Текст книги "Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке"
Автор книги: Альберт Мифтахутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 26 страниц)
Звонок в Копенгаген
Марине Масловой
Вот так и ходишь, летаешь, ездишь на собаках и на такси, всю жизнь в пути, и все время чего-то ждешь, доброго, как прикосновение женской ладони, все время ждешь чего-то, не жизнь, а сплошной зал ожидания. В тот год я окончил университет и возвращался домой, на Чукотку. Я сидел во Внуково и ждал погоды. Порт был закрыт, он не принимал самолеты и не выпускал их уже второй день! И вдруг по радио объявили, что совершил посадку самолет из Копенгагена и встречающие могут выйти на перрон.
Я не был встречающим, но на перрон вышел. Был дождь.
– Вот видишь, а из Копенгагена самолеты принимают, – сказала мне Валерия. Она провожала меня.
– Хорошо, – сказал я, – в следующий раз я прилечу к тебе из Копенгагена, чтобы ты не ждала меня здесь так долго.
А про себя подумал, что хорошо бы слетать на Кубу или пожить на Гавайях. Если всю жизнь прожил на Севере всегда тянет на юг. А я и родился на Севере. Мой отец – эскимос, мать – чукчанка. Когда Валерия узнала, что я эскимос, она прозвала меня Эски.
– Послушай, Эски, – сказала она тогда во Внуково, – я никогда не приеду на твои берега.
– Хорошо, – пришлось ответить мне. – Буду прилетать я.
Мне не хотелось ее терять. Потому что при ней я всегда в себе сомневался, злился на себя и становился сильнее. Есть люди, похожие друг на друга, как обложка книги, выпущенная большим тиражом… Валерия была не такой. Ее в толпе не потеряешь. Ее нельзя тиражировать. Валерия всегда, в единственном числе. Вот в чем все дело. Ведь не каждая женщина могла бы так просто сказать: я никогда не приеду на твои берега. Другая бы обманула или успокоила.
Мне будет грустно без нее. Мне вообще будет на Чукотке грустно. Дало в том, что за пять лет учебы в Москве я забыл все, что умеют делать мои родичи. Я не смогу отличиться на моржовой или нерпичьей охоте, я не смогу правильно поставить капкан на песца, я не смогу определить, когда начнется пурга и почему волнуются собаки.
Обо всем об этом я думал тогда, во Внуково, когда прилетел самолет из Копенгагена.
Сейчас я работаю в школе. Школа на самом берегу океана. У меня хорошие малыши. Я их люблю. Спрашиваю как-то у детишек:
– Кто отгадает загадку: зимой и летом одним цветом?
Класс задумался.
– Ну, зи-мой и ле-том од-ним цве-том? – медленно прочитал им я. – Что это?
И вдруг маленький Чеви отвечает:
– Снег.
Я растерялся. Потом похвалил его. У нас действительно снег лежит круглый год.
«Как дела в твоем Копенгагене? – писала мне Валерия. – Как поживает твой мудрый Чеви? Перешел ли он во второй класс? Когда ты прилетишь? Ведь я люблю тебя, хотя никогда не приеду на твои берега. Послушай, Эски, мы, женщины, оцениваем любовь мужчин по числу глупостей, которые, они могут совершить в нашу честь. Соверши ради меня хоть одну – прилетай…»
Тогда я в первый раз позвонил на станцию. Мне ответил номер пятый.
Я попросил соединить меня с Копенгагеном.
– Мы не можем дать вам Копенгаген, – ответила «пятая». – У нас радиотелефон. Москва, и то еле-еле…
С тех пор, когда мне бывало очень грустно, я поднимал трубку и просил Копенгаген. И всегда почему-то отвечал номер пятый, усталый женский голос. Если бы мне удалось дозвониться, я просто бы узнал, какая там погода, и мне было бы легче.
Прошлым летом я послал Валерии стихи. Где-то я слышал эту грустную мелодию, и потом сами собой возникли стихи. Я ей подарил эту песню.
Где же вы, короли?
Где же вы, королевы?
Королей увели
Королевы налево.
Я искал свою сам,
Да искал, видно, мало;
И текло по усам.
Только в рот не попало.
Где же вы, короли?
Где же вы, королевы?
Короли – от земли.
От воды – каравеллы…
Я всегда пел эту песню, когда мне хотелось поговорить с Валерией.
