Текст книги "Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке"

Автор книги: Альберт Мифтахутдинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Оок! Камай, саехси! Оок! Там в яранге бросьте саяки!

– Эй! – отвечают обрадованные хозяева. – Сейчас!

А юноши бегут дальше, и всем становится весело. И только слышно у следующего дома:

– Оок! Камай, саехси!

Вот время проходит, и собираются все в яранге. Ее специально построили для праздника – большую ярангу, чтобы вместила всех.

– Бум-бум-бум-бум, – ведет свою песню саяк, пробует голос.

Вири, и капитан байдары, и стрелки – гребцы байдары садятся рядышком на лавочке в яранге. Напротив них занимают места женщины. Жена напротив мужа. Только напротив Вири нет женщины – он одинок.

Праздник общий, но танцевать будут только люди того рода, который загарпунил кита, – люди имтугмит.

Много народу пришло на праздник – яранга полна.

Женщины устраиваются на лавке – они будут танцевать сидя. На них только коротенькие шортики из нерпичьей шкуры, торбаса из стриженой нерпы черного цвета с завязками из белой нерпичьей мандарки, простые обыкновенные женские повседневные торбаса – «камыпик агнахтак».

Коротенькие шортики оторочены по краям полосочками белой, красной и опять белой мандарки. Кроме шортиков и торбасов, нет на женщинах никакой одежды – только нитки бус на груди да на руки надеты из бус браслеты, и у всех одинаковые прически: волосы разделены пробором посередине и заплетены в две косы, концы кос подобраны вверх, чтобы были кольца, и вот два кольца выпускаются вперед – красиво! Косы украшены бисером, нанизанным на жилы морзверя, и все эти нити соединены медной пряжкой. Тоненькая полоска сажей от жирника проведена по подбородку – так положено.

Сидя танцуют женщины и поют, а мужчины аккомпанируют на саяках, подпевая женщинам и любуясь ими.

После сидячих танцев – общие Большие Танцы. Не все имеют право на общий танец – только род хозяев яранги, только род, отмеченный удачей в охоте на кита.

Танцуют, соревнуются, кто лучше, каждому хочется танцевать лучше и больше, а кто не танцует, помогает, подпевает, только слышно иногда:

– Ээк! Хорошо!

– Хорошо!

– Ээк!

Много гостей приходят смотреть Большие Танцы. Соплеменники приносят хозяевам яранги подарки – кусочки оленьих окороков и зеленые растения в жиру или квашеные травы с мясом, а хозяева отдаривают их в свою очередь, угощают вареной китовой кожей с мясом, все это хранилось в яме с осени, с того времени, когда убили кита. Мясо не испортилось во льду, сохранило свой вкус, вкус самого вкусного кита.

Строго по ритуалу исполняются только два общих танца, два Больших Танца, длинных, как полярная ночь, и звуки саяков то заглушают шум ветра, то подпевают пурге. Жарко в яранге, колышутся тени на рэтэме, трепещет пламя жирников, выхватывая из темноты то одно счастливое лицо, то другое.

Закончен танец, разжигается небольшой, совсем маленький костер, садятся вокруг: кто был на лавочках – на свое место уходят, кто стоял – садятся на пол, на шкуры вокруг костерка, отдыхают, молчат, покуривают.

Расходятся люди по своим домам. В домах готовят ужин, потом все ходят друг к другу в гости, пьют чай и едят мясо, много пьют чаю, и в каждом доме хвалят хозяина праздника, Великого Наблюдателя Вири, ведь не будь его, не состоялся бы этот праздник, очень редкий праздник.

Спасибо, Вири, тебе за праздник, спасибо за гренландского кита, и праздник этот – киту и людям. Спасибо тебе, кит, что пришел к нам, мы все сделали, чтобы ты не обижался, приходи следующей осенью, приходи к нам, мы тебе потом зимой большой праздник устроим.

4

У самого берега по припайному льду шла собачья упряжка, лавируя между торосами.

Собаки бежали тихо, каюр был в заснеженной камлейке, видно, упряжка в пути давно.

Свернув со льда в долину, упряжка тяжело потянулась в гору. Маркин соскочил с нарты, помогая собакам, облегчая им груз.

