Текст книги "Владигор. Князь-призрак"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 28 страниц)

Мне, собственно, это и было нужно. Я как бы в растерянности отвернулся от своего противника, подошел к краю барабана, бросил саблю на каменные плиты и стал неуклюже вытаскивать руку из ременных петель на обратной стороне щита. Предварительно я успел их подрезать, и теперь усиленно пыхтел и возился, делая вид, что мне никак не справиться с бронзовыми застежками. Я старался выглядеть перед толпой неловким воякой-самоучкой, чья предыдущая победа была не более чем случаем – коварным спутником воинского пути.

Мой новый противник, опасаясь возмущения толпы, не стал наносить мне удар в спину, но, наклоняя голову, я из-под собственного локтя видел, как его тень почти незаметно надвигается на меня, а руки плавно перемешивают воздух, словно собирая его невидимую массу в плотный ком, подобный шаровой молнии. (Я проходил послушание в одном из горных монастырей, где монахи такими сгустками выбивают кирпичи из старых, предназначенных на слом стен, и сам упражнялся в этом занятии, отступая от полуразрушенной стены до тех пор, пока удар собранной праны в полете не рассеивался настолько, что его едва хватало на то, чтобы погасить пламя свечи.)

Наконец я вслед за саблей сбросил и щит и резко обернулся к чимэю. Он ждал этого, но, обманутый моей неуклюжей возней, решил не тратить драгоценную прану и прикончить меня простым ударом кулака. Я ударил в его запястье ребром ладони, и кулак человека-дракона – так с языка киуджей переводится слово «чимэй» – прошел рядом с моим ухом, лишь слегка порвав мочку. Но условие «первой крови» касалось только моих противников, имевших право соскочить с барабана после первой царапины; мне же оставалось либо сдаться на маловероятную милость победителя, либо биться до еще менее вероятной победы. Так, во всяком случае, полагали зрители, восторженно приветствовавшие удар человека-дракона и не обратившие никакого внимания на выставленный мной блок.

А дальше все пошло как по-писаному, то есть так, как меня учили умудренные монахи: каждый уже по глазам противника угадывал его грядущий удар и успевал уйти от него с быстротой, сравнимой, быть может, лишь со скоростью мангусты, успевающей перехватить своими острыми зубами верхнюю челюсть бросающейся кобры и прокусить пластинчатую крышку ее черепа. Вскоре мой противник понял, что я не такой олух, каким представляюсь толпе, которая продолжала визгливо орать при каждом моем падении и требовать от своего кумира моей немедленной смерти. Со стороны могло показаться, что чимэй играет, как бы нарочно промахиваясь по противнику, который то и дело валится на спину и елозит у него под ногами, подобно налиму, ускользающему от рыбацкой остроги среди придонных камней. И лишь он сам понимал, что дело обстоит гораздо серьезнее, а потому начинал злиться и делать промашки, которые могли стоить ему жизни.

Я не сразу воспользовался его небрежностью, так как боялся, что он просто ставит мне ловушку, то выставляя неприкрытый бок, то оборачиваясь ко мне спиной при завершении бешеной вертушки. Бить по этим точкам было бессмысленно: сухие тренированные мышцы и набитая надкостница выдерживали любой удар, не пропуская его разрушительную силу в глубь тела. Оставалось только горло, точнее, то узкое место от подбородка до межключичной впадины, где нервно перекатывался острый хрящеватый кадык.

Достать это место было не просто: руки чимэя были длиннее моих на целую ладонь, а рассчитывать на то, что в пылу схватки он откроется, не приходилось. Чимэй так искусно и небрежно пресекал мои выпады, что порой я начинал опасаться, что он просто играет со мной, желая растянуть потеху в угоду беснующейся толпе. Но когда в желтых глазах человека-дракона промелькнул злой беспокойный блеск, я понял, что с этого мгновения малейшая оплошность может стоить мне жизни.

И тогда я подставился. Я вскочил на ноги, резко выбросил вперед ступню, промахнулся и, отбивая ответный выпад, чуть задержал свою руку над головой. Чимэю хватило этого мгновения: его удар был столь силен, что моя грудь чуть не треснула, подобно панцирю черепахи под конской подковой. Я отшатнулся и, упав спиной на барабан, широко раскинул руки. Мои уши чуть не заложило от рева толпы, единодушно требовавшей добить меня.