Из старого моржового клыка, пролежавшего несколько лет под водой, мореного клыка, я сделал трех божков-пеликенов и фигурку мальчика в каяке. Мальчик был похож на Чеви. Я отправил богов и Чеви ей. Я написал ей:
«Теперь на твоей стороне мои талисманы. А это ведь много значит. Когда я прилечу, мы с тобой отправимся жить на пасеку. За всю свою жизнь я ни разу не был на пасеке. На пасеке, говорят, хорошо…»
Сейчас Чеви уже в третьем классе, а я все еще не могу приехать к Валерии, Старшеклассники устроили в интернате танцы под радиолу, а Чеви сидел в углу, смотрел и морщился.
– Тебе не нравится джаз, Чеви? Какую музыку ты любишь – классическую или легкую?
– Тихую… – сказал печально Чеви.
Иногда он своими вопросами ставит меня в тупик.
– Скажите, а Суворов тоже сначала учился в суворовском училище?
– Нет, – смеюсь я.
– А кто бы победил, если бы вдруг Суворов и Кутузов подрались?
Я пожимаю плечами.
Тогда Чеви отвечает, подумав:
– Суворов.
– Почему ты так думаешь?
– Потому что Суворов учитель. А Кутузов – ученик. Если не верите мне, посмотрите, в «Родной речи» написано.
Черноглазый Чеви любит книги и хочет знать все на свете.
– Живописец – это который живо пишет. Писатель такой, – говорит он. – А почему не говорят «быстрописец»?
Я в каждом письме рассказываю Валерии о Чеви. Я хочу, чтобы она его полюбила. Может быть, она полюбит тогда мои берега.
В тот год она много болела. Писала мне грустные письма о жизни и смерти. В смерти я разбираюсь, она дважды ходила рядом со мной – один раз в пути, в пургу, другой раз на охоте, когда на мою лодку напал кеглючин.
Я писал ей, что пока мы любим друг друга, никто из нас умереть не имеет права. И я ей послал сказку, которую сочинил для нее.
«Однажды Смерть пришла в гости к мудрецу и спросила его, как бы он хотел умереть. Мудрец ответил, что хотел бы умереть за книгами.
Смерть спросила у воина. Воин ответил, что хотел бы геройски погибнуть в бою.
Спросила Смерть у влюбленных:
– А вы какой хотите смерти?
Влюбленные ответили:
– Никакой».
Вот и вся сказка. И я уверен, что ушла Смерть, скрипя скелетом, и коса ее блестела тускло, а на луне, наверное, висели сосульки – так было холодно.
В моем доме всегда холодно. Чтобы в доме было тепло, надо, чтобы в нем пахло женщиной. Чтобы этот неуловимый запах был на подушке, на твоей одежде, на твоих книгах, к которым она прикасалась, но так и не успела прочитать. Чтобы все было, как тогда, в Москве, задолго до того самого «я не приеду на твои берега».
В тот первый год, когда я только что приехал, отец посылал мне очень много, и мы здорово кутили. Она упрекала меня в том, что я ничему не знаю настоящей цены и всегда за все переплачиваю. И, наверное, не знаю цены любви и дружбы, потому что даешь всегда больше, чем получаешь. И еще она говорила, что сгорю я в каком-то нервном перенакале.
Теперь, когда до нее так далеко, я знаю цену всему. И я многое понял. Я знаю, что праздники бывают раз во много лет, что настоящая любовь всегда в единственном числе, когда гордятся единственным числом и знают, что награды за это не бывает.
Не знаю, может быть, мне придется нести крест несостоявшегося всю жизнь. Не знаю. Рецепт счастья для женщины простой – она должна гордиться мужчиной. Но чтобы это было так, надо, чтобы она гордилась и его берегами.
А у меня болит сердце. И Чеви уже большой, с ним можно смело ходить на охоту, и я все реже звоню в Копенгаген, все реже слышу от «пятой», что связи нет. А больше ничего не изменилось, все так же в каньоне Скалистом круглый год лежит снег. Зимой и летом одним цветом…
Вчера Эски прилетел в Магадан. И заказал телефон. И вдруг ему ответили:
– Копенгаген на проводе.
Телефонистка на хорошем русском языке поздравила его с наступившим Новым годом и спросила, кого дать в Копенгагене.
Он растерялся.
– Знаете что… соедините меня с Эльсинором. Кого в Эльсиноре? Гамлета… Принца Датского…
Эски крепко стиснул трубку, и рука его дрожала.
