Текст книги "Владигор. Князь-призрак"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Его рука неприметно растворилась в ладонях княжны, весь облик растаял в сумерках опочивальни, но надтреснутый старческий тенорок еще долго витал по темным бревенчатым углам, то затухая, то вновь вспыхивая подобно огонькам, перебегающим над сизыми угольками камина. «Небывшим… стать… никогда… я постараюсь… постараюсь…»

Княжна загасила лучину, подошла к окну, чуть приоткрыла створку и посмотрела во двор. Филимон и Кокуй стояли друг против друга и, казалось, мирно беседовали о каких-то незначительных делах. Она увидела, как стражник поднял голову, внимательно посмотрел на ее окно, на небо, а потом повернулся и, пожав плечами, двинулся в дальний конец двора.

«Неужто мне на роду написано век свой кукушкой одинокой прокуковать?.. Да быть того не может!.. – с грустью подумала Любава, глядя на широкие плечи и спутанные пряди Филькиных волос, выбивающиеся из-под лихо сбитой на затылок меховой шапки. – Хорош молодец, всем хорош! Сыч наполовину – ну так что с того? Наши пращуры волками оборачивались – дело обыкновенное…»

Любава прикрыла окно, ушла в глубь опочивальни и, сев на край постели, стала неторопливо расплетать тяжелую, густую косу.

Глава третья

После того как опаленный рысьяк на черном коне вырвался за ворота княжьего двора, толпа несколько притихла то ли с перепугу, то ли в ожидании новых чудес. Но когда между рядами появился словно с неба упавший коробейник с лотком сластей, все зашевелились, зазвякали привязанными к поясам кожаными мешочками, заполненный публикой двор опять принял праздничный, оживленный вид, и представление продолжилось.

Лесь подозвал разносчика, а когда тот приблизился и поднял свой лоток на уровень подмостков, лицедей сперва взял моченую грушу, а потом наклонился, подхватил лотошника под мышки и сильным резким движением подкинул ввысь. Тот сбросил с плеч кожаные лямки, раскинул руки и, оставив свой лоток ловкому фокуснику, взлетел над ошалевшей толпой. Публика сперва притихла, а когда лотошник уже в виде большого филина облетел двор и исчез за зубчатой линией бревенчатого забора, все вдруг стали кричать и спорить о том, когда именно произошло превращение: кто-то настаивал на том, что лотошник оторвался от земли еще в виде человека, а лишь потом на его плечах прорвались широкие крылья; кто-то возражал, говоря, что лишь благодаря этим крыльям тот вообще смог оторваться от земли; часть публики молча ожидала, когда лотошник выскочит из-за Лесевой спины и, подхватив свой лоток, как ни в чем не бывало соскочит с подмостков.

Страсти кипели, бушевали, какой-то молоденький купчик даже подбежал к подмосткам, ухватил с оставленного лотка медовый пряник и, затолкав его за щеку, стал размахивать руками и подпрыгивать на месте, словно желая взлететь в наливающееся ночной синевой небо.

– Литать хочешь? Пиды до мене! – закричал Лесь, протягивая незадачливому прыгуну длинную мускулистую руку.

Тот подскочил к подмосткам и, когда Лесь подхватил его за ворот тулупчика, с силой оттолкнулся от плотно утоптанного снега и часто замолотил по воздуху богато расшитыми бархатными рукавами.

– Ну, лети, лети, сокол ясный! – воскликнул Лесь, подкидывая его ввысь.

– Лечу!.. Лечу!.. – восторженно завопил купчик, паря над толпой на широко раскинутых полах своего тулупчика.

Но тут случилось страшное: чешуйчатая голова тряпичного чудовища вдруг ожила, захлопала горящими глазами, распахнула зубчатую пасть и, выбросив огненный язык, поглотила летуна подобно жабе, смахивающей с лесной травинки зазевавшуюся мошку.

Впрочем, вздох, взлетевший над толпой, почти вмиг затих: все вспомнили рысьяка, обращенного в кучку золы и вскоре вновь появившегося перед публикой. И только несколько наиболее внимательных пар глаз заметили, что улыбка Леся на сей раз вышла несколько кривоватой и как будто выделанной. Причину этого выражения можно было, разумеется, приписать и игре огненных бликов на худой носатой физиономии лицедея, но, когда Лесь несколько раз беспокойно оглянулся на тряпичное чучело за своей спиной, даже самые беспечные стали догадываться, что здесь что-то неладно.

