Текст книги "Владигор. Князь-призрак"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Проделав все это, Десняк опустился на шуршащий хвост коркоделовой шкуры, глубоко вдохнул воздух, медленно поднял над головой обе руки и, сбросив на плечи рукава халата, стал поочередно гасить лучины.

Когда последняя лучина погасла, изумруды в глазницах коркоделова черепа вспыхнули, озарив мерцающим сиянием оскаленные по четырем сторонам волчьей шапки челюсти и окружив саму шапку бледным туманным ореолом. Несколько мгновений ореол переливался всеми цветами радуги, а затем ярко вспыхнул и погас. Когда из мрака стали вновь проступать привычные очертания каморки, Десняк увидел у окна бледный человеческий силуэт с обрывком цепи, обмотанным вокруг короткой шеи.

– Все сделал, ничего не забыл, такие заслоны выставил, что не пробьешься, – тихо и внятно произнес призрак. – Всегда был умный, не то что мы, дудники да бражники…

Сказав это, пришелец поднял руку, смотал с шеи цепь и свободной ладонью провел по своему расплывчатому лицу. Когда лик призрака сделался отчетливым, Десняк вздрогнул и едва удержался, чтобы не вскочить на ноги и не броситься к двери. У окна стоял Ерыга, одетый в долгополый серый балахон с капюшоном, сброшенным на широкую сгорбленную спину.

– Не бойся, не трону, – пробормотал он, заметив порыв Десняка. – Не потому, что не хочу, я тебя сам знаешь, как ненавижу, при жизни сколько раз удавить хотел или поленом пришибить, как крысу, но опоздал. Нынче не могу, близок локоть, да не укусишь…

Бормоча все это, Ерыга стал бесшумно, как тень, бродить вокруг замершего как истукан Десняка. Порой он останавливался, вытягивал перед собой руки с растопыренными пальцами, но тут же отдергивал их, словно обжегшись о невидимый раскаленный лист. В конце концов он остановился напротив коркоделовой морды, плавно опустился на пол и сел скрестив ноги. Края его плаща широко распахнулись, и в изумрудном свечении коркоделовых глаз Десняк увидел под туманным кожным покровом Ерыги размытые очертания грудины и темные отростки ребер по обеим сторонам от нее. На месте сердца была пустота, за ней, между крыльями лопаток, слабо просматривался позвоночник, похожий на столбик монет на конторке ростовщика, прораставший сквозь межключичную развилку и подпиравший угловатую нижнюю челюсть, отчетливо видную сквозь редкую бороду покойника. В том, что Ерыга был уже покойником, Десняк не сомневался. Смятые черты его лица были неподвижны, как складки прозрачной кисеи, наклеенной на лицевые кости черепа, а когда призрак издавал звуки, его губы лишь слегка раздвигались, обнажая неровную линию крепко стиснутых зубов.

– Кто это тебя так? – спросил Десняк, указывая на вмятины цепных звеньев вокруг шеи призрака.

– Пришел серенький волчок, да как схватит за бочок! – загадочно пробурчал Ерыга.

– Волчок, говоришь? – повторил Десняк, глянув в глубокие темные глазницы призрака. – А ты куда смотрел? Не иначе как пьян был!

– Вали на мертвого, – вздохнул Ерыга. – И за гробом ты меня не оставишь.

– Прости, я не хотел тебя обидеть, – спохватился Десняк. – Aut bene – aut nihil!

– Помер Максим, ну и хер с ним, – так, что ли? – перевел Ерыга.

– Не совсем, но близко, – усмехнулся Десняк. – Где тебя хоть искать-то?

– В сундуке под лестницей, – сказал Ерыга. – Только не сжигай меня, ладно? Не сожжешь?

– Какая тебе разница? – спросил Десняк. – В земле гнить хочешь, чтобы черви жрали?

– Кишки сожрут – костями подавятся, – нахмурился Ерыга.

– Какая тебе в них корысть? В бабки на том свете играть? – хмыкнул Десняк.

– Не твоя забота, – оборвал Ерыга. – Прошу закопать, а последняя воля – закон, сам знаешь!

– Какой такой закон? Кому? Мне? – жестко усмехнулся Десняк. – Нет здесь надо мной закона! Мой сундук – захочу и сожгу, и пепел по Чарыни пущу!