На вершине сопки он остановил упряжку и, тяжело дыша, сел на нарту. Собаки легли. Человек и животные отдыхали. Отсюда хорошо просматривалась дорога до села, последний перегон. Вечерело, но было светло, белизна мартовского снега сливалась с белизной неба, а черные скалы еще резче выделялись на этом фоне.

Маркин давно на Севере, но все равно не устает удивляться цвету снега, безбрежным просторам, вкусу воздуха, дыханию льдов и воды, он рад, что так поддается очарованию природы.

Ему хочется, чтобы и другие люди почувствовали Север так, как воспринимает его он, когда счастлив в Арктике. И думает он, что придется не диссертацию писать, а книгу, хорошую книгу о том, как человек живет в снегах, во льдах, как природа становится ласковой только к тому, кто хорошо ее поймет и изучит, кто берет ее не во враги, а в союзники.

Он хочет написать о том, как природа объединила эскимосов всех племен, как эти люди сделали тысячи маленьких открытий в естествознании, открытий, неведомых университетским профессорам.

«Да, – думает Маркин, – много у меня собрано материала. Я каждый год приезжаю сюда. Но надо же менять образ жизни, чтобы книга получилась настоящей и принесла пользу. Надо жить их жизнью, жизнью Вири и его людей. У меня к Вири много вопросов, чем дальше, тем больше».

Он тронул потяг, собаки встали, отряхиваясь. Остолом он постучал по нарте, крикнул, собаки потихоньку побежали вниз по склону.

«Вот ведь как у меня все неладно получается, – думал Маркин. – С Аминак я просто трушу. Вири я обманул – обещал приехать на праздник кита и не приехал. Надо было в декабре приезжать, а сейчас на дворе март. Да и с шефом нехорошо вышло: обещал диссертацию, сменил тему, а теперь вообще придется заняться чуть ли не беллетристикой. Что делать? А вдруг ко всему у Аминак и Вири не будет ко мне доверия? А мальчик? Ах, Алик, Алик! Как же мы привыкать друг к другу будем, если все образуется, а?»

– А-рара-рай! – подбодрил каюр собак.

Собаки почуяли жилье, почуяли конец пути, побежали быстрее.

«Надо бы не проворонить, когда выскочим на улицу», – подумал Маркин. Он боялся не совладать с упряжкой, когда она въедет в село и свободные от привязи собаки бросятся к ней, одни задирая работающих псов, другие просто знакомясь с ними, третьи играя. Тогда упряжные псы выходят из себя, могут понестись совсем в другую сторону, тут важно удержать их.

Маркин покрепче сжал в руках остол, один конец которого был обвит толстым ремнем – плетью.

Собаки влетели в село в сумерках. Кое-где в домах уже горели огни. Упряжка неслась быстро.

Навстречу никто не выскочил, значит, все собаки были на привязи или же в тундре, на охотучастках. Только два неуклюжих щенка тявкнули лениво и побежали за нартой.

У дома Вири упряжки не было.

Маркин остановил собак. Привязал потяг к стояку, где обычно находились нарты Вири. Поднялся на крыльцо, потоптался, отряхиваясь от снега, сбивая его с обуви, брюк, камлейки.

Открылась дверь дома. На порог вышла женщина.

Приезжий молчал.

Аминак долго всматривалась, потом тихо вскрикнула:

– Ой!

Она бросилась к нарте, помогая отвязывать кладь.

– Здравствуй, здравствуй! – обнял ее Маркин. – Иди домой, ты раздетая, простудишься. Я сам.

Она взяла его рюкзак, карабин, ушла в дом.

Маркин отвязал собак. Посадил каждую на цепь – отдельно. Поставил нарты вертикально, прислонив их к стене.

На крыльцо выскочил мальчик.

– Ну, здравствуй, герой! – обнял его Маркин. – А здоровый же стал, не поднимешь! Идем, идем.

Счастливая Аминак суетилась на кухне, она ни о чем не спрашивала. Гремела посудой, колола для чая лед, раздувала потухший в печи огонь.

– Давай я помогу, – сказал Маркин. Он пошел рубить мясо. Потом вернулся с ведром угля. Наколол щепок.

Аминак налила ему воды для умывания из термоса, добавив в умывальник немного льда.

Он умылся, сел за стол. Аминак поставила строганину из рыбы, строганину из мяса, овощные консервы.