Но мой противник как будто не спешил это сделать. Наблюдая за ним сквозь полуприкрытые веки, я видел, как он красуется перед публикой, играя атласными мышцами и двумя пальцами подхватывая брошенные из толпы монетки. Он, казалось, совсем забыл обо мне, но это была забывчивость кошки, выпускающей из когтей пойманную мышь и настигающей ее при попытке к бегству. И потому стоило мне слегка пошевелиться и издать слабый стон, как мой противник тут же обернулся, подскочил и выставил пятку, направляя удар под мои нижние ребра. Я мгновенно подтянул колени к животу, ребром ступни ударил его в лодыжку и, когда он распластался в воздухе и на миг завис надо мной, воткнул свои чуть согнутые, наподобие тигриных когтей, пальцы в упругий бугорок кадыка. Я слышал, как хрустнули его шейные позвонки, но толпа лишь тогда поняла, что произошло, когда я столкнул с себя внезапно обмякшее тело, встал на ноги и поднял окровавленную ладонь, пальцы которой были украшены голубоватыми кольцами горловых хрящей противника. Так первая кровь и во второй раз стала последней.

Публика насторожилась. Мой третий соперник, прежде чем вскочить на барабан, упал на колени, воздел глаза к небу и несколько раз поклонился, касаясь лбом каменных плит и словно обнимая площадь широко раскинутыми руками. Толпа молча следила за его действиями и не издала ни звука даже тогда, когда мой противник встал напротив меня, держа за спиной два чуть изогнутых клинка с длинными, плотно обмотанными кожей рукоятками. Оба меча были совершенно одинаковы, но, предоставляя мне право выбора, мой соперник демонстрировал благородное желание драться на равных.

Я указал на его левое плечо, и уже по той ловкости, с которой он перебросил мне избранное оружие, понял, что поединок будет долгим, но исход его решится в одно мгновение. Так и случилось: обнажив мечи и отбросив ножны, мы разошлись по краям барабана и стали медленно двигаться по кругу, плавно и почти незаметно перенося босые ступни над туго натянутой кожей мембраны. Порой кто-нибудь из нас делал молниеносный выпад и тут же отступал, не скрещивая свой клинок с предупредительно выставленным клинком противника. Мы дрались не мечами, а, скорее, глазами, мгновенно выдающими наши взаимные намерения и тщательно выискивающими слабые места в невидимо окружающей каждого из нас оболочке.

В толпе стали раздаваться нетерпеливые возгласы глупцов, обвиняющих нас во взаимной трусости, но знатоки продолжали молча следить за нашим плавным танцем, больше похожим на брачную пляску журавлей, нежели на смертельный поединок. Но когда я сунул свой меч под мышку и, не выпуская рукоятки, локтем прижал к ребрам нагревшийся на солнце клинок, даже знатоки возроптали, решив, что я без боя признал свое поражение в расчете на великодушие противника и переменчивый нрав толпы.

Для окончания покаянного обряда и сохранения жизни мне оставалось лишь сдвинуть пятки и склонить голову, после чего нанесение смертельного удара ложилось на убийцу таким бесчестьем, смыть которое могло только долгое, почти пожизненное, покаяние в уединенной пещере.

И он решил упредить мое покаяние: его меч сверкнул под моим подбородком и готов был коснуться моей груди. Острие рассекло кожу на ключице, кровь брызнула на грудь, но в тот миг, когда должен был последовать второй удар, я шагнул вперед и, вывернув клинок из-под локтя, по рукоятку вогнал его в грудь моего противника.