– Да что ж ты за злыдень?! – запричитал призрак. – Дочь любимую обесчестил, а теперь отца в корень извести хочешь!

– Как это «в корень»? – насторожился Десняк. – Что еще за корень такой?

– Что, не слыхал? – простодушно удивился Ерыга. – Я думал, ты все знаешь!..

– Слыхать-то слыхал, – уклончиво сказал Десняк, – одни одно болтают, другие – другое, в книгах на этот счет тоже много всякой чепухи понаписано…

– Что там написано? – насторожился Ерыга, бегло оглядев темные полки вдоль стен каморки.

– Много чего, – сказал Десняк. – Долго рассказывать…

– Я не спешу, – сказал Ерыга. – Начинай!

Он ухватился руками за лодыжки и, поочередно уложив их на бедра, завязал ноги в широкий крестообразный узел. Затем выпрямил позвоночник, прикрыл костлявыми кистями бугристые колени, поднял череп и уставился в лицо Десняка глубокими темными глазницами.

– Начинай! – почти повелительно повторил призрак. – Мне спешить некуда!

Мягкий изумрудный свет обволакивал и смягчал его черты, размывая зубчатые черепные швы и окружая мерцающими ореолами темные провалы носа и глаз. Но если в носовом треугольничке еще тлела светлая лучистая точка, то обе глазницы были просто черными бездонными провалами, готовыми, казалось, поглотить весь свет мира. Десняк медленно покрутил головой, делая вид, что рассматривает корешки книг, глиняные таблички, берестяные и папирусные свитки, связки бечевок, густо унизанные узелками, и вдруг осознал, что весь свод знаний, по крохам собираемый им уже много лет, не поможет высветить даже малую толику тьмы, наполняющей глаза призрака.

– Ты понимаешь, о чем просишь? – сказал он, глядя в эти бездны и с ужасом чувствуя на своих щеках легкие касания ледяного ветерка.

– Я-то понимаю. А ты? – холодно сказал Ерыга. – Если что забыл, встань, возьми книжку, подсмотри – я разрешаю! Не бойся, не трону, – добавил он, заметив нерешительность Десняка.

– Я не тебя боюсь, – медленно произнес Десняк, вглядываясь в синее окошко за плечом призрака. – Я боюсь, что ты не поймешь… Ты хоть нынче и бесплотная тень, но ведь, в сущности, как был хамом и неучем, так им и остался, ведь так?

– Ты мне зубы-то не заговаривай, – сказал Ерыга, – и кончай обзываться, а то на словах все культурно, – aut bene – aut nihil! – а как живого покойника увидел, так и понес: «Хам, неуч»! Небось как сам помрешь, так велишь каменную плиту на могилу положить, да еще выбить на ней что-нибудь эдакое: «Я не гасил священного огня!» Ханжи, трусы, лицемеры – знаем мы вас!

Призрак качнулся из стороны в сторону и тоненько захихикал, указывая на своего собеседника костлявым пальцем.

– Откуда про плиту узнал? – спросил Десняк. – И надпись как прочел? Ты ж неграмотный.

– Райна показала, она же и прочла, – сказал Ерыга, мгновенно оборвав смех. – Ты ведь ее не просто так пришел и взял, как псарь или кучер: подарят девке новый сарафан, а потом подол задерут! Нет, тебе одного тела мало было, тебе ее душа нужна была, потому и показывал ей диковинки, – вот, мол, какой я мудрец, так что заголяйся передо мной, девка, да еще за великую честь свое бесчестье почитай! А плиту напоследок приберег, клоун!

– Возлюбил я дочь твою, вот и стелился перед ней, как юнец! – нахмурился Десняк. – Отчасти, конечно, и дурака валял!

– А что раньше было: любовь или плита? – спросил Ерыга.

– Плита! – воскликнул Десняк. – Когда у меня позапрошлым летом желвак на спине выскочил, я ее тогда и заготовил на случай, ежели помру! Теха, однако, его кнутом срубил, углем прижег, яма между ребрами осталась, а я – живой! Хотел плиту на куски расколоть да каменку в бане обложить, а потом жалко стало: все одно помирать, так пусть лежит – ей срок все равно придет!

Десняк скорбно поджал губы и с покорным видом скрестил руки на груди.

– Выходит, сам перед собой представлялся, – усмехнулся Ерыга. – Клоун и есть!

