Текст книги "Закон полярных путешествий: Рассказы о Чукотке"
Автор книги: Альберт Мифтахутдинов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 26 страниц)
Все быть может в такую погоду
Поздней осенью экспедиция свернула работы, и Николай Зингер остался на острове один до будущей весны в качестве сторожа экспедиционного оборудования и смотрителя маяка. Маячок хоть и был автоматическим, но глаз за ним нужен – мало ли что.
Чтобы не было так скучно коротать полгода – с октября по март – начальник оставил ему собаку, беспородного пса по кличке Галс. Вообще-то его звали Галстук, но гидрографы вели промеры со льда галсами, вот и сократили его имя до привычно профессионального – Галс. Хоть и невелика от собаки польза, да, глядишь, и облает вовремя медведя, если тот появится. К тому же кто, как не собака, скрасит одиночество в долгой полярной ночи?
На восточном берегу острова километрах в тридцати – полярная станция на пять человек, туда бы перебраться на зиму, но у Зингера предписание – жить на базе, и он живет, соблюдает инструкцию, хоть ему и тоскливо.
Если для Зингера приходит на полярку радиограмма или вертолет когда занесет газеты да письма, снаряжается тогда на полярке упряжка, кто-нибудь из зимовщиков дня на два едет к Николаю в гости. А если некогда или неохота, просят попутную охотничью нарту – на острове две охотничьи избушки, на сезон с октября по апрель приезжают с материка эскимосы – две семьи, старики со своими старухами. Все побережье вокруг острова – их сплошной охотучасток, всюду капканы – на берегу и во льдах, в гости ездить охотники любят, уговаривать не надо, а расстояние для упряжки не помеха.
Так и живет Зингер – от людей до людей. От почты до почты. От радиограммы до радиограммы. С видом на море, на льды, на окружающие лагуну сопки.
Зингер смотрит на окно, но на дворе пурга, и если б пурга прекратилась, то стало бы видно палатку (полузанесенный снегом продуктовый склад), затянутый парусиной трактор ДТ, дощатое узкое строение (там движок), деревянный балок на санях (там инструменты и приборы), груду бочек из-под соляра, бензина и керосина. Вот и вся база. А жилой дом, в котором коротает дни и ночи, вернее, сплошную полярную ночь, Николай Зингер, поставлен капитально. Его собрали прошлым летом из готовых деревянных панелей. Большой коридор, три комнаты, кухня – можно топить углем, дровами или при помощи доморощенной конструкции соляром – и, что далеко не мелочь, туалет в коридоре, рядом с кладовкой и загородкой для пресного льда.
Одна комната – служебное помещение. Там висит пустая доска приказов, в кучу свалены рулоны карт и калька, огромный приемник «Грундиг» стоит на подоконнике, здесь же самодельная этажерка, а вся библиотека – два десятка книг, журналы на любой вкус и справочники по специальности.
Вторая комната – жилой отсек для гидрографов, кубрик, как они его называют, по всем стенам двухъярусные нары, всего на двенадцать человек.
Третья комната – столовая. В ней-то, собственно, и живет Николай Зингер, из нее-то и смотрит сейчас в занесенное снегом окно.
Столовая – самая теплая комната в доме, сюда и перетащил Николай на время зимовки раскладушку и спальный мешок. Когда он на кухне готовит еду, вторая половина кухонной печи (так уж построен дом) одновременно обогревает и столовую. А в служебном кабинете и в кубрике – бодрящий рабочий холодок, но жить можно, никто не жаловался.
Сегодня он проснулся рано от какого-то неясного шума. Долго лежал в мешке, прислушиваясь. Потом понял – это шуршит снег, начинается метель. Вскоре запело в трубе, засвистело, завыло, и наконец, все слилось в сплошную какофонию.
Николай поплотнее прикрыл дверь в коридор, чтобы не нанесло снегу, приготовил завтрак и за плотной вкусной едой попытался посмотреть на себя и свою жизнь со стороны. Галстук не мешал его внутреннему монологу, дремал у печи, знал, что в такую погоду о прогулке и думать нечего.
