Текст книги "Шпандау: Тайный дневник"

Автор книги: Альберт Шпеер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 34 страниц)

Год пятнадцатый

Ширах отрицает существование еще одного тома «Майн Кампф» – «Золотые» двадцатые – Моя дочь на приеме у Джорджа Болла – Мне нравится Возрождение – Аденауэр поддержит мое освобождение – Второй сад камней – Напряженный рабочий график

1 октября 1960 года. После сегодняшней службы Гесс сидел на скамейке и читал газету. Когда я поинтересовался, что он так внимательно изучает, он ответил:

– Церковь. Только держите это при себе.

Через некоторое время к нам подошел Ширах, и Гесс под влиянием прочитанного спросил, можем ли мы назвать десять заповедей. Я вспомнил пять, Ширах с трудом добрался до восьми, и только Гесс с легкостью отбарабанил все десять. Насколько я помню, за все эти годы мы впервые сидели втроем на одной скамейке.

22 октября 1960 года. Недавно «Ди Вельт» написала, что обнаружена вторая книга Гитлера, и скоро ее опубликуют. Ширах презрительно хмыкнул и заметил, что они немного опоздали с этой фальшивкой. Гесс тоже был уверен, что продолжения «Майн Кампф» не существует: будучи секретарем Гитлера, он бы знал. Но я вспомнил: когда кончились деньги на реконструкцию Бергхофа, Гитлер получил от своего издателя аванс в размере нескольких сотен тысяч марок за написанную рукопись, которую он пока не хотел публиковать из соображений внешней политики. Гесс настаивал на своем. Может быть, наконец уступил он, работа, о которой идет речь, это подробный меморандум, по всей видимости, связанный с подготовкой к образованию Гарцбургского фронта[19]19
  Временный союз националистов и нацистов в 1931 году, который вскоре распался.


[Закрыть] Ширах отверг и этот вариант. Мы оставили эту тему, чтобы не нарушать нашу редкую гармонию.

30 ноября 1960 года. Свидание с Альбертом подняло мне настроение. Я поздравил его с получением диплома инженера, пожав ему руку – с нами не было никого, кто следил бы за соблюдением правил. Я привык к постоянному надзору и теперь не умею вести нормальную беседу.

Как я потом узнал, Альберта впустили по пропуску без подписи советского директора. На выходе из здания он столкнулся с русским.

– Что он здесь делает? Он ждет? – спросил русский американского охранника.

– Нет, свидание только что кончилось.

Говорят, русский полковник занервничал и быстро ушел без единого слова.

6 декабря 1960 года. Кролль, немецкий посол в Москве, открытым текстом сказал Хильде, что не видит практически никакой возможности моего освобождения до окончания срока. Красотка Маргарет, советский цензор, не может разобрать мой почерк; требует, чтобы я переписал последнее письмо.

25 декабря 1960 года. Охранник рассказал, что вчера, в канун Рождества, трое мужчин подошли к тюремным воротам и принесли подарки для нас; естественно, мы их не получим. Потом они достали магнитофон, но не успели включить запись – их тотчас увели в караульное помещение, проверили у них документы, а аппаратуру конфисковали. Пленка начиналась с «Хора пленных» из оперы Верди «Набукко», потом звучали рождественские гимны и напоследок – националистическое обращение к трем заключенным. Дежурный охранник в конце концов отпустил молодых людей на все четыре стороны.

Пиз принес Гессу и мне рождественские подарки от наших родных. Ширах ничего не получил. В ноябре он всем назло написал домой, что в этом году не хочет никаких подарков. Теперь, признается он, его пугает, что дети поймали его на слове.

Никаких поздравлений от Дёница – единственного оставшегося в живых из тех, кто пока вышел на свободу. В конце мая умер Функ, а шесть недель назад – Редер. Ни мир, ни мы не заметили их кончины.

1 января 1961 года. Незадолго до полуночи мою кружку наполнили контрабандным «Поммаром». Под звон колоколов и грохот пушек я по очереди выпил за каждого члена семьи и моих друзей. Потом забрался с ногами на кровать, облокотился о подоконник и смотрел праздничный салют над городом: я не испытывал боли, скорее мне было любопытно наблюдать, как развлекается мир.