– Страшно мне, – вдруг прошептал Десняк, глядя в его темные глазницы. – Тебе легко говорить, ты уже там, а я еще здесь, – понимаешь?

– Тебе тоже недолго осталось, – сказал Ерыга.

– Сколько: месяц? год? два? – быстро спросил Десняк.

– Может, тебе еще день и час назвать? – сухо сказал Ерыга.

– А ты… знаешь? – с замершим сердцем прошептал Десняк.

– Знаю не знаю, какая разница? Ты все равно не поверишь.

– Почему не поверю?

– Я же хам, неуч, – сказал Ерыга, – куда мне против всей этой премудрости?! С моим суконным рылом да в этот калашный ряд соваться!

Призрак опять захихикал, указывая дрожащим пальцем на корешки и свитки.

– Я не про эту премудрость говорю, – сказал Десняк, сдвинув брови над глубоко врезанной переносицей.

– А про какую? Про эту, что ли? – наивно удивился призрак, указывая на лапы коркодела, прижатые оскаленными черепами. – Чего они на эту рвань оскалились?

Призрак наклонился и протянул руку к волчьей шапке, как бы намереваясь схватить ее за оттопыренное ухо.

– Куда?! Убери лапы! – зашипел Десняк.

Но призрак не обратил на его восклицание никакого внимания. Дотянувшись до шапки, он сомкнул костлявые пальцы, но они прошли сквозь мех, как сквозь воздух.

– Вот видишь, – сказал Ерыга, сухо пощелкав в воздухе костяшками пальцев, – ты еще здесь, я уже там. А это, – он широким жестом обвел книжные полки и остановил растопыренную ладонь над мордой коркодела, – так, баловство… А еще говорят: звездочеты, маги, мудрецы!.. Ну какие вы мудрецы? Друг перед другом представляетесь – вот и вся ваша мудрость! Те же скоморохи!

Призрак вздохнул и обреченно уронил на грудь лобастый, исполосованный зубчатыми швами череп.

– А вы, значит, уже не представляетесь? – спросил Десняк.

– А что нам представляться? – сказал Ерыга, не поднимая головы. – Мы все равны, здесь у нас ни богатых нет, ни бедных, ни сильных, ни слабых, ни князей, ни холопов – тени, одним словом… Как от толпы на заборе.

– Тогда зачем тебе твои кости? – тихим, вкрадчивым голосом спросил Десняк.

– Не спеши, – ответил призрак, подняв голову и посмотрев на своего собеседника долгим неподвижным взглядом. – Придет время – все узнаешь.

– Когда?

– Я же сказал: не спеши…

Десняк хотел спросить Ерыгу, придет ли он еще, чтобы ответить на этот мучительный вопрос, но тут со двора донесся крик петуха. Призрак вздрогнул, прикрыл ладонями пустые глазницы, нервно облизнул кончиком языка бледные губы и стал быстро таять в зеленоватом сумраке каморки. Сперва исчезли ноги, затем тьма стала поедать руки, ребра, позвоночник, крышку черепа и вскоре вся сгустилась вокруг неподвижно замерших, окруженных бледными кольцами глазниц.

– Приходи, я буду ждать! – взволнованно прошептал Десняк, но призрак остался нем, и лишь кольца вокруг его глаз на миг вспыхнули и исчезли, оставив в воздухе каморки едкий запах серы.

Глава вторая

Филимон прилетел вечером, после того, как едва проступавшее сквозь тучи солнце окончательно затерялось между верхушками сосен, погрузив огороженный бревенчатым частоколом двор в сырую прохладную тьму. Когда сырость стала проникать в спальню Любавы, княжна приказала принести сухих дров и бересты для камина. Пока приставленный к этому делу мальчишка-беренд вприпрыжку спускался по лестнице, княжна открыла окно и, закутав грудь горностаевой мантией, стала вглядываться в размытые очертания древесных крон в надежде увидеть подлетающего Филимона. Вязкая, пропитанная изморосью тьма быстро поглощала кроны, стволы, заостренные верхушки частокола, и к тому времени, когда мальчишка с охапкой сосновых поленьев и берестяной лентой, обернутой вокруг шеи, вернулся в спальню, перед глазами княжны уже стояла сплошная бархатная чернота. Но Любава даже не слыхала, как он вошел, и обернулась, лишь когда за ее спиной раздался стук рассыпающихся поленьев.