«У нормальных людей утро начинается с лица любимой, – думал он. – Ты ее целуешь, говоришь «доброе утро», она в ответ – в зависимости от настроения, а тут? Сам с собой здороваешься! Была бы жена, здесь бы не оставили. Или бы оставили вместе с женой. Нет, она бы сюда не поехала!»
У Николая даже на примете нет никого в поселке, но он уже четко знает характер своей будущей супруги.
«Нет, сюда бы она не поехала… А вот эскимоска бы поехала. Возьму и женюсь на эскимоске!»
– Эй, Галстук! Жениться или нет, как думаешь?
Галс кивает головой и машет хвостом.
«Одобряет…» – вздыхает Николай и вспоминает, что у него нет ни одной знакомой эскимоски.
«Ну и жизнь!» – злится он и закуривает сигарету.
На Севере Зингер уже десять лет, ему за тридцать, начинал в западном секторе Арктики, в Мурманске, Архангельске, затем в Тикси перевелся, потом был Певек, а теперь и вовсе восток, дальше некуда – бухта Преображения на Чукотке.
«Добрался до края света, мечту своей жизни осуществил…»
С точки зрения других живет Зингер безалаберно. Кочует «по северам», семьей и домом не обзавелся, кооператив на материке не строит, не нужен он ему, машину покупать не собирается – водить не умеет, гусарствует в отпуске, и некому его наставить на правильный путь, никто не хочет властной рукой изменить его образ жизни, образ жизни закоренелого полярного холостяка.
«Однако свобода-то на дороге не валяется… Вон посмотреть в поселке на наших женатиков! После работы вечерком никуда один и не отлучись. А чтоб посидеть с друзьями до утра – и думать нечего! Разве это хорошо? Нехорошо это», – уверен Коля Зингер.
«Конечно, если ты живешь на свете, надо, чтоб и людям вокруг тебя было тепло. А где здесь люди? На острове?.. Никого кроме Галстука!»
Галс согласно кивает и помахивает хвостом.
Николай рассматривает большую, почти на всю стену карту страны и думает, куда бы податься в очередной отпуск. Рядом пустая доска приказов. Месяц назад перед ноябрьскими праздниками с тоски зеленой он сел за машинку и сам на себя отпечатал приказ:
«За добросовестную работу по охране вверенной ему социалистической собственности и в связи с праздником объявить т. Зингеру Н. Н. благодарность и наградить премией в размере месячного оклада. Подпись – Н. Зингер».
Листок он пришпилил на доску приказов.
Приехавший через три дня с почтой для Зингера механик полярной станции вместе с обратными депешами прихватил и этот листок – повеселить друзей-зимовщиков. Ничего не подозревавший радист полярки вместе с другими радиограммами отбил в райцентр в головное предприятие и эту.
А через неделю сам начальник полярной станции Степаныч, не доверяя механику, сел на нарту, примчался на базу и самолично вручил Зингеру официальный бланк радиограммы, из которого следовало, что Зингеру объявляется благодарность, он премируется месячным окладом, каковой, как и зарплата, переводится на его счет в сберкассе райцентра. Дальше в радиограмме начальство и коллеги по ледовому промеру поздравляли его с праздником, желали здоровья и успешной зимовки.
Случай этот стал достоянием Арктики, и нет-нет да и приходили от соседей шаловливые радиозапросы – не наградили ли, мол, Зингера орденом?
Коля не обижался, он был незлобив.
«М-да… – думает он, глядя на доску приказов. – Я продолжаю совершать глупости, а это первый признак молодости. Если и дальше так пойдет, пожалуй, тут не постареешь. Буду вечно молодым…»
Сейчас на улице декабрь. Вертолету в кромешной полярной ночи делать нечего, а самолеты на остров никогда не летали. Значит, никакой почты до самого конца января не будет. Вот и придется встречать Новый год с Галстуком, если, конечно, зимовщики с полярки не заедут за ним отвезти к себе на большой праздник.