Наблюдатель
1
Профессия у Вири – наблюдатель. Досталась она ему по наследству от отца. И тому в свою очередь перешла от отца – Вириного деда. Кем работал прадед Вири, неизвестно, но тоже, говорят, был неплохим охотником.
Место наблюдения – старое, родовое. Здесь в скалах высоко над морем небольшую площадку огородили китовыми костями, доставили с берега плавник, натаскали пустых чукотторговских ящиков – получился настоящий пост. Все море до самого горизонта – перед тобой. Смотри, наблюдай. А если усомнишься в чем-нибудь, вот тебе бинокль, он всегда под рукой, большой, морской, двенадцатикратный. Он тоже перешел по наследству, как и зоркость глаза, умение читать погоду, знать море, ветер и облака, – все, чем славится род Вири.
Трудно сказать, наследовал ли Вири удачливость, но раз общество доверяет ему наблюдать, значит, надеется на его счастливую звезду, вверяет ему свое благополучие.
Недаром лучшую часть морской добычи получает наблюдатель – человек, увидевший зверя и давший сигнал к охоте. Вторую часть добычи получает хозяин байдары. Третью часть – стрелок, убивший или загарпунивший зверя. А все остальное делится между участниками охоты поровну.
Далеко поселение от районного центра, от проезжих накатанных дорог, потому и нечасто заглядывают гости. Летом сюда можно попасть только с моря, зимой на собачьих упряжках, и то сначала по припайному льду, а потом только часа через два-три из долины можно выйти в тундру, на равнинный простор, и куда бы ты ни шел, все время за спиной – справа или слева – будут у тебя высокие черные скалы, куда бы ты ни шел, никогда не заблудишься – лучшего ориентира, чем скалы, – нет.
Сидит Вири на ящике, поглядывает в море, посасывает трубку, нескучно ему.
Вот видит он – потемнела вода, ветер переменился, недвижные прежде льдины потянуло на север, птицы ближе к берегу жмутся. Это значит, идет южак, теплый ветер, но сильный. Не ждать сегодня моржей, можно домой идти, чай пить, а вечером посмотреть горизонт и небо, чтобы решить, какая погода завтра будет, долго ли шторм продлится.
Вспомнив про чай, Вири торопливо докурил трубку и поспешил вниз, на берег, где на косе выстроились домики – деревянные, одинаковые, аккуратные, будто на смотру. Их строили в один год, вернее, в одну навигацию. Много леса привезли – бойко шло строительство, постепенно люди покидали яранги и землянки, переходили в дома. Переходили охотно: береговые люди – не тундровые, их уговаривать не надо. Тундровые – кочевники, их с трудом в дома переселяли, привыкли к ярангам. С домом разве покочуешь? А с береговыми людьми забот не было, старый консерватор Чеви – отец Вири – и тот сказал:
– В доме лучше. Света больше. Печь только надо хорошую сделать, чтобы не дымила.
И вдоль всей косы наставили столбов электрических да радио провели – много дерева ушло тогда. Зато и красиво село в вечерних огнях – хоть с моря смотри, хоть с самой высокой скалы.
Потом, обучая нулевичков-приготовишек – маленьких чукчей и эскимосов, которые в первый класс пойдут следующей осенью, – русская учительница попросит их нарисовать лес. Молодая учительница, невдомек ей, что дети по книжкам да ее рассказам не могут леса представить, поскольку не растет таковой на черных скалах и в тундре не растет, и не видели они его никогда в своей шестилетней жизни.
Нарисовал Алик – внук Вири – сорок столбов с чашечками изоляторов.
– Что это? – спросила учительница.
– Русский лес! – ответил он с достоинством.
Задумалась учительница. Погладила Алика по головке, похвалила.
Торопится Вири домой, трубка за пазухой колотится на груди в такт шагам.
Знатная у него трубка – не трубка, а полено. Кто видел Вири на рыбалке, никогда не забудет его трубку.
Вири вынимал из сетки толстых гольцов, швырял их в кучу. Если сильная рыба трепыхалась на берегу, он доставал трубку и бил ее по голове. Рыба затихала. Могучая у него трубка, из тяжелого дерева. Кисет ей не придумаешь, в карман не спрячешь, потому и носил ее Вири за пазухой.
Торопится Вири, напевает песенку. Песенка его незамысловатая, но от нее всегда хорошее настроение.
