Текст книги "Шпандау: Тайный дневник"

Автор книги: Альберт Шпеер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Заливаясь смехом, к нам присоединился Влаер.

– Ну и повезло же мне. Сначала он перенюхал все бутылки, потом обыскал мои карманы.

Где же была бутылка с коньяком?

– Я всегда ношу ее в заднем кармане брюк, – лукаво ответил санитар. – Там ее никто еще не нашел. Думаю, русские ничего не знают.

26 апреля 1953 года. Конфискованный напиток стал предметом обсуждения на заседании директоров. Они пришли к заключению, что это был холодный кофе.

2 мая 1953 года. В Кобурге секретарь моего друга печатает на машинке плотно исписанные страницы, которые я тайком ему переправил. Естественно, друг читает машинописную копию. И теперь в письме, которое я получил сегодня, он негодует, что я назвал Гитлера преступником. Но я не вправе хитрить. Либо я пишу с учетом моих сегодняшних взглядов, либо вообще не стоит писать. Безусловно, я потеряю много друзей. И новых, по всей видимости, не приобрету.

6 мая 1953 года. Уже давно отмечаю на двери рост детей. Отметки служат жестоким напоминанием, что дети в буквальном смысле растут вдали от меня. Из сегодняшнего официального письма я узнал, что за прошлый год Эрнст вырос на двенадцать сантиметров, и теперь в нем 1,35 метра; Альберт – 1,77 метра, Хильда – 1,69, Фриц – 1,74, Маргарет – 1,63 и Арнольд – 1,64 метра.

9 мая 1953 года. В свой день рождения Ширах выпил полбутылки коньяка. Теперь он в полубессознательном состоянии сидит на кровати.

16 июня 1953 года. Я написал детям, что во избежание конфискации передаю им имущество моих родителей. Каждый ребенок получит свою долю, но должен потратить ее на учебу в колледже. Допустим, обучение каждого ребенка обойдется примерно в тридцать тысяч марок, и столько же останется про запас. Деньги вложены в ценные бумаги, защищенные от инфляции.

19 июня 1953 года. Несколько дней назад до нас дошли сенсационные слухи о восстании в Восточной Германии. С ужасом понимаю, что все эти годы не проявлял ни малейшего интереса к советской части Германии. Странно! Ведь все мы некогда занимали высокие посты в правительстве, которое неизменно твердило о благополучии Германии, а теперь мы почти никогда не упоминаем Веймар, Росток, Дрезден или Франкфурт-на-Одере и не задумываемся, как живут люди в этом районе. Я ни разу не попытался представить, как могло сказаться присутствие русских на жизни там, изменили ли они уличный пейзаж городов, приспособились ли люди к их присутствию. Очевидно, нет – учитывая характер немцев с их приверженностью к порядку, тот факт, что эти люди решились на мятеж, говорит о крайней степени горечи и отчаяния.

В саду Нейрат с Дёницем в волнении говорят, что мы не должны проявлять интереса, что нам следует вести себя как обычно; такое впечатление, что мы просто не хотим говорить об этом.

Я держу язык за зубами.

20 июня 1953 года. Сегодня из репродуктора донеслась мелодия песни «Был у меня один товарищ»[13]13
  Немецкий военный похоронный марш; стихи сочинил поэт Людвиг Уланд в 1809 году, позже, в 1825-м композитор Фридрих Зильхер написал к ним музыку.


[Закрыть]. Во всех камерах стояла мертвая тишина.

8 июля 1953 года. Сегодня услышал, что в начале русского месяца и через две недели после восстания 17 июня майор Андреев пригласил своих троих коллег на роскошный ужин. Американский директор не пришел.

16 июля 1953 года. Подал прошение о получении копии своего приговора. Русские наложили на него вето. Когда я заметил, что каждый заключенный имеет право увидеть свой приговор, Бресар ответил:

– У вас и так достаточно связей с внешним миром!

Что ему известно? Неужели наша тайная переписка вовсе не является секретом?