Первая кровь – последняя кровь. Она хлестала из-под крестовины меча, била из спины, где вышло острие, а противник стоял и смотрел на меня, все еще не веря в наступающую смерть. Он, по-видимому, так и не смог смириться с этим фактом и умер с тем же недоумевающим выражением на лице. Когда мертвец стал валиться на меня, я разжал руку и отступил в сторону, оставив меч в его теле. Набалдашник рукоятки ударил в мембрану, труп повалился на бок и с глухим звуком рухнул на каменные плиты, как бы подчеркнув тишину, тяжело нависшую над площадью. А я поднял голову и вдруг увидел в центре белого небесного свода лик Всемогущего. Я не могу описать Его лик словами, и не потому, что у меня их не хватит, – мне не дано этого права. Но я видел Его так ясно, как будто Он был всадником, вечно скачущим мне навстречу и вечно остающимся передо мной на расстоянии полета копья. И вдруг Он преодолел этот путь: золотой луч солнца протянулся ко мне и, коснувшись полученных ран, мгновенно облегчил мои страдания. Я подумал, что это грезы, но, дотронувшись до луча, ощутил под пальцами твердую пылающую округлость золотого древка. Я захотел ухватиться за него, чтобы вознестись над оазисом и опуститься где-нибудь в безлюдном месте, но копье обожгло мою ладонь и исчезло, вновь обратившись в прозрачный солнечный луч. Я поднял голову и увидел, как бесстрастный лик Всемогущего постепенно тает в опаловом небесном сиянии, не сводя темных глаз с моего изумленного лица.

Постепенно в толпе стал нарастать недовольный ропот. Кто-то крикнул, что я победил всех своих соперников исключительно хитростью и вероломством, но ему тут же стали возражать, до тонкостей разбирая каждый поединок. Вскоре спорщики настолько увлеклись, что почти перестали обращать на меня внимание и подбегали к барабану лишь затем, чтобы указать на предсмертное положение того или иного моего противника. Порой они даже просили меня подойти ближе и наклониться, чтобы получше рассмотреть свежие потеки крови на моем теле.

Один бойкий, сухонький, дочерна загорелый старикашка, по-видимому из бывших конных лучников, ловко вскарабкался на плечи угрюмого, покрытого шрамами ветерана и, оказавшись на одном уровне с моим лицом, коснулся пальцем глубокой царапины, оставленной на моих ключицах мечом последнего противника. Коснулся и остолбенел, намертво стиснув коленями впалые виски ветерана и протянув ко мне сморщенную ладошку, по глубоким линиям которой вместо ожидаемой крови растекался благоухающий елей.

– По-помазанник!.. – дрожащим голосом пробормотал он, стряхивая оцепенение и глядя перед собой выпученными от ужаса глазами.

Суми, не сводившая с меня глаз, не только услышала приглушенное восклицание старца, но и разглядела капли елея, просочившиеся между его пальцами.

– Эй, ты! – крикнула она ветерану, подпиравшему плечами толстые подошвы стариковских сандалий. – Вези ко мне своего хозяина, сдается мне, что с ним неладно!

Ветеран послушно повернулся на зов и пошел к Суми, высоко поднимая прямые ноги и стуча босыми ступнями по горячим каменным плитам. Старичок легко, по-кавалерийски, пригнулся к его низколобой голове, сжал благоухающую елеем ладонь и испуганно сунул темный жилистый кулачок за пазуху своего шелкового халата.

Толпа притихла и, неким таинственным чутьем поняв, что сейчас произойдет самое главное, уставилась на скрюченного старичка, испуганно запахивающего на груди полы халата.

– Дай руку! – спокойно приказала Суми, щелчком хлыста заставив ветерана опуститься на колени.

Старичок заюлил, замычал, вертя голой, как страусовое яйцо, головой, но, когда толпа угрожающе загудела и стала медленно надвигаться на него со всех сторон, выдернул кулак из-за пазухи и палец за пальцем разжал его перед лицом плясуньи.

Я увидел, как тягучие капли елея упали на преклоненные колени ветерана и, оросив страшный рваный шрам, пересекающий его жилистое бедро и уходящий под бахромчатый край грубой штанины, разгладили сморщенную кожу, не оставив на ней даже бледной извилистой царапины.

– Чудо!.. Чудо!.. – восторженно зашептали в толпе.

Какой-то убогий даже протиснулся к ветерану, вытягивая перед собой высохшую до локтя руку.

– Исцели!.. Исцели!.. – запричитал он, подскакивая на каменных плитах и страшно выкатывая на старика желтые, подернутые кровавой сеточкой бельма.

Старик дернулся, сунул сжатый кулак за пазуху и даже попытался соскочить с плеч ветерана, но Суми так щелкнула хлыстом по его голове, что над кустистой бровью выступила кровь и через темя до затылка протянулся буро-лиловый жгут.

– Исцеляй! – резко выкрикнула она. – А то небось решил лавочку открыть на старости лет? Благодатью божией торговать, да?!. Так-то ты готовишься к встрече со Всемогущим!