Чтобы остановить распространяющееся в толпе беспокойство, Лесь дал знак Ракелу, который тут же отбросил свой меч, спрыгнул на снег и стал неспешно прохаживаться перед публикой, вызывая желающих померяться с ним силами. Такие нашлись не сразу: трусливые смутьяны, исподтишка кидавшие в его спину мерзлые конские яблоки, в счет не шли. Впрочем, когда один из них не успел вовремя убрать за спину вскинутую в броске руку, Ракел в два прыжка перескочил через несколько рядов публики, поймал и сдавил запястье хама с такой силой, что тот сделался бледным как снег, раскрыл рот, но лишился чувств прежде, чем успел издать хоть единый звук.

После этого конские яблоки перестали вылетать из толпы, но желающих выступить против Ракела также не прибавилось. И лишь после того, как Лесь вынул откуда-то из-за спины увесистый кожаный мешочек и с легким характерным звоном стал подбрасывать его в ладонях, из второго ряда поднялся рослый бородатый детина с расплющенным носом и крестообразным шрамом на щеке. Это был тот самый Крыж, который уже однажды состязался с Ракелом в искусстве кулачного боя.

– Крыж!.. Крыж!.. – пронесся шепоток между рядами.

Между тем детина широким шагом переступил через головы сидящих и, не взглянув на Ракела, вразвалку подошел к подмосткам.

– Дай глянуть! – коротко то ли попросил, то ли приказал он, протянув руку к мешочку.

– Сперва это… того… – сказал Лесь, отводя руку с мешочком и указывая на стоящего чуть поодаль Ракела.

– А не жалко? – презрительным тоном спросил детина, небрежно кивнув в сторону воина.

– А чего его жалеть, дармоеда? – затараторил Лесь, звеня мешочком перед носом детины. – Монет жалко, я на них дюжину таких вояк найму!

– Ну коли так… – Детина повел плечами, обернулся и, сделав два длинных скользящих шага по направлению к Ракелу, резко выбросил перед собой кулак.

Ракел чуть отступил назад, но противник вскинул ногу, закрутился на месте и едва не угодил пяткой ему в висок. Ракел отвел голову и выставил ладонь, чтобы перехватить обтянутую заскорузлым сапожным голенищем лодыжку Крыжа, но тут ему в глаза блеснула короткая голубая вспышка, и вместо чужой ноги ладонь уловила лишь легкое сотрясение воздуха. Ракел тряхнул головой, вспышка погасла, но сам он едва успел увернуться от мозолистых костяшек, направленных ему в переносицу.

Владигор, следивший за поединком сквозь щель между шелковыми лентами, не заметил голубой вспышки, но промах Ракела показался ему странным. Детина дрался грубо, по-площадному, и такой опытный боец, как Ракел, мог без особого труда перехватить его руку или ногу, и если не сломать ее, то по крайней мере уложить противника лицом в снег и заставить его признать свое поражение без ненужной крови. Во время представлений лицедеям порой случалось так распалять толпу, что она начинала требовать настоящей крови, но Ракел всегда столь искусно усмирял самых яростных противников, что те кое-как уползали с площадки, а бешеные вопли зевак сменялись громовым хохотом при виде столь потешного зрелища.

Но на этот раз все выглядело иначе: Ракел едва успевал уворачиваться от прямых выпадов, промахивался и в конце концов получил такой мощный удар ногой в грудь, что отлетел к подмосткам, ударился лопатками о торцы досок и с кашлем выплюнул на утоптанный снег пенистый кровавый сгусток. Толпа взвыла, засвистала, а когда воин все же выпрямился и пошел вперед, выставив перед собой чуть согнутые ладони, в него полетели мерзлые конские яблоки. Странно было и то, что от них Ракел легко уворачивался, но стоило ему приблизиться к Крыжу на расстояние двух-трех шагов, как вновь стал наносить удары в пустоту, словно слепой или пьяный. Впрочем, это была не совсем пустота: наблюдая за Крыжом, Владигор сумел уследить момент, когда тот словно раздвоился и подставил под кулак Ракела своего призрачного двойника. Все случилось так быстро, что публика ничего не заметила, и только Берсень, стоявший рядом с князем, тихо присвистнул и процедил сквозь зубы:

– Дело не чисто, князь! Надо выручать, а то убьет, гад!