22 июля 1953 года. Теперь по решению директоров мы вынуждены носить официальную тюремную одежду из плотного коричневого вельвета, причем даже в тропическую жару. После стольких лет шорты внезапно попали под запрет. Пиз, сообщивший мне об этом решении, поражается моему спокойствию.

– Что с вами? – спрашивает он.

Дело в том, что мне все равно.

2 августа 1953 года. Рано утром 28 июля у Нейрата был еще один сердечный приступ. Британский и французский охранники оказали ему первую помощь, приложив холодный компресс. Четыре дня он провел в постели, и теперь ему лучше, хотя его мучают страшные приступы катарального бронхита, вдобавок у него высокая температура.

Сегодня утром он вызвал к себе трех западных директоров. Нейрат попросил их сообщить своим правительствам, что они держат за решеткой беспомощного старика. Несколько часов спустя к нему явился мсье Лодри, сотрудник французского судебного ведомства, и в грубой форме заявил, что Нейрат сам виноват в своих болезнях. В июле Нейрат похудел на четыре килограмма, потому что не может есть однообразную русскую пищу.

5 августа 1953 года. В течение последних дней нам поступали сенсационные новости о Нейрате. Говорят, три западных верховных комиссара обсуждают его дело. Но, по мнению Нейрата, надежды мало, потому что добрая воля этих троих ничего не значит, если четвертый, русский, скажет «нет». Я обещал связаться с его дочерью по своему тайному каналу и узнать, как продвигается дело. Теперь, разменяв девятый десяток, он слишком нервничает, не уверен в себе и не может сам отправить тайное послание.

6 августа 1953 года. Сегодня Нейрату приказали вычеркнуть следующие предложения из его письма от 2 августа: «Несколько дней назад у меня был приступ слабости. На этот раз не в голове, а в ногах. Но мне уже лучше, и, надеюсь, к вашему приезду я уже буду в полном порядке». Нейрат обратился к новому британскому директору Катаиллу, который коротко и недружелюбно заметил: «Любая информация о вашем здоровье может исходить только от нас».

Вечером Нейрат впал в истерику и плакал.

2 сентября 1953 года. Долгое время думал, стоит ли детям приезжать на свидание, особенно теперь, когда нам разрешили получасовые свидания раз в месяц. Наконец я решился, и вчера приезжал Альберт, а сегодня – Хильда. Они хотели приехать вместе, но их просьбу отклонили: детям старше шестнадцати лет разрешается приезжать только по одному.

Когда меня арестовали, Альберту было десять, Хильде – девять. Сейчас, восемь лет спустя, передо мной сидели взрослые молодые люди. Я пристально рассматривал их лица, пытаясь узнать знакомые черты. Как трудно понять человека по письмам и фотографиям! Альберт находился в состоянии сильного душевного волнения, чем очень меня встревожил; Хильда вела себя более сдержанно. Как мы договорились в письмах, мы болтали о ее жизни в Америке. Ее радость передалась мне.

Спереди воротник у свитера вытерся, поэтому, идя на встречу, я надел его задом наперед.

3 сентября 1953 года. Редер вернулся со свидания с женой. Он сказал ей, что за американский месяц набрал около трех килограмм. Когда она спросила, на сколько он похудел во время русского месяца, их прервал советский переводчик: «Прекратить! Вам не разрешается об этом говорить».

Нейрат во время свидания со своей женой сказал, что неважно себя чувствует. Тогда тоже вмешался советский переводчик, но Нейрат продолжил, невзирая на запрет:

– Видишь, здесь кругом ложь и лицемерие.

7 сентября 1953 года. Сегодня в половине седьмого узнали первые результаты вчерашних выборов в бундестаг. К двенадцати стали известны предварительные итоги голосования. Дёниц оставил их без комментариев, и Ширах не преминул заметить:

– Не может смириться с поражением правых.

– Партия правых не получила ни одного места? – задумчиво спросил Гесс. – Говорите, она – преемница национал-социалистической партии? А люди об этом знают?

Я подтвердил, что знают, и он добавил, качая головой:

– Тогда я не понимаю.

Лично я доволен, что победил Аденауэр.