– Не бережешь ты себя, госпожа добрая! – сказал мальчишка. – Закрыла бы окошко, не ровен час, лешак болотной гнилью из лесу дыхнет, грудь заложит, кости заломит да голову в жар бросит! Нечистый дух, не к ночи будь помянут!

Мальчишка щелкнул кресалом, брызнул на трут густым пучком искр, надул чумазые щеки и, вытянув пухлые губы, начал со свистом раздувать взлохмаченные волокна. Глядя на него, Любава зябко повела плечами и, протянув руку за спину, свела дребезжащие слюдяными пластинками створки.

– Погодь, погодь, госпожа! – засуетился мальчишка, раскручивая затлевший трут. – Сперва лешака надо вытурить! Вдруг затаился где в углу, а ты как заснешь, он и зачнет под перину порскать, охальник!

Мальчишка смотал с шеи берестяную ленту, запалил ее от трута, бросил на колосник камина, прикрыл пучком сосновых лучинок, а когда коптящий огонек пробился сквозь их перекрестье, поднес к пламени веточку можжевельника. Веточка вспыхнула, но мальчишка не дал ей разгореться, а тут же выдернул из-под кирпичного свода, погасил в кулаке и, что-то бурча под нос, стал обходить углы спальни, окуривая тесаные бревна едким сизым дымком.

– Чур меня! Чур меня! – бормотал он, помахивая веткой и притаптывая лаптями искрящиеся, опадающие на половицы хвоинки.

– Окошко! Окошко открой, княжна! Вытурить! Вытурить духа нечистого, беса окаянного, не к ночи будь помянут! – зачастил он, приближаясь к Любаве и гоня перед собой дым широко раскинутыми руками.

Княжна толкнула створку и прижалась к стене, глядя, как мальчишка машет руками и трясет головой, зажав в зубах дымящуюся ветку.

– Ну вот, госпожа добрая, таперича могешь спокойненько почивать! – сказал он, сплевывая во тьму догоревший можжевеловый черенок и плотно прикрывая обе створки. – Ты взбей перинку да ложись, краса ненаглядная, на меня не смотри, а я туточка в уголочку посижу, пока полешки да угольки прогорят, а как угар весь вытянет, я вытяжку закрою и за дверью на камышовом коврике прикорну, сон твой стеречь буду!

– Да ты уж лучше иди к себе, – устало усмехнулась Любава, глядя на потное от усердия лицо мальчишки. – Камин я сама протоплю, люблю перед живым огнем с книжкой посидеть. Сон мой Кокуй постережет, мимо него, сам знаешь, мышь не проскочит!

– Мышь, может, и не проскочит, а в птицах он не волен, – пробормотал мальчишка, загадочно глядя на княжну из-под густых черных ресниц.

– Птица? Какая птица? Что ты лопочешь, малой?! Совсем от можжевелового дыму рехнулся?! – воскликнула Любава, с тревогой прислушиваясь к заоконной тишине.

– Да это я так, к слову, госпожа добрая, – сказал мальчишка, отводя взгляд. – Мышь по земле, рыба по воде, птица по воздуху, – всякая тварь в своей воле!

– А я, выходит, не в своей?! – гневно воскликнула Любава. – Кто тебя за мной шпионить приставил?

– Зачем же сразу «шпионить»? – спокойно сказал мальчишка. – Ты наша княжна, мы твои холопы, и ежели с тобой что случится, братья-беренды с меня голову за уши снимут и на посох лешаку заместо набалдашника наденут!

– А что это твои братья так обо мне пекутся? – спросила Любава, проходя к камину и опускаясь на низкую лавочку перед разгорающимся огнем.

– Дикий народ! – прошептал мальчишка, склоняясь к ее плечу. – Нам самим по себе быть никак нельзя: заживо друг дружку сожрем, в болотах перетопим, огнем спалим, камнями да бревнами закидаем!

– Что это вам неймется? – усмехнулась Любава, укладывая полено на жаркие угли. – Делить вам вроде нечего: места в лесу хватает, дичи тоже…

– Все от дикости, – вздохнул мальчишка. – Вроде живем, живем, и вдруг как накатит – кто кол хватает, кто каменюку, и пошла музыка! Мозги, кровища – жуть! Но нынче вроде полегче стало, поспокойнее, а ежели кто по старой памяти за кол схватится, ему сразу на твой терем указывают: как ты можешь, паскуда, при нашей княжне непотребство заводить!

