Текст книги "Шпандау: Тайный дневник"

Автор книги: Альберт Шпеер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 34 страниц)

Полдень. В холодной камере, с чистым листом бумаги на коленях и шерстяным одеялом на плечах, я мысленно возвращаюсь к приговору. Моя вина с юридической точки зрения относительно невелика, поскольку победители, в особенности Советский Союз, сейчас делают именно то, в чем меня обвиняли, – используют военнопленных для принудительного труда. Более того, законы союзников требуют, чтобы немцы работали, хотят они этого или нет. Говорят, в советских лагерях и во многих западных плохие условия, а в некоторых местах – просто бесчеловечные. Еще я слышал, что депортируют немецких рабочих; и хотя в нашем случае законные права в данном вопросе были не до конца ясны, теперь, после нюрнбергских приговоров, подобные действия бесспорно являются нарушением международного права. Адвокат Заукеля пытался выступить в защиту принудительного труда, потому что только так он мог спасти Заукеля от смерти. Но поскольку суд вынес решение, что принудительный труд является преступлением, союзники обязаны придерживаться этого принципа. Подобные нарушения не умаляют нашу ответственность, но они служат основанием для возникновения ответственности другой стороны.

Однако пока другая сторона, похоже, не особенно беспокоится по этому поводу.

2 апреля 1947 года. Капеллан Эггерс привел своего четырехлетнего сына ко мне в камеру. Мальчик такого же возраста, что и мой младший сын Эрнст.

Я считаю, что суд совершил ошибку, не приняв в качестве доказательства заявление адмирала Нимица, главнокомандующего Тихоокеанским флотом США. Нимиц сказал, что был вынужден игнорировать международные соглашения точно так же, как немцы. Сказав это, Нимиц косвенно признал ответственность за гибель десятков тысяч солдат, моряков и пассажиров. Естественно, я испытал некоторое удовлетворение от того, что это заявление опровергает основной пункт обвинений против Дёница. Но нельзя создать принцип права и в то же время отрицать его. Беспорядочные бомбардировки Берлина, Дрездена, Нюрнберга, Гамбурга и многих других городов – воздушные налеты, единственной целью которых было запугать население – так же, как и наши собственные бомбардировки до этого, являлись серьезным нарушением правовой нормы, установленной в Нюрнберге (если такая норма вообще была «установлена», а не существовала с незапамятных времен, что было исходным посылом обвинения и суда).

Нельзя, чтобы эта двусмысленность ожесточила меня. Поэтому я должен бороться, пройти весь путь от признания своей моральной виновности, которую я четко осознал с самого начала, до решительного принятия юридической виновности.

Моральная вина не подлежит сомнению. До сих пор мне было сложно признать вину юридическую. Но большинство приговоров основаны на совершении таких традиционных преступлений, как убийство – умышленное и непредумышленное, грабеж и принуждение, так ведь? Если я нанимал иностранных рабочих, мои действия подразумевали факт принуждения. А это подлежит наказанию по закону.

Кто способен выдержать двадцать лет тюремного заключения, не приняв хоть какую-то форму вины?

3 апреля 1947 года. Сегодня Страстная пятница. Капеллан Эггерс просит охранника открыть дверь. Он закрывает ее за собой и стоит к ней спиной, закрывая обзор литовскому охраннику. Он молча протягивает мне телеграмму. Его лучистые глаза посылают мне сигнал тревоги. «В десять часов вечера 31 марта папа мирно скончался во сне. Мама». Я давно о нем беспокоился. А теперь все случилось так внезапно.

4 апреля 1947 года. Измучился, пытаясь написать матери письмо, которое не добавит ей горя. Если бы я мог помочь ей своим присутствием. Никогда еще чувство разлуки не было столь острым и невыносимым.

