Текст книги "Владигор. Князь-призрак"

Автор книги: Александр Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

– Что ты несешь?! Какое такое всеобщее Воскресение? – перебила Любава. – А за иглу тебе хвататься вообще не след – не мужское это дело!

– А кто ж мне рукав пришьет? Ты, что ли? – растерялся Филимон. – Княжеская ли это забота?

– Я порвала, я и пришью, руки, чай, не отсохнут, – усмехнулась Любава. – Одно мне растолкуй: что ты над этим тряпьем так трясешься? Им разве что горшки с простоквашей от жаб закрывать.

– Что ж я, по-твоему, голый летать должен? – смутился Филька. – Это нетопырь ушастый шкуру свою меж пальцами растянет – и полетел, а я хоть с виду такая же ночная тварь, как и он, однако к благородному птичьему сословию принадлежу! Нас без перьев стихия не держит.

Филька провел рукой по обрывку рукава, и вместо ткани Любава увидела плотный, блестящий слой перьев.

– Так, выходит, все это твое тряпье… – начала Любава.

– Именно так, Любушка, – вздохнул Филька, – ты уж прости, что я к тебе в этой затрапезе являюсь, но так устроен мир: лики Природы изменчивы – Основа едина.

– Что-о?! Откуда ты слов-то таких набрался? – изумилась Любава. – Всеобщее Воскресение?.. Основа?..

– Долго рассказывать, княжна, – сказал Филимон, повернувшись к огню. – Дай иглу да отвернись, пока я рукав пришиваю. Заодно поведаю, кто меня стрелкой угостил, а ты потом берендам своим скажешь, чтоб береглись. Пожили без забот, и шабаш – завелась опять в Синегорье нечистая сила!

– Говори, только рубаху сперва мне отдай, – сказала Любава, стянув с постели тонкое шерстяное покрывало. – Вот возьми, прикройся, а то от камина жар, а по полу холодком тянет.

Княжна бросила Фильке покрывало, и, пока оно летело и разворачивалось в воздухе, тот успел стянуть рубаху. Потом Филька подхватил покрывало за углы, завернулся в него, уселся на низкой скамейке и, уткнув подбородок в колени, уставился на Любаву круглыми желтыми глазами.

– Лихо у тебя выходит, я бы так не смог, – сказал он, глядя на пальцы Любавы, сноровисто мечущие петли через составленные края ткани.

– Кто к чему приставлен, – сказала княжна, упираясь ноздреватым наперстком в игольное ушко. – Ты не тяни, рассказывай! Какая такая нечисть твое крыло попортила?

Филимон начал рассказ с того момента, когда он вылетел из окна Любавиной опочивальни и отправился на поиски исчезнувшего Владигора. Не желая изумлять народ видом летающего среди бела дня филина, Филимон полетел не к Посаду, а направил свой путь к высокому утесу над Чарынью, где у него была припасена кое-какая одежка, и, приняв человеческий облик, вырядился коробейником, торгующим с лотка всякой дребеденью, до которой так падки ребятишки и молодые девки. Нехитрый этот скарб хранился у Фильки в дупле корявого раскидистого дуба, посаженного, если верить вырезанной на его коре надписи, еще самим Даждьбогом. Подтвердить или опровергнуть это утверждение не могли даже самые древние синегорские старики, помнившие могучее дерево и надпись на его стволе с раннего детства и, в свою очередь, слышавшие легенду о чудесном происхождении дуба от своих дедов. Но когда какой-либо насмешливый залетный чужак вдруг высказывал сомнения в ее достоверности, его приводили на вершину насыпанного на поляне кургана и, показав обугленные, расщепленные молниями сосны в округе, переводили его скептический взгляд на кудрявую верхушку дуба, одиноко растущего на утесе, круто нависавшем над излучиной Чарыни.

– Спокон веку стоит, – говорит чужаку, – и ни одна молонья его не тронула! А в грозу они над рекой так и полыхают, так и вьются, и, ежели какая в воду жиганет, вся река от всплывшей рыбы белая делается!