– Откуда в вас непотребство-то такое? Тебя послушать, так вы хуже зверей диких! Волки зимние уж на что люты, и те стаей держатся, – сказала Любава, протягивая к огню озябшие ладони.

– В волках не лютость, в них сила природная играет, как и во всякой лесной твари: гадюке, зайце, коршуне, – убежденно сказал мальчишка. – Всяк друг дружку спокон веку сожрать норовит, а дичи в лесу не убывает.

– Откуда ж вы, такие бешеные, взялись? – спросила Любава, оглянувшись на мальчишку.

Мальчишка сверкнул глазами, отвел от уха спутанные кудри, прислушался, не услышал ничего, кроме редкой дождевой капели за окном, и наклонился к Любаве.

– Я не ведаю, мал еще, – быстро и взволнованно зашептал он, – но прабабка моя, покойница, когда помирала, мешочек мне передала кожаный, который ей от своей прабабки перешел…

В углу пискнула мышь. Мальчишка вздрогнул, испуганно оглянулся, но, не увидев за спиной ничего, кроме зигзагами перебегающего по половицам зверька, дрожащими пальцами развязал ворот рубахи и достал из-за пазухи плоский вытертый мешочек, плотно обтягивающий небольшую твердую пластинку.

– Вот, княжна, смотри, может, ты разберешь, – пробормотал он, растянув сморщенную горловину мешочка и протянув Любаве обломок широкого медного клинка с закругленным концом.

Любава взяла зеленый от патины обломок, поднесла его к пламени камина и отчетливо различила ряды мелких угловатых значков, покрывающих плоскость с обеих сторон. Сперва ей показалось, что она видит такое письмо впервые, но, вглядевшись в сочетания глубоко проведенных штрихов, княжна не только нашла в них ритмичные повторы, но и вспомнила, что когда-то Белун показывал ей древние мраморные плиты со столбцами похожих знаков. Значки, напоминавшие то раздавленных насекомых, то причудливый узор хвоинок, разбросанных по снегу, хранили историю Мертвого Города, и Белун читал их так же легко, как глашатай, развертывающий перед толпой берестяной свиток с княжеским указом и без запинки выкрикивающий записанные в нем повеления. Любаве эта мраморная грамота не далась, но брат Владигор оказался способнее и вскоре уже пересказывал сестре записанные на плитах истории, из которых она поняла лишь то, что жителей Мертвого Города внезапно поразила некая странная болезнь, заставившая каждого искать уединения и тихо угасать, забившись в каменную пещерку или землянку, вырытую под корнем вывернутой буреломом осины.

– Кто-то внушил им, что весь этот видимый мир – зло, – говорил Владигор, водя пальцем по глубоко выбитым в мраморе значкам, – леса, озера, рыбы, птицы, звери, люди – лишь частицы чистого света, плененные грубой плотской тьмой, и они стали изнурять собственную плоть голодом, жаждой, стужей, зноем. Многие умерли, многие сошли с ума в глухом уединении своих каморок и пещер, и лишь некоторые обратились в светлые призраки, подобные пеплу, остающемуся от сгорающих дотла деревьев…

– Кто же тогда записал все это? – спросила Любава, указывая на длинный ряд плит, выставленный вдоль стены.

– Я не знаю, – сказал Владигор, – быть может, тот, кто понял, что их обманули, или сумасшедший, решивший навечно запечатлеть историю своего восхищенного духа. Но похоже, что он только начал, а затем каждый, кто читал уже написанное, добавлял к этому что-то свое, боясь без следа исчезнуть в белом свете грядущей вечности…

– А разве вечность белая? – спросила Любава.

– Они считали, что белая, – сказал Владигор, – и потому, когда кто-то умирал, близкие покойника белили стены комнаты, где стоял гроб, и выбрасывали из окон дома белые полотнища, чтобы дух не метался среди темных углов своего бывшего пристанища.