Словно в подтверждение этих слов, Крыж проскользнул между руками Ракела и, захватив обеими ладонями его затылок, с силой ударил коленом в лицо. Ракел даже не вскрикнул, а лишь бессильно раскинул руки и вцепился скрюченными пальцами в раскиданные повсюду комки конского навоза.

Но Крыж как будто не торопился торжествовать победу и, даже поймав мешочек, брошенный Лесем в его раскрытую ладонь, продолжал беспокойно стрелять по сторонам злыми маленькими глазками.

– Убью г-гада! – глухо прорычал Берсень, выхватывая нож и раздирая покров тряпичного чучела.

– Сиди! – приказал Владигор и резким рывком откинул тысяцкого от образовавшейся прорехи.

Крыж чутко повернул на шум маленькую низколобую голову, но упругие шелковые полосы уже слились в сплошную поверхность, которая в пляшущем свете факелов очень напоминала блестящий чешуйчатый покров Триглава. Ракелу, однако, хватило мгновенного замешательства противника, его плечи вздрогнули, одна рука врезалась детине в пах, пальцы второй, подобно острию меча, вонзились ему под его нижние ребра. Крыж захрипел, выпучил глаза и стал беззвучно хватать ртом морозный воздух, его рука, прижимавшая к колену голову Ракела, обмякла и плетью повисла вдоль тела. Ракел вскочил и так ударил Крыжа кулаком в висок, что у того глаза закатились под лоб, и он рухнул лицом в мерзлую навозную труху, обильно усыпавшую снежную площадку перед подмостками.

Переменчивая в своих пристрастиях публика взвыла, дождавшись желанной крови, в Ракела полетели монеты, и в этой суматохе никто, кроме Владигора, не заметил, как над поверженным Крыжом взлетело и тут же растворилось густое темное облачко, очертаниями похожее на распластанного на земле человека.

«Оборотень! – молнией мелькнуло в голове князя. – Вот почему Ракел не мог в него попасть – бил по двойнику!.. И все же достал, – каков молодец!»

Князь посмотрел на воина, который тем временем высвободил кожаный мешочек из закоченевших пальцев мертвеца и, развязав сморщенную горловину, стал на лету подхватывать летящие из публики монетки.

«Зачем им понадобился двойник? – продолжало вертеться в мозгу Владигора. – Убить Ракела? Но этой цели можно было достичь и более простым путем: яд, арбалетная стрела, пущенная из неприметной щели между оконными створками…» Князь посмотрел на высокие узкие окошки рубленых башен по углам княжьего двора, и ему вдруг показалось, что за темными слоистыми пластинками слюды скрываются угрюмые враждебные лица. И вдруг его осенило: живец! Туманный двойник, подставлявший под удары Ракела свои призрачные члены, как раз и был тем живцом, которого выставили на поединок в расчете, что он, князь, не выдержит и вступится за Ракела в тот миг, когда положение воина станет безнадежным.

А если бы он действительно не выдержал и вступился? Поединок с двойником труден, а победа либо вообще исключена, либо случайна, так как в бою почти невозможно отличить противника от его бесплотной копии – раба, отводящего на себя львиную долю направленных на хозяина ударов. Надо все время менять тактику: уходить в оборону, бить с упреждением, и не в ответ на каждый замах, а после целой серии обманных движений, приводящих противника в замешательство и заставляющих его начисто забыть о собственном двойнике и действовать самостоятельно.

И тут князь понял, что Ракел разгадал двойную ипостась Крыжа и сам пошел на плотный контакт, полагаясь на свое тело, способное выдержать удар конского копыта. Теперь воин неспешно прогуливался перед подмостками, а двое рысьяков, расталкивая публику локтями и коленями, тащили за ноги быстро задубевшего на морозе мертвеца.

