Текст книги "Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке"

Автор книги: Альберт Мифтахутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Мысли о поступке Данилова мешали Петрову, он хотел об этом не думать, но, попивая чай в яранге его стариков, вспоминал прошлое лето, когда снег лежал еще в городе, по улицам Магадана майская поземка мела, а в квартире Петрова неожиданно появился Пины, загорелый на весеннем тундровом солнце, веселый, немного под хмельком.

– Болеешь, Петров? – недоверчиво спросил Пины.

– Вот… как видишь…

– А я к тебе, помогать работать… как прошлую экспедицию… ты обещал снова взять…

– Обещал, – вздохнул Петров. – Только сначала на юг надо, к Черному морю, врачи говорят. Потом можно в тундру.

– Сначала в тундру, – упорствовал Пины. – Там лечиться будем. Я завтра приду.

Он попил чаю и быстро ушел.

Вернулся он через пять дней, да не один, а с Серегой, который только что прилетел на практику к Петрову. С собой Пины принес промасленный, видавший виды рюкзак.

Оказалось, Пины все эти пять дней провел в прибрежном поселке Ола у рыбаков, промышлявших подледным ловом навагу, расспросил-разузнал обстановку и добыл-таки двух нерп. Одну он отдал рыбакам за аренду карабина, вторую принес Петрову.

Втроем устроили они царский обед. На первое – сырая нерпичья печень, строганина, на второе суп апана – похлебка с кровью и с луком, на третье нерпичьи ребрышки с чесноком.

– Давно я так не ел, – вздыхал Петров. – Сразу морем запахло, в тундру потянуло…

– Так в чем же дело? – поймал его на слове Серега, а Пины ему лукаво подмигнул.

– Вот, – показал Пины на три больших полиэтиленовых пакета, которые он сложил в углу кухни.

– Да, да, возьмешь с собой, – не понял Петров. Он видел в пакетах срезанный с туши нерпичий жир – чукотское лакомство, особо ценимое у оленеводов. Сам Петров обычно при любой трапезе в тундре старался обходиться без нерпичьего жира, он его не любил.

– Банки нужны, большие, – сказал Пины.

После обеда Пины натопил две трехлитровые банки нерпичьего жира. Остатки сала вместе с пакетом положил в морозильник.

– Тебе, – сказал он Петрову. – Каждый день пить. Полчашки три раза в день. Потом чай или еда. Толстый будешь, как я.

– Попей немного, Петров. Не надо курорта. Или возьми одну банку с собой на курорт. И там пей. Таблетки хорошо – нерпа лучше. Я знаю. Сам болел. Стал здоров. Поедем, Петров, в тундру. Кончай болеть. Мы тебе помогать приехали.

Было Время Таяния Ночей, с каждым днем прибывало солнце, вот уже и весна скоро кончится, круглый полярный день будет.

Венеру Многоодежную пастухи на утренней пересменке уже не различали, и Чикейвеем – Песчаную Реку, Млечный Путь то есть, вторую неделю никто не видел, весна и на Чукотке весна, только немного лучше, чем в других местах, потому что тут от смены времен года почти ничего не меняется, кроме настроения.

Хорошим было настроение Петрова. В тундру они вылетели без задержек, базу организовали быстро и на хорошем месте (Пины выбирал), нерпичий жир пил Петров ежедневно, а через месяц действительно не узнал себя. Одышка пропала, не стало кашля. «Это все воздух тундры. Лето пришло».

Через неделю с верховьев Росомашьей к летнему стойбищу Рахтугье пришли две лодки. Обитатели стойбища и «наука» встречали гостей. Данилов был удивлен, но искренне обрадовался Петрову. Пины с Серегой помогали разгружать лодки. В двух лосиных шкурах было завернуто мясо. Петров пожалел, что нет внутренностей животных, голов и ног, нечего брать на анализ. Он знал, конечно, что Данилов убил летних лосей без лицензий. Но еще больше удивился, когда старики вынесли две медвежьи шкуры, в которых тоже было завернуто мясо.

– Так тебе же нельзя убивать медведей, – напомнил Данилову прошлое Петров.

– А я заклинание сказал, – смутился тот, – моление сотворил, просил прощения.

Серега тоже удивился. Он знал историю Петрова и про Данилова знал. Свирепость какая-то появилась в его добром рыжем лице.

– Это ж предки твои, – хмыкнул он. – Я вот этим карабином всех твоих предков в округе изведу!..