Конечно, заехать-то они обязательно постараются, а если запуржит? Тут при всем желании никто упряжку не отправит, на этот счет существует инструкция Главсевморпути, и нарушать ее Степаныч не будет.
– Не трусь, Галстук! – гладит он пса. – Неприятность эту мы переживем…
Николай глядит на карту Союза, потом достает справочник и узнает, что у него сейчас на каждый километр суши советского сектора Арктики, приходится 1:2200000 друга, если этим единственным другом считать верного пса Галстука.
Поздней осенью, когда партия сворачивала работы, на дальнюю косу выбросило мертвого кита. Товарищи помогли Зингеру нарезать толстые кирпичи сала и мяса, Зингер все сложил на крышу пристройки к дому – запас на зиму для Галса и собачьей упряжки полярников.
Перед ноябрьскими праздниками ходил туда, на косу, Зингер, туша была полузанесена снегом, снег – в песцовых следах, а Галс носился вокруг, тревожился, поскуливал. Тогда-то и заметил Зингер норы в туше. Даже проходы внутри нее сделали песцы – это была их естественная столовая.
«Вот где капканы поставить», – подумал он. Но капканов у него нет, за ними надо на полярку ехать, да и не умеет он ставить. Непрактичность Зингера огорчила даже его самого.
…Слабовато, но пуржит, и Зингер с сожалением думает о том, что кита, наверное, занесет окончательно.
Неожиданно Галстук настораживается, водит ушами, вскакивает, дает сигнал Зингеру.
Тот прислушивается. Так же шумит поземка, но почему-то слышится и поскрипывание снега.
Зингер заряжает ракетницу, натягивает малахай, и, не одеваясь, осторожно открывает дверь в коридор. Тихо.
Но Галстук волнуется. И тогда Николай резко на себя распахивает дверь коридора, свет из коридора прорезает ночную тьму.
Николай стреляет из ракетницы в небо, и при ее свете видит сначала тень, а потом убегающего медведя, видит нечетко, мешает поземка.
Он перезаряжает ракетницу, стреляет еще раз вдогонку зверю, для острастки, и возвращается.
«Теперь повадится сюда ходить, – подумал Зингер. – Учуял китятину».
Галстук крутится рядом, за медведем он не побежал, он не такой дурак, но в глаза Николаю смотрит преданно, намекает на вознаграждение за бдительность.
Зингер отрезает ему кусок оленины. Потом проверяет, заряжен ли карабин. Тоже на всякий случай. И принимается готовить чай.
Мысли о медведе не дают ему покоя.
Вспоминает, как в прошлом году на соседнем острове Медвежьем медведь помял сторожа Медведева, которого к тому же звали Михаилом. «Надо же! Такие совпадения!»
А снег шелестит по-прежнему, и ему начинает казаться, что кто-то ходит вокруг дома, хотя он и понимает, что так быстро испуганный медведь вернуться не может, да и пес лежит спокойно, даже подремывает.
Однако Николаю опять что-то почудилось, и он решил охраняемую территорию проверить основательно. Оделся, взял карабин и ракетницу, в карман ракет побольше, позвал Галса. Погремел для порядка жестянками в коридоре, распахнул дверь и осветил ракетой базу. Никого вокруг.
Когда ракета погасла, он выстрелил в небо из карабина, а потом послал туда же вторую ракету.
– Э-эй! – донеслось до него. И тут он увидел выскочившую из-за склада собачью упряжку. Она неслась прямо к дому.
«Не наша», – сразу определил он.
Николай прижал куском льда открытую дверь.
– Давай сюда, парень! – закричал Николай. – Дуй на светофор!
Упряжка подкатила прямо к крыльцу. Галстук благоразумно заскочил в коридор. Собаки заволновались, увидев чужака, залаяли. Каюр прикрикнул на них, замахнулся остолом.
«Голос какой тонкий, – подумал Николай. – Совсем мальчишка!»