Филька давно заметил за дубом это свойство и всегда пережидал непогоду в его сухом теплом нутре. Здесь хранились у него резные шкатулочки с иголками, нитками, разноцветными пуговками, бусами, дешевыми цепочками и перстеньками с мутными, грубо ограненными камешками. Здесь же висел на гвозде лоток, составленный из тонких липовых дощечек и разделенный на ячейки легкими берестяными перегородками. На этот раз Филька обвязал голову белым платком, надел длиннополый кафтан, набил его обширные карманы липкими леденцами, орехами, курагой, изюмом, черносливом, тыквенными семечками, слоистыми кусочками халвы и, перебросив через шею кожаный ремень лотка, выбрался из дупла на толстый сук, с которого свисал обрывок веревки. Но прежде чем спускаться по нему на землю (случалось, он забывался и, расправив руки, соскакивал вниз, больно ударяясь пятками о выпирающие из травы корни), Филька снял с шеи лоток, скинул с плеч тяжелый от всевозможных сластей кафтан и, повесив это хозяйство на сук, быстро вскарабкался по ветвям на верхушку дуба.

Округа легла перед ним как на ладони: Посад, верфь, пристань, городская стена, дощатые коньки крыш, крытые липовой щепой купола пестрели белыми полотнищами, в посвист ветра вплетали пронзительные переливы погребальных рожков. Груженные сучьями телеги редкой вереницей тянулись к пологому берегу, где уже перекладывали сосновыми жердями зев огромной могилы, куда должны были провалиться жаркие останки похоронного кострища. В косых извилистых щелях между городскими крышами Филька видел шапки, плечи, согнутые спины; по мере приближения к княжьему двору все это сливалось в единые потоки, где даже его зоркие глаза переставали отличать плоский картуз скорняка от круглой войлочной шапочки портного или закопченного кожаного шлема кузнеца.

Перед княжьим двором потоки сбились в плотную толпу, напиравшую на ворота и по одному человеку втекавшую в приотворенную калитку. Соваться туда с лотком было глупо: липовые дощечки вмиг бы хрустнули, сдвинув берестяные перегородки и сбросив в подножную грязь весь Филькин товар. Но даже если бы ему и удалось без ущерба для своего товара пробиться к калитке, привратники не впустили бы его во двор, опасаясь, что пряный дух лотка будет отвлекать народ от печальных, подобающих обстоятельствам мыслей. А оставлять лоток перед воротами было все равно что бросить его под копыта конского табуна, когда он после долгой зимней сухомятки впервые вырывается из городских ворот, чтобы полакомиться свежей весенней травкой на влажных пойменных лугах. А без лотка Филька выглядел обыкновенным городским зевакой и бездельником, который одним своим видом мог внушить смутные подозрения проезжающему опричнику.

При Климоге этого было вполне достаточно, чтобы накинуть на плечи прохожего волосяной аркан и, приторочив к седлу, доставить в княжеские покои, откуда, как известно, было всего два пути: в каменный мешок или на купеческую ладью, где пленника приковывали к веслу, чтобы он сам доставил себя на один из невольничьих рынков в низовьях Чарыни.

Владигор, придя к власти, прекратил эти безобразия, но теперь, когда его трон как бы повис в пустоте, лопнули и невидимые цепи, сковывавшие злую волю княжеских подручных. Кроме того, зоркие глаза Фильки различили среди кожаных и стальных шлемов незнакомые ему доныне рысьи колпаки, которые, как ему показалось, более всего суетились при вратах, разгоняя и оттесняя толпу при приближении знатного боярина с пышной свитой. И лишь в одном месте мог в тот день появиться Филька, не навлекая ничьих подозрений и не рискуя своим переполненным лотком: на речном берегу, где вокруг складывающейся поленницы уже собирался пестрыми кучками городской люд. Добраться туда берегом было делом получаса, но, взглянув на мутное солнечное пятно в слоистой пелене туч, Филька решил, что спешить ему некуда, и потому, спустившись с верхушки дуба, не соскользнул на землю по обрывку веревки, а опять нырнул в дупло вместе со своим лотком, спрыгнул на прикорневую труху и прикорнул на ней, прикрывшись длиннополым кафтаном. Перед тем как задремать, он опять перебрал в уме все последние события и, уверив себя, в том, что князь Владигор жив, а вместо него в дубовой домовине лежит тонко сработанная бездушная кукла, спокойно уснул.