Мы расстались у нашего дома в Гейдельберге почти два года назад: у отца в глазах стояли слезы, когда он подошел к машине, чтобы еще раз попрощаться со мной. В то время мои родители еще были здоровы. Я рад, что в моей памяти сохранилась эта картина. Мы с отцом никогда не говорили о наших чувствах. Это было не в его характере, и не в моем тоже. Он прожил счастливую жизнь; он многого добился к восьмидесяти четырем годам. Последние месяцы жизни он провел в обществе наших шестерых детей. Надеюсь, он будет для них примером – со своим вестфальским упорством, своей стойкостью, своим оптимизмом.

Вечером я иду на превосходно организованную службу в церкви вместе с несколькими сотнями обвиняемых по предстоящим процессам. Мы сидим на галерее отдельно от них. Почти никто не осмеливается взглянуть на нас.

Служба в Страстную пятницу помогла мне. Но я не могу осознать, что отец умер. Мысли цепляются за нашу последнюю встречу в Гейдельберге.

16 апреля 1947 года. Почти две недели ни одной записи. Возможно, в этом нет никакого смысла, но я постоянно заставляю себя возвращаться к дневнику. Это единственная форма деятельности, которая мне осталась.

Теперь нам разрешают гулять подольше, часто по часу два раза в день. На грушевых деревьях распускаются листья, и наши вязы переливаются зеленью.

Мильха, которого до сих пор держали в изоляции, перевели в наше крыло. Вчера его приговорили к пожизненному заключению. Суровый приговор, учитывая, что советские судьи, которые обычно требуют более жесткого наказания, не принимали участия в процессе. Мне впервые удалось поговорить с ним. Он рассказывает мне о грудинке, которую получает от своей давней подруги – она нашла убежище на большой ферме. Я встречал эту миловидную миниатюрную немногословную женщину с бледным лицом всякий раз, когда приезжал к Мильху в его охотничий домик на берегу озера Штехлин, воспетого Теодором Фонтане, чтобы поговорить без помех. Стены простой деревенской комнаты были увешаны медвежьими шкурами, оленьими рогами и ружьями. Мы сидели у камина и пили старое марочное «Луи Редерер» – Геринг добывал запасы этого превосходного шампанского для себя и своих высокопоставленных офицеров. (С другой стороны, двору Гитлера приходилось довольствоваться «Моэт и Шандон».)

Мильх с удовольствием рассказывал мне, как изругал «Толстяка» (то есть Геринга) за лень и бездействие. Оба легко выходили из себя, и когда мы обсуждали авиационное вооружение, часто сидели напротив друг друга с красными лицами. Однажды Геринг наорал на Мильха в присутствии промышленников и высокопоставленных офицеров военно-воздушных сил, обвинив его в промахах противовоздушной обороны Германии. Мильх тут же набросился на него: «Вы, рейхсмаршал, лично отдавали приказы, которые довели нас до этой ситуации. Я категорически протестую против вашей попытки переложить ответственность на меня». Репутация значила для Мильха все; ради нее он готов был рисковать жизнью. Когда мне доводилось общаться с Мильхом во время войны, он всегда казался мне истинным патриотом с традиционными и почти старомодными понятиями о рейхе, нации, чести, верности, преданности. Мне грустно видеть, что сейчас его интересует лишь собственная судьба и куски грудинки. Будущее страны явно больше ничего для него не значит.

18 апреля 1947 года. Прочитал в газете «Старс энд Страйпс», что американцы, англичане и французы выступают за гуманное обращение с нашей семеркой после перевода в Шпандау. Русские, с другой стороны, настаивают на изоляции и более жестких условиях в целом. Ночью, когда я засыпаю, в моей голове роятся какие-то неясные образы: темные камеры, жидкие похлебки, запрет на чтение, избиение Дубинками, оскорбления, охранники-садисты – все, что нам рассказывал Фриче, оправданный подсудимый по нашему процессу, о месяцах, проведенных в подвалах ГПУ. Несколько раз за ночь я просыпаюсь в поту.