Николай сбегал в дом за большим электрофонарем, открыл пристройку, сказал каюру, чтобы заводил туда собак. Пристройка была типа сарая. По стенам ее тянулись полки со всякой железной мелочью, нужной в хозяйстве. Земляной пол был утоптан, в углу – две бочки с соляром и керосином для домашних нужд. Сарай просторный, места хватило на всех собак – каждую каюр посадил на цепь, а все собачьи алыки собрал в кучу и здесь же подвесил высоко на стену.
Нарту оставили на улице, а карабин каюра, его мешок и оленью шкуру Николай затащил в коридор.
– Ну, вот и все, – сказал Николай. – Пошли чай пить, собак кормить потом будем.
Каюр аккуратно выбил из торбасов снег и пошел за Николаем. На кухне, пока Николай возился с печкой, каюр стянул с себя камлейку, затем кухлянку, все это вместе с малахаем аккуратно сложил в углу, а когда Николай оторвался, наконец, от печи – она весело загудела – он оторопел, глядя на неожиданного гостя.
Перед ним на табуретке скромно сидела девушка и улыбалась.
– Помочь? – спросила она, по-прежнему улыбаясь, и спросила так участливо, что Николай растерялся, покраснел и, чтобы прийти в себя, открыл печь в начал в нее дуть, хотя горела она неистово.
– Кхе, кхы, – закашлялся Николай. Он встал, бросился к умывальнику. Воды как назло не было.
– Я сейчас, – сказала гостья. Она взяла ковш и принялась из бочки наполнять умывальник, а Николай намыливал руки, лицо и лихорадочно соображал, что же делать.
Она протянула ему полотенце и пошла к своей табуретке, но он остановил ее:
– Проходите… в комнату…
Пока она шла, он обозревал ее сзади, и было у него такое восторженно-глуповатое выражение лица, что он даже сам догадался об этом.
«Черт знает что», – прошептал он, пытаясь взять себя в руки.
В комнате он включил «Грундиг» – зазвучала музыка, обвел руками свое жилье, вот, мол, вам и в ваше распоряжение, чем богаты, а она рассмеялась и просто сказала:
– Меня зовут Нуна. А вас?
– Нина?
– Нет, Нуна… все всегда путают, простое эскимосское имя, а все путают.
– Извините, Нуна… Николай… Коля, значит…
Она опять прыснула, с любопытством наблюдая замешательство большого бородатого мужчины.
– Вы посидите, я сейчас, а то подгорит, – и он бросился на кухню.
– Давай я, вам, наверное, надоело тут все время самому готовить.
– Нет… что вы… готовить я люблю… в этом я понимаю.
(Он хотел напомнить ей китайскую пословицу о том, что истинны три дела, которыми следует заниматься мужчинам, – стирать, готовить пищу и воевать, но решил, что это будет нескромно.)
После обеда Нуна отстранила его от мытья посуды, а он пошел на улицу, достал несколько кирпичей китового сала, нарезал большие, щедрые куски.
Луч света от большого фонаря выхватывал из закоулков сарая то одну, то другую собаку, Нуна каждой бросала ее долю.
Собаки сидели на цепи, тут всегда располагались упряжки, и для каждой собаки в стенах были вбиты крючья для цепей. Некоторые собаки даже знали свое место.
Нуна бросала куски, собаки повизгивали от нетерпения, но Николай заметил, что кое-кому из собачек перепадало больше, и он решил, что в упряжке у Нуны есть свои любимчики, а того в голову не пришло, что в упряжке есть молодые и старые, ленивые и трудяги, и больные, возможно.
Иногда, как бы случайно, Николай направлял луч света на Нуну, и ему нравилось смотреть на нее из темноты, и нравилось, что она не замечает этого или делает вид, что не замечает.
Перед сном еще раз почаевничали, и Нуна рассказала, что старик на охотучастке – ее отчим, а мама в поселке, на этот раз не поехала, прибаливает, вот Нуна вместо нее приехала: как же мужчине одному? А будущей осенью она намерена поступить в Провиденское СПТУ, на отделение радистов-оленеводов, есть там такое, радисты в тундре нужны…
Выбор ее Николай одобрил, пообещал показать свое радиохозяйство и начал с «Грундига», увеличив громкость. На этом его радионаставничество и закончилось. – рация базы стояла опечатанной, пользоваться ею Николаю не разрешалось, вся связь шла через полярную станцию.