Проснулся Филька от звуков раздраженной человеческой речи: несколько всадников, звеня о стремена бронзовыми дужками шпор, неторопливо подъезжали к дубу со стороны леса.

– Ты, Кытя, хоть заметил, сколько их было? – спрашивал один, шлепая по шее своего коня.

– Сам бы и считал, – мрачно бурчал в ответ другой. – Нет опричь тебя дураков на ножи лезть.

– Эт-та точно, – подхватывал третий. – Особливо у них там один ловкий: как метнет клинок – и готово, оттаскивай!

Всадники остановились под дубом, спешились и, переплетя путами бабки своих коней, расселись на корнях, выпирающих из пожухлой травы вокруг ствола. Филька привстал и, приложив ухо к внутренней стенке дупла, затаил дыхание. Из дальнейшего разговора он понял, что утром на пристани появился какой-то смельчак, который не только освободил схваченного на ладье бродягу, но и ушел с ним от погони на захваченном у казначея жеребце. Правда, успех этого дерзкого бегства опричники объясняли тем, что в лесу разбойника поджидали сообщники, которые и отсекли погоню, завалив ей путь заранее подрубленными соснами, но это объяснение отнюдь не утешало перепуганных вояк, а, напротив, обязывало в кратчайшие сроки уничтожить шайку вместе с ее отчаянным главарем.

– В гнезде их брать надо, – говорил один, шумно хрустя соленым огурцом и передавая другому фляжку с водкой, – место засечь, тропы самострелами да ямами загодя перенять, Заморочный Лес обойти и всей силой из глуши навалиться: ни один не уйдет – кто на на месте не ляжет, тот под стрелу или в яму угодит!

– Не хвались прежде времени, – возражал голос Кыти, имевшего, по-видимому, большой опыт в такого рода делах.

– А чё ты, Кытя, за них стоишь? – раздавался захмелевший голос третьего. – Ты, часом, не из ихних будешь?

– Прикуси язык, Зуда! – зло обрывал Кытя. – Я ж не посмотрю, что ты зенки залил, – вырву и матушке твоей на могилку снесу, пусть посмотрят, какой на ней бурьян вырос – гадюка не проползет!

– Ты матушку мою не трожь! – ревел Зуда, царапая непослушными ногтями застежку кинжальных ножен.

– Но-но, куда ручонки запускаешь! Завел манеру: чуть что, сразу за ножик!! – строго восклицал Кытя. – Повадился кувшин по воду ходить!..

Но это предостережение уже не смогло охладить ярость захмелевшего Зуды: за стенкой дупла послышался шум короткой драки; Филькино ухо вздрогнуло и загудело от удара тела о дубовый ствол. Внезапно все стихло, а затем до его слуха донесся голос Кыти:

– Ох и дурак же ты, Зуда! Как жил дураком, так от своей дурости и помер! Скажи, Кукарь?

– Это ты считаешь, что от дурости, – отозвался тот, – а кто увидит, что у него из-под сердца нож торчит, по-своему рассудит. Дурость-то из покойника вместе с душой выходит и, стало быть, на мертвом челе не просвечивает, а нож – вот он!

– А этот нож ты вблизи видел? – прошептал Кытя так тихо, что Филька едва разобрал его слова. – Глянь, какой знак у него на рукоятке вырезан!

За стенкой дупла на миг стало тихо, затем Филька услыхал свистящий шепот Кукаря:

– Князя Владигора знак! Откуда он у тебя взялся?

– Из тела Биндюги выдернул, царство ему небесное! – прошептал Кытя. – Чтоб ему там ни дна ни покрышки! Полез поперек батьки, вот и получил по усердию! Надо бы вечерком съездить забрать его с засеки, а то вороны глаза повыклевывают…

– Так, выходит, тот главарь… – присвистнул Кукарь.

– Знать не знаю, ведать не ведаю! – буркнул Кытя. – Мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и… Ой! Ты чё, Кукарь, сдурел?! За Зудой захотел?

Вместе с этим восклицанием до слуха Фильки донеслась частая череда глухих ударов и одышливый голос Кукаря.