19 апреля 1947 года. Размышляю о вчерашнем приступе страха. Как глубоко укоренился в Европе ужас перед чуждой и непонятной Азией! Мои переживания прошлой ночью говорят, что и во мне это есть. Недавно в одной из книг Гёте я обнаружил отрывок, в котором он пишет, что однажды киргизы, казаки и башкиры завоюют Европу, тем самым подтверждая страхи французов Наполеоновской эпохи.

Безусловно, главной целью похода Гитлера на восток было завоевание мира. Но к ней примешивался и этот первобытный страх, и дело было не только в пропаганде; Гитлер испытывал этот страх на уровне инстинктов, а жестокость большевистской революции его только усиливала. Я всегда чувствовал, что он не притворялся, когда гневно осуждал зверства красной революции: его голос менял интонацию, в нем появлялись каркающие звуки. Я практически заставляю себя вспомнить, что, несмотря на вскрытые в Нюрнберге преступления, мы не были всего лишь бандой завоевателей, которые несли всякую чушь о господствующих расах и недочеловеках. Многие из нас чувствовали себя крестоносцами: впервые за полтора тысячелетия волна покатилась в другую сторону, и Европа двинулась на Азию. На последнем этапе войны мы слышали об идее «Крестового похода», предложенной Эйзенхауэром. Лишь немногие из нас могли со всей искренностью заявить, что у них была та же идея: ее уничтожили зверства карательных отрядов. Многочисленные военные формирования, состоявшие из фламандцев, валлонов, скандинавов, испанцев, французов и других, кто в самом деле примкнули к нам добровольно, свидетельствовали о том, что некое подобие европейского пробуждения, европейского порыва действительно существовало некоторое время, хотя и быстро угасло.

Даже Гитлер порой говорил – в отношении некоторых стран, которые он собирался взять под свое господство, – о создании зависимых государств с условными свободами. В качестве примера он приводил режим Виши во Франции. В его рассуждениях об организации своих будущих владений, похоже, не было места его союзнику – Италии. Японию он временами считал своим лучшим партнером на последнем этапе борьбе за мировое господство, а иногда – в те моменты, когда его охватывало экзальтированное ощущение собственной власти, – авангардом «желтой угрозы». В такие минуты он выражал сожаление, что британцы вынудили его способствовать распространению и укреплению желтой расы.

20 апреля 1947 года. Американский лейтенант только что напомнил мне, что сегодня был бы день рождения Гитлера.

Сколько дней рождения я провел с Гитлером в берлинской рейхсканцелярии! Целые делегации являлись, чтобы выразить ему свое почтение. А какие грандиозные парады устраивали! В 1943-м, несмотря на тяжелую военную ситуацию, он уехал в Оберзальцберг и до полудня принимал поздравления от ближайшего окружения. Мои дети и дети Бормана в нарядной одежде подошли к нему с букетами цветов и произнесли свои коротенькие речи. Гитлер, мыслями где-то далеко, погладил детей по головам, а мы стояли со смущенной гордостью, свойственной родителям в подобных ситуациях. Потом Генрих Гофман сделал неизбежные снимки, которые в таких случаях публиковали в газетах.

За исключением этого короткого эпизода с поздравлениями, день прошел так же, как любой другой рабочий день Гитлера.

Незадолго до этого, несмотря на неблагоприятное стратегическое положение, Гитлер приказал наступать на юг через Новороссийск, чтобы открыть путь к Тифлису. Именно в тот день, 20 апреля, новую дивизию отправили на прорыв укрепленной позиции врага. Они понесли тяжелые потери. Гитлеру показали сделанные воздушной разведкой фотографии, чтобы убедить его, насколько этот район не подходит для подобного прорыва. Но Гитлер настаивал на продолжении операции. Не желая слушать никакие объяснения, он повернулся ко мне и приказал построить железнодорожный мост через Керченский пролив, чтобы обеспечить снабжение войск для дальнейших операций на Ближнем Востоке. (Всего через несколько месяцев, к концу августа, от строительства моста пришлось отказаться. Предмостные укрепления на реке Кубань были не способны выдержать нагрузку.)