Впервые я пережил тяжелый ноябрь, праздники и начало нового года без сильного душевного смятения.

2 марта 1961 года. Последние два месяца я иногда сидел над листом бумаги и записывал несколько предложений. Но бессмысленность всех этих заметок, написанных за пятнадцать лет, просто парализовала меня. Я все сжег.

6 марта 1961 года. Новый русский директор – около тридцати пяти лет, но уже подполковник. Он – бывший школьный учитель, свободно говорит по-немецки и очень любезен со мной и Ширахом. Он здесь уже несколько недель. Я даже не удосужился отметить этот факт в дневнике, что служит явным доказательством моей апатии и нежелания писать.

12 марта 1961. Час назад был на свидании с женой. Трое наблюдателей снова заняли свои места в комнате для свиданий. На моем новом темно-коричневом вельветовом костюме резко выделяется цифра 5, написанная белой краской на обоих коленях; я немного приглушил ее, наложив тонкий слой коричневого крема для обуви.

17 марта 1961 года. Постоянно читаю в газетах о «золотых» двадцатых; похоже, сейчас это модная тема. Однако у меня совершенно другие воспоминания о двадцатых. Те годы казались мне преувеличенными, эксцентричными, чрезмерными, слегка сумасшедшими. «Золотые» было бы последним, что пришло мне на ум, если бы кто-то поинтересовался моим мнением. С другой стороны, возможно, дело в том, что я был студентом, а потом более или Менее безработным архитектором; в то же время, может быть, Мое отношение к двадцатым связано с тем, что социальная группа, которая в те годы сверкала золотом и деньгами, была мне относительно чуждой. Я не ходил на выставки авангардного искусства, ночные представления и театральные премьеры. Я не восхищался язвительным остроумием столичной журналистики. В общем, живой, умный, циничный характер того периода ничего для меня не значил. Я чувствовал себя опоздавшим. Но я не считал это недостатком – напротив, я воспринимал жизнь и свое «я» через призму другой эпохи. Нет, я не испытывал враждебности или презрения к современности; мир был настолько чужим, что даже не вызывал у меня чувства антипатии. Но разве из этого следует, что моя позиция не имела права на существование? Разве отбившийся от стада, наследник прошлого, не имеет права на современность? Если нет, то что его оправдывает?

28 марта 1961 года. Сегодня пришло торопливое письмо от Хильды. Шесть дней назад ее с фрау Кемпф, моей секретаршей, пригласили в американское посольство, где их принял Джордж Болл. Болл заявил, что обсудит возможные варианты с Нитце и Макклоем, а также с Бёленом. По его словам, он уже получил согласие британцев и собирается склонить на свою сторону французов во время предстоящих переговоров в Париже. Если потребуется, он привлечет внимание президента Соединенных Штатов к моему делу.

Ну конечно!

30 марта 1961 года. Еще несколько слов о том, что я отстал от времени. Конечно, два великих архитектурных стиля, классицизм и романтизм, которые я всегда любил и как архитектор безоговорочно принимал, в конечном счете, стали для меня серьезной проблемой. Я все отчетливее видел, какие в них таятся опасности – опасность искажения и опасность подражательства. В конце концов романтизм превратился в неприятие цивилизации, слабость к псевдопримитиву, а классицизм скатился к нелепому героическому пафосу. Но значит ли это, что они полностью дискредитированы?