– Я что… Я ничего… это все он, он!.. – жалобно заскулил старик, указывая на меня пальцем. – Я только тронул, вот совсем чуть-чуть, там, где кровь, а оно само потекло… Вот!

Он вытащил руку из-за пазухи, разжал кулак и простер над лицом убогого открытую ладонь, с которой неостановимо стекали прозрачные капли. И как только они упали на бельма страждущего, кровавая сетка между вывернутыми веками лопнула, и из трещин блеснули темные агатовые зрачки.

– Вижу!.. Я снова вижу! – вскричал калека, подставляя под капающий елей сухую, как птичья лапка, руку.

И вновь свершилось чудо: едва капли коснулись обтянутых кожей костей, как сухие мертвые жилы стали набухать живой, пульсирующей плотью, и вскоре потрясенный калека осторожно приблизил к лицу ладонь и слабо пошевелил перед глазами ожившими пальцами. Еще не вполне веря в случившееся, он положил исцеленную ладонь на изъеденное проказой бедро, а когда поднял ее, потрясенная толпа увидела, что гнойные язвы покрылись шелушистой корочкой, которая тут же отпала, обнажив розовые пятна молодой кожи.

И тут началось совершеннейшее безумие: слепые, безногие, горбатые и прочий увечный люд буквально разорвали плотное кольцо зрителей и подступили к старику, который все так же сидел на плечах ветерана, испуганно обхватив ладонями его низкий шишковатый лоб.

– Исцели!.. Исцели!.. – яростно вопили калеки, потрясая своими обрубками и так брызгая слюной, что вслед за ней из их ртов нередко выскакивали гнилые пеньки сточенных до основания зубов.

Старик отмахивался, походя на большую обезьяну, спасающуюся от полчища крокодилов на кочке, заливаемой ливневым половодьем. А когда калеки подступили к нему совсем близко и даже стали хватать за шелковые полы халата, он выпрямился и принялся махать рукой, стараясь стряхнуть с пальцев хоть каплю исцеляющего елея. Но на этот раз у него ничего не вышло, – по-видимому, вся целительная сила ушла на первого убогого.

– Скрывает!.. Хочет лавочку открыть!.. Тащи его вниз!.. Рви!.. – яростно взревели калеки, ухватившись за халат и раскачивая старика из стороны в сторону.

– Бес!.. Нечистый!.. – вдруг истошно завопил он, указывая на меня. – Это он силой бесовской убивает, силой бесовской исцеляет!..

Толпа притихла, и все головы повернулись в мою сторону.

– Врешь, старик! – вдруг раздался в тишине отчетливый голос Суми. – И вы все слепцы, ибо печать на пианге видите, а знамений небесных не разумеете! Разве чудо, что слепой прозрел и расслабленный исцелился, – это и врачам доступно, и ловким обманщикам, собирающим деньги с легковерных!

Услышав эти слова, толпа вновь угрожающе загудела и обступила исцеленного, разглядывая его пристальными, недоверчивыми взглядами.

– О, маловеры! – насмешливо продолжала Суми. – Хотите пожать то, что не сеяли, и найти там, где не прятали! Вот перед вами человек: не вы ли кричали, что он вознес хулу на Всемогущего?!.

– Вознес!.. Вознес!.. – зароптали отдельные голоса.

– Так почему он еще жив – не разумеете?! – торжествующе воскликнула Суми, указывая на меня.

– Бесовской силой! – выкрикнул кто-то.

– Да отсохнет твой поганый язык, маловер! – яростно оборвала Суми. – Имеющий уши да слышит: Всемогущий сотворил величайшее чудо – сделал бывшее небывшим! Сей человек жив, и не было из уст его хулы на Всемогущего!