Любава вспомнила этот давний разговор, глядя на закругленный обломок медного лезвия, поверхность которого была подобна коре, изъязвленной ходами восковых личинок жука-древоточца. Мальчишка-беренд не сразу дал ей в руки прабабкино наследство, но сперва подул на обломок, потер его с обеих сторон замшевым исподом мешочка, пошептал над затянутыми патиной значками и лишь после всех этих приготовлений протянул клинок Любаве.

– Не бойся, отдам, – с улыбкой сказала княжна, принимая лезвие из его дрожащих пальцев.

– Я не за это боюсь, добрая госпожа, – серьезным тоном сказал мальчишка, – я за тебя боюсь: прабабка без заговора никому его давать не велела, разве что если извести кого захочу, – такая злая в нем сила заключена.

– Пугаешь ты меня на ночь глядя, – усмехнулась Любава. – То лешака гоняешь по всей опочивальне, то спать на пороге собираешься, чтобы мышь меня ночью не загрызла, – страшно, аж жуть!

Княжна подвинулась ближе к камину и, повернув к огню изумрудно-зеленую плоскость, стала вглядываться в забытые знаки. Значения их она не разобрала, но, пробежав столбцы от закругленного конца до косо обломанного края, поняла, что в этом месте надпись обрывается и может быть прочтена лишь тем, кто отыщет недостающую половину клинка. При условии, что язык мертвой надписи будет ему известен.

Пока Любава разглядывала надписи, мальчишка поймал пробегавшего по половице мышонка и зажал его в кулаке. Когда княжна протянула мальчишку обломок клинка, он положил его перед собой и, взяв мышонка за хвост, опустил на пластинку его усатую мордочку. Зверек тонко пискнул, вздрогнул серым бархатным тельцем и затих, поджав под брюшко когтистые лапки.

– В каждом из нас частичка этой силы бродит, – сказал мальчишка, бросив в полыхающий камин трупик мышонка, – а откуда она, никто не знает. Старики молчат или такими дурнями прикидываются, что хоть колья у них на головах теши – глазом не моргнут. Моя прабабка тоже вроде как заговариваться стала под конец жизни, а как Косая встала в изголовье, так откуда-то и ум у старухи взялся, и силы: поднялась с одра, в сундук залезла, мешочек этот со дна достала и говорит: «Дикость ваша не от природы, это кровь в вас гуляет заговоренная, и снять заговор только тот сможет, кто рукоятку от этого клинка найдет, к разлому приставит и весь чин от начала до конца три раза прочтет». Сказала, клинок отдала, легла на одр свой и преставилась.

– Откуда ж такой чародей в этой глуши явится? – прошептала Любава, глядя в широко раскрытые глаза мальчишки.

– Явится, княжна! Не знаю откуда, но непременно явится! Недолго ждать осталось! – убежденно сказал мальчишка. – Идет Князь Света поразить Тьму, и не устоят против него воины Чернобога, бесы поганые, в крови по колено гуляющие!

Мальчишка упал на колени, протянул к камину тонкую бледную руку с зажатой в пальцах пластинкой, рухнул лбом в ковер и замер в этой напряженной позе.

– А как хоть звать твоего князя? – спросила Любава, чутко слушая тишину за окном.

– Как звать – нам не велено знать! – глухо прогудел мальчишка, не поднимая головы. – Но ему, светловзору, все пути знаемы: волком мелькнет, щукой плеснет, соколом прянет, да о земь – хлоп!

– Шел бы ты спать, малой, – сказала Любава, проводя рукой по спутанным волосам мальчишки. – Ты спишь, а князь идет! Воспрянешь утром – глядь, а он уж здесь, светловзор твой!

– Мед бы твоими устами пить, краса ты наша ненаглядная! – прошептал мальчишка, поднимая на Любаву сверкающие диким восторгом глаза. – Устали мы от непотребства нашего, ждем не дождемся избавителя своего!

В этот миг за окном послышался шелест. Любава вздрогнула и невольно приложила палец к пухлым губам мальчишки. Но тот тоже услышал приближающиеся звуки и замер, чуть повернув голову к окну.

– Летит! Летит наш князь! – прошептал он, глядя на княжну слезящимися от восторга глазами. – Филином обернулся, ясновидцем ночным, чей взор лучистый тьму насквозь пронзает!

– Ошибся ты, то нетопырь залетный! Вампир ночной, до конской крови падкий! – глухо забормотала Любава, упершись в огромные зрачки мальчишки тяжелым, неподвижным взглядом.