– А теперь ты меня лупи, – приказал он Кыте, – да так, чтоб крови побольше брызнуло, но не до смерти, – не мне тебя учить!

– Понял, – угрюмо вздохнул Кытя. – Ну, держись, Кукарь!

Вслед за этим Филька услышал несколько хлестких смачных ударов, потом опять раздался голос Кыти:

– Может, подвесим Зуду? Тут и веревка есть, вон, на суку.

– Это можно, это дело хорошее, – степенно согласился Кукарь. – Мы, дескать, из ихних лап вырвались, так они по злобе эдакое непотребство и учинили.

До слуха Фильки опять донеслась возня, кряхтенье, вздохи и шорох пыльной травы под тяжестью мертвого тела. Потом опричники подогнали коней, вскочили в седла и, завязав петлю на конце веревки, просунули в нее голову несчастного Зуды. Кытя хотел было выдернуть нож из его тела, но хитрый Кукарь отсоветовал ему делать это, сказав, что, когда тело обнаружится, метка на рукоятке как раз и будет самым существенным доказательством того, что их товарища прикончили разбойники. Кытя, бывший, по-видимому, любителем хороших клинков, начал было возражать, особенно упирая на княжеский знак на рукоятке, но Кукарь и тут урезонил его, говоря, что чем больше путаницы возникнет в мозгах тех, кто обнаружит подвешенного Зуду, тем ему, Кыте, будет лучше.

– Ого, скажут, какие ловкачи: клинок покойного князя Владигора где-то раздобыли! А где, интересно знать? Как об этом задумаются, так про Зуду никто и не вспомнит!

– Хитер ты, Кукарь, ох хитер! – восклицал Кытя, для порядку одергивая кафтан на висящем покойнике.

– Вот только с конем его что делать, не знаю, – сказал Кукарь. – Надо бы распутать да подальше отогнать. Ежели увидят его поблизости, могут подумать, что здесь дело нечисто…

– В Чарынь его! Камень на шею, да в омут! – воскликнул Кытя. – Раки от него за зиму одни кости да подковы оставят!

Пока они разговаривали, Филька тихонько поднялся по стволу и выглянул в дупло. Зуда мешком висел в петле, склонив к плечу взлохмаченную голову, а Кытя и Кукарь уже подступали к его спутанному коню, видно почуявшему опасность и норовившему повернуться к преследователям задом. Но когда Кытя и Кукарь разделились и стали обходить коня с двух сторон, умное животное поняло свою обреченность и покорно застыло на месте, низко опустив тяжелую голову. Допустить подлое убийство ни в чем не повинного животного Филька не мог, и в тот момент, когда Кукарь снял с седла аркан и уже готов был захлестнуть петлей пустое седло на конской спине, он по пояс высунулся из дупла и, вложив в рот два пальца, издал такой пронзительный, леденящий душу свист, что кони под Кукарем и Кытей сперва согласно осели на задние ноги, а потом взвились на дыбы и, разрывая в кровь непослушные губы, понесли своих всадников в сторону обрыва. Дело едва не обернулось для всадников худо, но над самой рекой им удалось-таки укротить своих взбесившихся одров и крупной рысью пустить их по кромке утеса. Напоследок Кытя еще раз оглянулся на дуб, но Кукарь, ехавший следом, так ожег плетью круп его мерина, что тот чуть не выбросил всадника из седла.

Филька подождал, пока опричники скроются из виду, потом вылез из дупла и, усевшись на суку, тихим свистом подозвал спасенного коня. Тот поднял голову, заржал, рывками выбрасывая перед собой спутанные передние ноги, приблизился к дубу и встал под суком, храпя и кося глазом на повешенного. Филька набросил на шею ремень своего лотка, затянул ремень кафтана, скользнул по суку и, повиснув на руках, спрыгнул в гладкое кожаное седло. Но прежде чем снять путы с конских бабок, Филька развернул к себе труп, ухватился за рукоятку кинжала, выдернул из раны клинок и, свесившись с седла, несколько раз воткнул его в плотный упругий дерн между дубовыми корнями.