– Скоро бульон будет, – сказала она.

– Вири на охотучастке? – спросил Маркин.

Она промолчала, опустив голову. Потом встала, подошла к тумбочке, вытащила пакет и протянула его Маркину. В пакете были фотографии.

На большом, плохо отпечатанном снимке он увидел три упряжки. Видно было, что снег рыхлый, глубокий, собаки проваливались, ног их не было видно, морды у самого снега.

Третья нарта была пуста. И вторая нарта была пуста. Люди шли рядом, слева и справа от собак. А на первой нарте стоял гроб. Жутко стало Маркину. Жутко оттого, что он впервые видел гроб на нарте. Все он мог представить на нарте, но только не это. В левой собаке он узнал вожака Вири – Веласкаса, а сразу же за ним шел Кавайахтук.

«Кавайахтук уже учится на вожака», – почему-то подумалось некстати.

– Когда? – спросил Маркин.

– Месяц назад. В феврале. Он очень старенький был, ничего не поделаешь.

Аминак встала. Ушла на кухню и там постелила Алику. Задернула занавеску, вернулась в комнату.

– Все ждал тебя в декабре. Думал, ты на праздник приедешь. И я ждала.

– Не смог. Столько дел в районе.

– Боялся Новый год здесь встретить?

– При чем тут Новый год?

– Да так… вы любите этот праздник…

– Все праздники хороши, когда есть с кем отмечать, – резко и даже, как показалось Аминак, зло ответил Маркин.

Он разлил спирт из фляги. Разбавил.

«Прости, Вири», – подумал он и выпил.

Аминак тоже выпила.

– А теперь надолго? – спросила она.

– Теперь не знаю… Поедешь со мной? – спросил он.

– Нет.

– Вири знал, что Алик наш сын?

Она улыбнулась, покачала головой:

– Он на тебя совсем не похож.

– Ну и что?

– Вири был Великим Наблюдателем, – просто сказала она.

– Значит, догадывался?

– Он тебя любил. Он так радовался, когда ты приезжал.

– Я увезу Алика в райцентр, в интернат. А потом ты к нам приедешь. Ладно?

– Сначала мы сходим к отцу.

– Конечно.

– Он там. – Она махнула рукой в сторону сопок.

– Я хотел с ним посоветоваться. Он много знал, это надо сохранить. Напечатать.

– Его легенды?

– Все. И легенды. И все, что знал.

– Ты хочешь быть русским наблюдателем?

– Нет. Наблюдатель – это хорошо для Вири. Это главная его работа. Наблюдатель для меня – плохо.

– Надо быть, как он, и тогда будет хорошо, – просто сказала она.

– Надо жить, как он. А я так не сумею. Уже поздно это для меня.

– У нас есть старики. И пожилые женщины, старушки. Они тебе помогут. Я скажу – и они тебе помогут.

– Спасибо, Аминак. Я даже не подумал об этом.

– Они всегда помогут. Они знают, Вири любил тебя.

Утром шел густой пушистый снег. Маркин отвел Алика в школу. Потом вернулся домой и долго рубил дрова на улице. Люди обратили внимание, что он отвел ребенка, что остановился у Аминак, а не в доме для приезжих. И сейчас занимается по хозяйству. Все это к чему-то, просто так ничего не бывает. Маркин старался подольше задержаться на улице, чтобы видели. Пусть смотрят. Пусть наблюдают.

Жить и радоваться

Береги живое – и тогда сердце твое будет чистым. И ты сможешь просто жить и радоваться – радоваться наступавшему дню, улыбке женщины, рукопожатию друга и лепету ребенка…

А. М. Павлов, геолог

1

Каждый дом этого поселка Павлов знает. И сейчас может ночевать хоть в любом, нет проблемы, все дома брошены.

Давно там нет людей, но его тянет к этим пустым домам, хотя маршрут – на тридцать километров западнее. Там жилой поселок. Там знакомые и друзья, но перед последними километрами он всегда останавливается в пустом селении.

Тут ромашки самые большие в Арктике, тут тропинки не зарастают, тут всегда самый крупный голец, тут ручей с самой чистой водой, и старый морж, вернее его туша, лежит в ручье, в самом его впадении в море: старик вышел на берег умирать, и потянуло его к воде. Так и лежит. Никто из чукчей и эскимосов его не трогает, ведь если лежишь в устье – вода в ручье все равно чистая.