Девушка идет по кочкам
и поет.
А когда она подходит к селу,
поет еще лучше.
Вот и все содержание песни, но его можно варьировать в зависимости от того, что ты хочешь сообщить себе сам, ведь песня-то для тебя, сам себе поешь, вот и пой, что хочешь. Хорошо, когда есть любимая песня и ты ее хозяин.
Дома Вири ждет его дочь Аминак и гость – только что приехавший охотовед Андрей Маркин. Много лет дружит Маркин с Аминак и Вири, каждый год приезжает к ним.
Была красавицей дочь Вири – далеко слух шел. С дальних стойбищ приезжали – кто с тайной мыслью посватать, кто просто так – посмотреть. На всем побережье не сыщешь лучше. Лицо у Аминак белое, глаза длинные да в пол-лица, моргнет ресницами – что твоя кукла, в магазине такую на праздник давали, Маркин в подарок привез. Держишь куклу прямо – смотрит она, наклонишь – мяукнет и закроет глаза. Уж такая Аминак красивая, двадцать пять ей теперь. Работает в пошивочной мастерской, шьет торбаса, да тапочки, да другую меходежду, хорошо у нее получается.
Когда приезжала раньше Аминак в селение из райцентра – прямо праздник был, везде она гость желанный. Обычно, если женщина в меховой одежде – никакого виду. Катится по снегу пушистый ком, ну что тебе медвежонок! А Аминак как пройдет в своей меховщине – даже сам председатель останавливался посреди улицы. И все-то на ней ладно, все красиво, стянуто где нужно, подогнано. Узоры, бисер, вышивка, бантики-фантики на цветном шелку.
– Какая погода будет? – спрашивает Маркин у Вири.
– Ся-а… не знаю. Вечером скажу.
Маркин смеется. Говорит:
– Я радиосводку слушал. Шторм обещают.
– Вири лучше радиосводки, – улыбается Аминак. – Вири не ошибается.
Маркин это знает. Когда-нибудь он закончит диссертацию, и будет в ней много рассказов Вири: и как выслеживать зверя, как определять погоду, какие и когда собирать травы и коренья. Многим щедро делился Вири с молодым любопытным охотоведом.
Маркин никогда не смеялся над приметами, над поверьями Вири, знал, что это верования, легенды и опыт народа, опыт тысячелетий, накопленный и сохраненный в памяти таких вот щедрых и мудрых стариков.
Аминак ставит на стол каютак – деревянное корытце. Это общее блюдо. На нем режется мясо тонкими ломтиками и оставляется, не перекладывается в отдельные тарелки. Пусть каждый берет и макает в блюдце с нерпичьим жиром. Сырое мясо с жиром – вкусная и полезная северная еда, Маркин тоже пристрастился к ней и охотно делит трапезу с Вири. Правда, он никак не может есть без хлеба, не научился. А такую пищу обычно без хлеба едят.
После сырого мяса – вареная оленина. Затем бульон. Потом чай. Еда идет неторопливо, и беседа тоже. Конечно, рассказов ждут от гостя, но пусть сначала поест. Правда, можно не соблюдать обычай и прямо задавать гостю вопросы, потому что не гость он вовсе, а свой. Друг дома. Большое все-таки селение, но Маркин всегда останавливается у Вири, и старому наблюдателю это льстит. Хороший Маркин, и ученый человек, и начальство его уважает – первым здоровается.
– Долго будешь?
Маркин пожимает плечами.
– На охоту пойдешь?
– Если будет охота. Плохо ты наблюдаешь, – смеется Маркин.
Вири шутку понимает, улыбается.
– Все равно морж придет, – говорит Вири.
– А киты?
– Не видел… – вздыхает Вири. – Еще рано…
– Как рано? – удивляется Маркин. – Уже осень, а их нет. Куда делись?
– Ся-а… не знаю… Скоро будут, – упорствует Вири.
Аминак ставит второй чайник.
– В Чутпене был? – спросил Вири.
Маркин кивнул:
– Конечно, я же пешком пришел. Если на вельботе – ты бы увидел…
– В Чутпене охота лучше, – вздохнул Вири.
– Да, – сказал Маркин. – Там льдов еще нет. Моржи на берегу. Все еще греются. Хорошая там погода.
– Хорошая, – вздохнул Вири.