Когда он подъехал к погребальному костру, уже смеркалось, и стража, расставленная вокруг луга через каждые двадцать шагов, зажигала факелы, укрепленные в колченогих осиновых треногах. Филька спешился в неглубоком овражке, разложил по ячейкам своего лотка вынутые из карманов кафтана сласти и, отпустив коня на его собственную конскую волю, взобрался по склону и незаметно влился в бредущую по широкой тропе толпу. Народ обрадовался коробейнику, и, пока Филька дошел до луга, его лоток был уже на три четверти опустошен молодыми приказчиками, горстями бравшими из ячеек липкий сыпучий товар и взамен опускавшими в нагрудный карман кафтана звонкие серебряные монетки. Сласти тут же переходили в руки девок, но те не спешили угощаться и, прежде чем бросить в накрашенный рот леденец, сушеную грушу или щепотку сморщенного золотистого изюма, подходили к погребальной поленнице и горстями бросали угощение в установленную на помосте домовину.

Но эти дела, как, впрочем, и сама торговля, занимали Фильку меньше всего. Он нутром чуял, что Владигор должен объявиться в толпе и либо взбунтовать народ, изобличив лежащее в колоде чучело, либо дождаться, когда гроб рухнет в вырытую под костром яму, и уже тогда возникнуть из ночного мрака верхом на верном Лиходее. Второе, по мнению Фильки, было предпочтительнее, ибо сразу повергало бы в трепет завладевшую синегорским престолом молодую ведьму и привело в полную растерянность переметнувшуюся к ней дворню.

Оставались, правда, еще новики в рысьих полумасках, закрывавших верхнюю половину лица и оставлявших открытыми приплюснутые носы, тонкогубые рты и скошенные, обросшие редким волосом подбородки. Эти держались весьма уверенно, помыкали старой стражей, тычками отгоняли от кострища богатых купчиков, вырядившихся в пух и прах по случаю похорон князя и щеголявших друг перед другом изящными подкованными сапожками, золотыми цепями вокруг кружевных воротничков и крупными рубинами, вделанными в околыши фуражек поверх лакированных роговых козырьков.

Впрочем, купчики, по мнению Фильки, вполне заслуживали подобного обращения, ибо вели себя так, словно пришли не на погребение государя, а на ярмарку, где на подобный форс мог клюнуть какой-нибудь желторотый перекупщик или дремучий беренд, впервые выбравшийся из своей глухомани, чтобы поменять связку соболей на горстку кремней для огнива или на глиняный глечик для топления жирного лосиного молока. Филька даже подумал, что Владигор нарочно оттягивает время своего появления, дожидаясь, когда пестроголовые новики приведут купчиков в такую ярость, что те сами кинутся на них, оковав свои кулаки припрятанными в карманах шаровар кастетами. Но время шло, сучья трещали в огне, медленно подбиравшемся к домовине, а безмолвная толпа лишь слегка теснила стражников, двойным кольцом окружавших место погребения. В кольце оставалась кучка одетых в белые саваны холопов да Лиходей, прикованный к столбу и яростно отбивающийся копытами от обступивших его капюшонов.

– Орехи ядреные! Семечки каленые! Яблочки моченые! – бормотал Филька, – пробираясь между рядами со своим лотком и внимательно вглядываясь в лица. – Грушки! Сушки! Сладкие зверушки!..

С момента, когда стражники оттеснили толпу от костра, торговля пошла хуже, и не столько потому, что жертвенные сласти не могли долететь до огня через головы стражей, сколько из страха, что в ответ на близкий взмах руки опричник воткнет в бросающего меч или дротик. И вдруг перед Филькиными глазами возникла рука с аметистовым перстнем на безымянном пальце правой руки. Аметист слегка отливал багрецом, но рука не дрожала, а, напротив, весьма уверенно выбирала из берестяных ячеек леденцовых петушков и облитые жженым сахаром орешки.

– И почем это добро? – раздался над ухом Фильки знакомый насмешливый голос.

– С тебя, князь, копейки ломаной не возьму, – усмехнулся Филька, подняв голову и встретив твердый взгляд Владигора.

– Кто тебя послал? – быстрым шепотом спросил князь, подкидывая на ладони шуршащую горсть сладкой мелочи и вертя в пальцах мелкий золотой кружок.