Когда задуваешь керосиновую лампу и ныряешь в теплую ночь спального мешка, кажется, будто это тени бывших хозяев поселка колышутся на стене, а не блики огня из топящейся печурки.

Павлов любил эти редкие вечера умиротворения, ты доволен истекшим днем, друг твой тоже разомлел, не раздражает зряшными разговорами – так хорошо, и все заботы хочется забыть.

– Столько прошли, и совсем спать не хочется, – говорит Сергей Петренко, друг Павлова.

– Это от усталости. Когда очень устаешь – не до сна.

– Когда вставать? – спрашивает Сергей. – Пораньше?

– Все равно… Когда бы ни встали, за день управимся. Столько прошли – пустяки осталось.

Сергей, редактор районной газеты, в эту командировку (вертолеты не летали) вышел сам, потому что много чего было в письмах – и самогоноварение, и как бы случайно сгоревший склад с пушниной, и нелады в торговле. Он хотел разобраться. И очень кстати тут рядом оказался Павлов. А Павлову-то иметь попутчика, да еще такого, как Сергей, хорошо и не скучно.

Собственно, задача Павлова – обосновать документацией «райские уголки» на Чукотке: не верят в их существование, золото надо искать – не до «райских кущ»…

Днем они были на месте. Бросили пожитки в доме приезжих и поспешили в столовую.

Столовая еще работала. Она стоит на берегу моря, как и все здешние дома, из окон ее прекрасный обзор – всегда видно, как возвращаются с охоты зверобои, и сразу можно угадать, будет ли завтра в меню моржовая печенка.

– Чукотская диета, – наставлял Павлова Сергей, – ешь то, что хочется, а чего не хочется – не ешь!

У него было хорошее настроение.

Сегодня в меню моржовой печени нет. Эскимоска-официантка Зоя кивает головой в сторону моря: мол, не видите сами, что ли, почему. Гости не понимают: море весь день было тихое, как раз для охоты.

Павлов подходит к окну и глазам своим не верит: над горизонтом тучи, а все море покрыто белыми барашками. Местные охотники вообще все знали с самого утра и, несмотря на кажущуюся тишь, не вышли на промысел. Как быстро тут меняется погода!

– Давай на берег, Сергей! Все равно суббота – никого в конторе.

Он согласно кивнул, и они заторопились к морю.

– К Юле сходите! – крикнула Зоя. Они с Сергеем были знакомы давно, и она знала, что он из газеты.

– Она там? – удивился Сергей. – Не в райцентре?

– Там, – улыбнулась Зоя. – Вернулась и снова там.

– О ком вы? – спросил Павлов.

– О Векет… Она хозяйка моржового лежбища. Так ее все называют. Сначала ее отец сторожил лежбище, а после его смерти она перешла в его избушку, ну и продолжает дело отца – почище любого охотинспектора.

– Вот тебе и материал.

– Да нет, я о ней уже писал. Человек она любопытный, сказки собирает, песни, ансамбль организовала, стихи пишет на чукотском. Ну вот и моржей сторожит, мужским делом занимается. Не скучает, одним словом, по райцентровской цивилизации…

– Дочь снегов, дитя природы, – хмыкнул Павлов, – дочь тундры и моря, дикое племя онкилонов!

– Увидишь, какое дикое, еще наплачешься! – засмеялся Сергей.

Они сидели на плавнике под высокой стеной берегового обрыва и любовались стихией. Почти на самом краю обрыва желтело большое веселое здание сельсовета. И волны им казались величиной с сельсовет. Тут же на берегу носились восторженные дети, а две старушки собирали водоросли: море выбрасывало их щедро.

Три серых громадных пса степенно, не обращая внимания на людей, прошли по морю в сторону китового кладбища. Там, наверное, им пищи достаточно, они и не торопятся.

– Вот в упряжке они злые, когда им мешаешь, – угадал мысли Павлова Сергей. – А сейчас они без работы и сытые. Если зимой в тундре на пути упряжки даже слон появится, они его вмиг разорвут…

– А что забыл слон в тундре, Сережа?