Сегодня вспоминая собственные проекты, я понимаю, что тоже не сумел избежать этих двух опасностей. Требовалось много усилий, чтобы придерживаться великих линий формы; и нельзя игнорировать вынужденный характер этой связи с древними традициями. Но я всегда питал слабость к Возрождению; и моя любовь к восстановлению, к воссозданию того, что, казалось бы, осталось в далеком прошлом, была необычайно сильна. Во время поездки с друзьями в Италию, к примеру, я не искал свидетельства раннего, оригинального искусства, меня интересовали поздние, так сказать, выдержанные в традиции творения – примеры Возрождения Гогенштауфенов в Апулии и на Сицилии, флорентийского Возрождения и сделанных Палладио открытий античного мира. Во дворце фюрера, идея которого зародилась у меня во время той поездки, я хотел соединить помпейскую архитектуру с массивностью Палаццо Питти. Сегодня, как я не раз читал в газетах, наши здания осуждают за их эклектику, но я и тогда знал об их эклектизме. Я пишу это не в качестве опровержения. Но мне по-прежнему кажется, что Шинкель был прав, когда щедро заимствовал из античности, готики и византийской архитектуры. Из сочетания различных исторических элементов может возникнуть бесспорно оригинальный стиль.

Если бы меня спросили, почему я отказался от этой сокровищницы форм, я бы вряд ли сумел подобрать вразумительный ответ. Люди не могут и не должны искать объяснения любви. Но с точки зрения истории, очевидно, что это была последняя попытка защитить стиль от индустриальной формы. В итоге все получилось преувеличенным и свидетельствовало о гигантомании – значит, попытка оказалась тщетной и была обречена на неудачу.

По тем же причинам мы испытывали большую любовь к скульптуре. Я мечтал вернуть скульптуру, запертую в музейных залах и домах коллекционеров, на ее законное место – на площади и бульвары городов. Меня порой удивляет, что сегодня в этих бегунах, лучниках и факельщиках видят только символ воинственности. В то время нам казалось, что мы возвращаем фигуру человека в города, человеческому облику которых угрожал стремительный натиск технического прогресса. Вот откуда фонтан со скульптурами на моей большой Круглой площади; вот откуда бульвар со статуями в моем проекте реконструкции Грюнвальда.

Даже там я отдавал предпочтение классическим формам. Что касается выставки картин, которую советник Гитлера Генрих Гофман ежегодно устраивал в Доме немецкого искусства, я относился к этому типу живописи с удивленным снисхождением. Мне бы никогда не пришло в голову купить Циглера, чтобы повесить у себя дома; жанровые приемы этого академического живописца не отвечали моим вкусам и даже вызывали ощущение неловкости. С другой стороны, я интересовался последними работами скульпторов, многие из которых были моими друзьями. Помню, когда мы с Гитлером приходили на выставки в Доме немецкого искусства, я часто останавливался перед новыми работами Брекера, Климша или Торака. Мне даже удалось, без особых усилий, реабилитировать Георга Кольбе и Рихарда Шайбе, которые попали в немилость после захвата власти: Шайбе – потому что был широко известен своими либеральными взглядами и вдобавок создал памятник Фридриху Эберту, который установили у церкви Святого Павла во Франкфурте; Кольбе – потому что спроектировал памятник Генриху Гейне в Дюссельдорфе и мемориал Вальтера Ратенау; после 1933-го СА уничтожили оба памятника.

Когда я сейчас читаю в газетах посвященные искусству разделы, я вижу, что вся эта школа сошла на нет. Но ошибаюсь ли я, когда мне кажется, что эти работы были обречены не из-за своих характерных недостатков или несовременности? Преступления режима записывали и на счет художников, которым он покровительствовал. Приговор, вынесенный моим зданиям, скульптурам Брекера и Климта или полотнам Пейнера, также осуждает и Гитлера.

Это неправильный и несправедливый взгляд на искусство, но мотив мне понятен.

3 апреля 1961 года. По другую сторону северной стены, всего в двадцати метрах от нас уже несколько месяцев строится новое здание. Поэтому нас выпускают в сад только по субботам и воскресеньям или в будние дни после окончания работы. Администрация тюрьмы опасается, что рабочие нас увидят, а потом передадут информацию в газеты. Сегодня я вышел в сад после наступления темноты. Я видел Венеру!

4 апреля 1961 года. Предосторожности оказались напрасными – «Дейли Экспресс» напечатала отличные фотографии, снятые со строительных лесов. Директора строго запретили охранникам показывать нам снимки – в итоге число наших информаторов сократилось с одиннадцати до шести.