– Ловко он его уделал, – прошептал Берсень, приблизившись к князю.

– Это точно, – сказал Владигор, прикрывая ладонью полыхающий аметист.

– Потеха продолжается! Кто еще желает принять участие? – восклицал Лесь, снимая перед публикой свою продырявленную шляпу и искоса поглядывая на поникшую голову нависшего над ним чучела.

Но на сей раз желающих не нашлось, в ответ на призывы из притихшей толпы даже стали долетать слабые выкрики, требующие вернуть поглощенного огнедышащим чучелом летуна.

– Да вин вже у своей хати з жинкой вечеряе! – отбрехивался Лесь, выстраивая на подмостках короб из плетеных щитов.

Когда короб был готов, он подскочил к самому краю помоста и, едва не падая на снег, стал с низкими поклонами призывать желающих испытать на себе чудо превращения. Публика отнеслась к этим призывам довольно прохладно, но лицедей вновь помахал в воздухе плотно набитым мешочком, и тогда к подмосткам, скрипя полозьями санок и втыкая в снег короткие заостренные трости, подобрался плечистый калека с побитым оспой лицом, на котором, как говорит синегорская пословица, бес по ночам горох молотил. Он вонзил наконечники тростей в торцы половиц и, оставив на снегу свои саночки, сильным движением перебросил свое мощное туловище к ногам Леся.

– Ну, давай превращай, мне терять нечего! – угрожающе прорычал калека, рывками подбираясь поближе к коробу.

– Никто ничего не теряет! Только обретает! – заверещал вдохновленный Лесь, бегая вокруг калеки и размахивая плетеной крышкой над его голым шишковатым черепом.

– Да что ты скачешь как блоха? – рявкнул безногий, направляя на Леся острые концы тростей. – Разорался тут: «теряет», «обретает»! Давай, живо!

– Момент! Момент! – трещал Лесь, ловко уворачиваясь от наконечников и со всех сторон окружая калеку плетеными щитами. Покончив с этим делом, лицедей нахлобучил сверху крышку и отвесил пару поклонов слегка оживившейся толпе.

После этого обычно наступал черед Берсеня: старый тысяцкий выходил из-за ширм с пучком длинных тонких дротиков и, встав в нескольких шагах от короба, начинал так быстро и ловко метать в него свое оружие, что вскоре короб становился похож на дикобраза. Когда Берсень удалялся за ширмы, Лесь обходил короб по кругу, дергал за торчащие наконечники и, протащив сквозь его плетеные стенки все дротики, откидывал крышку, из-под которой тут же выскакивал живой, невредимый князь.

Публика любила этот грубый, но впечатляющий номер, весь фокус которого состоял в том, что Лесь загодя преображал Владигора в безногого или какого-нибудь иного калеку, после чего князь затесывался в толпу и первым подскакивал к подмосткам на вызов лицедея. Если же кому-то случалось опередить его, князь страшно возмущался, протестовал, а если нахал продолжал настаивать, осаживал его силой.

Но в этот раз поединок Ракела настолько поглотил внимание князя, что, когда Лесь объявил «преображение», времени на перевоплощение в калеку оставалось в обрез. Его хватило лишь на то, чтобы провалиться в подпол, накинуть на себя кое-какую рухлядь, заляпать лицо жидким тестом, продавить в нем рваные шрамы и, завязав ноги узлом, всунуть их в вывернутый наизнанку винный бурдюк с двумя толстыми обрубками на местах бывших бараньих ляжек. Но когда Владигор в таком виде выбрался из-под подмостков и незаметно затесался в толпу, драться за место в плетеном коробе было уже поздно: крышка над шишковатой головой калеки захлопнулась и из-за ширм выступил Берсень с пучком дротиков.

Старый тысяцкий не сразу приступил к своему делу; сперва Лесь подозвал Ракела, воин вскочил на подмостки, вынес из-за ширм две высокие скамьи, после чего они вдвоем подняли короб за углы и установили его на высоте двух локтей над половицами.

– Какого черта он там засел? – сквозь зубы процедил Ракел, глядя на Леся и прижимая подбородком плетеную крышку короба.