9 сентября 1953 года. После совещания директоров полковник Катхилл заговорил с Нейратом непривычно дружелюбным тоном, но, как оказалось, лишь для того, чтобы поставить его в известность о решении директоров: даже на свиданиях он не имеет права сообщать информацию о состоянии своего здоровья. Нейрат отвечает бесцветным голосом:

– Скоро вы запретите мне думать о моей болезни.

9 сентября 1953 года. Вечером мне удалось передать Нейрату письменные показания профессора Эриха Кауфмана. Документ составлен на нескольких страницах. Я получил его от дочери Нейрата. Кауфман был уважаемым профессором международного права, который бежал из Германии. Вскоре после войны он вернулся и часто давал консультации министерству иностранных дел Германии по правовым вопросам. В качестве юрисконсульта он составил аффидевит с требованием немедленно освободить Нейрата на законном основании. Тем не менее Нейрат остается фаталистом.

– Хотя это кажется более конструктивным, чем я мог себе представить, – замечает он.

Пока Нейрат читает, я стою на страже, чтобы в случае опасности сразу забрать у него бумаги. Он плохо слышит и видит, к тому же его может выдать волнение. Поэтому сейчас я выполняю при нем обязанности постоянного секретаря. Нейрат просит меня известить его семью, что после последнего тяжелого приступа чувствует себя значительно лучше; только ходить трудно. Но он просит их не писать ходатайства русским.

30 сентября 1953 года. Сегодня цензор велел мне сообщить родным, что в письмах нельзя использовать сокращения таких слов, как доктор (д-р), количество (кол-во), включительно (вкл.), а также сокращенные имена. Если количество слов в письме превышает установленную норму, говорит он, такое письмо будет возвращено. Он также посоветовал ограничиться 1200 словами вместо разрешенных 1300, потому что при подсчете они иногда не могут придти к единому мнению. Еще бы! К примеру, Himmelkreuzdonnerwetter — это одно слово?

Год восьмой

Слухи об освобождении больных – Функ и Гесс симулируют – Гитлер хвалит Тито – Продолжаю работать над мемуарами – «Эмпайр Ньюс» о Шпандау – Размышления о провале советской политики в отношении Германии – Улучшение условий – Сын герцога Гамильтона в Шпандау – Еще один сердечный приступ у Нейрата

2 ноября 1953 года. Занимаюсь организацией нашей службы новостей. По моей просьбе моя секретарша дважды в месяц присылает мне сводку наиболее интересных новостей. Сегодня, к примеру, мы узнали, что американский президент встретился с Мессершмиттом и другими немецкими специалистами в области авиации. Хойзингер стал советником Аденауэра по военным вопросам. Я хорошо помню этого человека – как правило, бледного и немногословного – по военным советам у Гитлера. И я тесно сотрудничал с Мессершмиттом. Любопытный факт: пытаясь защитить своих помощников, в последние недели войны он предложил построить четырехмоторные реактивные бомбардировщики и с их помощью атаковать Нью-Йорк. В Норвегии, продолжает свой обзор секретарша, освободили последних немецких военнопленных. Объединенная комиссия по помилованию в составе Германии и стран-союзников рассматривает все дела осужденных военных преступников, которые все еще отбывают свой срок в Германии; но к нам это не относится. Тем не менее, в официальном заявлении о формировании нового правительства Аденауэр выразил надежду, что усилия федерального правительства по освобождению престарелых и больных заключенных Шпандау принесут плоды.

14 ноября 1953 года. После выступления Аденауэра в бундестаге Гесс и Функ с новой силой принялись убеждать всех, что они серьезно больны. Сегодня Донахью рассказал мне историю, причем в его голосе явно слышалось восхищение:

– Около полудня Функ вернулся от врача. Он сидел в медицинском кабинете и тихо скулил: «Это было ужасно, я чуть не падал от слабости!» Увидев меня, он вскочил на ноги. «Вы здесь? Один? Дайте мне глоток коньяка, Джек! Скорей. Ах, как хорошо». Внезапно мы услышали шаги. Функ тотчас упал на стул и стал причитать умирающим голосом: «Меня окружает тьма. Ужасно, ужасно! Кто-нибудь, помогите мне!» Как только шаги удалились, он торопливо сказал: «Еще один глоток и сигару!» Он с огромным удовольствием попыхивал сигарой, потом с видом знатока стал крутить ее в пальцах. В этот момент снова раздались шаги. «Сигару – в стакан и накройте полотенцем, скорей!» И опять застонал.