– Идемте пить чай, – предложил Петров.

А Пины, как и обещал, наловил чиров. Больших, жирных, ладных таких, каждый что твой поросенок. И Пины оказался прав – чир это всем рыбам рыба. Хотя, конечно, он не возражал бы, если б попалась нельма. Но на нельму готовит снасть Серега. Вот поймает рыбу – и будет счастлив.

Девятое правило судьбы

Молодой чукотский охотник обращается к богам Олимпа за советом и помощью. Как вы уже догадались, он явился не время.

Все цифры и факты этого повествования соответствуют действительности.

Автор.

И возвращался Одиссей в Итаку кратчайшим путем – через Чукотку. Была пурга. Зевс сидел на одинокой сопке – Олимпе, на него падал снег, и было ему холодно.

– Гера, – обратился он к жене, – сшей мне кухлянку. – И кинул ей оленью шкуру.

– Хорошо, – сказала Гера.

Но шить не стала, а перепоручила это своей дочери Афине, богине, которая слыла мудрой воительницей и искусной рукодельницей.

Афина – покровительница кухонных склок и мастерица крупной вязки – отложила в сторону спицы и закурила.

– Мало того, что я у него в секретаршах, так еще и шитье на мне висит, – ворчала Афина. – Эх, хорошо раньше было! Жили себе в тепле, никаких одежд, накинешь простыню, сбросишь босоножки и чешешь по зеленым лугам. Кругом виноград и музыка. Напьешься нектару – благодать! Эх!

У входа на Олимп послышался шум и неясная возня.

– Кого там нелегкая принесла? – поднялась Афина и пошла открывать дверь. В приемной были Гера и Афродита.

Вскоре там поднялся такой невообразимый гвалт, что бедный Зевс, кряхтя и держась за сердце, решил встать и навести порядок. Но тут в его кабинет проскользнула тень – и Зевс удивился.

– Кто ты? – спросил он.

– Охотник.

– Откуда?

– Оттуда, – махнул охотник в сторону побережья Ледовитого океана.

– А звать-то как?

– Кеукей Вася.

– Чего надобно?

– Совета и помощи.

– Зачем?

– Чукча и грек – братья навек, – не моргнув глазом, сочинил Вася.

– Ладно. А сюда-то как попал? Там же три фурии…

– Я им принес нерпу.

– Ну и что?

– Я написал на нерпе – «Прекраснейшей». Теперь они ссорятся, а я, значит, сюда, под шумок…

– Ну, молодец! Ну, веселый и находчивый! Хоть сейчас в, телевизор!

Вася сочувственно смотрел на голого Зевса:

– Холодно, дедушка Зевс? – вежливо спросил он.

– И не говори! Колотун!

– А что вы тут делаете, на сопке?

– Осваиваю Север, – поежился Зевс.

Вася вздохнул и отдал старику свою кухлянку.

– Берите, у меня есть запасная.

– Ну, спасибо, юноша. Расскажи, как доехал.

– У Геркулесовых Столбов легла моя дорога, – ответил Вася.

– А-а, у Геркулесовых Столбов, где плавал Одиссей? – вспомнил Зевс.

– Ага…

– Одиссей! – позвал Зевс. – Смотри, вот тоже любитель приключений!

Кеукей и Одиссей познакомились.

– Ну, так рассказывай, не томи душу, как там у вас, поди еще холоднее?

– Так мы привычные, – скромно ответил Вася.

– Долго, чай, добирался?

– Долго-о-о…

– Знать, по делу… – вздохнул Зевс. – Выкладывай!

– Мне нужна жена, – твердо сказал Вася.

Зевс и Одиссей переглянулись.

– Какая? – в один голос спросили они.

– Она должна быть Самой Красивой Девушкой, – твердо ответил Вася.

Зевс и Одиссей еще раз переглянулись.

Зевс вспомнил судьбу своей незаконнорожденной от Леды дочери Елены и загрустил.

– Ты что, с земли свалился? – сказал он. – Больше красивых женщин нет.

– Должны быть, – упорствовал Вася.

– Ты знаешь, чем кончилась история с Еленой? – не, спросив у Зевса разрешения, вступил в разговор Одиссей.

– Знаю. Войной.

– И ты знаешь, сколько длилась Троянская заваруха?

– Десять лет.

– Вот. Ты хочешь, чтоб снова началось? А судьба к тебе благоволит?

– Не знаю… – растерялся Вася.