– Любава, – ответил Филька. – С тех пор как гонец донес, что ты помер, она места себе не находит…

– Что-то я ее не вижу, – перебил Владигор, окидывая взглядом толпу.

– Видать, не пустили, – сказал Филька. – Эта змея, говорят, какую-то болезнь у берендов нашла, боится, говорят, что коли занесут ее в Стольный Город, так в нем половина народу перемрет.

– Ерунда, – сказал князь, – просто испугалась, что если Любава сюда со своей свитой явится, весь народ к ней переметнется.

– А если ты, князь, сейчас явишься? – спросил Филька, возбужденно сверкая круглыми желтыми глазами. – Давай устроим! К Лиходею проберемся, колпаков этих перебьем, и ка-ак…

– Рано, Филька, не время еще! – негромко остановил его князь.

– А когда время? Чем тянуть, так давай сразу, пока новики в настоящую силу не вошли! – убежденно воскликнул Филька.

– Не в них сила, Филимон, – сказал Владигор, глядя в ему глаза.

– А в ком? – удивился Филька. – В волкодлаках? В Триглаве? Или Мстящий Волчар тайком воду мутит? Откуда тогда гадюка эта взялась со своим змеенышем?

– Не знаю, Филя, ничего пока не знаю, – сказал князь, – но мальчонку не трожь, какой он тебе змееныш? Сдается мне, ни при чем он здесь, не своей силой гадюка его на трон посадила!

– Смотри, князь, не перемудри! – шепнул Филька, приняв медный грошик из чьих-то рук и бросив в протянутую ладонь горсть вареной в меду пшеницы.

– За меня не бойся, – усмехнулся Владигор, – а сам на рожон не лезь и Любаве передай, чтобы тихо сидела и берендов своих почаще окорачивала, а то попрут сдуру на княжий терем да как почнут всех без разбору из окон на копья метать: правого, виноватого, старика, мальчонку, конюха, девку дворовую, – сам знаешь, народ дикий, ни в чем удержу не знает!

– Лес рубят – щепки летят! – мрачно буркнул Филька, взглянув на ближайшего стражника и ловко накинув обсахаренную баранку на шип его шестопера.

Опричник вздрогнул от резкого Филькиного движения и хотел было ткнуть в дерзкого лотошника своей булавой, но, разглядев баранку на ее колючей головке, довольно хмыкнул и, подкинув дармовой гостинец в воздух, поймал его широко раскрытым ртом.

– Ну что с него возьмешь! – усмехнулся Владигор, глядя на стражника, смачно хрустящего пойманной баранкой. – Однако человек не щепка сосновая!

– Тебе виднее, князь, – тряхнул головой Филька. – Я весь в твоей воле: как ты скажешь – так и сделаю!

– Скажи Любаве, чтобы сидела тихо, – прошептал Владигор, склонившись над лотком, – в тереме затворилась, скорби на себя побольше напустила, – понял?

– Понял, светлейший князь! – лукаво улыбнулся Филька. – Все как есть понял!

– А теперь лети отсюда! – тихо приказал Владигор. – Но сперва нож отдай – ни к чему он тебе!

– Ка-какой н-нож?! – затрепетал пораженный Филька.

– Который ты из висельника вытащил, – прошептал князь, с усмешкой глядя в его округлившиеся глаза. – Попадешься с ним – на дыбе изломают.

– Себя побереги, – сказал Филька, глядя на кровавые отблески, перебегающие по граням аметиста. – Мы без тебя – пустая трава, сам знаешь!

– Не дело говоришь, Филимон, – нахмурился князь. – И на перстень не пялься: не кровь в камне играет – огоньки пляшут! Нож давай!

Филька послушно склонил голову, сунул руку под полу кафтана, отстегнул от пояса кожаные ножны с кинжалом и под лотком передал оружие Владигору.

– А за Лиходея не бойся! – шепнул князь. – Не один я здесь – управимся!