Гесс тоже вновь обрел форму. Сразу после речи Аденауэра он полностью лишился памяти. Примерно раз в неделю он просит меня объяснить, кто такой Маленков или кто такой Аденауэр. Когда директор Катхилл сделал ему выговор за то, что он не сложил одеяла как положено, Гесс продемонстрировал свою плохую память, написав на стене камеры: «Сложить одеяла». А еще он увеличил интенсивность своих приступов. Сегодня ночью он стонал несколько часов подряд, выкрикивая снова и снова: «Не могу больше терпеть. Господи, я схожу с ума!» Когда утром я зашел к нему в камеру, он производил впечатление абсолютно нормального человека, однако остался в кровати и подчеркнул свою мысль в драматических и довольно трогательных выражениях:

– Тяжелейший приступ. Мой конец близок. Я жил как мужчина и сумею умереть как мужчина. Кстати, кто такой Аденауэр?

20 ноября 1953 года. Гесс стал относиться ко мне, как к своему лакею, и без всяких «пожалуйста» или «спасибо» приказывает: «Принесите мне метлу!» Даже охранники заметили.

– Этот благородный господин, – несколько дней назад заметил в саду майор Бресар, показывая на меня, – играет с огнем. Приносит Гессу то, приносит ему это. Мы все знаем. Мы бы заняли жесткую позицию, но он портит нам все карты. Этот благородный господин!

Чуть позже мне сделали официальное предупреждение, потому что я принес Гессу куртку в сад, когда он сидел в эту холодную погоду на скамейке и стонал.

28 ноября 1953 года. Мне сообщили из Кобурга, что уже напечатано 350 страниц. Триста пятьдесят страниц за восемь месяцев; в среднем – полторы страницы в день. Однако мне не хватает данных и материалов по многим событиям. После окончания этого варианта придется написать другой, но только после освобождения.

Я не придерживался хронологии. Из юности я перепрыгнул в годы работы на посту министра вооружений. Десять лет в качестве архитектора Гитлера я собираюсь описать в последнюю очередь. Сегодня я приступил к главе, посвященной 20 июля 1944 года. Одним из последствий этого дня стало назначение Геббельса на пост главного уполномоченного по мобилизации ресурсов на тотальную войну. Функ, с которым мы опять на дружеской ноге, много общался с Геббельсом, и от него я узнал о двуличии «маленького доктора» по отношению ко мне, причем даже в те годы, когда, как мне казалось, нас объединяли общие интересы.

– Он никогда не был честен с вами, – говорит Функ. – Конечно, он знал, что это вы предложили его кандидатуру. Но его переполняла злоба и ненависть к вам, к вашему положению рядом с Гитлером, которого вы добились всего в тридцать лет, к вашему происхождению из семьи среднего класса и, вероятно, к вашей славе художника – не забывайте, он сам мечтал о карьере художника, великого писателя – как бы там ни было, он так вам завидовал, так вас ненавидел, что никакие общие интересы не смогли бы вас примирить.

Функ лежал на кровати, а мне предложил сесть на деревянный стул. Он явно радовался возможности вернуться – хотя бы в разговоре – в дни своей власти. Он не подозревал, что я использую нашу беседу для получения справочных материалов.

– А все-таки, почему вы рекомендовали его на пост Рейхскомиссара?

Я объяснил, что сделал это до 20 июля, даже не подозревая, что мое имя окажется в списке кабинета министров, составленного заговорщиками, и тем самым открыл Геббельсу дорогу к открытой вражде. Кроме того, я был убежден, что Геббельс лучше всех способен убедить население в необходимости жестких мер в тылу.

Функ рассмеялся.