– Я не вполне уверен в том, что внутри сидит именно он, – прошептал Лесь, ставя на скамьи край короба и поверх Ракеловой макушки подмигивая Берсеню.

Услышав их перешептывания, калека беспокойно заворочался внутри, грозя проломить своим грузным туловищем ветхое скрипучее дно, но, ощутив под собой твердые доски скамей, затих и стал смиренно ждать вожделенного преображения. Он, по-видимому, уже видел этот номер и настолько уверился в его подлинности, что не вскрикнул даже тогда, когда один из дротиков прошил короб насквозь и на подмостки капнула первая капля крови.

– Ох, мамочка моя! – прошептал Лесь, садясь перед коробом и закрывая от публики его набухающее кровью дно.

Тут и Берсень почуял неладное, а когда Ракел исподтишка сделал ему предостерегающий знак, стал искусно обметывать дротиками углы, оставляя нетронутым спрятанного внутри короба бродягу. Но было уже поздно: тот долго крепился, полагая, что кровопролитие входит в ритуал, когда же по его тучным членам побежал смертный холодок, выбил кулаками крышку, вцепился ладонями в борта, вскочил и, издав дикий вопль, опрокинулся на помост вместе с утыканным дротиками коробом.

Толпа замерла, и в повисшей над двором тишине раздался чей-то негромкий отчетливый голос.

– Третьего загубили, кровопийцы!

– Мы ж говорили: оборотни! – поднялся над притихшими головами Теха. – Да я ему, паскуде, вот этими руками все суставы повыдергивал, а ему хоп што! – Теха указал на Леся и возмущенно потряс взлохмаченной головой.

– Оборотни! Оборотни! – побежало по рядам. – Княгиню, мальчонку берегите! Изведут в момент, душегубы проклятые!

И словно в подтверждение этих слов, все три головы стоящего на подмостках чучела вдруг ожили, поднялись и стали медленно обводить публику выпуклыми горящими глазами. Толпа на миг оцепенела, потом взвыла на разные голоса и, сбившись в тупую плотную массу, ринулась к воротам. Тут сразу же образовалась страшная давка: последние ряды стали яростно напирать на передних и в конце концов со страху полезли по их спинам, плечам и головам. При этом ворота хоть и трещали, почти срываясь с кованых петель, но почему-то не подавались, удерживая толпу подобно плетеной верше, перегородившей протоку с идущей на нерест рыбой.

Откуда-то выскочили конные рысьяки, которые окружили толпу и стали беспорядочно, но весьма усердно хлестать плетьми по головам и спинам.

– Стой, болваны! Назад! – раздался вдруг громкий повелительный окрик.

Все замерли и обернулись. На крыльце, освещенном двумя факелами, стояла Цилла, а из-за ее плеча выглядывала смуглая сморщенная физиономия старичка в круглой бархатной шапочке. Старичок что-то шептал ей в ухо, поглядывая то на подмостки, то на сбившуюся перед воротами толпу, а Цилла внимательно слушала и кивала в такт его словам.

– Взять этих! – коротко приказала она, ткнув хлыстом в сторону подмостков.

Рысьяки мигом спешились и, бросив поводья, стали смыкать кольцо вокруг подмостков. Владигор, увлеченный к воротам вместе со всей толпой, потер плечо, слегка задетое конским копытом, и, обернувшись в сторону крыльца, стал прислушиваться к разговору между Циллой и старичком, в котором он без труда узнал исчезнувшего накануне Урсула. Князь также отметил, что старичок возник рядом с Циллой почти сразу же после того, как чучело на подмостках вяло осело и рухнуло под тяжестью трех своих голов.

– Здесь он, среди них, – шептал Урсул в самое ухо Циллы, – не мог он никуда уйти. – И указывал на подмостки, где плечом к плечу стояли Лесь, Ракел и Берсень. Остальные лицедеи сбились в тесную кучку в дальнем углу помоста и испуганно следили за подступающими к ним рысьяками. Лесь пытался как-то ободрить их, оглядываясь назад и делая успокоительные жесты, но попытки эти успеха не имели, так как силы выглядели слишком неравными и исход предстоящей схватки был явно предрешен: рысьяки неспешно лезли на помост, тащили из ножен кривые короткие сабли и даже не обратили внимание на гибель двух своих товарищей, сраженных дротиками Берсеня. Какой-то храбрец, вскинув саблю, бросился вперед и тут же рухнул, напоровшись на меч Ракела, другой закачался на краю помоста, пытаясь поймать ладонью рукоятку торчащего из горла кинжала, но места павших тут же занимали новые опричники, и медленно смыкавшееся кольцо из черных фигур неуклонно сокращало прорехи между ними.