В светлые часы суток пытаюсь привести в порядок свой участок. Сегодня американский директор с недовольством отметил, что я провел в саду больше часа. «Сегодня воскресный график». Несмотря на прекрасную погоду, пришлось вернуться в камеру. Вот это действительность, а не заступничество министров и их заместителей.

30 мая 1961 года. Часто сижу рядом с розой, которая за годы разрослась на несколько квадратных метров. Розовые кусты образуют что-то вроде беседки, в которой сегодня сидел на стуле новый русский охранник Шарков. Не обращая на нас никакого внимания, он увлеченно читал «Мертвые души» Гоголя.

– Идиллия, – заметил я.

– Ага, русская идиллия. Да, идиллия, – с мечтательным видом по-русски ответил он.

8 июня 1961 года. Новости от Хильды: Аденауэр написал моей жене, что «опять принимаются все меры» для моего досрочного освобождения. Мартин Нимёллер[20]20
  Мартин Фридрих Густав Эмиль Нимёллер (1892–1984) – протестантский теолог, пастор протестантской евангелической церкви, один из самых известных в Германии противников нацизма, лауреат Международной Ленинской премии «За укрепление мира между народами» (1967).


[Закрыть] сообщил семье, что намерен подать прошение о моем освобождении президенту и премьеру Советского Союза.

10 июня 1961 года. Несколько дней назад жена прислала мне новое нижнее белье. Русский директор строго сказал:

– Все не так просто. Этот вопрос будет рассматриваться на заседании директоров.

Сегодня французский директор Жуар наконец сообщил мне о принятом решении:

– Ваши старые порванные кальсоны и новый комплект нижнего белья лежали на столе для заседаний в качестве вещественного доказательства. Директора решили, что вы можете получить новое белье.

Я по-военному отдал ему честь.

14 июня 1961 года. Совершенно выбился из сил. Пересмотрел все контрабандные письма домой и не нашел то, что написал Гансу, жениху Маргарет. Я просмотрел их второй, потом третий раз – его не было. В испуге я обыскал все карманы, развернул носовой платок, но ничего не нашел. В голове промелькнула мысль, что я мог потерять письмо в саду. В воображении сразу возникла картина – его находят и показывают директорам. Я посмотрел под матрацем, потому что иногда прячу там тайные послания, потом перетряхнул одеяла. Ничего. Может, между страницами книги по искусству? В отчаянии я пролистал книгу; ничего не выпало. Моя тревога росла. Я снова просмотрел записи, обыскал все вокруг. Может, лист бумаги упал под кровать. Или завалился за батарею. Опять ничего. Я сбросил матрац с кровати, прощупал все нижнее белье в стенном шкафчике, снова пролистал книгу, в состоянии, близком к панике, в третий раз перетряхнул одеяла и, наконец, с бьющимся сердцем сел на груду белья и одежды. Я был в отчаянии, на глаза навернулись слезы. Я рухнул на кровать – и увидел письмо под стулом.

Каждые пять-шесть месяцев меня охватывает такая беспричинная паника. После таких приступов я понимаю, как люди сходят с ума.

Значит, завтра надо начинать очередной трехнедельный курс лечения сном. Этот случай говорит о том, что я на грани срыва.

1 июля 1961 года. После отпуска чувствую себя лучше. Перечитал «Жизнь Микеланджело» Ромена Роллана. Эта книга произвела на меня огромное впечатление, когда мне было восемнадцать. Еще работу по немецкому искусству девятнадцатого века с прекрасными репродукциями. Снова встретился со своими любимыми художниками – Йозефом Антоном Кохом, Филиппом Отто Рунге, Маре, Фейербахом и Кобеллом.