Потом он сходил в кладовку.
– Вот кукуль, вот чистый вкладыш… тепло и сухо, – говорил Николай, готовя Нуне постель. – На этом месте у нас начальник спал, это его место… самое лучшее.
Нуна представила себя начальницей и хихикнула.
– Между прочим, смеяться ни к чему. На Севере надо устраиваться покомфортней. Наш начальник знал в этом толк. Вот. Спокойной ночи. Утром вам кофе в постель?
– Спокойной ночи, – улыбнулась она.
Николай взял электрический фонарь и пошел выключать движок.
Свет потух, движок заглох, стала слышна тишина.
– Ты в погоде разбираешься? – крикнул уже со своей лежанки Николай.
– Нет… не умею… – ответила она. – Это старики наши умеют. И мама моя.
– Если будет погода, я покажу тебе лучшее место для капканов. Сразу план по песцам выполнишь! Поедем?
– Поедем. Я еще не весь участок осмотрела.
– Спи, Нуна. Хорошо у нас?
– Очень хорошо, спасибо.
Утром, не успев как следует проснуться, он заметил, что Нуна собрала завтрак. Печь гудела, на столе горела свеча.
Он быстро вскочил, сбегал к движку, пошаманил немного, раздалось чиханье, робкий стук, потом движок мерно затарахтел, и комнаты залились электрическим светом.
– С добрым утром! – радостно закричал он, бросаясь за полотенцем. Умылся Николай на улице снегом. – Как спалось? Зачем встала рано?
Потом бросился к приемнику, включил «Маяк», утро он всегда начинал с новостей по радио.
Утро было тихим, морозным. Все небо до горизонта – в крупных звездах.
– Бери добавку! – накладывал он Нуне. – Кто много ест, от того пользы больше! Весь день на улице будем – заправляйся основательно!
Она не отказывалась. А в дорогу взяли сухари, конфеты, термос чаю.
– Идем, покормим собак, запряжемся, потом еще попьем чаю – и в дорогу!
Она согласилась.
Чай пили долго, как бы напиваясь впрок. У Николая было радостное, возбужденное настроение; «Как у собаки перед дорогой», – подумал он про себя.
Нарта легка, да и груза с собою немного – рюкзак с провизией, карабин, топор, фонарь, две оленьи шкуры, чтобы мягче сиделось. Легко неслась упряжка. Нуна каюрила, Николай – пассажир. Всего лишь раз он показал дорогу, махнул на юг – «туда!»
Галстук благоразумно бежал сзади по следу нарты, стараясь не забегать вперед и не раздражать своим праздным видом упряжных псов.
В ночи при свете звезд угадывался чистый горизонт, видны были силуэты гор на севере острова, а до бухты Южной, где лежала туша кита, не меньше трех часов ходу.
«Неудобно как-то, – думал он, – еду пассажиром. Эмансипация по-чукотски… А что делать?»
Ничего не поделаешь – придется оставить мужские амбиции. Тут Нуна хозяйка, а Николай даже не помощник. Николаю сидеть да помалкивать. В прямом смысле. На нарте за спиной каюра шибко не разговоришься. Да и отвлекать его ни к чему. Вон с того обрыва можно запросто сверзнуться на лед – ни собак, ни своих костей не соберешь.
Но Нуна объезжает обрыв, упряжка спускается в долину и по замерзшему ручью выходит к морю. Здесь длинная дорога по берегу моря – ровная галечная коса занесена плотным снегом, ветер утрамбовал его, нарты скользят легко.
Сейчас пора самого темного времени, но и полярные сияния часты. «Небо чистое, звездное – самое время для сияния», – думает Николай. К сияниям он привыкнуть не может. Каждый раз ощущает какое-то восторженное смятение, если не страх – чего бояться-то! – то что-то древнее, от пращуров, языческое.