– Нет, нет, я слышу шелест перьев шелковистых, а нетопырь, княжна, летит бесшумно, – упорствовал мальчишка.

– То дождь шуршит в его объятьях мягких, – продолжала княжна, медленно стягивая с пальца перстень и переводя взгляд мальчишки на граненый голубой топаз, заключенный в его тонкой оправе.

– Дождь не шуршит, а только мочит шерстку… – Голос мальчишки внезапно пресекся, глаза затуманились, веки опустились, длинные ресницы коснулись загорелых щек.

Любава встала со скамейки, провела ладонью по его лицу, потом подошла к окну и распахнула створки. Филька висел, схватившись когтями за оконный косяк и широко раскинув тяжелые от влаги крылья. Когда княжна выставила руку в окно, филин вцепился загнутым клювом в широкий рукав ее мантии, подтянулся и вскарабкался на подоконник.

– Чуть не сшибла, егоза! – пробурчал он, встряхнул обвисшими крыльями и неловко, боком, соскочил на пол опочивальни.

Любава прикрыла створки, отступила от окна и отвернулась, чтобы не видеть, как птица превращается в человека. Мальчишка-беренд неподвижно сидел напротив затухающего камина, спиной к ним. Когда княжна подошла и положила руку ему на плечо, он медленно встал и пошел к двери.

– Стой! – тихо приказала княжна, глядя ему в затылок.

Мальчишка остановился и замер на месте, безвольно опустив руки вдоль тела.

– Спать! Спать! Спать! – монотонно забормотала Любава, не отводя взгляда от его плоской макушки.

Мальчишка немного постоял, потом покорно направился в угол, где стоял широкий низкий ларь, покрытый узорчатым ворсистым ковром.

– Теперь ложись и спи! – быстро прошептала княжна.

Колени мальчишки подогнулись, сам он наклонился вперед, упал на ларь, свернулся, как кот на взбитой перине, и, натянув на себя свисающую полость ковра, тихонько засопел носом.

– А это кто такой? – раздался за спиной княжны уже вполне человеческий голос Филимона.

– Не знаю, – пожала плечами Любава. – Беренды приставили. Камин топить, полы мести, охранять…

– Топить и мести, может, и сгодится, – сказал Филимон, подходя к спящему и вглядываясь в его лицо, – а вот чтобы охранять, сомневаюсь… Мал еще, горяч. В охране не столько сила и ловкость нужна, сколько выдержка и опыт.

– От кого меня охранять, Филя? – спросила княжна. – Волк и медведь сюда не сунутся, лихой человек без нужды не полезет – какая ему во мне корысть? Разве что перстенек этот, да и с ним особенно не пофорсишь, знак княжеский у него в камне, который в Синегорье каждый знает, от боярина до золоторотца последнего.

– Перстень продать можно, – рассеянно прервал ее Филимон. – Купцы нынче пошли такие, что ничем не побрезгуют, лишь бы руки нагреть.

– Оставь, Филя, пустое все это, – перебила княжна, приглядываясь к его правой руке, перехваченной поверх локтя широкой белой повязкой с продолговатым темным пятном. Заметив ее взгляд, Филька повернулся левым боком, подошел к камину и сел на низкую скамейку против затухающего огня.

– Что у тебя с рукой? – спросила княжна, когда Филимон левой рукой взял с пола полено и бросил его на угли, по которым перебегал неверный переливчатый жар.

– С какой? С этой? Ничего! – бодро сказал Филька, протягивая опять-таки левую руку за кочергой. Кованая стойка с каминными щипцами, совком и кочергой помещалась справа от широкого каминного зева, и потому, чтобы дотянуться до нее, Фильке пришлось не только извернуться на скамейке, но даже слегка привстать.

– Правой возьми, недотепа, а то, не ровен час, переломишься, – сказала княжна, пристально следя за его неверными движениями.

– И то верно! – воскликнул Филимон. – Обратиться-то обратился, да, видать, мозги за телом не поспели. Как были птичьи, так и остались!

За этой болтовней он как бы невзначай подтолкнул скамью к стойке, привстал и уже из такого положения ухватился правой ладонью за торчащую рукоятку кочерги; но когда пошевелил плечом, пытаясь выдернуть ее из кованого кольца, тяжелая стойка накренилась и с грохотом рухнула на железный лист перед камином.