Когда у Берсеня кончились дротики, а Лесь вогнал в чью-то глотку последний из своих ножей, князь уже хотел выскочить из толпы и броситься им на помощь. Но тут Урсул что-то прошептал на ухо Цилле, после чего та хлестко хлопнула в ладоши и приказала рысьякам взять лицедеев непременно живыми.

– Чтоб ни один волос не упал! – крикнула она. – Головами ответите!

Рысьяки покорно закивали пятнистыми шеломами с когтистыми лапами на скулах и, не дойдя до лицедеев около десятка шагов, взялись за руки и медленно пошли по кругу, захватывая в свою цепочку Лесевых помощников. Те сначала упирались, но, сообразив, что гроза миновала, не только крепко вцепились в ладони опричников, но и по ходу дела размотали шелковые полосы с рухнувшего чучела, образовав из них некое подобие кругового рыбачьего бредня, каким обводят камышовый островок, прежде чем выколотить из него затаившуюся рыбу. Теперь кольцо стало сжиматься быстрее, а когда Ракел сделал резкий выпад и попробовал прорвать его ударом меча, длинный клинок увяз в шелковых полосах подобно попавшей в паутину кораморе.

– Вяжите их! Вяжите! – истерически взвизгнула Цилла, хотя лицедеи и так уже почти исчезли среди кружащихся черных силуэтов.

– В петлю их, оборотней поганых!.. Березками разорвать!.. В срубе спалить!.. – нестройными выкриками поддержала ее толпа.

По мере того как кольцо смыкалось, народ понемногу смелел и вновь подтягивался к подмосткам, чтобы получше разглядеть момент пленения загадочных странников. Владигор, скользя по двору обледеневшим днищем бурдюка и упираясь в снег костяными шипами, нашитыми поверх грубых меховых рукавиц, полз в первом ряду. Он едва удерживался от того, чтобы выбраться из своего кожаного мешка и, вскочив на помост, разметать рысьяков мощными ударами ошипованных рукавиц.

Но князь и здесь не успел: когда до подмостков оставалось не более полудюжины шагов, рысьяки вдруг всем скопом навалились на лицедеев, так что все трое вмиг оказались погребенными под кучей черных копошащихся тел. Какое-то время из общей свалки еще доносились стоны и хрипы, но вскоре звуки борьбы затихли, черные тела рассыпались по сторонам, и посреди помоста остались лишь Лесь, Ракел и Берсень. Все трое были так плотно обмотаны шелковыми лентами, что напоминали высохших покойников из богатых каменных домовин Мертвого Города.

– Теперь-то никуда не смоетесь, голубчики! – прохрипел Теха, направляясь к подмосткам. – Теперь-то мы с Гохой душу отведем!

Когда он проходил мимо Владигора, князь как бы ненароком завалился на бок и упал Техе под ноги. Палач споткнулся, но вместо того, чтобы переступить через калеку, изо всех сил пнул его ногой в бок.

– Убогого убивают! – истошно завопил князь, перехватив Техину лодыжку. Спасите, люди добрые! Княгинюшка, заступница ты наша милосердная, не дай в обиду старого воина!

Теха испуганно задрыгал ногой, стараясь вырвать ее из крепких княжеских рук, но Владигор так круто вывернул его лодыжку, что старый палач взвыл от боли. При этом сам князь продолжал на весь двор вопить о своих бывших подвигах во славу Синегорья, бойко называя имена военачальников, под чьими знаменами ему доводилось проливать кровь, получать увечья и терять конечности. Своими воплями он заглушал крики упавшего на снег Техи, который теперь не только орал, но еще и отбивался от калеки, упорно тащившего палача к крыльцу княжеского терема.