– Вы всегда изображали наивность. Всякий раз, когда я видел вас в обществе гауляйтеров и «старых вояк», вы выглядели этаким Парцифалем. На самом деле вы гораздо хитрее всех нас. Теперь я понимаю, что вы вовсе не хотели укрепить положение Геббельса. Вам нужно было возложить на него вину за все последствия мер по тотальной войне. Вы хотели, чтобы люди злились на него из-за нехватки продовольствия.

Меня позабавили его слова, и, хотя все было совершенно иначе, я ответил:

– Именно так.

Функ ненадолго задумался.

– Возможно, вы недооценили Геббельса. Он был даже хитрее, чем вы, и вполне возможно, видел вас и ваши намерения насквозь. Потому что с того момента он стал открыто выступать против вас – в ставке фюрера, на совещаниях гауляйтеров, везде.

Я это знал, и поскольку Борман и Гиммлер в то время тоже враждебно ко мне относились, я заметил:

– Я бы наверняка пропал, если бы Гитлер не продолжал меня поддерживать.

8 декабря 1953 года. Прошлой ночью мне приснился сон: ближе к концу войны я объявляю довольно большой группе людей, что все потеряно, что у нас нет шансов и никакого секретного оружия не существует. Лица людей я не вижу. Внезапно из группы выходит Гитлер. Я боюсь, что он мог услышать мои слова и теперь прикажет меня арестовать. Мое беспокойство усиливается, потому что от свиты Гитлера исходит ледяной холод. Никто не разговаривает со мной. Внезапно декорации меняются. Мы в доме на холме, к которому ведет узкая дорога. Я не сразу понимаю, что это дом Евы Браун. Гитлер приходит на чай, садится напротив меня, но по-прежнему смотрит холодно и угрожающе. Он по своей привычке грызет уголки ногтей. Иногда он откусывает их с мясом, и в тех местах появляется кровь. Глядя в его одутловатое лицо, я вдруг понимаю, что Гитлер носит усы для того, чтобы отвлечь внимание от своего чересчур большого, непропорционального носа. Теперь я боюсь, что меня арестуют в любую минуту – ведь я проник в тайну носа. Сердце выскакивает из груди, и я просыпаюсь.

25 декабря 1953 года. В этом году впервые разрешили провести специальное богослужение по случаю Рождества. Рождественские гимны, ощущение, что семья думает обо мне.

Мы получим наши подарки и письма только двадцать седьмого. Администрация тюрьмы назначила эту дату.

Погрузившись в мысли, я вспоминаю Рождество двадцатидвухлетней давности. В знак благодарности Гитлеру за первый архитектурный заказ я подарил ему набросок Карла Ротмана к большой фреске с пейзажем мыса Сунион, которую художник впоследствии написал для Хофгартена в Мюнхене. Я слышал, что Гитлеру очень нравился Ротман. И он действительно проявил учтивую заинтересованность, но был сдержан в выражении благодарности. Потом он повесил картину – которая стоила тысячу марок, что сильно ударило меня по карману – на верхнем лестничном пролете в Бергхофе. На следующее Рождество Гитлер в качестве ответного жеста подарил мне золотые часы со стеклянным куполом. Он небрежно вручил мне это ничем не примечательное устройство со встроенным будильником; я положил его в свою шкатулку для диковинных вещей. После этого мы с Гитлером больше не обменивались подарками. С тех пор я лишь получал отпечатанные рождественские открытки с его подписью; во время войны он изредка присылал мне кофе из подарка, который он получал из Японии. Помню, с Евой Браун он вел себя так же. На ее двадцать третий день рождения адъютант Гитлера вручил ей от него конверт с тысячей марок. В то время я считал это проявлением его скромной натуры, а не признаком равнодушия.

В семь часов, когда я уныло готовлюсь ко сну, раздается короткое «кар». Я каркаю в ответ. В камеру врывается Донахью, ставит на стол маленькую бутылочку коньяка и кладет плитку швейцарского шоколада. Со скоростью света он с той же целью обегает других заключенных, за исключением Гесса, который, как всегда, отказывается. Почти так же быстро я проглатываю коньяк и шоколад и возвращаю бутылку с оберткой Донахью. Ощущение, что паришь высоко над землей. Рождество!