– Может быть, ты не выполняешь все правила судьбы? – продолжал интервьюировать Васю Одиссей. – Ты их хоть знаешь?

– Да вроде знаю…

– Например?

– Не хвались удачей… не загадывай наперед… не меняй на полпути решений… – вспоминал Вася.

– Еще!

– …не плюй в костер… не оскверняй воды ручья и реки… не разбрасывай пищи, а оставь часть птицам и зверям…

– Еще!

– …не говори плохо о женщине… не убивай больше, чем нужно для еды…

– А еще, еще! Девятое правило! Ну?

– Подожди, – остановил Одиссея Зевс. – Вася! – сказал он нежно, – ну зачем тебе все это нужно? У Париса уже были неприятности…

– Да, – сказал Вася. – Но мне нельзя возвращаться без женщины. – И она должна быть Самой Красивой Девушкой.

– Вот посмотри на Одиссея… он хоть и смертный, но путь на Олимп ему не заказан. Представь, возвращается он в свою Итаку. А ведь неизвестно, что там ему предстоит. Может, там его Пенелопа фигли-мигли крутит, куры-муры строит, может, у нее от женихов отбоя нет? А? Что тогда? То-то… А ведь как начиналось все красиво!

– Кстати, – вспомнил Зевс и обратился к погрустневшему вдруг Одиссею, – я с тебя все выговоры снял?

– Вроде все, – сказал Одиссей.

– И последний?

– Последний нет, – вздохнул Одиссей.

– Вот-вот, то-то и оно. Ладно, сниму, – пообещал Зевс. (Он любил Одиссея.)

Вася думал о путешествиях Одиссея и вспомнил, наконец, девятое правило судьбы:

– …соверши ради женщины подвиг!

– Во! если хочешь, чтобы судьба повернулась к тебе своей лучшей стороной, – расширил формулировку старый Зевс.

– Я готов, – сказал Вася.

– Эва, какой прыткий! – засмеялся Одиссей. – Думаешь, это так просто? Надо ведь, чтоб и женщина это заслужила, понял?

– Красота – уже заслуга, – сказал Вася.

– Ну, ну… разговорился. Чья заслуга? Ее? Как бы не так! Родителей! – рявкнул Зевс.

– Все в руках божьих, – шепнул Одиссей и кивнул в сторону Зевса. – В том числе и красота. Женщин, мужчин, зверей и цветов… Дурной ты, Вася.

– Ну, иди, юноша, иди, – сказал Зевс. – Мы тут это дело обсудим. Посовещаемся и решим. А там богини уже разделили твою нерпу, так что ты, на всякий случай, заполни анкету по всей форме и в трех экземплярах.

Вася ушел.

Одиссей и Зевс начали ссориться.

– Он же хороший парень, – сказал Одиссей. – Тебе что, трудно было сделать, да?

– Да не трудно. И подвиги ему не впервой совершать, – вспомнив тундровую жизнь Васи, сказал Зевс. – Только у него вся жизнь такая, а ты, Одиссей, совершал подвиги в свободное от работы время. Усек?

– Ну и что?

– А то, что из-за Самой Красивой Девушки у него все равно будут неприятности. Я старый, я это знаю, а я ему их не хочу, потому что очень уж мне понравился этот чукотский охотник, Понял?

– Понял!

– Ну иди, иди, спать пора. Завтра тебе в дорогу. Путь-то длинный.

– Интересно, чем же все это кончится? – спросил любопытный Одиссей.

– Чем? – тоже спросил Зевс.

Одиссей и Зевс сгорали от любопытства.

– Зови нашу прорицательницу Кассандру, – приказал громовержец.

Пришла сварливая сестрица Гектора Кассандра.

– Чем все это кончится? – спросил Зевс.

Взор Кассандры был, как всегда, печален. В легкой черной тунике ей было холодно.

Она молчала.

– Ты же прорицательница, ты все знаешь!

– Не знаю… – опустила она руки. – Все зависит от автора.

От автора. Когда Вася Кеукей был на Олимпе, я сидел у подножия этой сопки, чинил нарту и держал собак, чтобы они не убежали. Сейчас Вася на Мысе Эрри. Его очаровательная жена Ирина работает медиком в поселке. У них есть сын Альберт. Скоро он тоже будет охотником. А Самая Красивая Девушка живет в Магадане. Только я не скажу кто. Ей еще рано знать об этом.