Сережа, конечно, знал, что каюрский стаж у Павлова приличный, ведь, организовывая весновку, когда нет вертолетов, всегда используют собачьи упряжки. Просто у него было веселое, скорее умиротворенное, настроение – от безделья, от красок природы, от морской свежести.

По берегу шел старик эскимос с тазом. Сергей узнал его:

– Здравствуй, Энкаугье!

Тот пригляделся, тоже узнал, улыбнувшись, поздоровался.

Они подошли к Энкаугье посмотреть, что в тазу. Там лежали зеленые клубни – одни величиной с яйцо, другие крупнее – со среднюю картофелину. Рядом – пук ламинарии.

Энкаугье разломил один клубень – он был с красной мякотью.

– Морская картошка, – объяснил он. – Моржи любят. И мы. Заготавливаем. Вкусно. Шторм выбрасывает.

Гости тут же принялись искать, к ним подключились дети. Эскимосские дети всегда помогают старшим, когда видят их за работой. И вскоре разгорелось состязание – кто найдет больше.

Потом собирали морскую капусту. Энкаугье сидел и обрабатывал ее, отрывая листья и оставляя только стержень, Стержень ламинарии – толщиной с палец – он сматывал в жгут, затем – в клубок.

– Разве это едят? – спросил Сергей.

– Осенью. Берут только середину, желтую. Так надо. С жиром на зиму. Вкусно.

Старик медленно поплелся в гору, домой, а Сергей пошагал к каменистому мысу, у которого уже резвились дети. Волны далеко откатывались, обнажая дно, а потом вал поднимался и с грохотом обрушивался на мыс, повергая детей в восторг, смешанный со страхом. Они спешили оттащить от волны ламинарию, морскую картошку, мидий, ракушки – все, что море выбросит.

Павлов сложил их добычу в кучу и обложил камнями, дав знать, что у кучи есть хозяин. Теперь ее никто на берегу случайно не отнесет себе домой – добыча принадлежит Энкаугье. Так решил Павлов. Или любой старушке, которая сейчас покажется на берегу.

Дети соорудили на берегу сложную постройку из китовых позвонков, водрузив наверх блюдца китовых менисков. Павлов рассматривал мениск и думал, что вот даже эта простая кость – прослойка между китовыми позвонками – сама по себе является произведением искусства. Он и раньше встречал на берегу китовые кости, но никогда не переставал удивляться, – и дома у него висели по стенам разнокалиберные мениски, позвонки, моржовые клыки, а на огромном китовом ребре в прихожей, как в книге почетных гостей, оставляли свои автографы приятели и друзья.

На этот раз малыши устроили состязание в меткости – кто больше собьет менисков. Не из рогатки, а вот этой морской галькой.

Камни летели градом, мениски валились один за другим.

– Ну, кто тут у вас чемпион? – подошел к мальчишкам Сергей.

– Кука! – хором закричали они.

– Молодец, Кука! – похвалил Сергей. – А вчера кто был чемпионом?

– Кука! – хором подтвердили дети.

– Кука будет великим охотником. Ему уже пора давать пращу. Но, Кука, ты опять хочешь быть чемпионом?

– Хочу!

– Ну зачем? К чему тебе это? Скучно ведь быть всегда чемпионом. Давайте чемпиона назначать! Кто оказался на последнем месте?

– Кика! – показали все на самого маленького.

– Ну вот и хорошо. Пусть Кика сегодня считается чемпионом, а завтра Кука, а? Пусть побеждает дружба!

Ребята были ошеломлены подобным решением вопроса и недоверчиво смотрели на приезжего дядю. А второй дядя от хохота сел на землю и приговаривал незнакомые слова:

– Ну, Ушинский!.. Ну, Макаренко!.. Песталоцци прямо! Послушай, Сухомлинский, оставь детей в покое, миротворец великий!

Во всем, что касалось работы, этот «великий миротворец» Сергей Петренко был непоколебим. Упрям, зол и настойчив.

Его слабостью были дети. И женщины. Вернее, жена. Он любил ее безмерно, это всем бросалось в глаза и вызывало невольные улыбки.

Сергей переживал, что он полноват (не толстый же!), что среднего роста (не коротыш же!), что ему уже сорок пять (не семьдесят же!), и все попытки Павлова уверить его, что он «парень что надо», разбивались о глобальный пессимизм Сергея, внушенный ему самим собой же.