Отдав это приказ, Гитлер велел Отто Зауру и мне подняться в его личный кабинет на верхнем этаже. Он разложил на столе собственноручно начерченные планы бункера на шесть человек, снабженного автоматами, противотанковыми орудиями и огнеметами. «Мы построим тысячи таких бункеров и расставим вдоль Атлантического вала. Это будут наши дополнительные оборонные сооружения. Потом мы используем ту же модель на нашей восточной границе в дальних районах России». Нас поразило, что он сам взялся за чертеж. Любое конструкторское бюро сделало бы его лучше. Видимо, почувствовав наше недоумение, Гитлер внезапно сказал: «Видите, мне все приходится делать самому. Никому это в голову не пришло. Меня окружают увешанные медалями генералы, инженеры, эксперты по вооружениям, но все лежит на моих плечах. От серьезных вещей до мелочей! Мне пятьдесят четыре, и вы видите, в каком я состоянии. Но мне еще предстоит возглавить великую битву с США. Будь у меня достаточно времени, я мечтал бы только об одном: повести свой народ и в этот решающий бой».

Он пустился в пространные рассуждения о роли личности в истории. Главное значение всегда имела воля одного человека: Перикла, Александра, Цезаря, Августа, а позже – принца Евгения, Фридриха Великого, Наполеона. Все его герои происходили из двух исторических периодов: античности и восемнадцатого и девятнадцатого веков. Единственным исключением был Карл Великий. Его империю он иногда называл прелюдией к собственным планам о европейском господстве. Я не припоминаю, чтобы за все эти годы он когда-нибудь упоминал с восхищением или хотя бы уважением об императорах Салической династии или Гогенштауфенах. Правители эпохи Возрождения, великие французские короли – Франциск I, Генрих IV и Людовик XIV – для него попросту не существовали. Нельзя сказать, что он не относился к истории всерьез, так как себя и свою роль он видел исключительно с точки зрения истории. Но его отношение к истории было весьма романтическим, и его интересовала, главным образом, концепция героя. Он вполне мог свалить в одну кучу Наполеона и Верную Руку[7]7
  Персонаж приключенческих романов Карла Мая, любимого писателя Гитлера. Май писал об американском западе, хотя ни разу не был в Америке.


[Закрыть].

Во время своего монолога Гитлер нажал сигнальную кнопку и послал за Борманом. В качестве особого подарка в этот вечер он хотел послушать «Веселую вдову» на проигрывателе Бормана. Секретарь поинтересовался, какую запись он хочет услышать: в исполнении Йоханнеса Хестерса и других музыкантов театра на Гартнерплац или берлинскую постановку, в которой дирижировал сам Легар. Гитлер окунулся в воспоминания и сравнения и, в конце концов, пришел к заключению, что мюнхенская постановка все-таки, по его выражению, «на десять процентов лучше». И этот день рождения закончился в музыкальном салоне Бергхофа.

24 апреля 1947 года. Разговаривал с Гессом. Он остается в камере, пока все мы выходим на прогулку. Как и Гитлер, когда положение стало ухудшаться, он создал собственный мир, далекий от реальности. И мы, так же, как было с Гитлером, уважаем его выбор, хотя бы потому, что его приговорили к пожизненному заключению. Иногда у меня возникает ощущение, что роль заключенного всегда была его предназначением. С его аскетической внешностью, глазами, временами безумно сверкающими из темных глубоких глазниц, он, став заключенным, может опять быть законченным эксцентриком, каким был, когда столь необычно попал во власть. Теперь он наконец может играть мученика и шута, проявляя обе стороны своей личности.

5 мая 1947 года. На некоторое время нас перестали ограничивать в переписке. Мы можем писать и получать столько писем, сколько нам хочется. Почти год назад моей жене удалось вместе с детьми переехать из Гольштейна в дом моих родителей в Гейдельберге. Она пишет, что все относятся к ней с сочувствием. Возможно, отчасти потому, что ее семья тоже пользовалась большим уважением в городе. Недавно учитель Альберта сказал в классе: «Вы все знаете, что случилось с отцом одного из вас. Поэтому я хочу, чтобы вы помогали и поддерживали его».