3 января 1954 года. «Эмпайр Ньюс» публикует серию сенсационных статей под названием «Семеро из Шпандау». Сегодня, с опозданием в несколько недель, у нас появилась возможность прочитать текст, озаглавленный: «Женщина, проникшая за железный занавес». Героиней статьи является фрау Функ, которая просунула пальцы через проволочную решетку, отделяющую нас от посетителей, чтобы прикоснуться к руке мужа. Русский охранник, наблюдавший за свиданием, тут же ее одернул.

– Что скажет британский читатель, когда узнает, что нашим женам не разрешают даже пожать нам руки? – спросил я Пиза. Все западные охранники испытывают неловкость от подобных разоблачений.

– В нашем корабле – течь, – сердито заметил Хокер. – Новости просачиваются как внутрь, так и наружу.

По-видимому, Хокер прочитал ту самую статью в «Эмпайр Ньюс» за 27 декабря 1953: «Власти Шпандау знают об организованном двустороннем потоке контрабандных писем, но до сих пор никакие контрмеры не смогли его остановить».

Допустим, Хокер подозревает, что я уже переправил сотни страниц из этой «самой охраняемой тюрьмы мира». Но никакие контрмеры приняты не были. Администрация думает, что непомерно раздутый штат охранников, нанятых для надзора за нами, укрепляет безопасность, в то время как если бы они сократили число охранников, нам было бы сложнее найти посредников среди них.

Я слишком уверен в собственной безопасности, и однажды меня поймают? Или – пугающая мысль – на тайную переписку смотрят сквозь пальцы, чтобы держать ее под контролем и выведать наши секреты? Я уже давно думаю о такой возможности. Но даже если бы так и было, все равно мы приобретаем больше, чем теряем.

3 января 1954 года. Поэтому я продолжаю писать свои мемуары. Дошел до описания Арденнского сражения, которое американцы называют Битвой за выступ. Я присутствовал на военном совете, на котором было объявлено о провале операции. Совет проходил в штаб-квартире близ Бад-Наухайма, которую я построил в 1939-м. Гитлер говорил о невезении, которое ничего не значило для окончательной победы; он планировал новые операции, которые скоро изменят ход войны. Генералы хранили ледяное молчание. До сих пор вижу, как семидесятилетний фельдмаршал фон Рундштедт лишь сухо кивнул Гитлеру, который буквально молил его о согласии. Должно быть, Гитлер почувствовал неодобрительное отношение окружавших его людей, потому что резко прервал обсуждение западного театра военных действий и начал противопоставлять Тито собственным фельдмаршалам. Вот с кого надо брать пример, заявил он. Он буквально из воздуха собрал новую армию и, располагая лишь примитивным оружием, сдерживал натиск двадцати немецких дивизий в Югославии. «Неужели балканские славяне способны воевать лучше нас? Что же тогда говорить об американском техническом превосходстве, meine Herren? Вам всего лишь нужно сражаться с той же решимостью, храбростью, силой духа, а главное – с тем же несгибаемым упорством. И мы никогда не проиграем войну». С другой стороны, заметил он, Тито – сапожник с железными нервами, а не штабной офицер.

В довоенные годы Гитлер мечтал войти в общество крупной буржуазии, и, вероятно, своим карьерным ростом я отчасти обязан этим его социальным стремлениям. Впоследствии он стал относиться к этому классу с презрением, и его издевки в адрес представителей буржуазии говорили о глубоко укоренившейся ненависти. Теперь сапожники стали образцом силы, энергии и беспощадности. В тридцатью годы он отказывался принимать головорезов из числа своих «старых вояк», предпочитая людей из высшего общества. Борман не случайно достиг вершин своей власти именно в этот период. А вульгарный пьяница Лей, который после 20 июля опубликовал статью, пропитанную ненавистью к аристократии, теперь вновь входил в ближний круг.

7 января 1954 года. Снова провел вечер в камере Функа. Подвел разговор к последней фазе войны и поинтересовался его мнением. Функ широко улыбается и достает из-под матраца плоскую фляжку.

– Вот! Одно сплошное пьянство.