Но Павлов упрямо считал, что мужчина всегда должен быть готов к семейной драме, даже если его любовь единственная и в семье счастье и лад. Чтобы не свалилась беда как снег на голову, как кирпич с балкона. И свои неправедные (как знать!) слова он говорил только для того, чтобы как-то укрепить Сергея, чтобы, случись что, тот не натворил глупостей, как это часто бывает у людей любящих.

– Ревность унижает. Ревность – это пережиток. Пусть Отелло ревнует… – «заводил» Сергея Павлов.

– Ну и нет. Ревность – нормальное состояние человека. И ты это знаешь.

Знает это Павлов, знает. Он помнит, как много лет назад вернулся с поля и почувствовал, что его семейный тарантас поехал по ухабам.

– Я не хочу, – сказал он жене, – чтобы ты ходила налево, я – направо, и этим поддерживалось семейное равновесие.

Она предложила все забыть и уехать в другие края, но он не согласился, а утром перевелся в другую экспедицию и укатил еще дальше на север. Разводили их заочно, без него.

И сейчас он говорит Сереже, что человек не может быть до бесконечности счастливым. Ты был счастлив, ты свое уже получил. Повторения не бывает. Успокойся и живи дальше, как получится. Но только хорошо так, как раньше, не получится, и если ты был по-настоящему счастлив, то больше не будешь. Вот и все. И все очень просто. Может быть вторая любовь и большое спокойствие, все будет и даже в большом количестве, но только первого счастья не будет. И вообще, если бы знать, что такое счастье, все давно уже были бы счастливы. А тот, кому кажется, будто он знает, что это такое, просто дурак. Так что будь, Сережа, счастлив тем, что ты счастлив и так…

– Ладно, старик, хватит об этом, а то как вспомню жену, так меня на ужин тянет – такие она беляши готовит, нет слов! А столовая сегодня уже тю-тю… Да и сельпо на замке…

– Так что без гостевания дело не обойдется, – обрадовался Павлов.

– Ну вот, я так и знал, что ты к этому сведешь.

– А чего же тут плохого? Мы в поле, например, всегда рады были гостю, такую зайчатину подавали, что в твоем ресторане!

– Эх, хорошо бы найти хоть букетик плохоньких цветов, – вздохнул Сергей. – В дом без цветов неудобно.

– Какие уж осенью цветы… все отошли.

– Там, на побережье, ромашки остались…

– Там другое дело, там микроклимат, – сказал Павлов. – Вот будем на Горячих Ключах – там оазис, там еще полным-полно всего. Соберешь гербарий. От цветов, старик, многое зависит. Иногда – судьба… – Он улыбнулся.

2

…Давно это было, уже прошло много лет его одиночества, и однажды на рейде Анадырского лимана он заметил силуэт белого лайнера, знакомый силуэт парохода пассажирской линии. Он удивился: ведь навигация заканчивается.

С капитаном судна они были большими приятелями. И, когда Павлов оказался на борту, капитан его уже не отпускал.

– Никаких кают! Будешь жить у меня – как гость капитана.

Павлов поселился в громадных апартаментах, объяснив, что ненадолго: в бухте Залива Креста он сойдет, у него там небольшие дела, а на обратном пути, через неделю, судно по расписанию должно вернуться, капитан опять возьмет его на борт до Анадыря.

На том и порешили.

В рейсе Павлов обратил внимание, что все – от бутылок до консервов – было с иностранными этикетками.

– Так мы идем из Японии. Их шипшендер нас хорошо отоварил. А во Владике нам не дали задержаться: последний пассажирский рейс тут, у вас на Чукотке, море не угадаешь, – вот и спешим.

Особенно Павлова потрясли японские хризантемы – белые, громадные, нежные.

Перед Заливом Креста он начал;

– Мастер, дай один цветок.

– Нет, старый. Что хошь бери – пиво в банках, конфеты, американские сигареты, что хочешь, а хризантему не дам, не могу.

– Дай, мастер, один цветок, – канючил Павлов.

– Нет, не могу, и не проси.

И уже потом, когда причалили к стенке и стали прощаться, капитан кивнул в сторону букета;

– Да бери, черт с тобой!

Павлов вытащил один цветок, завернул его в рекламный плакат Торгмортранса и сошел на берег.