«Троянская война» в долине Эргувеем

Безнадежный оптимист Гырколькай, старик с добрым и хитрым взглядом, сказал, наливая мне чай:

– Теперь твоя очередь…

Мы сидели в чоттагине у костра. А за порогом стонала и ухала пурга. Невеселая это работа – вторую неделю скитаться по тундре и задувать случайные костры.

Гемайнаут – жена Гырколькая положила на шкуру у входа два камня, проверила веревки и предложила всем идти в полог пить чай.

Рыжий Чере, вожак упряжки, чувствовал, когда люди уходят от костра. Ему всегда что-нибудь перепадало, в его старой памяти маленький огонь затухающего костра и надбавка к ужину сливались в одно.

Вожак смотрел не на людей, а на огонь. Угли вспыхнули. Чере зевнул, и глаза его повлажнели. Он зевал, как уставший человек, – до слез. Чере ушел и свернулся клубочком у входа. Если бы он умел говорить, он бы промолчал.

Мы залезли в полог, большой меховой ящик из оленьих шкур. Через минуту стало жарко.

Первым разделся старик. Он снял кухлянку и меховые брюки и остался в тонких пыжиковых штанах. Он повернулся спиной к двум керосиновым лампам. Старик блаженствовал. Так блаженствуют на пляже.

Потом декольтировалась Гемайнаут. Она наполовину вылезла из керкера – мехового комбинезона… Она не стеснялась. Да и зачем стесняться, если тебя никто не любит. Она много, любила в молодости, а теперь в ее памяти нет места даже воспоминания. И ей все равно. И никто не заметил ее плоских, как, лепешки, грудей. В тундре не принято обращать внимания на старух.

– У меня совсем кончились сказки, – сказал Гырколькай. – Теперь твоя очередь.

Все свои сказки я израсходовал в предыдущие приезды. У меня и так их запас был невелик: пастухи давно все знали про Бабу Ягу, Кащея Бессмертного, Конька-горбунка и золотую рыбку. Я им и про золотые торбаса сочинил, бессовестно заимствовав сюжет «Золушки».

– Да. Теперь твоя очередь, – повторил Гырколькай.

Мне надо было что-нибудь рассказывать.

– Я расскажу про войну, ладно?

– С фашистами?

– Нет, про другую войну. Она была давно-давно. Тысячи лет назад.

– Ой, какая старая война, – сказал Гырколькай. – А где она была?

– На юге. У теплого моря. И люди воевали, и боги…

– Бо-о-ги… – протянул тихо Гырколькай, и все замолчали.

Дремавший в углу дряхлый старик Эль, отец Гемайнаут, зашевелился. Боги – это по его части. Хотел он узнать, почему они от него отвернулись. Почему они бессильны, когда вызывает он их, почему тундра стала такой непонятной. Много «почему» у Эля накопилось перед отправкой к «верхним людям». Всю жизнь он шаманил, вырезал из дерева и кости; амулеты, бил в бубен и больше ничего не умел. Последние годы он совсем был безработным – молодежь над ним смеялась, люди постарше молчали, уважая его седины, но к услугам Эля не прибегали. Тундра уже не верила в камланье старика.

А старик Эль, когда удавалось выпить, забирался в угол полога, садился на корточки, раздевался по пояс и, раскачиваясь и закрыв глаза, тянул одну мелодию, томительно и страшно.

…Я долго рассказывал историю Троянской войны. Пастухи слушали молча, иногда удивленно вздыхали;

– Ииххх!..

Гырколькай все принимал близко к сердцу и ворчал:

– Смешные люди… Совсем у них ночь в голове… Разве можно воевать десять лет из-за бабы?

И курил десятую трубку.

Он совсем забыл, как тридцать лет назад украл у Эля, тогда еще могущественного шамана, его единственную дочь Гемайнаут, как бежал с ней целую неделю по тундре в поисках крова и защиты. Не одному Гырколькаю была по сердцу красавица Гемайнаут, не один пастух готов был за нее отдать своих оленей и уйти к Элю в пастухи на три года. Все забыл Гырколькай, ведь теперь из-за Гемайнаут никто драться не будет.

– Елена была очень красивая, понимаешь?

– А-ай! – ворчал старик, – все равно. Десять лет из-за женщины.

– Сказка такая, Гырколькай, ты уж не расстраивайся, ничего не поделаешь.

– Не-е-ет! Пурга у них в голове! А яблоко? Разве нельзя разделить?

Я начинал злиться.