– Вон, – показала Нуна рукой. – Смотри! – И остановила нарту.
На горизонте всколыхнулось белое облако и пропало. Потом белые полосы прошли по окоему, затем задергались, повисли гигантскими занавесями, стали переливаться, приближаясь к зениту. Иногда полосы розовели, но преобладали белые и светло-зеленые тона.
– Сияние! – прокричала ему Нуна на ухо. – Завтра опять пурга будет!
Николай и сам знал, что после сияния обычно меняется погода.
Все долгое время, пока на небе играли сполохи, Николай и Нуна сидели на нарте притихшие, боясь словом спугнуть эту внушавшую ужас красоту.
Собаки катались по снегу, Галстук забрался на нарту.
Потом все неожиданно пропало. Стало темнее. Но звезды по-прежнему светили ярко, только на горизонте просматривались облака.
– Такого в кино не увидишь! – крикнула Нуна.
Николай достал термос, налил полкрышечки чаю, протянул Нуне вместе с сухарем, потом и себе плеснул немного в кружку.
Упаковав термос и кружку, он выдал себе и Нуне еще по сухарю, по конфете, чтобы не скучать в дороге, и нарта тронулась вдоль по берегу.
«А на рации в полярке непрохождение, – подумалось ему. – Всегда при сиянии непрохождение…»
Но подумалось равнодушно, депеш ниоткуда он не ждал. Просто радист всегда нервничал из-за этого сияния, у него накапливалась работа, ведь сводки надо было передавать по нескольку раз в день. Собаки у поворота к бухте Южной заволновались, на бегу лихорадочно обнюхивали снег.
– Следы… – повернулась к Николаю Нуна. – Песца чуют… а мои капканы вон там, – показала она в противоположную сторону. – На обратном пути проверим, ладно?
– На обратном пути! – крикнул Николай.
Они разговаривали громко из-за шума ветра и скрипа полозьев.
– Нам к скале! – показал Николай.
Остановились метрах в ста у гряды торосов, вылезших на берег. Николай опрокинул нарту, привязал потяг за льдину, Нуна укрепила перевернутую нарту остолом – все это для того, чтобы собаки не утащили ее, если почуют песца и помчатся, как обычно, за ним сломя голову.
Туша гренландского кита издали сливалась с темным скальным обнажением. Но Николай вел Нуну уверенно, и, когда он показал ей полузанесенную снегом гору мяса, она удивилась, стала что-то рассматривать на снегу, а тут и сам Николай разглядел, что весь снег вокруг испещрен песцовыми следами, а кое-где были просто проложены тропинки.
Галстук бегал вокруг, метался. Хоть и был глуп, но зверя чуял.
Тропинки вели к норам, проделанным в туше выброшенного штормом мертвого исполина. Нор было много, природная столовая была открыта для всех.
Нуна насторожила капкан у скалы, другой – у одной из тропинок, третий рядом с китом, четвертый во льдах.
– Полно песцов, – радовалась она.
– На весь год хватит! – заверил Николай.
– Ой! – крикнула Нуна.
– Что? – не понял Николай.
– Там! – показала она на нору. – Песец туда спрятался.
– Возьми собаку к норе! – крикнул он.
Нуна подтащила за ошейник Галстука, тот начал скрести лапами, скулить, лезть в нору.
С другой стороны Николай просунул руку глубоко в отверстие и вытащил зверька за шкирку.
– Вот он! – закричал Николай.
Нуна принесла мешок, в котором были капканы, и Николай положил туда добычу.
– Давай еще попробуем половить! – предложил он. – Покричи вон в ту нору, а я буду здесь сторожить!
Вскоре и второй зверек был пойман таким же способом и оказался в мешке.
– Что надо, чтоб в конце концов поймать руками двух песцов? – спросил Николай и, уловив рифму, рассмеялся.
– Что, что? – не поняла Нуна.
– А надо, от себя замечу, чтоб убегали, но навстречу! – пуще прежнего расхохотался Николай.
– Это песня?