Меня беспокоит его легкомыслие, потому что он подвергает опасности наших охранников, да и себя тоже.

– Честно! – говорит он, и в его глазах появляется мечтательное выражение. – На совещаниях в те последние месяцы я часто не понимал, соображают они хоть что-нибудь или нет. Неужели вы сами не помните, как весной 1945-го мы проводили совещание с Тербовеном, рейхскомиссаром Норвегии, в его номере в гостинице «Адлон»?

Я вспомнил неприбранную комнату, человека в расстегнутом мундире, сидящего на диване в окружении бутылок вина и бренди. Вместо того чтобы обсудить с нами свои проблемы, он отпускал мрачные шутки о неминуемом конце. Несколько недель спустя, как рассказал мне Функ, Тербовен сел на ящик взрывчатки – повсюду валялись пустые бутылки – и поджег фитиль. Классический пример «старого вояки»: напиться с горя по идее, которую предали, а потом взорвать себя.

9 января 1954 года. Функ уже несколько дней не встает с постели, поэтому Гесс становится моим банным компаньоном. Его беспокоит статья в «Эмпайр Ньюс», в которой пишут, что он – будущий лидер немецкой националистической партии. Он говорит с тревогой в голосе:

– Подобные предположения являются серьезным препятствием для моего освобождения, учитывая тот факт, что статья вышла как раз во время совещания министров иностранных дел.

Спрашиваю с невинным видом:

– Вы бы предпочли, чтобы вас, как меня, изобразили раскаявшимся грешником?

Гесс колеблется. После недолгого размышления он отвечает, опустив глаза:

– Сейчас да. Я хочу выйти отсюда. Мне все равно, как и по каким причинам.

Вечером в библиотеке Дёниц тоже переживает по поводу приписываемых ему амбиций: дескать, после освобождения он собирается встать во главе государства.

– Но в газете также написали, что я хочу открыть детский дом, – говорит он, пытаясь себя успокоить. – Жена отговаривает меня, потому что я слишком стар. Наверное, она права.

Гесс предполагает с притворной любезностью:

– Так, так! Слишком стар для детского дома, но еще достаточно молод для управления государством. Я правильно понимаю?

2 февраля 1954 года. Первое свидание с маленьким Эрнстом, нашим младшим сыном, меня огорчило. Ему десять! Но я не подал вида, не показал, как мне грустно.

8 февраля 1954 года. После статьи в «Эмпайр Ньюс» о тайных каналах связи я снова положил под кровать сложенный лист туалетной бумаги и присыпал пылью, чтобы проверить: трогал его кто-нибудь или нет. Это было пять недель назад.

10 февраля 1954 года. Продолжаю работу над мемуарами, хотя порой мне кажется, что у меня ничего не получается. Могут мои воспоминания претендовать на нечто большее, чем сборник исторических рассказов? Во всяком случае мне не удалось дать описание того периода в целом. Это скорее попытка испытать себя. Но даже если я не сумею написать полноценный исторический труд, историки найдут ему применение.

14 февраля 1954 года. Сегодня прочитал высказывание Карла Ясперса о том, что объективной истины не существует. Даже для историка, который берет на себя труд беспристрастно описать исторические события.

Высказывание вернуло мне душевное спокойствие.

18 февраля 1954 года. Эти мемуары с каждым днем угнетают меня все больше. Меня все чаще тянет к чистому безмятежному периоду моей жизни, о котором я мог бы Рассказывать с удовольствием. Поэтому пока возвращаюсь к главам о своей молодости.

28 февраля 1954 года. Фредерик приносит настоящий «Хеннесси» и «Канадиан Клаб» в неограниченных количествах. Временная смена настроения. Дети придут в недоумение от моего цветистого официального письма. Дёниц написал свое воскресное письмо в стихах. Подобное веселье Должно вызвать подозрения у внимательного цензора.