– Вот, княгинюшка, погляди на изувера! – воскликнул князь, останавливаясь в двух шагах от крыльца и поднимая на Циллу искусно облепленное тестом лицо. – Что я ему сделал? С дороги, вишь, убраться не успел! Да кто он такой, чтобы воин старый перед ним стелился? Нет бы уважить ветерана, переступить, милостыньку подать, а он сразу ногой под ребро, изверг поганый! Заступись, матушка, одна на тебя надежда! Дай управу на душегуба!

Князь рывком швырнул хрипящего Теху к ногам Циллы, а сам раскинул руки и распластался перед крыльцом.

– Кто такой? Откуда взялся? – поморщилась Цилла, брезгливо отпихнув ногой Теху и указав на князя концом орехового хлыстика.

– Сей час, владычица, сей же час все узнаем! – угодливо заюлил подскочивший сбоку Дуван.

Он сбежал по ступенькам и, склонившись над Владигором, стал внимательно рассматривать его грязное, покрытое рваными шрамами лицо.

– Я ж все сказал, матушка! – взмолился князь. – С Берсенем-тысяцким берендов воевал, а сколько волкодлаков положил, так тому и счету нет!

– Молчи, голова гудит от твоих воплей! – перебила Цилла. – Узнал, Дуван?..

– Не припомню такого, – пробормотал казначей. – Всю голытьбу, конечно, не упомнишь, мало ли их на зиму в Стольный Город сползается, но этого первый раз вижу… Конечно, шрамы и все такое, но я на ихние рожи памятливый – нет, не видал такого!

Дуван решительно выпрямился и, обратившись к заполонившей двор толпе, громко и отчетливо произнес:

– Эй, вы! Пьяницы, ворюги, бродяги и прочая сволочь! Гляньте на этого придурка и скажите, под какими заборами, в каких канавах и кабаках вы его встречали? Как тебя звать-то, голь перекатная?

Дуван хотел было впиться ногтями в князево ухо, но, оглянувшись на Теху, отдернул руку и даже убрал ее за спину.

– Осипом меня звать, – улыбнулся Владигор, подняв глаза на своего бывшего казначея.

– Осипом его звать, – как эхо повторил казначей, повернувшись к Цилле.

– Не слыхали про такого!.. Не видали!.. Берсень удальцов по всему Синегорью набирал, может, и этого в каком-нибудь медвежьем углу подцепил – поди проверь! – раздались голоса из толпы.

– А че проверять! Сразу видать, парень за себя постоять может: вон какого бычка свалил – даром что убогий! – стали возражать другие.

– Кончай галдеж! – рявкнул Дуван. – Таких удальцов и по окрестным лесам довольно набрать можно! Ежели заплатить им хорошенько да петлей и плахой не грозить за прошлые дела!

Казначей еще раз подозрительно поглядел на Владигора, затем взбежал по ступенькам и, склонив голову перед Циллой, зашептал ей в самое ухо:

– Никто из наших Осипа этого раньше в глаза не видал!

– Ладно, хватит с ним возиться! После разберемся, – негромко пробормотала Цилла. – Закиньте его в шарабан для начала: через Сарай и через башню в медном сосуде проведем, а там посмотрим, что из этого Осипа выйдет…

Едва она произнесла эти слова, как ворота конюшни в дальнем углу двора широко распахнулись и из них выкатился шаткий скрипучий рыдван, обтянутый каким-то засаленным тряпьем и запряженный двумя мосластыми битюгами. По обеим его сторонам торчали из кованых петель два чадящих факела, а на козлах сидели двое опричников в черных зипунах и держали в руках по одной вожже, изо всех сил удерживая битюгов, запрокидывающих оскаленные морды и швыряющих под собственные копыта пену с закушенных удил. За их спинами торчали два щита, набитые на древки копий с обломанными наконечниками. На одном щите было косо и энергично начертано «Довольно!», на другом гнилушечно мерцало: «Доколе?».

Толпа восторженно взвыла, над головами взметнулись невесть откуда взявшиеся желтые тряпки с черными каракулями, порой весьма отдаленно напоминавшими буквы «Д», «О» и так далее, и голытьба с криками «Довольно!» и «Доколе?» всем скопом повалила под конские копыта.