– Какая песня? – удивился Николай. – «А что? – подумалось вдруг. – Вернусь – и сочиню про тебя и про песцов!»
Нуна расставила капканы, дело было закончено. Николай нес крепко завязанный мешок с песцами.
– Надо, чтоб собачки не почуяли их, – сказала Нуна. – Подожди здесь, я принесу нерпичий мешок, большой, плотный.
Она вернулась с мешком, в него упаковали второй – брезентовый. Собаки ничего не почуяли.
Нарта развернулась и помчалась домой. Галстук бежал сзади. Мела сильная поземка.
Собачки домой всегда бегут быстрее. И хотя пурга набирала силу, след нарты они еще держали.
– Ничего не видно! – обернувшись, крикнула Нуна.
– Как в мешке! – сказал Николай. – Только бы до распадка дойти, до ручья – там тише будет!
Пока еще ориентироваться было просто – слева торосы моря, справа берег. Берег обрывистый, собаки не полезут, они пойдут по косе, а если в торосы угодят, в море – сразу остановятся.
Николай до боли в глазах всматривался в очертания берега, но ничего не видел. Несколько раз нарта останавливалась. Николай обшаривал лучом фонаря берег, выходил вперед, светил на дорогу, возвращался – и они продолжали путь.
Все время пурга была низовой, но вот повалил снег, и в сплошной снежной круговерти, когда и снег казался черным, ничего не стало видно.
Николай с фонарем пошел вперед, нарта медленно тянулась за ним.
– Есть след! – закричал он, вернувшись в очередной раз к нарте. – Поворачивай направо, мы у ручья!
Здесь было относительно тихо. Но люди поняли, что дальше ехать нельзя, на открытом пространстве, выйдя из долины, они заблудятся.
– Переждем, – сказала Нуна.
Собаки сразу же легли в снег, свернулись калачиком, их заносило. Николай поставил нарту боком, заслонясь от ветра, и принялся рядом рыть яму. Ему помогала Нуна. Ножами они вырезали плотные кирпичи наста, обложили ими нарту и края снежной ямы, бросили в яму оленьи шкуры, мешок с песцами, рюкзак, и сами устроились поудобней, тесно прижавшись друг к другу, натянув капюшоны кухлянок спрятав руки в рукава меходежды, как в муфту.
– Давай ночевать! – бодро прокричал Николай успокаивая не столько Нуну, сколько себя.
Галстук зарылся в снег рядом. Бивуак постепенно заносило.
По-прежнему валил снег, дуло, на небе не видно звезд, и сколько еще сидеть в снежной берлоге – неизвестно.
Николай откопал рюкзак, достал термос, сахар, сухари и галеты.
– Ужинать! – толкнул он локтем Нуну.
– А? – очнулась она. – Я немножко спала… тебе не холодно?
– Нет, – сказал Николай. – Нога чуток. Вот попьем чаю, и попрыгаю, согреюсь. А так не холодно.
– Мне тоже не холодно… Много времени?
– Ужинать пора, – ответил Николай. – Долго сидим. На дворе уже вечер.
– А я и не заметила…
– Конечно, если спала, – засмеялся Николай и протянул ей полную кружку чаю. Себе он налил крышку от термоса.
– Есть не очень хочется? – спросил он.
– Нет! – весело ответила она. – Чай есть – хорошо. А поедим дома!
– А вдруг пурга не кончится?
– Когда-нибудь все равно кончится, – заверила Нуна.
– Послушай, – пнул он мешок с песцами. – А зачем мы их везем? Живыми? Все равно ведь убьешь? В капканах-то ты их убиваешь?
– Да, – ответила она. – Но я думала, тебе нужны живые.
– Мне? – удивился Николай.
– Да… – растерянно пробормотала она… – я думала тебе нужны… мне живые не нужны… зачем мне? Ты же их поймал!
– Ну, тогда это… – мялся он – …ты их того… придави… чего с ними возиться?
– Ты их совал в мешок – ты и придави. Ты ловил – они твои.