1 марта 1954 года. Между двумя и тремя часами утра Фредерик дал мне почитать невероятный отрывок из воспоминаний фельдмаршала Кессельринга, которые мы на днях обсуждали. Весной 1945-го после провала нашей программы вооружений Гитлер расписывал Кессельрингу новые чудесные достижения производства, хотя в докладных записках от 30 января и 5 марта 1945 я со всеми подробностями сообщил ему о крахе производства. Значит, он обманывал не только людей; он лгал даже своим главнокомандующим. Интересно, они ему верили? Или были даже благодарны за подобную ложь, которая снимала их с крючка? Точно так же Гитлер, вызвав к себе моих заместителей по военной промышленности, рассказывал им о новых наступательных операциях, которые ведут несуществующие дивизии. Таким образом, он использовал одну группу людей для обмана другой. Он и себя обманывал?

3 марта 1954 года. Утром шел дождь, поэтому я переодел брюки, и повесил мокрые сушиться на стул. Вернулся в сад. Тем временем французский охранник обыскал камеру. Только вечером до меня дошло, что записи по Кессельрингу лежали в кармане тех брюк. Но их не нашли.

Несколько дней назад я оказался в еще большей опасности. Я спрятал исписанные листы в обычное место, застегнул верхнюю пуговицу и пошел за едой. По пути к раздаточному столу я вдруг понял, что на мне короткое нижнее белье. Страницы держались за счет пояса брюк; только благодаря этому я не выложил их к ногам французского директора, который в тот момент оказался у раздаточного стола. К счастью, я набрал почти четыре килограмма за три западных месяца.

5 марта 1954 года. Сегодня у нас побывала советская комиссия в составе трех человек. Судя по подобострастному виду русского директора, посетители занимают высокие посты. Кстати, это первые дружелюбно настроенные русские инспекторы за семь лет. Они поздоровались с нами: «Добрый день, как поживаете?» – поинтересовались нашим здоровьем, спросили, не мерзнем ли мы. Но вместо ответа на вопрос по поводу плохого питания спросили с видимым сочувствием: «У вас хороший аппетит?» Потом обратили внимание на мои фотографии: «О, у вас шестеро детей? Сколько лет? А это ваши родители?» Моя логарифмическая линейка тоже вызвала интерес.

Инспекция ничего не изменит.

25 марта 1954 года. Наши надежды снова рухнули – Берлинская конференция министров иностранных дел по вопросу Германии закончилась неудачей. Если бы они пришли к соглашению, надеялись мы, это имело бы положительный эффект для проблемы Шпандау. Сегодня, когда Ширах с Функом сокрушались по этому поводу, я проявил дурной нрав, напомнив им, что еще недавно они радостно ссылались на пророчество Гитлера о том, что коалиция военных союзников непременно развалится. Теперь их огорчают разногласия, потому что они влияют на их личные судьбы.

27 марта 1954 года. Мы все очень удивились, когда Фредерик незаметно дал мне статью из «Франкфуртер Альгемайне Цайтунг». В ней говорится, что четыре верховных комиссара ведут переговоры о судьбе заключенных Шпандау. Молотов предоставил послу Семенову полномочия обсудить вопрос Шпандау. Статья пробудила в нас новые надежды, мы все пребывали в состоянии эйфории. Никто не хотел работать в саду. Мне тоже пришлось взять себя в руки, чтобы сохранить присутствие духа. Первый знак, что изменения возможны. Ситуация явно сдвинулась с места.

Мы собираемся группами и ведем жаркие политические дискуссии, которые быстро сводятся к одному фундаментальному вопросу: советской политике в отношении Германии. Но наша дискуссия основывается всего лишь на нескольких строчках из статьи. Ведь мы практически ничего не знаем о причинах и предпосылках этой политики. Ширах выдвигает теорию, что после восстания в июне 1953-го Советский Союз был вынужден пойти на некоторые Уступки Германии. Все это весьма туманно и в упрощенной Форме отождествляет наше собственное благополучие с интересами немецкого народа. Но меня удивляет, что Советский Союз до сих пор не разыграл карту Германии. В Нюрнберге я впервые услышал заявление Сталина о том, что Гитлеры приходят и уходят, а немецкий народ остается. В то время я подумал, что это жест примирения, и хотя ни на секунду не поверил в великодушие Сталина, в его заявлении я увидел тактическую уловку.