Был октябрь, морозно. До квартиры его друга, ключи от которой тот оставил Павлову, уезжая в отпуск, было далековато. И, когда он вошел в дом и развернул плакат, лепестки были уже слегка опалены морозом – кончики потемнели.

Он аккуратно обрезал их чуть-чуть, и цветок снова заиграл белизной, как будто мороз и не трогал его. Вазы в холостяцкой квартире не было. Павлов нашел пустую бутылку из-под кефира, вымыл ее и поставил цветок туда, водрузив все на тумбочку у изголовья.

Увидев цветок, Марина ахнула.

– Тебе, – скромно сказал Павлов. И добавил: – Из Японии. – Таким тоном, будто в Японию он ездит каждую неделю.

Марина поселилась у него, а утром он узнал, что на сто семьдесят втором километре Иультинской трассы идет забой оленей, а председатель колхоза – его старый друг: когда-то в этой тундре вместе начинали – тот простым оленетехником, Павлов – младшим техником-геологом.

– Побудь без меня дня три, привезу что-нибудь вкусненького.

Она послушно согласилась, видно, ей без него хотелось холостяцкое бунгало, хоть и чужое, привести в надлежащий вид.

Вместе со всеми он работал на забое.

И ночью, когда, лежа в спальных мешках, Павлов и председатель вспоминали свою юность в этой тундре, все им казалось в розовом свете. Председатель спросил его о планах на жизнь. Павлов рассказал о Марине.

А утром в колхозный вездеход председатель самолично бросил Павлову туго набитый мешок.

– Это тебе для начала новой жизни. Глядишь, пригодится, мне-то не придется на твоей свадьбе гулять. Считай, к свадьбе.

Выезжали в ночь, к утру были в поселке. Он нашел под ковриком ключ, открыл дверь. Все было прибрано, записка на столе – что где лежит и что сварено на обед.

Он усмехнулся: «Вот я сейчас сделаю обед!» – и стал развязывать мешок.

В мешке оказались ребрышки оленей, оленья печень, задняя половина туши и полтора десятка оленьих языков. «Ну вот, устроим пир горой!» – И побежал в магазин за вином.

Когда Марина пришла, на столе были строганина из печени, олений бульон, и от миски с языками поднимался пар. И запах варева заполнил всю комнату.

Павлов сиял.

– Попробуй немного сырую печень, вот соль, а потом принимайся за языки, а? – восторженно предлагал он ей. – Давно небось языков не пробовала?

– А я их не люблю, – тихо сказала она.

– Как?! – оторопел он.

– Не ем я их.

– Лучший в мире деликатес! Ничего вкуснее в мире! Только президентам, пожалуй, каждый день печень, правда нерпичью, и языки предлагают.

– Вот пусть президенты и едят их, – спокойно сказала она.

«Ну что ж, Павлов, – усмехнулся он про себя, – вот так и накрываются лучшие люди!»

И пошел на кухню жарить мясо по-чукотски. А языки подвесил в сетке за окно.

Через три дня на рейде Залива Креста раздался знакомый гудок, и Павлов поспешил в порт. Часть языков он завернул для капитана. По счастливой случайности, в тот же самый рекламный плакат, в котором когда-то была хризантема. Марина постеснялась выбрасывать большую глянцевую картину с не совсем одетой японской девушкой.

– Вот, – сказал он капитану, – презент. От нас.

– От кого «от нас»?

Павлов глупо и счастливо улыбался.

– Ты не идешь со мной?

Павлов покачал головой.

– А куда идешь? Уж не под венец ли?

– Угу…

– Что?! Опомнись! Ох… Так я и знал, – сокрушался капитан. – И зачем только я дал тебе тогда эту хризантему? Все от нее! Это же цветок новобрачных! Если б я знал! – Закончив страстный монолог, капитан деловито спросил: – Хорошенькая хоть?

– Во! – ответил Павлов.

Видать, в свое время капитан крепко вкусил прелестей семейной жизни.

– Домой-то когда? Рейс-то мой последний…

– Через неделю, самолетом.

Они обнялись.

…Перед отъездом, еще не веря своему счастью и страхуясь, он нагнетал страхи, проверял ее, чернил свою собственную действительность и образ жизни, рисовал мрачные перспективы времен освоения Севера.

– Скоро я вернусь и заберу тебя, согласна?