Владигор хотел было, воспользовавшись суматохой, метнуться в сторону и на время затеряться в лабиринте рубленых построек княжеского двора, но едва он дернулся, чтобы высвободить из заскорузлого бурдюка завязанные узлом ноги, как двое рысьяков накинули ему на голову плотный мешок, заломили руки за спину и, стянув запястья кожаным ремнем, потащили к рыдвану.

– Не бойся, князь, все идет как надо, – вдруг услышал Владигор уже знакомый ему голос, без всякого напряжения перекрывший всеобщий гвалт.

«Я-то как-нибудь выкручусь, – мелькнуло в голове князя, – а как же они: Лесь, Ракел, Берсень? Вон их как запеленали – ни выскользнуть, ни выпутаться…»

– И с ними все будет в порядке, – заверил тот же голос. – Еще свидитесь…

– Когда? Где? – негромко вскрикнул князь, но тут сильные руки подхватили его под мышки, подняли в воздух и, раскачав, забросили в темное нутро рыдвана.

Ощутив под собой твердые доски настила, Владигор потер запястья друг об друга, высвободил руки из кожаных петель и, сорвав с головы мешок, приник к прорехе в ветхой обшивке рыдвана и увидел, что чуть поодаль, на помосте, в окружении темных силуэтов и редких чадящих факелов стоят в ряд три человеческие фигуры, от подбородков до пят обмотанные шелковыми лентами, а перед ними на низкой скамеечке сидят Урсул и Цилла.

– Кто из вас князь Владигор? – спрашивала Цилла, поочередно поднося к лицам стоящих факел на длинной костяной рукоятке.

Факел горел ослепительным белым пламенем, в свете которого лица пленников казались высеченными из белого мрамора. Сперва все трое молчали, но вдруг Лесь закрутился на месте, высвобождаясь из своих пут, и, когда шелковые ленты кольцами осели к его ногам, рухнул перед скамьей на колени.

– Не вели казнить, владычица! – истошно взвыл он, стуча лбом в подмостки. – Осквернил облик! Низко пал, пренебрег помазанием – перед быдлом плясал! Номера и прочее непотребство… Смилуйся, заступница, не бери греха на душу, отпусти на все четыре стороны, век престолом синегорским не соблазнюсь!..

– Этот, что ли? – пробормотала Цилла, оборачиваясь к Урсулу. – Рожа, правда, самая что ни на есть прохиндейская, но ведь они на такие дела мастера: такую образину из сырого теста сварганят, что сам черт не разберет, князь под ней или тать семикаторжный.

– Черт, может, и не разберет, а со мной нечего шутки шутить… – начал было Урсул, но тут доселе молчавший Ракел рывком расправил плечи, сбросил к ногам обрывки лент, шагнул вперед и поставил ногу на угодливо прогнувшуюся спину Леся.

– Хам! Самозванец! – высоким, звенящим от гнева голосом выкрикнул он. – До престола он, видите ли, не коснется! Недостоин, дескать, после добровольного унижения, отсохни его поганый язык! Со свиньями в хлеву тебе место, у лохани помойной, вор кабацкий! Престол синегорский от века в роду Светозора, отца моего, был, есть и будет во веки веков! Я сказал, князь Владигор Светозорович!

– Уж больно ты темен, Светозорович! – усмехнулась Цилла. – Рожу сперва умой и глаза протри, может, щелочки-то пошире станут да и очи посветлеют, а то черней ночи безлунной!

– Скитался, ветром-солнцем опаленный! Множество невзгод от лихих людей претерпел! – твердо произнес Ракел, упираясь в затылок Леся носком мехового сапожка.

– Каюсь, матушка! Каюсь, заступница! – прохрипел Лесь, вновь ударившись лбом в половицу. – Взыграла кровь воровская, хотел истинному, природному князю путь перенять, авось, думаю, пройдет номер, смуту заварю, а под это дело из рукава туза бубнового на стол – хрясь! Глядь, мгла развеется, а престол-то мой! А теперь сам вижу, пустая затея: как Владигоров сапог на спину мою встал, так и лопнула со страху кишка моя холопья!