3 июля 1961 года. Работа над «Проектом-1961», вторым садом камней, идет полным ходом. Я выкопал яму, десять на шесть метров, глубиной полтора метра и насыпал туда перегной. Мне нужно примерно тысячи две кирпичей для террасы сада камней, и я добываю их из развалин недавно разобранного сарая. Сидя на стуле, я счищаю с кирпичей строительный раствор, как Trummerfrau[21]21
  Trummerfrau, дословно «женщина развалин» – так называли женщин, которые жили впроголодь и внесли огромный вклад в восстановление немецких городов после Второй мировой войны, разбирая руины и отчищая старые кирпичи, для того чтобы их можно было использовать в строительстве.


[Закрыть].

5 июля 1961 года. У нас появился ежик; наверное, пробрался через тюремные ворота – единственный путь, соединяющий нас с внешним миром. Он подпускает меня к себе. Несколько недель назад какая-то болезнь убила диких кроликов; но обошла стороной цветы.

19 июля 1961 года. Перекрашивают тюремные помещения. Даже морг в подвале ремонтируют.

20 июля 1961 года. Осталось 3300 километров до Берингова пролива и еще 433 до Охотска. Но в последнее время я отстаю от графика; в среднем прохожу всего три километра в день. Уже больше года я шагаю к северу от Владивостока. Бесконечные лиственные и пихтовые леса с искривленными белыми березами на возвышенностях. Трава – в человеческий рост, что замедляет продвижение. Песцы, бобры и тюлени иногда оказывают мне радушный прием; по-видимому, они еще не имели дела с человеком.

22 июля 1961 года. Директора опять отказались признать вторую помолвку в нашей семье – Хильды с молодым германистом – семейным делом с точки зрения правил. Но, конечно, мне позволят написать письмо моему новому зятю за неделю до свадьбы, как объяснила мне сегодня Красотка Маргарет, поскольку этот вопрос относится к ее юрисдикции. Таким образом, оно придет как раз к церемонии.

Я никогда не писал писем к свадьбе. Я просмотрел подборки писем классических и романтических писателей в надежде обнаружить какую-нибудь подсказку, но ничего не нашел. Но когда я взялся за письмо, я написал его без труда, хотя и с затуманенными от слез глазами.

5 августа 1961 года. Под вымышленным именем я воспользовался своим личным кобургским счетом, чтобы послать на свадьбу букет красных роз жене и тридцать розовых роз дочери.

10 августа 1961 года. Американский директор поднял шум из-за неподстриженной травы. Когда мне снова разрешили регулярно работать в саду, а это было в мае, трава уже выросла настолько, что не поддавалась ручной газонокосилке. Теперь он, как обычно, в плохом настроении и в грубой форме требует, чтобы я немедленно подровнял траву, чего бы это ни стоило. Но как бы я ни старался, у меня ничего не получалось. Тогда он приказал Ростламу, здоровенному парню намного моложе меня, продемонстрировать, что дело в моем нежелании работать, а не в невыполнимости задания. Ростлам работает в поте лица, с частыми остановками, но в конце концов, запыхавшись от натуги, докладывает своему директору, что работу сделать можно. Пиз пожимает плечами:

– Вот что происходит, стоит генералу похвалить сад. Вы сами виноваты – не надо было наводить такую красоту!

10 августа 1961 года. Мы с Пизом обменялись мнениями обо всех охранниках; наши оценки полностью совпали. Из шести охранников от каждой страны четверо французов, трое русских, трое англичан и двое американцев – приятные люди, всегда готовые помочь.

11 августа 1961 года. Мне отказали в дополнительном свидании с Хильдой и ее мужем, угрюмо сообщил мне сегодня американский директор. Я напомнил, что правила предусматривают дополнительные свидания в особых случаях. Мой аргумент на него не подействовал, и он злобно заметил:

– Нет, свадьба – это не особый случай.

Когда я с иронией поинтересовался, что же считается особым, он буркнул себе под нос:

– Не знаю.

30 августа 1961 года. Ни одной записи за две недели. Дни тянутся медленно. Вялость.

1 сентября 1961 года. Вчера здесь был Ульф, мой новый зять. Через двадцать минут мы уже стали друзьями.

Сегодня приезжала Хильда. Первым делом она спросила, как мне понравился Ульф. На ней было простое свадебное платье.