С этими словами князь перебросил через голову стражника горсть купленных у Фильки сластей, и пока опричник неуклюже вытаскивал из ножен меч, чтобы примерно наказать наглеца, князь дунул ему в лицо и исчез в плотной, слипшейся, как лягушачья икра толпе. От этого дуновения глаза стражника вмиг остекленели, а сам он замер, нелепо растопырив руки и выпятив челюсть, заросшую жесткой сивой бородой. Тут за его квадратной спиной с треском разорвались брошенные в костер сласти. Колпаки, столпившиеся вокруг Лиходея, согласно обернулись на звук взрыва. Филька вытащил руки из рукавов кафтана и, стиснув коленями опустевший лоток, взвился над толпой, отхлынувшей от огненного всплеска. Оказавшись в воздухе, птицечеловек вмиг преобразился и, подхватив когтистыми лапами сброшенный маскарад, изо всех сил устремился к дуплу. Он вернулся обратно как раз в тот миг, когда Лиходей порвал звенья своих цепей, подпиленные ловким калекой, а Владигор чуть не попал в руки Десняка и его приспешников. Но мощный удар Филькиного крыла ошарашил старого боярина, и опричники едва успели спасти его сухое, легкое тело от внезапно хлынувшей на толпу Чарыни. Филимон немного покружил над береговой суматохой, стараясь не вдыхать влажный чад залитого водой костра, и, убедившись, что его князю уже ничто не грозит, поднялся к звездам. Широко распластав неподвижные крылья, он полетел в сторону леса.

– Чего ж ты сразу ко мне не явился? – спросила Любава, когда Филька дошел до этого места своего рассказа.

– Тревожить не хотел среди ночи, – сказал Филимон. – Сама говоришь, что от каждого шороха вздрагиваешь!

– Шорох шороху рознь, – сказала Любава, приминая пальцами шов на рукаве Филькиной рубахи. – И потом, неужто ты думаешь, что я в ту ночь спала?

– Не могу знать, Любушка, – вздохнул Филька. – Свет в окошке до утра горел, это точно, а про сон не скажу – не видел. Хотел подлететь да глянуть, но свету уж больно много во дворе горело, а у ограды народ с факелами да масляными плошками толпился, – не ровен час, заметили бы, а мне в птичьем образе показываться не след, сама знаешь!

– А под стрелу кто тебе велел подставляться? – спросила Любава, передавая Фильке рубаху.

– Так вышло, – сказал Филька, пошевелив кочергой угли вокруг полена. – Я их еще от Посада вел, тропу заячьими лапками пометил, собаки за ними и потянулись, а куда пес, туда и псарь! В болотину-то завел, а что дальше – пес его знает?! Выберутся да лес по злобе зажгут: народ дурной, пришлый – какой с них спрос! Вот и начал страх на них нагонять: то засвищу из камыша так, что кони по стремена в топь уйдут, то кого-нибудь крылом по лицу смажу, а как стало светать, взлетел и начал круги над их головами выписывать да вороном каркать, – во смеху-то было!

– Кто это там такой смешливый попался? – спросила Любава, втыкая иголку в бархатную подушечку.

– Да я ж не про них, Любушка! – отмахнулся Филька. – Они народ скучный и злобный: сразу за луки схватились, стрелки стали в меня метать – вот тут самый смех и начался! Стрелка сперва-то в небо улетает, а как достигнет положенного ей предела, так острием вниз оборачивается, – смекаешь?

– А если бы она на вершок левее прошла? – вздохнула Любава, подкидывая на ладони наконечник. – Смекаешь?

– Не помню, Любушка, ничего не помню, – растерянно забормотал Филька. – Помню только, что скакал с копьем наперевес, а потом вдруг удар, и сразу тьма! Потом земля запрокидываться стала, и ковыль мне в глаза волчьей шкурой кинулся. Очнулся, глаз один приоткрыл, гляжу: факел надо мной коптит и борода чья-то над грудью колышется. Потом голос: «Готово, несите!» Чувствую, подняли, понесли, и все выше, выше, пока перед моими глазами звездное небо не открылось. И опять тот же голос: «Марс входит в знак Стрельца, Венера покоится в Деве, – вечно будет разрываться твое сердце между любовью и битвой!» Смекаешь, Любушка?

Филимон умолк и посмотрел в глаза Любаве долгим пронзительным взглядом.