– Нельзя! Яблоко золотое, одно, и на нем написано «Прекраснейшей». Понятно?

– Ии… понятно. Разве они богини? Женщины. Ссорятся, как наши в стойбище. Покоя нет. Когда три женщины вместе – пастух всегда голодный. Бригадир хороший нужен, тогда бы и не ссорились! – не унимался старик.

– Ну вот представь, Гырколькай, что ты Парис. И тебе духи обещают.

– Духи… Они только обещают! – И он недобро покосился на Эля, очевидно вспомнив что-то давнее. Бывший шаман зашевелился и отодвинулся подальше в угол.

– Ну, ты представь. Гера дает славу и богатство, Афина Паллада сделает тебя мудрейшим и самым храбрым, а Афродита обещает любовь самой прекрасной женщины. Кому бы ты отдал яблоко? Что бы ты выбрал, Гырколькай?

Старик задумался, потом улыбнулся:

– Женщина… это хорошо…

– Парис тоже выбрал женщину. Он отдал яблоко Афродите. Ну, а богиня помогла Парису похитить жену спартанского царя Менелая – красавицу Елену. Тут и заварилась каша.

Весь вечер Гырколькай переживал Троянскую войну и не давал мне покоя вопросами.

– Десять лет из-за бабы. Деревянного оленя придумали. Большой, наверно, был. Много народа в него влезло. А почему медлил этот…

– Агамемнон?

– Да. Почему он капризничал?

– Он не капризничал. Его ветры задержали.

– И главный бог тоже смотрел, как люди друг друга убивали?

– Зевс, что ли? Он не вмешивался.

– Вот-вот, не вмешивался. Ему хорошо, он бессмертный. Он дух, злой наверное, келе. Такой воин погиб. Жена его так плакала…

– Андромаха любила Гектора.

– Они мало жили вместе?

– Мало…

– Ииххх… – вздохнул Гырколькай.

– Да спи ты, наконец! Сказка это.

Старик ворочался и все бубнил:

– Богини… ссорятся, как наши старухи. Ярмарку разводят. Известное дело, женщины…

Утром была моя очередь окарауливать оленей в долине реки Эргувеем.

Вечером я вернулся. В яранге никого не было. Только рыжий вожак Чере, свернувшись калачиком, лежал у входа в ярангу.

– Чере, Чере! – Я взял его за ошейник и вытолкнул на улицу. – Чере!

Он понял. Он побежал, оглядываясь. Я шел за ним.

За сопкой стояли яранги. Это днем, пока я был в стаде, подкочевали пастухи соседней бригады. Чере привел меня к последней яранге. Я осторожно вошел. На меня никто не обратил внимания.

У костра сидели пастухи. Гырколькай, отчаянно жестикулируя, рассказывал им историю Троянской войны в своем переложении. Он, на чем свет стоит, ругал Олимп со всеми его обитателями. Все было верно, только гора и ее жители носили чукотские имена. Гырколькай, спокойный безнадежный оптимист Гырколькай, ругался, кричал, размахивал руками. Пастухи негодовали вместе с ним.

Им была непонятна мелочность богов.

Очень жарко

– Сеид, покажи пустыню, – канючу я. – Сеид, покажи пустыню…

Сеид молчит. Сеид задумчиво чешет волосатую грудь. Глаза у него голубые, как озеро Балхаш. Как озеро Балхаш, если лететь над ним на высоте шесть тысяч метров. Наверное, в него влюблены все окрестные девушки. В Сеида, конечно, а не в озеро. Но девушки тут гордые. Они делают вид, что не смотрят на него, загорелого черного красавца с азиатской меланхолией в голубых нездешних глазах. И черный красавец задумчиво чешет волосатую грудь.

– Сеид, покажи пустыню…

Девушки проходят под тень чинары. А может, и не чинары, я не знаю, как тут называются деревья. Потом спрошу, когда будет пустыня, аулы и саксаулы, и верблюжья колючка; колючку я знаю, хотя она у нас на Чукотке и не растет. Колючкой я буду кормить верблюдов.

– Сеид, покажи пустыню…

Брови у Замиры на переносице искусственно сведены тушью в одну. Одна бровь на оба глаза. Полумесяцем бровь.

Замира ведет за руку малыша – молчаливого насупленного чертенка. Пятилетний Бахадур зол. Несколько минут назад мать отчитала его за проказы, А может, и дала пару шлепков. Бахадур – ее радость и горе. Он лезет на дорогу, и все колхозные шоферы его друзья. Бахадур ломает все, и если его оставить без присмотра, сможет, наверное, отвинтить на досуге колесо у грузовика.