16 сентября 1961 года. Второй сад камней завершен. Ровная, почти симметричная структура ярусов для цветов. Ширах, проходя мимо:

– Как стены Ниневии. Или территория партийных съездов для садовых гномов. Колоссально!

26 сентября 1961 года. Несколько дней ходят упорные слухи, что русский директор вместе со своим американским коллегой составляют более жесткий график работы. Сегодня Пиз провел меня в комнату начальников охраны, где висит новый график. Расписанная по минутам программа визита на государственном уровне. Гессу и Шираху будет нелегко, потому что теперь им придется работать; а мне будет тяжело, потому что моя работа в саду сократится с двадцати четырех до семнадцати часов в неделю из-за дополнительных обязанностей по уборке в тюрьме.

27 сентября 1961 года. У Шираха внезапно обострились болезни, а Гесс лаконично заметил:

– Рабочий график! Не смешите меня. Все доктора подтвердили, что я болен. Так что ко мне это тоже не относится.

30 сентября 1961 года. Посовещавшись, мы решили, что американский директор, возможно, специально провоцирует нас на сопротивление, чтобы ввести более строгие правила… Через пятнадцать лет!

Год шестнадцатый

Отношения между Востоком и Западом во время Берлинского кризиса – Вмешательство Шарля де Голля – Эстетическое и нравственное разложение создали почву для появления Гитлера – Карманный радиоприемник в камере – Шпандау стала домом – Гесс сражается за свой последний зуб и побеждает – Некрофильский сон о Гитлере

28 октября 1961 года. Прошел месяц с тех пор, как был издан декрет о работе. Пока только американские охранники настаивают на его выполнении. Сегодня Шарков сидел в кресле и слушал, как Ростлам читает нам лекцию о правилах чистоты в тюрьме. В конце концов Шарков сухо поинтересовался:

– Что? Генерал сегодня приезжает?

Вчера произошла похожая сцена. Русский полковник Надызев подошел к Шираху, который вяло возил граблями по земле, и добродушно заметил:

– Немного поработать? Да?

Десять минут спустя Каргин сказал Шираху, что пришло время прогулки. Через несколько минут Каргин удивленно спросил меня, почему я так много работаю.

– Хватит, хватит! Немцы все время работают. Я же сказал: хватит!

Американец явно был недоволен.

Поскольку англичане и французы тоже не обращают внимания на новый график, мы спокойно сидим в камерах в то время, когда должны заниматься уборкой. Мы идем на уборку, только если дежурят американцы.

30 октября 1961 года. Перед отходом ко сну Гесс с преувеличенной любезностью сказал:

– Спокойной ночи, господин Шарков.

Русский рассмеялся. Тогда я сказал Гессу:

– Спокойной ночи, господин Гесс.

Русский засмеялся еще громче.

– Хорошая шутка. Господин Гесс всегда такой веселый.

1 ноября 1961 года. Сегодня советский контингент пришел на смену французскому. В церемонии принял участие Соловьев, советский комендант Восточного Берлина. Его сопровождала большая группа офицеров. Французский комендант тоже присутствовал вместе со своими адъютантами. Потом они пообедали в тюремной офицерской столовой, несмотря на – а может, именно по этой причине – возникшую напряженность в результате возведения Берлинской стены.

2 ноября 1961 года. Мы узнали нашего советского директора Андрысева на фотографии: он ведет переговоры с американскими офицерами на Чекпойнт-Чарли; с обеих сторон стоят танки, и чувствуется напряженность ситуации. По снимку видно, что он, на самом деле, начальник военной полиции Восточного Берлина. Судя по заявлениям обеих сторон, мы практически на грани войны; но в тюремной столовой противники регулярно встречаются и пьют за здоровье друг друга.

4 ноября 1961 года. Наши русские охранники нервничают. Каргин сегодня перебил меня на полуслове:

– Если война, всему капут! Жене капут, детям капут, домам капут, Каргину капут! – И злобно добавил: – Кеннеди тоже капут, Хрущеву капут. Ха-ха-ха!

Я тоже засмеялся. Внезапно став серьезным, он спросил:

– Чему вы смеетесь?