– Проклятое крыло, бес его задери! – простонал Филька. – Превратилось, а брать по-людски не приучилось! Пальцы, как перья, скользят!

Он взглянул на спящего мальчишку и, убедившись, что не разбудил его, повернулся к Любаве.

– Не серчай, пресветлая княжна, – сказал Филька, стараясь не встречаться с ней взглядом, – погодка нынче такая, что никак мне в людском облике не обжиться.

– Оставь, Филимон, не время шутки шутить! – строго сказала Любава. – Давай свою руку!

– Сейчас, сейчас, сердечко мое! – забормотал Филька. – Железки соберу, огонек вздую…

– Без твоих хлопот обойдусь! Делай, что я сказала! – воскликнула Любава, гневно стрельнув глазами по завалившейся стойке и дымящемуся на углях полену. Железки тихонько зацокали по железному листу, заползая в чугунное кольцо. Когда они устроились в своих гнездах, стойка выпрямилась и вернулась на место, косо переставляя три ножки, отлитые в форме птичьих лап. Пепельные угли под поленом вдруг сами собой налились малиновым жаром и выбросили алые язычки пламени, которые стали бегло облизывать сухое дерево.

– Иду, краса моя ненаглядная! – усмехнулся Филька, оглядываясь на горящее полено. – А рука – пустяк! Крылом в темноте на еловый сучок напоролся, вот ранка и осталась…

Когда он сел на скамью, Любава ловкими движениями размотала заскорузлую от крови повязку, добралась до дырки в рукаве, запустила в нее ногти и, разодрав ткань по кругу, осторожно скатала ее до Филькиного запястья.

– Скажи мне, Филя, с каких это пор на еловых сучках стальные наконечники расти стали? – сказала Любава, смыв мокрым платком запекшуюся по краям раны кровь и внимательно осмотрев круглое отверстие в мускулистой руке.

– Бог с тобой, Любушка моя, какие наконечники! – воскликнул Филька. – Сучки еловые знаешь какие крепкие бывают? Как стрелка каленая! Даром, что ли, твои беренды капканы-саморезы из них гнут!

– Это не твой случай, Филя, – сказала Любава, осторожно ощупывая пальцами твердый бугорок в глубине эластичной мышцы. – Меру всегда знать надо, даже когда врешь…

Говоря это, княжна вдруг резко сжала в руках мощное Филькино предплечье и, подставив ладонь, на лету подхватила железный наконечник стрелы, выскочивший из раскрывшейся ранки.

– Ну что, Филимон, будем дальше сказку про белого бычка гнать или как? – вздохнула Любава, глядя в круглые глаза птицечеловека. – Кто тебя так? Если кто из берендов, скажи, я ему ничего не сделаю, только стрелы его так заговорю, что он в лошадь с пяти шагов не попадет…

– А ежели ему семью кормить надо? – спросил Филимон, косясь на свою ранку и хлопая глазами от удивления: на месте кровавой дырки розовел кружок молодой кожи с волнистыми краями.

– Попостятся недельку – забудет хозяин, как на шорох да на тень в ветвях стрелять, побережет стрелки, – сказала Любава, разглядывая лежащий на ладони наконечник. – Если, конечно, беренд тебя зацепил… Но сдается мне, что тут кто-то другой приложился, не держат мои лесные жители в своих колчанах таких стрел, чтобы кольчугу пробивали, ни к чему это им с тех пор, как Владигор на княжеский престол взошел.

– Пусть запасутся, – сказал Филимон. – Не хотел я тебя тревожить глупостями всякими, но, видно, придется. Ты права, Любушка, чужая стрелка меня зацепила. Как я ни кружил, одну таки под крыло пропустил, будь она неладна!

Филька умолк, размотал обрывок рукава и стал сосредоточенно прикладывать его к прежнему месту.

– Да оставь ты эти тряпки! – воскликнула Любава. – Будешь улетать, я тебе новую рубаху выдам! Говори: кто стрелял? Когда? Где? Сколько их было?..

– Не спеши, дай лучше иголку с ниткой, – спокойно прервал Филимон, – сперва одно дело сделаю, потом за другое возьмусь. Ночь длинная, малого ты так усыпила, что, если не будить, он до всеобщего Воскресения проспит.