Тем не менее, всей нашей семерке ясно, что из всех жен моей жене тяжелее всех. Семью Шираха поддерживают их американские родственники; у Нейратов осталось их имение; зять Дёница находится в Лондоне и может помочь. Только моя жена совсем одна, и вдобавок ей нужно заботиться о шестерых детях.

6 мая 1947 года. Бывают дни, когда Гесс кажется преображенным. Тогда он тоже выходит в сад. Сегодня мы гуляли вместе, и он с лукавым видом рассказал мне о своем полете в Англию. «Я еще не говорил вам, что сказал мне Гитлер на прощание за два дня до отлета? «Летите осторожно, Гесс!» Он имел в виду перелет из Мюнхена в Берлин на «Юнкерсе-52». Потом Гесс стал хвастливо рассказывать, как к нему относились в Англии. По его словам, у него были две комнаты с ванной и собственный сад. Каждый день за ним приезжали на машине, чтобы вывезти на прогулку. Комендант играл ему Моцарта и Генделя. Кормили хорошо, было много баранины и пудингов, а на Рождество подавали жареного гуся. В его распоряжении был специальный винный погреб. Но в еду подмешивали бензин и прочую гадость, добавил он, и в его глазах снова появился этот беспокойный, безумный взгляд.

У Гесса по-прежнему возникают подобные мысли. Недавно он попросил меня использовать его порцию сахара. «В него подмешали препарат, вызывающий диарею». Вчера он спросил, как сахар подействовал на меня. «Как ни странно, герр Гесс, на меня он оказал совершенно противоположное действие. От вашего сахара у меня случился страшный запор». Он с раздражением забрал у меня сахар.

10 мая 1947 года. Читал статью Дугласа М. Келли, который проводил психиатрические исследования во время процесса. Он пишет, что у Геринга фактически было два лица. Говоря с Келли, он принижал Гитлера. Он заявил, что вступил в национал-социалистическую партию не из-за речей Гитлера или партийной программы – им двигало желание пробиться наверх. После поражения в войне он был убежден, что власть завоюет та или иная партия правых радикалов. Из пятидесяти таких организаций он, в конце концов, выбрал партию Гитлера, потому что она была еще слишком незначительной, и он мог занять в ней видное место. Геринг утверждал, что восхищался организационными талантами Гитлера и его способностью очаровывать людей, но что он никогда не любил Гитлера. Его восхищение было спокойным и исключительно функциональным. В разговорах с Келли Геринг хвастал, что он единственный, кто все время спорил с Гитлером.

С нашей же точки зрения Геринг всегда защищал национал-социализм. Он хотел использовать Нюрнбергский процесс как первый шаг на пути создания легендарного образа гитлеровской эпохи и добивался этой цели, призвав все свое красноречие. Иногда он доходил до того, что требовал от нас, чтобы все мы избрали мученическую смерть ради будущей славы нацизма. Однажды до начала процесса мы стояли в тюремном саду, и Геринг с важным видом расхаживал перед нами, будто в самом деле обладал властью второго человека в государстве.

– Через сто лет Гитлер снова станет символом Германии! – заявил он. – Разве Наполеон, Фридрих Великий или царь Петр действовали по-другому? Все зависит от нашей солидарности. Все мы когда-нибудь умрем. Но не каждый день предоставляется возможность войти в историю с ореолом мученика. Сейчас немцы этого не признают, но они, безусловно, знают, что лучше всего они жили при Гитлере. Очевидно одно: вы, другие, можете делать что хотите; но мои кости будут лежать в мраморном саркофаге, а если костей не останется, их заменят чем-нибудь другим, как делают со святыми!