– Там женщина пропала. Ушла в сопки и пропала. Говорят, медведь… Может, шатун…
– Нет, – качает головой Вири. – Рано. Медведи еще не залегли. Шатуну быть рано…
– А кто?
– Кейнын… бурый медведь… Они любят… – вспоминает слово Вири, – любят воровать женщин… когда чуют…
– Что?
–…когда у женщин начинается… это…
– Что?
– Что у нас бывает каждый месяц, – выпалила Аминак, удивляясь бестолковости Маркина.
Тот смутился:
– А-а…
– Наши женщины тогда в сопки не ходят, они знают, – сказал Вири.
– А если приходится быть в палатке, – обратилась Аминак к Маркину, – то мы обносим палатку бельевой веревкой. Белой бельевой веревкой. Просто бросаем ее на кусты шагах в десяти от палатки. Медведь не подойдет. Он боится.
– Почему? – спросил Маркин.
– Не знаю, – ответила Аминак.
– Спроси у него сам, – засмеялся Вири. – Ты ученый охотник, он тебе расскажет.
Аминак расхохоталась. Она живо представила, как неуклюжий стеснительный Маркин беседует с кейныном на столь деликатную тему.
– Да ну вас! – притворно рассердился Маркин. И прислушался. Уловил шаги на крыльце. В комнату влетел Алик – внук Вири, сын Аминак. Остановился, увидав гостя. Поздоровался тихо. Маркин смутился, протянул малышу ладонь: – Ну, здоров, герой!
– Узнал… – сказал Вири.
Алик кивнул, опустил голову. Убежал на кухню к Аминак.
Родила Аминак в восемнадцать, на первом курсе техникума. Пришлось учебу отложить, уехать в соседнее село к дальним родичам по материнской линии, а потом уж вернуться с ребенком домой.
Не спрашивал Вири, кто отец, в таких случаях это не принято, просто был рад внуку. Жил Вири один, жена давно умерла, когда Аминак совсем маленькой была. Знал теперь Вири, что не уедет Аминак из села в райцентр или в город, а если и уедет, все равно внук с ним будет, а двум мужчинам всегда наберется забот, чтобы не скучать, двум одиноким мужчинам всегда много дел на берегу, и в море, и по хозяйству.
Вот и вырос Алик, в первый класс ходит, нулевой он в прошлом году закончил успешно.
Пришел Алик из кухни с куклой, повертел ее, пискнула она два раза, засмеялся мальчик, отнес ее на кровать, убежал к матери.
– Он говорит, – вернулась к мужчинам Аминак, – обещал дядя Андрей в прошлом году пострелять… в тундру на охоту вместе сходить…
– Все помнит, – довольно сказал Вири.
Маркин покопался в рюкзаке, достал маленький ножичек – в чехле и на ремешке, копию своего охотничьего.
– Ихх! – покачал головой Вири.
– Ему, – протянул Маркин нож Аминак.
– Сам отдай.
Ушел Маркин к Алику. Сияющий малыш выскочил на улицу.
– Будет хорошим охотником, – похвалил Маркин мальчика.
– Неизвестно, – сказала Аминак. – В школе этому не учат…
– Готовить надо, – сказал Вири.
– Раньше готовили… – сказал Маркин.
– Ии, – кивнул Вири, – хорошо готовили… Тренировали… Чайник снегом набивали, над жирником подвешивали и тренировали малышей. Чтоб росли сильными и выносливыми… и ловкими. Чайник был как часы…
– Часы? – не понял Маркин.
– Ии… Пламя жирника маленькое, тает снег полчаса… получается вода… Потом вода закипает, через час… Вот и тренируют старики своих малышей, пока вода не закипит, часа полтора…
– А что делали?
– Много… Помню, то приседаем, то прыгаем, то камни тяжелые поднимаем. Или сыромятный ремень из рук друг у друга тянем… Ой! – засмеялся Вири. – Со лба пот течет, из глаз слезы льются, в носу щекотно. Спина мокрая, пот по спине течет… Даже пол возле ног намокал. А чайник-часы висит себе, не поет! Вот уж мы злились – когда же закипит!
– Да-а, как в спортзале…
– Зато редко болели, – сказала Аминак, – только к старости.
– Я не болел, – сказал Вири. – Крепкий был. Один раз болел, стариком. Даже имя новое не брал.
– Больному у нас раньше давали новое имя, чтобы запутать духов, – объяснила Маркину Аминак.