Отца у него нет. Он на Севере. Все знают, когда он приедет. И даже я. Только я это знаю лучше. Вот сейчас. Минут через сорок. Он остался в центре на один день. А до центра мы летели вместе. Забрали мы его в свой грузовой Ан-12 в Новосибирске. Он отстал от пассажирского рейса и попросился к нам. («Новосибир! Город! Абиркосы! Наши абиркосы! Я сразу узнал! Смотрел город – отстал! Любопытный я! Зачем Хамид любопытный? Не знаю! Зачем Хамиду, южному человеку, Север? Домой еду! Пять лет не видел Замиры. Зачем?»)!

Все это я пишу после встречи Замиры и любопытного Хамида. Он стоял у самолета бледный и не улыбался. Замира подошла медленно. Сеид вытер пот со лба.

Хамид и Замира долго смотрели друг другу в глаза. Разлука не проходит бесследно, это знают все, кто был в разлуке. И Хамид мысленно каялся и сокрушался, как тогда в самолете: зачем южному человеку Север.

Хамид и Замира стояли молча. Они смотрели друг другу в глаза. Бахадур стоял у нашей машины, и Сеид гладил его по голове.

Больше Хамид не будет уезжать на Север.

Сеид вздохнул, включил мотор и повез меня показывать пустыню.

У него старый «виллис», старый-старый, наверное, со времен англо-бурской войны. Такие «виллисы» я видел в хронике, показывали африканскую пустыню. И вот опять пустыня, но нет прохлады темного кинозала, и старый «виллис», но нет выстрелов.

– Сегодня не повезло, сегодня нет каравана, – вздохнул через час Сеид.

Я его понял.

– И не надо. Подумаешь, верблюды! Я и в зоопарке их увижу. Давай домой, – малодушно капитулировал я перед песком и зноем.

Вот она, пустыня. И если сейчас меня спросит Сеид, какая она, я ничего не отвечу. Я вытащу из ящика последнюю бутылку минеральной, половину выпью, а остальное вылью на голову и выброшу ее в пески, где валяются остальные девятнадцать, потом выброшу пустой ящик и спрошу у Сеида:

– Как вы живете в такой жаре? Разве можно жить в такой жаре?!

Ничего не скажет Сеид. Он привык к глупым вопросам.

Мы едем к Хамиду. Хамид ждет меня, я обещал еще в самолете. Сеид едет со мной. Он спокойно едет со мной, потому что никогда Хамид не узнает, что Сеид и Замира большие друзья. А если Хамид узнает, убьет Замиру. Зря, конечно. Нельзя же пять лет ждать и бояться, что эти пять могут растянуться на десять.

Хамид забыл, что век восточной женской красоты очень короток. Это знают все женщины, и Замира тоже. Плати теперь, Хамид. Плати ночной бессонницей, глухотой, когда вокруг шепчутся, дикой ревностью неизвестно к кому и не забывай носить лицо достойно.

– Ассалом алейкум! – вошли мы во двор.

– Во алейкум ассалом! – ответил белый старик.

В саду на возвышении – небольшая деревянная площадка. Это чайхана. К ней ведут три ступени. Посреди чайханы столик на маленьких ножках. Вокруг столика с трех сторон – матрасы, покрытые пестрыми коврами. На коврах подушки для сидения, их лучше всего подкладывать за спину. Стол уже накрыт. Нас приглашают к трапезе.

Мы моем руки под краном, каждому дают отдельное полотенце.

У ступеней чайханы я сбрасываю сандалии, вытирая ноги о коврик, это скорее жест символический. Неглубоко кланяюсь, не спеша прохожу к столику, сажусь по-восточному и устраиваю подушку за спину.

Чайхана в тени. С дерева на дерево перекинута проволока, виноград обвил проволоку, стены из винограда, потолок из винограда, хорошо в тени. Интересно, сколько в мире сортов винограда?

– Примерно две тысячи четыреста восемьдесят пять, – отвечает Хамид.

