Текст книги "SoSущее"

Автор книги: Альберт Егазаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Олухи – это отражение лохов в мир шелухи[86]86
  Шелуха в этом пассаже Онилина подозрительно напоминает клипот – в каббале скорлупы, из которых и состоит материальный мир, заключающий в себе духовное начало. Здесь – элементы, лежащие в инфернальных, т. е. ниже сферы Малкут, областях. Еще одно подтверждение того, что «братская» каббала все же основана на лурианской, во всяком случае параллельна ей. – Вол.


[Закрыть]. Воткнешься, когда искупаешься, раз тебя на чурфаке[87]87
  Чурфак – здесь и далее сокр. «факультет Чурайса» – судя по смыслу, закрытая школа, преподающая теоретические основы Союза Сосущих. – №.


[Закрыть] ничему не научили. А с Чурайсом, я тебе скажу, вообще разбираться пора: пока он свои чубаят про электрические реки слагает, учебно-воспитательный отдел насквозь прогнил, – если даже с его собственным окочуром обращаться не учат, что тогда о плановой аналогии говорить. – Платон завершал тираду в полном раздражении. Хотя он и понимал, что новая генерация сосунков столь же, если не более, эффективна в сосательном деле, все же сознание он ставил выше рефлексов, потому как дай волю бессознательному, так и Братство лишним покажется, и вся пирамида начал полетит ниже своего основания, и на месте стройной конструкции образуется гигантская воронка, пирамида наоборот… – да, так и будет, Данта сюда не зови.

Рома смотрел на учителя такими восхищенными глазами, что Платон на мгновение оттаял.

– Халява, дядь Борь, – улыбаясь, напомнил сосунок-недоучка.

– Халав – это ритуальная раздача бесплатного пятничного молока перед главными церемониями, – с усталостью в голосе ответил Платон.

– Я в восхищении, Платон Азарыч. Недаром о вашем глубокомыслии легенды ходят. Какое счастье быть у вас в кандидатах. Теперь-то я понимаю, как вы смеялись над этими, низарами, когда проекты свои называли: «Лоховаз», «Авва».

– Авва, да, – до сих пор горжусь. Под отчую длань многие тогда полезли, хотя о том, что «отцу» отдают, догадывались единицы. Ну а Лоховаз – это ты придумал, Рома, хотя и с ним все непросто. Может, сам до правды доковыляешь. Хотя бы до одной, коли тебя брачной метафизике обучили. – Он сделал паузу и взглянул на недососка, ожидая увидеть хотя бы отблеск понимания на его улыбчивом простоватом лице. – Ну той, что в основе любых альянсов лежит.

– Ну, как сказать, дядь Борь, – уклонился Рома и тут же пошел в наступление. – Лого, понятно, логос – слово, а ВАЗ, ваз, вас, – не понимаю, честно говоря, не завод, это точно, а что? Лого вас. Лого нас? Ерунда, – продолжал размышлять мюрид. – Что еще, ваза какая-нибудь, – сказал он, улыбаясь своей очаровательно-застенчивой улыбкой прогульщика.

– Вижу, – перебил его Платон, – иерогамию ты прощелкал, как и предание, впрочем. Может, ты вообще все прощелкал, и, о ужас! Невежество уже не преграда для вхождения в Братство. Еще немного, и эволюционная петля замкнется: от всей гносеологии сосания останется учение Павлова: стимул – рефлекс – наслаждение. Без торможения. Без тормозов, короче. Ужасно. Ужасно… – Платон скорбно помолчал и наконец-то пояснил таявшему от нетерпения Роме: – Логоваз – это брак сперматического логоса с женской субстанцией силы, выраженной одним из символов Граали[88]88
  Грааль – мистическая чаша, в которую по христианскому преданию была собрана кровь Христа после Распятия. В языческой традиции Грааль – источник благодати, обычно женской природы. В Союзе Сосущих Грааль относится к женской половине изначального единства и, в отличие от принятого у нас мужского, имеет женский род в склонении. – Вол.