– Я не хотел новое имя. Зачем обманывать духов? Врачи их лучше обманут. Старому не надо новое имя. Ему надо здоровье.
– Отец на рыбалку и сейчас только пешком ходит.
– На Эмгувеем?
– Ага… километров двадцать…
– До реки восемнадцать, – уточнил Маркин.
– Ага, – согласилась она.
Вири закончил свой бесконечный чай, переоделся и, прихватив трубку, ушел во двор. Там на приколе были его собаки. А на столбах, в рост человека над землей, лежали нарты в ожидании первого снега. Там был и его сарай. Надо осмотреть имущество, собак покормить, посмотреть их.
– Я не знал, что тебе привезти, – глядя на куклу и как бы извиняясь, сказал Маркин. – Хотел косметику, да не было польской…
– Мне не идет краситься, – засмеялась Аминак. – Я сразу на русскую становлюсь похожа. Ты невнимательный, никто из наших девушек не красится.
– А замуж ты за кого выходить будешь?
– За эскимоса. Чтобы был из нашего племени.
– А если нет?
– То за чукчу. Берегового. За тундрового не хочу, кочевать не умею.
– А если ни тот, ни другой не захотят?
– Тогда, на худой конец, за русского… Их много теперь приезжает. И все холостые, – засмеялась Аминак.
Не очень-то весело Маркину слушать ее разговоры, не поймет он, когда она шутит, когда нет.
– Надо бы нам с тобой поговорить, – решается он на откровенность. – Встретиться…
– Встречаться и говорить лучше вечером.
– Почему?
– Вечером больше веришь.
– Ну уж не скажи! Вечером тоже порядочно врут.
– Нет! – сказала Аминак, и так сверкнули ее глаза, такая блеснула улыбка, что понял Маркин сразу – про вечер Аминак все знает лучше его.
– Ладно, – сказал он.
Она кивнула.
Маркин вышел на крыльцо и увидел Вири за странным занятием. Старик отрезал каблуки у новых резиновых сапог.
– А, ходить плохо, – сказал Вири.
– Торбаса из них делаешь?
– Торбаса…
Носить их он будет с чижами[7]7
Чижи (сиб.) – носки из шкуры оленя мехом вовнутрь.
[Закрыть], догадался Маркин. А местная обувь на все сезоны – без каблуков. Это удобно. Оттого и походка у всех мягкая, неслышная. Надо бы и себе справить на зиму. Пожалуй, лучше Аминак никто и не сошьет.
– Скоро зима, – начал издалека Маркин.
– Аминак тебе торбаса шьет, – сказал Вири, – шкуры у нее хорошие…
Маркин хмыкнул. А Вири, отрезав наконец каблуки, отнес сапоги в кладовку и принялся готовить еду собакам.
Маркин любил наблюдать за Вири. За тем, как тот не торопясь и основательно выполняет любую работу, любую мелочь. И не сразу понял Маркин, что мелочей в тундровом быте нет. Вот приколоти к нарте деревянные стояки гвоздями, на скорую руку – один маршрут они выдержат, а в следующем нарта развалится в пути, и будет беда. Вот почему в нарте ни единого гвоздочка, все стянуто ремнями, каждая деталь в пазу пригнана плотно, но настолько, чтобы с помощью ремней амортизировать, а не ломаться.
Поначалу Маркин задумал диссертацию сугубо охотоведческую. Но с каждым годом, все глубже изучая материал, он понял, что нужно другое – книга об опыте жизни человека в суровых условиях Севера.
В прошлом году он был свидетелем, как из тундры вертолет вывез двух совершенно отощавших геологов. Они не могли передвигаться, были на пределе: ни рыбы в реке, ни ягод в тундре, ни дичи, ни своих консервов. И все-таки… Вири показал Маркину съедобную траву, откопал съедобный корень, нашел еще один.
Много было вокруг такого, что поддержало бы силы парней. Конечно, это не ресторанное меню, но выжить можно.
Тогда Маркин все старательно записал. Оказалось, геологи даже чай могли бы себе сделать.
– Вот, смотри, – говорил Вири. В руках у него были длинные стебельки. – Это нутачай.
– Гм… спирая Стевена, – определил Маркин.
– Ся-а… нутачай. Так наши зовут. Хороший чай – землей и травой пахнет. Надо листья брать, заваривать. Попробуй!
Маркин взял несколько листочков в рот, разжевал.