Против воли его слова произвели на меня впечатление не только потому, что он говорил с таким чувством, но и потому, что в истории действительно часто так происходит. Только на следующий день в разговоре с Функом, Ширахом и Фриче я сказал:

– Сейчас он раздувается от важности. Но ему следовало бы проявить героизм, когда он увидел, что мы проигрываем войну. Если бы он хоть раз возразил Гитлеру! Он все еще был самым популярным человеком в Германии и официально вторым человеком в государстве. Но он был ленив, и никто так не заискивал перед Гитлером, как он. А теперь он делает вид, что жизнь ничего для него не значит.

Через несколько дней Ширах передал мне ответ Геринга: «Геринг недвусмысленно предупреждает, чтобы вы оставили Гитлера в покое. Он просил передать, что обвинит вас, если вы втянете фюрера». Я ответил более дерзко, чем мне было свойственно или чем я чувствовал в тот момент, что мне плевать на пустые угрозы Геринга и пусть он идет к черту.

11 мая 1947 года. Сегодня провел несколько часов во дворе: мы лежали на траве под кустами цветущей сирени. Я решил проходить не меньше десяти километров в день, чтобы поддерживать физическую форму.

Хочу добавить по поводу Геринга: солидарность, на которой он настаивал, начала рассыпаться, когда Ширах заявил, что собирается осудить Гитлера за предательство немецкой молодежи. Фриче, Функ и Зейсс-Инкварт тоже отреклись от Гитлера; даже Кейтель колебался, раздумывая, не следует ли сделать заявление о своей виновности. Он отказался от этой идеи только после уговоров Геринга и Дёница. Франк, генерал-губернатор Польши, осудил весь режим; Папен и Шахт вообще всегда изображали себя жертвами обмана.

Однажды гнетущая атмосфера в Нюрнберге резко изменилась. Помню, мы сидели на скамье подсудимых и ждали, пока судьи долго совещались. Именно тогда мы услышали, что Черчилль выступил с резкой критикой Советского Союза, назвав его экспансионистские амбиции агрессивными, а сталинские методы руководства – жестокими и бесчеловечными. А ведь это был тот самый Советский Союз, чьи представители нас судили. Поднялось страшное волнение. Гесс внезапно перестал изображать амнезию и напомнил нам, как часто он предсказывал, что наступит поворотный момент, который положит конец этому процессу, реабилитирует всех нас и восстановит нас в своих званиях и должностях. Геринг тоже был вне себя; он хлопал себя по ляжкам и гудел: «Историю не обманешь! Мы с фюрером всегда это предрекали! Рано или поздно коалиция развалится». Потом он предсказал, что процесс скоро закроют.

Через несколько дней ежедневная рутина обратила все волнение и все иллюзии в прах. Вскоре Ширах зачитал свое впечатляющее признание вины в том, что убедил молодежь Германии поверить в человека, убившего миллионы. Геринг пришел в ярость и орал со своего места так, что весь суд его слышал. Он вопил, что Ширах – идиот, предатель, дегенеративный лидер молодежи, которого никто не будет слушать через несколько десятков лет, когда покончат со всеми этими демократами.

Мы, другие – Фриче, Функ и я, – за обедом поздравили Шираха. Он был доволен собой. «Этим заявлением я положил конец всякому восхвалению Гитлера». Ширах склонен к соглашательству и легко поддается влиянию, поэтому важно, чтобы он устоял под напором своего бывшего друга Геринга. Я с некоторым пафосом предложил ему перейти на «ты». Он растроганно принял мое предложение. «Геринга хватит удар», – злорадно заметил я.

13 мая 1947 года. Закончил читать приговор Мильха. Его несдержанные заявления, которые сегодня никому не понятны. Еще лет десять-двадцать национал-социалистического образования, охватывающего самые низшие слои населения, и нас ожидали бы еще более страшные катастрофы. Я переписал последнюю запись из дневника Геббельса: «Раз уж нам не удалось добиться огромной власти, мы постараемся оставить нашим преемникам наследство, которое их уничтожит… Неудачи будут столь чудовищными, что страдания, жалобы и крики отчаяния со стороны народных масс будут направлены – несмотря на все попытки возложить вину на нас – на тех, кто хочет воссоздать новую Германию из этого хаоса… И это мой последний тактический ход».