– Да.

– У меня все хорошо. Домик дощатый, маленький, чуть покосился. Но не продувает – он до трубы занесен снегом. А летом стены толем обобьем, ладно?

– Ладно.

– Льда для воды я запас, водопровода-то нет, но зато бочку внутри выкрасил масляной краской. Хорошей краской, голубой.

– Это хорошо, – сказала Марина.

Врал он вдохновенно, откуда только талант прорезался.

– Печка у меня дымит. Приеду, на всякий случай еще раз прочищу. Да ты не бойся: у меня два спальных мешка и три оленьих шкуры, не замерзнем. И чижи я тебе дам, а то по утрам все тепло выдувает и пол покрывается тоненькой корочкой льда. Ты не простудишься?

– Тут я иногда болела.

– Ничего, у меня врач в районе – лучший друг. Что еще? Да, угля я запас много. Но дров не успел. Ты не бойся, будем в магазине брать чукотторговские ящики, лучшей растопки и не надо. Видишь, как все у меня хорошо. Вдвоем легче будет. Поедешь?

– Поеду.

– Зарплата у меня хорошая, но сберкнижки, правда, нет. – Тут он не врал. – Зато консервов всяких, банок-склянок-железок припасено на год. В магазин бегать не надо. Сиди дома и вари. Правда, хорошо?

– Правда.

– Стирать лучше всего в бане. Я всегда там стираю, удобно – и паришься, и стираешь. Полезное с приятным. Правда?

– Не пробовала.

– Да, забыл. Книг у меня – о! Полно! – Глаза ее заблестели. – По минералогии, стратиграфии, геоботанике, сравнительному анализу, метеорологии, по проблемам Берингии, геофизическим методам…

Глаза ее потухли.

– Ты чего? Это знаешь как интересно? Что непонятно – я тебе объяснять буду.

«Куда я попала? – подумала Марина. – С кем я связала свое светлое будущее? Что скажет мама? Он же на двенадцать лет меня старше!» Но вместо этого, она просто сказала:

– Приезжай. Я буду тебя ждать.

– А еще у меня там есть хорошие друзья – Сережа и Дуняша. Они тебе понравятся. Ведь друзья – это главное, да?

Через несколько дней на самолете ледовой разведки рано утром он снова приземлился на аэродроме Залива Креста. Летчики сели заправиться и стартовать дальше вдоль побережья до Провидения, где и жил Павлов.

Попросив аэродромный «газик» («На полчасика, ребята!»), он рванул в поселок и постучал к Марине. Она жила с подругой. Открыла заспанная Марина.

– Одевайся. Быстро! Машина ждет!

– А как же на работе?

– Подруге все объясни, она на работе расскажет. Паспорт не забудь. Быстрей!

Марина бросила какие-то немудреные вещички в маленький студенческий чемоданчик.

– Вещей не бери, потом перешлют, или я за ними залечу. Сейчас некогда.

Они подкатили к самолету. Марина смотрела испуганными глазами на Павлова, на летчиков, на Ил-14.

Когда все расселись, Павлов предложил ей место у блистера, пока нет работы.

Через два часа садились в Провидения.

Подкатил почтовый вездеход. Водитель думал, что это рейсовый самолет. Но пилоты сказали, что рейсового сегодня не будет – низкая облачность, и вездеходчик собрался в поселок. Павлов его уговорил, помог устроиться Марине и сел за спиной водителя показывать дорогу.

Марина с интересом смотрела по сторонам. Никаких засыпанных снегом избушек вокруг не было.

Наконец подкатили к подъезду пятиэтажного дома.

– Вот твоя избушка, – сказал Павлов. – На третьем этаже.

Это была прекрасная однокомнатная квартира со всеми удобствами. Когда Павлов переступил порог квартиры, комнату он свою не узнал. Она была обклеена новыми обоями, на окнах вместо газет висели занавески, а сверху еще спускались разноцветные, веселые, под цвет обоев шторы. В комнате немудреная, но необходимая мебель, которой раньше не было. А на столе стояли бутылка шампанского и два бокала. Рядом записка.

Павлов вслух прочитал: «Как только войдете в дом, откройте шампанское, разлейте по бокалам, выпейте, а бокалы тут же разбейте об пол или порог. Желаем счастья. Сережа. Дуня».