– Нет, – сказал старик. – Надо в горячую воду. Вот когда война была, чай на паек давали. Мало чая было. Жена делала чай из нутачай и анукак. Сейчас как раз время. Листья сухие.
– Где анукак? – спросил Маркин.
– А вот.
– Так это ж иван-чай! – рассмеялся Маркин.
– Да, да, Иван. Так его у вас зовут. Надо мешать оба. Жена мешала. И в яранге у нас всегда пахло чаем. Настоящим чаем. Соседи даже обижались, кто не знал, – откуда у нас есть, а нигде нет. Однажды чукча из тундры пришел, мяса много принес и шкур. Говорит, где вы чай берете? Жена посадила его, напоила чаем, он так и не догадался. Тогда вытряхнула она из чайника траву, удивился он. Научила она его, как готовить. Наши женщины умеют. Когда они в сопки за корешками идут, мы смеемся: вот, говорим, женщины на охоту пошли! Хорошие охотницы!
– А сейчас пьют? – спросил Маркин.
– Некоторые женщины. Добавляют к заварке. Чтобы чай тундрой пах. Хорошо зимой запах тундры услышать, а?
«Пожалуй, действительно хорошо зимой чуть-чуть услышать лето», – подумал Маркин.
– Идем туда, – показал Вири в сторону маленького ручья. Берега ручья были влажными, поросли травой, хотя дно его каменисто.
– Вот кунавак. Гляди, листья толстые. Можно сразу есть. Ешь, не бойся.
Вири нарвал горсть листьев, отправил в рот. Маркин тоже попробовал. Потом еще нарвал. Вкус был непривычным, но не вяжущим, а приятным, легким.
«А ведь это обычная мертензия приморская, – подумал он. – Конечно, мертензия!».
– И на зиму ее женщины готовят, – сказал Вири. – Как у вас капусту. Вкусно. Сейчас редко траву готовят, все в магазинах есть. А раньше много, собирали.
– А что сейчас собирают, Вири?
– Нунивак собирают… и эскимосы, и чукчи… нунивак, лук дикий, щавель… и вот эту, – он сорвал маленький треугольный листик, – амлукирак.
– Это арктическая камнеломка…
– Да. Нунивак и амлукирак набрать полную бочку, нарезать, водой залить, пусть до зимы стоит. Зимой всем хватит – как новая трава, свежая. Женщины всегда с мясом подают.
«Нунивак – это, конечно, родиола темно-красная. Ее по всей Арктике собирают. Как и камнеломку. Да, тут только об одной природной столовой, не известной приезжему человеку, можно написать книгу. А говорят, что Арктика бедна. Нет, просто человек нелюбопытен. Он скорее верит рассказам о пурге, белом безмолвии и прочим ужасам, а когда сталкивается с этим наяву, рад, что его предположения подтвердились. И это вместо того, чтобы во всем видеть смысл – и в той же тундре, и в этом вот кустике. Ах, Вири, Вири, Великий Наблюдатель, открываешь глаза ученому человеку. Так его, Вири! Правильно, – думал Маркин. – Земля требует, чтобы мы учились жить, и она права. А если не умеешь жить здесь, не приучен, уходи. Уходи, если Север тебя не научил ничему. Уходи, если максимум своих знаний, добытых на Севере, ты не отдал людям. Есть ли у меня долг перед эти краем и его людьми? Смогу ли я его отдать и как?»
Вири медленно шел вдоль ручья, смотрел под ноги.
– Вот это копай, – показал он Маркину на маленький кустик.
Куст был величиной с ладонь, но вверх торчали три веточки, прямые, с гроздью чашечек, как у ландыша. Только чашечки были темно-коричневые, жесткие и пустые. Очевидно, семена уже выпали и разлетались.
«А это растение я не могу определить», – подумал Маркин.
Вири очистил корень, протянул ему, сам тоже пожевал.
– Пробуй!
– Что это?
– Анлинасик! Для роста. Дети едят – быстро растут. Лучше есть с мясом. В жиру хорошо хранить.
– …для детей, – раздумчиво повторил Маркин.
– Взрослым тоже надо! Сильный будешь, бодрый! Долго-долго ходить сможешь, не устанешь! Полезный корень, – улыбнулся старик и хитро посмотрел на Маркина.
– Как полезный?
– У кого жена есть… Будешь женатый – узнаешь!
– Ну-ну, – недоверчиво вертел Маркин растение, так и не определив его русское или латинское название.