– Тюрьме тоже капут, – сказал я.

12 ноября 1961 года. Сегодня приезжала жена. Красотка Маргарет, советский цензор, не появилась, и Садо, дежурный француз, тактично вышел из комнаты для свиданий. Впервые мы с женой остались одни. Через шестнадцать с лишним лет. Мы живем в разлуке почти столько же, сколько прожили в браке. Мы оба так растерялись, что я автоматически соблюдал все правила. Я мог бы взять ее за руку, мог бы обнять ее. Ничего этого я не сделал.

Садо поставил под угрозу не только работу. Если бы Директор случайно проходил мимо…

13 ноября 1961 года. Вчера Ширах, по его словам, сказал своей дочери, что ни один из его сыновей не должен служить в НАТО. Германия должна как можно скорее выйти из НАТО. Больше того, он хочет, чтобы его сыновья выучили русский.

– Я так и сказал, – многозначительно подчеркнул Ширах. – В присутствии Красотки Маргарет, как вы ее называете.

Маргарет улыбнулась, рассказал он, и разрешила его дочери подарить отцу букетик ландышей. Но присутствовавший при этом Лонг, британский охранник, запретил. Мир перевернулся с ног на голову!

27 ноября 1961 года. Сегодня в Шпандау побывал полковник Соловьев, которому, как пишут газеты, из принципа запретили появляться в западных секторах Берлина. Три недели назад я направил прошение об увеличении количества свиданий и показе художественных фильмов. Соловьев дружелюбно спросил:

– Здесь когда-нибудь показывали подобные фильмы?

Надысев за меня ответил, что не показывали. Потом он сообщил, что лично привлек внимание полковника к моему прошению. Ширах заявил полковнику:

– Я вполне доволен отношением, особенно со стороны Советского Союза. У меня нет никаких просьб.

18 декабря 1961 года. Несколько дней назад приезжал Альберт. Когда мы попрощались, русская цензорша выключила свет и вместе с Пизом вышла из комнаты. Альберт воспользовался случаем и быстро протянул мне руку. В эту минуту Красотка Маргарет открыла дверь и застукала нас. Естественно, она доложила об этом. Русский директор допросил Пиза, который заявил, что ничего не видел, потому что было темно. Сегодня явился американский директор в сопровождении переводчика.

– Вы пожали руку посетителю. Это серьезное нарушение усугубляется тем, что инициатива исходила от вас, как говорят свидетели. Четыре года назад вы получили предупреждение за аналогичный проступок; на этот раз вы понесете наказание. В воскресенье вы не получите письмо и свое не отправите домой. Если это повторится снова, вы лишитесь четырех свиданий.

– Наказывать семью – против правил, – возмутился я.

Но директор просто развернулся и ушел.

Вечером Джек передал мне копию письма, которое Шарль де Голль написал пастору Нимёллеру, который сейчас стал президентом Всемирного совета церквей. Де Голль утверждает, что готов поддержать мое освобождение, но русские отклоняют все ходатайства.

21 декабря 1961 года. От нового рабочего графика наконец отказались, но он обернулся неожиданным благом: все прошлые годы работа в саду прекращалась на период с ноября до весны, а теперь можно работать и зимой. Мне разрешили подрезать заброшенные ореховые деревья.

24 декабря 1961 года. Канун Рождества. Несколько недель стоит суровая зимняя погода. Глубокий снег, синее небо и иней. От мороза на снегу образовались большие кристаллы; в косых лучах зимнего солнца эти кристаллы отливают красноватым цветом. Стены покрыты инеем, деревья и кусты – тоже. С белыми брызгами на стенах и карнизах даже наша тюрьма становится похожей на сказочный замок. Черные стволы деревьев выделяются на фоне снежной равнины.

В ту минуту, когда в городе начинают звонить колокола, происходит короткое замыкание, и во всем здании на час отключается свет. Непривычное удовольствие – лежать в полной темноте. Мой рождественский подарок.