– Дальше говори! – чуть слышно промолвила княжна. – Что тебе еще сказали?

– Ничего, – прошептал Филька. – Качать стали, а когда надо мной весь звездный купол в единую серебряную чашу слился – отпустили! Я глянул по сторонам: звездный свет по перьям, как вода по рыбьей чешуе, струится! И только когда озеро, полное звезд, под собой увидел, понял: лечу! Руки раскинул, и тень на лунной дорожке крылья распластала, – лечу! Аж дух занялся и горло, как петлей, захлестнуло…

Филька умолк и отвернулся к камину, сжав виски худыми, жилистыми руками.

– Страшно было? – спросила Любава, не сводя глаз с его резко очерченного крючконосого профиля.

– Слезы в глазах закипели, – сказал Филька, зачарованно глядя на пляшущий огонь. – Какое, думаю, Отец наш Небесный, чудо сотворил: меня, тварь дрожащую, со дна могилы к небесам вознес!

– О чем ты, Филя? Какой Отец Небесный?! – воскликнула Любава. – Ты что, с облака упал, а не из матушкиных чресел на свет явился, как все мы, грешные?

– Первый-то раз точно что из чресел, – сказал Филька, покачиваясь на низкой табуретке, – а что ты про второй раз скажешь? Про крылья мои?..

– Белун твою отлетающую душу уловил и в филина вдохнул, – сказала Любава, – и теперь она своей силой из птичьей плоти по твоему предсмертному подобию человечий образ творит!

– А Белун откуда явился? Тоже, скажешь, от плоти человечьей произошел?

– Не знаю, – прошептала Любава. – С виду-то он как человек, а как говорить начнет, так кажется, будто само небо вот-вот раскроется и последнюю тайну явит!

– А вот мне уже ничего не кажется, – сказал Филимон, оборачиваясь к Любаве и воздевая над правым плечом раскрытую ладонь. – Смотри сюда!

Он ткнул пальцем в центр ладони, и, когда Любава пристально всмотрелась в переплетение морщин, там вдруг возникло темное пятнышко с неровными краями. Княжна хотела отвести глаза, но пятнышко словно не отпускало ее, протягивая в глубину зрачков невидимые, но прочные, как оленье сухожилие, нити. Внезапно оно набухло и лопнуло, окропив ладонь мелким кровавым бисером.

– Что это? – вздрогнула Любава, глядя на кровавую дорожку, стекающую по запястью Филимона.

– Не знаю, Любушка, – сказал он, продолжая неподвижно держать поднятую руку и никак не пытаясь остановить кровь.

– Дай я хоть перевяжу…

Княжна потянулась к плетеной корзинке в изголовье постели, где были сложены плотно свернутые льняные ленты, клочки мха, змеиные зубы, корявые корешки папоротника, но какая-то невидимая сила властно остановила ее руку, и чей-то голос явственно произнес:

– Оставь, княжна, не человеком отворено – не им и затворится!..

– А кем? – прошептала Любава, обернувшись к Филимону.

Но птицечеловек молчал. Его ладонь была сжата в кулак, а от извилистой кровавой струйки на запястье оставалась лишь бледная полоска. Покрывало, которым он прикрывался, пока Любава чинила рукав его рубахи, было комком брошено перед камином, но не тлело, несмотря на то что несколько раскаленных, выпавших из каминного зева углей слабо светились в его глубоких шерстяных складках. Рубаха плотно облегала плечи, грудь и мускулистые руки Филимона, но шов на правом рукаве был уже скрыт под пестрым глазчатым опереньем. Еще мгновенье, и из его локтя выстрелил пучок жестких, как стрелы, перьев.

– Окно отвори, а то выбью! – повелительно проскрежетал он, чуть шевельнув непослушными губами.

Княжна послушно, как тень от руки скомороха, пересекла опочивальню и, сняв крючок, оттолкнула от себя обе рамы. Когда она обернулась, Филимона в комнате уже не было. На низкой табуретке перед камином сидел филин и крутил пестрой ушастой головой. При виде распахнутого окна филин встопорщил перья, пронзительно взглянул в лицо Любавы круглыми желтыми глазами и, взмахнув крыльями, вылетел в сырую черноту ночи.