– Не могу я, – ответил Николай. – Тебе-то все равно, ты привычная…
– Нет, – отказалась она. – Они же у нас в плену, да? Как пленные? Зачем же их убивать… нехорошо это. – Николаю даже показалось, будто она рассердилась.
– Ну, тогда я их отнесу…
– Далеко не ходи… там собаки. Иди в другую сторону. Дай фонарь, я посвечу.
Он взял мешок, прижал его к себе двумя руками и, проваливаясь в глубоком снегу, пошел вдоль длинного луча света.
Туго стянутый мешок не развязывался. Николай вытащил нож, разрезал веревки, вытащил брезентовый мешок из нерпичьего, вытряхнул его.
Два белых пушистых комка вывалились в снег, на какое-то мгновение замерли, а затем белой молнией сверкнули в разные стороны.
– Приходите в капканы! – кричала им вслед Нуна. – Приходите в капканы, тогда не обижайтесь!
Николай вернулся, снова начал устраиваться поудобней. Ему хотелось спать. Он знал, что в меховой одежде в снегу не замерзнешь, даже если заснешь. Вон пастухи по нескольку суток проводят в снегу, никто еще не окоченел и не умер, ничего лучше оленьей меховой одежды человечество еще не придумало.
– Я подремлю немного, через час разбудишь, ладно? – прижался он к ней.
– Спи, я покараулю.
Николай потуже затянул капюшон и закрыл глаза. Он думал о странностях последних двух дней. Ему было хорошо с Нуной. Он благодарил судьбу за чудо-сияние, за пургу, за этих песцов, будь они неладны!
«А не жениться ли мне на ней? – вдруг пришла ему в голову отчаянная мысль, – все равно ведь жениться на ком-то надо. Жизнь проходит, пора и углом обзаводиться. Вот приедем на базу – поеду к ее отчиму знакомиться… Это все от погоды, – тут же передумывает он. – Все быть может в такую погоду».
С этим Николай и засыпает. А просыпается от холода. Обнаруживает, что в термосе чаю осталось на донышке, делится по-братски каплями с Нуной, но зато галет, сахару и сухарей полно, хватит надолго, можно не экономить.
Если верить часам – уже давно ночь, скоро и утро следующего дня. Нуна показывает пальцем над головой:
– Во-он!
Николай долго всматривается, но ничего не видит. Оказывается, в просвете туч и снега Нуна обнаружила одну-единственную звездочку. От этого не легче. Они прижимаются теснее друг к другу и пытаются спать.
…Пурга еще продолжалась, но низовая, и ориентироваться по звездам можно было. Усталые, голодные люди и собаки медленно шли по распадку в верховья ручья, потом поднялись на небольшое плато и пошли строго на север.
На базу пришли в обеденное время, и страшная картина предстала перед людьми.
Парусина, которой был обтянут трактор ДТ, висела клочьями, дверь в дом сорвана, в коридоре – настоящий погром, сарай разрушен, пристройка сломана, куски китового мяса и сала разбросаны повсюду. Хорошо еще, уцелела продуктовая палатка – очевидно, медведь раньше наткнулся на китятину и успокоился, хорошо еще балок с инструментами и приборами цел. Наверное, только потому, что рядом бочки с бензином и соляром, они-то и отпугивали зверя своим запахом.
Николай наладил движок, растопил печь, и, пока Нуна готовила обед, тоскливо переживал происшедшее.
«Все верно, – корил он себя. – По инструкции я не должен покидать базу. Все правильно. Мне и отвечать».
Вот и вся история. Не знаю, осуществил ли Николай свое намерение жениться на прекрасной эскимоске, не знаю, где сейчас Нуна, но мне доподлинно известно, что Николай Зингер после плотного обеда и обильного чая сел за машинку и написал «Приказ №2», в котором объявлял себе выговор за допущенную халатность и наказывал себя начетом в размере месячного оклада за порчу медведем казенного имущества.
Вот только не знаю, передал, ли этот приказ Степаныч в райцентр. Хотя… хотя все быть может, в такую погоду.