15 мая 1947 года. Во сне меня часто преследуют образы, связанные со Шпандау, и страх перед русскими. Геринг надеялся на противоречия между победителями. Для меня это кошмар, потому что в этом случае может возникнуть ситуация, когда мы окажемся полностью в руках русских в Берлине. Здесь в Нюрнберге мы, по крайней мере, находимся под юрисдикцией американцев. В последние недели нам разрешили практически неограниченную переписку. С нас сняли обет молчания, и еда стала первоклассной. Все это говорит о том, что тюремная администрация вольно интерпретирует тюремные правила.

17 мая 1947 года. Слышал, нас скоро переводят в Шпандау. Впервые спокойно отнесся к этому известию.

29 мая 1947 года. Вчера попытался составить нечто вроде краткого резюме всех своих мыслей о вине и ответственности – и отказался от этой идеи. Не потому, что она меня расстраивает и угнетает. Внезапно вся эта затея – бесконечное копание в собственной ответственности за катастрофу, охватившую целое полушарие, – показалась мне напрасной и отдающей дурным вкусом. На мой взгляд, подобный образ мысли – это своего рода маневр, чтобы вновь занять ведущее положение, то есть я хочу быть первым даже среди кающихся грешников. Чуть больше у меня вины или чуть меньше – кому это интересно?

2 июня 1947 года. В целях самосохранения заставляю себя каждый день писать в дневнике. Но мне нечего сказать. Какой в этом смысл?

14 июня 1947 года. Получил письмо из дома. Стало еще хуже.

28 июня 1947 года. Кажется, снова обрел почву под ногами.

Я распустился, четыре недели не рисовал, почти не писал, мало читал. Но сейчас я опять составляю планы на завтра. Снова собираюсь работать. Для того чтобы впредь избежать подобных периодов депрессии и в целом внести какой-то ритм в свое существование, с этого момента я собираюсь устраивать себе каникулы. Через пять-шесть месяцев, в течение которых я буду писать, читать и учиться, я буду делать перерыв. Свой первый «отпуск» я наметил на 1 сентября. Он продлится до 15 сентября.

30 июня 1947 года. Мы все еще здесь. Дёниц, Гесс и я думаем, что это временная задержка; другие убеждены, что от идеи Шпандау отказались. Но многие из нас всегда были склонны принимать желаемое за действительное.

2 июля 1947 года. Трехчасовое свидание с моим братом Германом. Никаких решеток. За нами наблюдал всего один человек, американский солдат, не понимающий по-немецки. Оптимистические прогнозы брата относительно моего будущего на несколько секунд вселяют в меня надежду. Но в камере я вновь спускаюсь с небес на землю.

3 июля 1947 года. Думая о вчерашнем свидании, я понял, как сложно в последнее время мне было следить за разговором. Мои мысли и моя речь кажутся немного замедленными. Когда я выхожу на свет из мрака камеры, перед глазами иногда висит пелена, и я словно бы слепну. После долгого чтения все вокруг выглядит, как в тумане.

Когда я рисую, очертания постепенно расплываются. Вечерами, когда я засыпаю, глаза наполняются слезами.

6 июля 1947 года. Редер говорит, что мне повезло с характером; я легче других приспосабливаюсь к заключению. Даже сейчас, через два года, я, по его словам, все еще произвожу впечатление вполне уравновешенного человека, что вряд ли можно сказать о других.

Наверное, дело в моем темпераменте. А еще, вероятно, в умении организовать свою жизнь во всех плоскостях. В моральном аспекте – я принял свою вину; в психическом аспекте – отказался почти от всех ложных надежд на досрочное освобождение; в практическом аспекте – я четко придерживаюсь строгого распорядка дня, то есть планирую все до мелочей, от уборки камеры до деления времени на периоды работы и отдыха. Я записываю эти мысли, и это тоже часть моей системы выживания.