«Надо записать и привести в систему все, что знает Вири, – думал Маркин. – Я должен это сделать. И если потом моя книга поможет спасти жизнь хотя бы одному человеку, значит, я здесь не напрасно».
Поначалу он собирал материал только о способах и приемах, о методе охоты. Изучал, как чукчи и эскимосы берут от природы все. Но потом собранные факты привели его к простейшим открытиям. Оказывается, здесь издревле люди заботились о численности животных, о росте молодняка, регулировали добычу, охраняли природу, думали о будущем – и весь свод неписаных охотничьих правил подразумевал, как само собой разумеющееся, такой образ жизни на промысле, чтобы тундра и море остались богатыми и для молодого человека, родившегося в роду Вири только вчера.
Он попытался вспомнить старое поверье – заклинание. Примерно так говорилось в этом древнем эскимосском правиле: «Если встретишь на охоте пять одинаковых зверей – пять диких оленей, пять волков, пять зайцев, пять лисиц или других животных по пять, то нельзя убивать их всех. Из пяти зверей – один неприкосновенный, он принадлежит творцу – киягныку. Если убьешь всех зверей, то поплатишься жизнью своих родственников, вымрет твой род. Также нельзя убивать всех морских зверей. Если они находятся вместе по пять, то один из них должен быть оставлен, если даже не будет сам уходить».
«Надо бы сходить с Вири на рыбалку, – думал Маркин. – Проверить, соблюдает ли он правило на рыбалке. Хорошее правило: при ловле рыбы сеткой или удочкой нельзя оставлять себе самую большую. Самая большая рыба принадлежит хозяину вод. Если возьмешь, не будет тебе удачи.
Как все просто и мудро здесь. Нет, совсем не просто. Мудро – да, но не просто. Вот возьми и приведи сейчас на этот берег самого расцивилизованного человека. Разве придумал бы он эту одежду? Смог бы сконструировать байдару из моржовых шкур и дерева? Добыть огонь трением? Боже, да летящую утку не смог бы сбить из пращи, как это умеет маленький Алик! Оканчиваем университеты, все знаем, все прочитали, все умеем – и умираем с голоду, не догадавшись протянуть руку и выкопать корень. Как это понять? Дискутируем о галстуках, о широком и узком узле – и умираем от холода на снегу, не умея одеться, не догадавшись зарыться в снег! Как это понять? Не очень ли мы торопимся, объявляя себя хозяевами природы? Не зазнались ли, вооруженные техническими достижениями века?»
А Вири между тем кончил нарезать моржовое мясо, сложил куски в таз. Собаки были на привязи, и каждая лежала в яме, которую вырыла за лето, кружась на одном месте вокруг прикола. Это были упряжные псы. Молодые и не умеющие работать в упряжке бегали в тундре, по селу, гуляли на берегу. Упряжным псам не разрешалось вести столь вольный образ жизни. Иногда, правда, Вири отпускал их на день, чтобы не застоялись, но потом снова брал на цепь.
Предстоящую кормежку собаки чувствовали, волновались, поскуливали, некоторые прыгали на одном месте, сильно натягивая цепь.
«Вот так они зимой волнуются перед дорогой, им не терпится в путь», – подумал Маркин.
Каждая получила по своему куску, таз убрали, и псы успокоились.
– Это кто? – подошел Маркин к собаке.
– Ныйяарак… дикий, значит, – сказал Вири.
– А это?
– Кергиль… пестрый.
– А это?
– Вёласкас…
– А как перевести?
– Не знаю… Может, левое ухо?.. Не знаю… Хорошая собака. Вожак.
– Был такой художник – Веласкес.
– Да? – удивился Вири. – Хороший, видно, художник.
– А эта?..
– Кавайахтук.
– Кавайахтук? – удивился Маркин. – Спать пошел, да? Засоня… да? – переводил Маркин.
Вири кивнул.
– Молодой?
– Молодой… – ответил Вири.
«Вторую собаку они назвали так… – подумал Маркин, – в честь той, первой, в честь того Кавайахтука. А во всем виноват я».
И от этих воспоминаний стало Маркину стыдно, как было стыдно тогда, в первый раз.
Невольно он посмотрел на море. Сумерки там были светлее, чем на берегу, потому что в море отражалось небо, и закатные лучи освещали волны, и белые пятна льдин складывались в причудливую мозаику. Но судов нигде не было видно, даже на светлеющем горизонте.