[Закрыть] – вазой, – и ты был близок к истине, мон ами[89]89
  Mon ami – мой друг (фр.).


[Закрыть], – что говорит о больших способностях и полном отсутствии тяги к рациональному мышлению.

– А на хрена оно мне, дядь Борь, мышление рациональное? – честно признался Рома.

– Схемы всякие выстраивать, – пояснил Платон и вдруг неожиданно почувствовал в себе бухгалтерскую пустоту Сальери.

– Дядь Борь, вы извините, конечно, но я схемы эти вижу, как вы за километр лоховище. Даже неловко бывает. Партнеры считают чего-то, компьютеры насилуют, а я беру и рисую все сразу. Нехорошо это, наверное.

– Это Рома, замечательно, хотя и не избавляет тебя от тренировки мозга. А если то, что ты говоришь о своем чутье, правда, то ты уже не просто недососок, Рома, и даже не будущий сосунок, да вольешься ты в ряды Братства! Получается, ты сосунок нового типа, избавленный от ненужных навыков прошлого.

– А какие навыки, Платон Азарыч, – считать, что ли? – спросил Моцарт финансовых схем.

– Останавливаться там, где надо идти дальше, переступать то, что можно обойти, ну и наоборот соответственно.

– А что здесь такого, просто заморачиваться не надо на чуши всякой.

– А убийство? – вдруг ни с того ни с сего резко спросил Платон.

– Что убийство? – сделал непонятливые глаза Рома.

– В арсенал возьмешь, если припрет?

– Если припрет, дядь Борь, ноги делать надо, мокруха тут не поможет, а вот как финансовый инструмент мочилово полезно бывает. Я так думаю, убийство есть продолжение бизнеса другими средствами.

– Сам сочинил или какой-нибудь бизнес-Клаузевиц[90]90
  Клаузевиц, Карл Филипп Готлиб – прусский генерал, в труде «О войне» определил войну как продолжение политики другими средствами.


[Закрыть] придумал?

– Почему бизнес? – лохнес[91]91
  В одном из сказов Братства, опущенном здесь ввиду его незначительного отношения к событиям СоСущего, Лохнес выступает как незадачливый брат-близнец преуспевшего Бизнеса. Обманутый при дележе наследства, Лохнес попытался восстановить справедливость, но потерпел поражение. Теперь, скованный цепями эксплуатации и брошенный в подземелье подневольного труда, он периодически пытается восстать. Иногда ему это удается. – №.


[Закрыть], как его, Клаузевиц. Его сортирным еще величают.

– Поосторожней с ним.

Из репродукторов вновь раздался звук горна и бодрый женский голос произнес:

– Уважаемые братья ооциты, овулякры и сосунки, а также гости и халявщики. Вы все приглашаетесь к раздаче.

– Прям как млекопитающих каких зовут, – возмутился Рома.

– Млекопитающих доить гонят, а мы пока что млекопитаемые, поэтому иди к поилке и смотри, чтоб сосало не отдавили, – наставлял своего недососка Платон, – вон за теми присматривай, – прибавил наставник и кивнул головой в сторону каких-то малоприятных братьев.

– Эти что, тоже адельфы? – удивился мюрид, разглядывая небрежные прически стоящих у раздачи делегатов.

– Нет, это артизаны[92]92
  Артизаны (очевидно, калька с artisans – «ремесленники» – англ.) – здесь и далее странный гибрид людей искусства с партизанами, проникающими на запретные территории элитных сборищ с целью потребления халявы. – №.


[Закрыть]. Думают, что типа просочились, а на самом деле их всех до единого на секреты халявы приманили. Халява, она же сладкая, почти халва.

– И кому они нужны, артизаны эти? – спросил Рома, разглядывая странного человека с ярко крашенным ежиком на голове, в нижней части которой зиял огромный рот палео-, а может, и вовсе питекантропа с мощной челюстью и крупными зубами. Примечательнее же всего в нем были длинные, беспокойные, словно отдельно живущие руки, которые он все время пытался засунуть в зашитые по Уставу голубые карманы.