Дальнейшее вообще трудно поддается описанию, и потому я буду краток. Толпа ринулась ко мне и, плеща подобно волнам, бушующим вокруг одинокого утеса, оторвала от каменных плит огромный барабан и вместе со мной вознесла его над площадью. Где-то внизу я видел торжествующую улыбку Суми, темное лицо окруженного телохранителями торговца, скрюченного старичка, словно приросшего к плечам ветерана, и еще чей-то широко открытый рот с высохшим червяком языка в красной сводчатой арке гортани. Они уже ничего не просили – их разноголосые вопли сами собой слились в единый торжествующий гимн. Беснующаяся у моих ног толпа обратилась в стройное шествие, трижды обогнувшее площадь и по широкой улице направившееся к единственным воротам в западной стене. Стоя на барабане, я видел, как ускакавшие вперед всадники бросают своих коней и, вскарабкавшись на арку, оплетают ее неизвестно откуда взявшимися цветами. Все давно позабыли о том, что утро началось с торга между измученным странником и почтенным владельцем караванного пути за красивую рабыню, сперва покорившую их своим танцем, а теперь самозабвенно пляшущую на раскаленном булыжнике впереди шествия.

Лишь старый торговец остался верен себе. Он неожиданно возник в воротах перед осыпаемой розовыми лепестками плясуньей и что-то крикнул мне поверх ее головы. Суми остановилась, тяжело дыша и повернув к нему красивую голову, вслед за ней замерло и все шествие.

– Я согласен, – повторил торговец, когда шум окончательно утих.

– На что? – спросил я, покачиваясь на краю шаткого барабана.

– Ты предлагал мне эту красавицу за ночлег, – напомнил он. – Я согласен.

И тут только до меня дошло, что, несмотря на происходящее, Суми все еще остается моей собственностью, моей рабыней, так же как и я, невзирая на все мои подвиги и высокое воинское звание, остаюсь беглым рабом императора. Взять свои слова назад я не мог – среди торговцев это считалось страшным бесчестьем, почти клятвопреступлением, искупить которое можно было, лишь став добровольно и на всю жизнь рабом обманутого торговца. При этом ценность предмета торга была совершенно не важна: я встречал на рынках ветхих от старости рабов, все преступление которых состояло в требовании одной-двух горсточек риса сверх уже условленной цены. Впрочем, был один законный способ отказа от сделки: я мог убить Суми и выплатить торговцу стоимость его ночлега деньгами. Но я не сделал этого, и не потому, что у меня не было денег: любой из присутствующих купцов готов был тут же нанять меня и рассчитаться со всеми моими долгами. И потому я сказал:

– Бери ее, я согласен!

С этого момента она вместе со всеми своими драгоценностями принадлежала ему, а я вновь был свободен и волен идти куда мне вздумается. Когда желтолицый евнух торговца покрыл голову Суми густой складчатой накидкой и подвел ее к новому хозяину, тот ласково назвал ее Силлой и кивком головы приказал возглавлявшему шествие флейтисту возобновить свою игру. Тот с готовностью тряхнул густыми черными кудрями и, припав губами к мундштуку своего инструмента, огласил воздух визгливым торжествующим свистом.

Процессия тронулась, меня вынесли из-под арки и, установив барабан на обочине, стали закидывать горстями монет разного достоинства и происхождения. Они ударялись о мою кожу, со звоном опадали к ступням, а я немигающими глазами смотрел на заходящее за гребень бархана солнце. Когда гора денег поднялась выше моих щиколоток, монетный дождь стал ослабевать, и вскоре вовсе прекратился, а толпа, пресыщенная моей бесстрастной неподвижностью, потянулась обратно в ворота. Я равнодушно смотрел в их плоские затылки, подобные булыжной мостовой под копытами скачущего коня. Перед уходом они, разумеется, собрали из-под моих ног почти все деньги, оставив между ступнями не больше горсти серебряных монеток – дневное подаяние калеки-ветерана, сидящего при вратах по милости стражников, прозревающих в нем свое возможное будущее.

Когда последний человек вошел под арку и стража со скрипом затворила тяжелые створки ворот, я собрал монетки с поверхности барабана, спрыгнул на песок и, подойдя к стене, стал разглядывать их в тусклом свете масляного факела. Все они были одинаковы: на одной стороне красовался дракон, другую украшало тонкое чеканное изображение лотоса, – это были деньги моего императора. Я понял это как знак свыше, переночевал под стеной, наутро вошел в ворота как простой наемник, купил коня, подержанную саблю и, отыскав караван, идущий в пустыню, нанялся в телохранители к его хозяину. Он не узнал во мне вчерашнего победителя и предложил до смешного низкую плату. Но мне было все равно: я хотел вернуться к своему императору и не отважился идти через пустыню в одиночку.