Он уже полностью здесь, в Азии. Он все вспомнил. За пять лет жизни в Якутии он ничего не узнал про Север. А здесь он полностью. И завтра уже снова будет агрономом. И ему приятно оттого, что здесь он свой и все обо всем знает. И он спешит поделиться своей радостью:

– Вот это каберне. А там ркацители. В конце сада изабелла и алеатика. У соседей кишмиш розовый и белый. А без косточек – это тырново. Есть в совхозе еще эчкиумар, юмалак, дамские пальчики, таквери, чиллаки, нимранг, пино, катте-курган…

– …ранний вир, – подсказывает, старик, – прима, родина, буваки, матраса…

Мы смеемся.

– Семьдесят два сорта в совхозе, – говорит Абдурахим-агы, так зовут старика. – Семьдесят два, слава аллаху!

– В основном я их знаю по этикеткам на стеклянной таре, – говорю я старику.

Засмущался Абдурахим-агы. Бросил негромко узбекское слово. И Замира исчезает. И через минуту ставит на стол графин с вином. А рядом у столика чайник. Тоже с виноградным вином.

– Хороший сад, – говорю я приятное хозяевам. – Хорошие деревья. Тени много, легко.

– Платанус ориеталис, – цветет Хамид, – чинар восточный. В Крыму разводится, у нас и в Средиземноморье. И еще у Гималаев.

Ах, Хамид, молодец, Хамид! Дома ты, хорошо тебе. Не найдут тут лучшего агронома. Знают хитрые азиаты: зол ты теперь до настоящей работы. Зачем южному человеку Север?

К дальнему дереву сада привязана овца. У нее большой курдюк. Она стоит, опустив голову, не шевелится, смотрит в одну точку или закрыла глаза. И не часы, а уже минуты ее сочтены. Она предназначена для плова. Она будто чувствует это. От ее обреченной позы мне как-то не по себе, я еще ко многому тут не могу привыкнуть. Но вот незнакомый парень уводит ее. И в маленькой летней кухне под большим котлом Замира сильней раздувает огонь. А плов будет готовить парень, потому в деревне он лучше всех готовит плов. На курдючном сале, с желтой морковью, с луком и неочищенным чесноком, и каждая рисинка будет отделена друг от друга, руками будем есть, но гостям дадут ложки на всякий случай. А гость-то я один и, признаюсь, не умею есть плов руками, не умею делать пальцы щепочкой, катать рисовый шар и кидать его в рот. Да и ложкой захватишь больше, честно говоря.

А пока не дошло до плова, едим атчик-чучук – нестерпимо острую закуску из тонко нарезанных помидоров со специями, жирный суп жаркоп, ломаем пресные лепешки, испеченные Замирой. На столе персики пушистые и нежные, хочется смотреть на них, а не есть, они, как маленькие солнца, а еще виноград черный, виноград светлый, солнечные лучики играют под его кожей, а еще фиолетовые сливы и яблоки семи сортов, и инжир, плоский, как шайба, инжир, и много чего еще на столе; Чувствую, не осилю восточного гостеприимства.

Мы приступаем к зеленому чаю, делаем большую паузу перед пловом, потому что плов как ритуал, это священнодействие, и мы много пьем зеленого чая, и я не спрашиваю, почему всегда зеленый чай наливается только до середины пиалы. Сколько можно выпить зеленого чая? Я переворачиваю пиалу, и уже не помню – по русскому это обычаю или по чукотскому. Жарко.

Во время трапезы Бахадур ел немного, все время стоял за чайханой. Бахадур следил, чтобы тарантул не вполз случайно на чайхану и не потревожил гостя. Одного он убил.

Жарко… От солнца или от еды – не знаю. Сними рубашку, опусти в арык – нейлон высохнет быстрее, чем ты осушишь пиалу. А чаю нет конца и краю, и я опять пью, а на столе появляются конфеты из сельпо, непонятные югославские конфеты «гаучо». («Пижон, – кляну я себя, – разве можно в жару в нейлоновой рубашке?»)

Нас за столом четверо, одни мужчины. Женщина должна только подавать. И я нарушаю обычай, прошу старика Абдурахима, чтобы Замира-джан откушала с нами чаю. Замира смущенно присаживается, наливает чаю, делает глоток, встает и уходит. Уходит как-то тихо, незаметно, и я догадываюсь, что мне бы следовало молчать. Нас опять четверо – Хамид, Абдурахим-агы, Сеид и я. Незнакомый парень колдует на кухне с пловом и есть будет после нас или с нами, если его пригласит старик.

Время за столом тянется медленно. А за неторопливой беседой еще медленней. Кажется, будто время расплавлено жарой, а до «хайрли кег!» (спокойной ночи) еще очень далеко.