26 декабря 1961 года. Цензор вычеркнула предложение из моего рождественского письма. Ей не понравилась фраза: «Письмо от 17 декабря, к сожалению, завернули, потому что я пожал руку Альберту».

31 декабря 1961 года. Последний день американского директора. Вместе со своим преемником в звании подполковника он совершает прощальный обход. Охранники, равно как и заключенные, испытывают одно общее чувство – огромное облегчение.

1 января 1962 года. Чуть не проспал начало Нового года, но меня разбудил грохот пушки в прилегающей британской военной зоне.

Много лет назад в самом начале нашего заключения мы, сорокалетние, часто завидовали нашим пожилым товарищам, потому что им было проще сносить унижения и лишения в тюрьме. Теперь мне самому через несколько лет исполнится шестьдесят, и я чувствую, как с каждым годом становлюсь все более уравновешенным. Недавно читал роман Жюля Ромена «Бог плоти», и любовные сцены меня ничуть не трогали – возникло ощущение, что меня все это не касается. Мое новое спокойствие кажется мне благом, хотя я всегда этого боялся. Но я также понимаю, что я при этом теряю.

Вечером Джек принес контрабандного лобстера под майонезом и английский эль.

2 января 1962 года. Сегодня опять думал о том, как Гитлер портил не только классицизм, но и вообще все, к чему прикасался, – этакий царь Мидас наоборот, превращавший вещи не в золото, а в трупы. Есть только одно исключение из этого правила, и я пишу о нем с изумлением: Рихард Вагнер. Работами байрейтского мастера, по-моему, восхищаются не меньше, чем раньше, хотя, возможно, сейчас слушают не того Вагнера, которого мы знали. Творческое наследие Вагнера обладает такой удивительной жизнеспособностью, вероятно, благодаря своей радужной, многосторонней, вечно новой и легко адаптирующейся природе. Я помню последнюю поездку в Байрейт вместе с Гитлером. Молодой Виланд Вагнер объявил, что хочет стать художником и поедет в Мюнхен. В ответ на вопрос Гитлера он стал с восторгом говорить о том самом искусстве, которое в те дни считалось «дегенеративным». Гитлер слушал его с плохо скрываемым раздражением, и на обратном пути весь его гнев выплеснулся наружу; он был разочарован в этом мальчике, который ребенком сидел у него на коленях, и в то же время закат семьи Вагнера приводил его в отчаяние. Он даже не подозревал, что уже тогда закладывалась основа для возрождения Вагнера, и Виланд Вагнер стал ее первым кирпичиком – в результате сегодня его произведения чудесным образом воскресли.

21 января 1962 года. Снова много читал. Среди прочего перечитал «Будденброков» Томаса Манна, книгу, которая в молодости оказала на меня огромное влияние. Тем не менее сейчас я воспринимаю этот роман иначе. Сегодня проблема художника, сконцентрированная в Христиане и Ганно, отступила на второй план. Более важной мне теперь кажется проблема нравственного падения. Да, книга рассказывает историю постепенного истощения одной семьи, ее биологического распада на протяжении жизни трех поколений. Но на этот раз мне пришло в голову, что роман иносказательно повествует о разрушении морального духа немецкой буржуазии.

Я думаю об отце и его отце. Для них существовали нерушимые ценности. Они всегда были способны отличить добро от зла. Я даже не могу представить, чтобы отец или дед вместе с Гитлером и его приятелями смотрели эти кошмарные фильмы в Оберзальцберге. Какими хрупкими, должно быть, стали все этические и нравственные нормы, если появление Гитлера стало возможным. Я до сих пор помню реакцию отца на наши проекты для новой столицы рейха. Он внимательно их изучил опытным взглядом архитектора и после долгого молчания всего лишь сказал: «Знаешь, вы все сошли с ума». И ушел.

28 января 1962 года. Пишу это как провозглашение веры: я верю в божественное провидение; я верю в божественную мудрость и доброту; я верю в пути Господни, даже если они кажутся делом случая. Ход истории определяют не власть имущие на земле. Они думают, что направляют движение, а на самом деле это их направляют.