8 июля 1947 года. Жен Гесса, Функа, Шираха и Геринга вместе с женами других видных чиновников держат в баварском тюремном лагере. Жен Дёница, Нейрата и Редера, а также мою жену пока оставили в покое. Судя по письмам, женщины ладят между собой еще хуже, чем мы. Нетрудно понять почему. Мы здесь все еще играем некую историческую роль, хоть и низведенную до банальности, а они всего лишь заключенные и не более того. Они даже не могут испытывать чувства вины. К тому же в прошлом каждая из них занимала высокое положение в обществе, находилась в центре круга, образованного могуществом мужа. Этого тоже уже нет. У них ничего не осталось. Ссоры, о которых нам говорят, вероятно, возникают из-за места в теперь уже воображаемой иерархии. И в этом они тоже мало отличаются от нас.

9 июля 1947 года. Жены Дёница и Мильха получают посылки от Свена Гедина[8]8
  Свен Гедин (1865–1952), шведский путешественник, географ, журналист, писатель, график, общественный деятель. Симпатизировал Гитлеру и его политике, при этом спас несколько еврейских семей в Германии.


[Закрыть] из Швеции.

11 июля 1947 года. Прочитал, что Келли пишет обо мне. По его мнению, я наиболее подобострастный из всех, но и чрезвычайно умный человек. Талантливый архитектор, с юношеским энтузиазмом отдававшийся своей работе. Скаковая лошадь с шорами на глазах. В тюрьме я замкнулся в себе, говорит он, но остался честным.

16 июля 1947 года. Чудесная погода; несколько часов провел в саду. Два часа ходил быстрым шагом для укрепления сердечной мышцы. Еще два часа сидел на траве под грушевым деревом и грелся на солнышке.

Свидание с женой назначили на 27 июля. Надеюсь, она успеет. В газетах пишут, что нас скоро переведут в Шпандау. Я видел фотографию тюремного двора Шпандау. Там растет раскидистая липа. Только бы ее не срубили!

17 июля 1947 года. Хью Тревор-Ропер хочет прислать мне свою книгу «Последние дни Гитлера». Просит, чтобы я написал свои замечания. Говорят, книга пользуется большим успехом и частично основана на моих рассказах. Я смутно припоминаю, что он приезжал ко мне в замок Крансберг и проявил сдержанность и уважение к моей сложной ситуации. Его вопросы свидетельствовали о том, что он тщательно изучил предмет.

19 июля 1947 года. Вчера, в пятницу 18 июля, нас разбудили в четыре часа утра. В тюремном коридоре выстроился взвод американских солдат. В мою камеру вошел молодой лейтенант и по пунктам зачитал, что я могу взять с собой. С часами в руке он пытался меня поторопить; но мне не понадобилось много времени, чтобы собрать свой скудный багаж. Последняя чашка кофе в тюремной канцелярии. Из-за склонности всех военных действовать с большим запасом времени около часа мы всемером просто стояли в окружении группы американских солдат. Внезапно прогремел выстрел. Поднялась страшная суматоха, но оказалось, что один из солдат вертел в руках винтовку и случайно прострелил себе большой палец ноги. Мы попрощались с немецкими военнопленными, которые о нас заботились. Я поблагодарил американского коменданта, майора Тейча, за доброе отношение его людей. Но быстро добавил: «В пределах существующих тюремных правил» – потому что не хотел причинять ему неприятности.

Прикованные наручниками к солдатам, мы вышли из тюрьмы, расселись по двум машинам скорой помощи и в сопровождении военного конвоя на бронетранспортерах выехали за ворота. Я с удовольствием покидал это здание; в нем до сих пор витала атмосфера процесса и казней. От радости я даже забыл о своем беспокойстве. Проезжая по Нюрнбергу и Фюрту, я увидел разрушенные до основания здания и мосты, но еще и восстановленный мост через Пегниц, сверкающий новенькими стальными балками. Вид этой небольшой конструкции привел меня в сильнейшее волнение.