Белый старик Абдурахим-агы без усов и без бороды, волосы подстрижены ежиком, коричневое лицо в морщинах, морщины, как у чукотских стариков, только среди чукотских никогда не встретишь таких седых.

На старике щегольская полотняная рубаха и светлые брюки, рукава рубахи молодцевато закатаны. Совсем современный старик. Когда молчит, ну прямо директор магазина или заместитель председателя. Но я знаю, – что Абдурахим-агы пенсионер, по-русски не читает, почитает коран и весь светится мудростью.

Большая жизнь у Абдурахима, но он ничего не знает о Якутии, откуда вернулся Хамид.

Мало прожил Хамид, быстрее жил, летал и ездил, но тоже ничего не знает о Севере. Потому что, если хочешь знать что-либо о другой земле, надо эту землю любить.

– А ты любишь свою землю? – переводит мне Сеид старика.

Я, долго рассказываю о Чукотке, говорю, что это снег и прочее. Север, одним словом.

Качает старик головой. Он недоволен.

Тогда я прошу Сеида поточнее меня переводить и начинаю разговор на другую, но очень важную для меня тему.

Я вижу мудрость старика, и, может быть, он объяснит мне то, чего я никак не пойму. Почему, – спрашиваю я, – почему мне так хорошо здесь, в незнакомом краю, и почему мне тревожно, особенно вечером, когда дышит теплая земля и висят низкие звезды? Не могу я уснуть, слушаю что-то, прикасаюсь ладонями к потрескавшейся глине дувала, прислушиваюсь к себе и к ночи и к теплу заката, тянет меня земля, хочется ее послушать, и вот уже слышу какие-то голоса, смутные и непонятные ощущения бередят душу, как будто я вспоминаю что-то и не могу вспомнить, и не вспомню никогда, но мне от этой тревоги хорошо. Почему хорошо? Ведь я ничего не сделал на этой земле, ничем она меня не связывает, никого у меня здесь нет.

Молчит Абдурахим-агы.

Потом говорит:

– Ты вошел в чайхану, как мы. Сел, как мы. И виноград ел с лепешкой, как мы. Я смотрел, – признался он.

– Но я не знаю ваших обычаев.

– Кровь – она не обманет…

Я никогда не задумывался о своей родословной. Но вспоминаю, что мой прадед был мусульманином, а дед его деда, наверное, ходил в Монголию и Китай по Великому Караванному пути. Как знать! И, может быть, тут его могила?

– Да, – соглашается старик.

Мне вдруг становится морозно. Я крепко кладу руки на стол и молчу. Молчу о своем. Думаю о том, что умру на Севере. А если это так, то сын моего сына тоже будет волноваться, когда приедет на Север, даже если ничего не будет знать обо мне («кровь – она не обманет»)… Значит, на ледовитой земле, на том стылом берегу все должно быть мое, у меня должен быть свой Великий Караванный путь… Есть ли он у меня?

Вспоминаю всю свою жизнь на Севере, своих друзей и врагов, свой радости, опасности, свои прощания, встречи, свои слова, дело сбое… Даже когда мне не везло, не обижался я на эту землю… Скучал без нее в краях, где теплое солнце и другие дожди…

И теперь я спокоен: знаю – непонятная тревога будет мучить сына моего сына, если ему вдруг вздумается приехать на Север. Конечно, он будет жить по-другому. Каждый живет по-своему. Но, наверное, жить надо так, чтобы и чужие люди говорили: вот ходил тут незнакомый парень в шапке, меховой, а теперь не ходит. Странно.

Я молчу, а Хамид рассказывает о Севере, как пил кумыс из якутского чорона – большой деревянной чаши и как ел строганину из чира, хорошая рыба, жирная.

– Что ты привез с Севера? – спрашивает Абдурахим-агы.

– Что привез? Деньги привез. Тоску привез. Тоски много, как денег, – вздыхает Хамид. – А счастья нет.

– Ну почему же теперь нет? Теперь ты дома… – говорю я и прячу глаза и не смотрю на Сеида.

Сеид потягивает чай. Он может много выпить чаю, больше меня. Голубая бархатная меланхолия в красивых его глазах.

– Ты был далеко, – говорит старик, – тебе будет чему учить детей…

Хамид пожимает плечами.

– Север учит людей доброте, – говорю я.

– Коран учит доброте, – спорит старик.

– В коране достаточно зла. Нетоварищеское отношение к женщине, – улыбается Сеид.