да и мне пора честь знать, – закряхтел Белун, поднимаясь с пола. – Филимон и так-то далеко не летал, а теперь с твоим колечком и подавно не улетит…

– Мог бы и вовсе не летать, – плавно повела плечами Любава, – изведет князь Чернобога, и кончится Филькина птичья жизнь – не от кого ему скрываться будет.

– От себя не улетишь! – вздохнул старый чародей.

– А зачем ему от себя улетать? – насторожилась княжна. – Чай, отлетал свое…

– Никогда он свое не отлетает, – сурово перебил Белун.

– Что значит… «никогда не отлетает»? – прошептала княжна, выпустив косу из пальцев.

– А то, Любушка, что зря ты ему свой перстенек дала, – сказал Белун, отводя глаза в сторону. – Не судьба ему с земной девой соединиться.

– Вот, значит, как…

Княжна забросила косу за плечо, растерянно оглянулась на окно, на дверь, за которой недавно скрылся Филимон и, сделав шаг к чародею, опустилась перед ним на колени.

– Сделай что-нибудь, прошу тебя! – прошептала она, взяв его сухую, жилистую руку в свои ладони. – Ты ведь можешь, я знаю, ты все можешь, стоит тебе только захотеть! Захоти, слышишь, Белун, ради меня – сделаешь?..

– Я… постараюсь, Любушка, – с усилием произнес старый чародей. – Бывшее должно стать небывшим! Бывшее должно стать небывшим! Небывшим!.. Никогда не бывшим!.. Никогда…