– Тайны раскрывать будут. Не все, конечно. Кто-то сплетни распускать умеет. Кто-то возмущаться любит. В общем, нужный народец для маскировки.

– А для меня какая же в них опасность, дядь Борь? Я ведь недососок еще.

– Целоваться любят. Сильно. И взасос, чтобы нектар твой собрать. Так этим, если в десны будут тыкаться… этим сразу по губам, без церемоний.

– А Уставом это положено?

– Положено.

– Тогда ладно. Может, укусить лучше?

– Кусай. Только вкусного в них мало. Того и гляди, ботокса[93]93
  Слово ботокс в источниках имеет совершенно противоположные значения, являясь то ли особым видом пищи (его заливают, как воду и водку, обычно в/через губы), то ли частью белкового тела играющих наподобие лимфы. – №.


[Закрыть] хлебнешь или еще чего похуже.

– Ну, хорошо, тогда я по губам.

– Ага, по губам их. Тебе можно. Ты на входе, – говорил Платон, подталкивая ученика к раздаче.

Они подошли к группе поближе, и вдруг Рома, вцепившись в рукав Платоновой униформы, начал быстро шептать в ухо:

– Платон Азарыч, Платон Азарыч…

– Ну, – отозвался Платон.

– Тихо, там враги, – шепот недососка стал почти неразличим, – зовите териархов.

– Какие враги, мон ами? – спросил Платон, отодвигая ухо от верхней губы Деримовича.

– Красно-коричневые[94]94
  Красно-коричневые – типичный оксюморон ЭПН, в целях психологического подавления объединивший полярные по смыслу и враждебные в действительности силы. – Вол.


[Закрыть]. Я его узнал, это же Пронахов. И те двое, фамилий не помню, но точно знаю, что не наши, – быстро говорил недососок, стараясь плечом направить внимание учителя на странную пару: довольно крупного и еще молодого, несмотря на демонстративно выпяченную бороду, человека в широкой, похожей на рясу тунике без единого кармана, и его визави, судя по морщинам, пожилого, но сухого и подвижного, в пионерской рубашечке и повязанным вокруг шеи галстуком цвета запекшейся крови.

– Эти? – громко переспросил Платон, после чего Рома остановился как вкопанный, глядя, как поворачиваются в их сторону головы врагов.

С грацией располневшей балерины, приподнявшись на носке и вскинув вверх голову, бородач принял в целом грозную, если бы не качнувшиеся широкие бедра, стойку, а его суховатый, похожий на потревоженную птицу, спутник только скупо повел головой.

– Эти? – еще раз, как заевший патефон, повторил Платон, делая по инерции лишний шаг. – Эти, – продолжил он, уже отвечая, – это, брат, опазиция[95]95
  Так в тексте, и не единожды. Не исключено, что слышимое в этом термине слово оппозиция – не единственный источник. Еще один оттенок смысла скрыт в междометии Опа! – близком к карнавальной лексике и соответственно характеру упомянутых противников Союза. – №.


[Закрыть]. Пронахова ты узнал, красно-коричневый в законе. – Онилин кивнул в его сторону и пояснил: – Без его манихейского космогонива[96]96
  Манихейское космогониво – здесь гониво означает оформленную систему взглядов на то, что стоит перед ним в слове. В данном случае манихейское космогониво представляет Братству вселенную как арену борьбы полярных начал. – №.


[Закрыть] Братство, если бы не усохло, то наверняка бы съежилось. Я у него сам кой-какие идейки беру. Жива вода. А эти, сам видишь, образуют ребис кондициональный или патриотическую двайту, они же опазический яб-юм – «Негуд – Номил»[97]97
  Похожие на «братскую» абракадабру характеристики данной пары, на самом деле несут в себе скрытый смысл противоестественного для двух особей мужского пола союза: ребис – букв. «двойная вещь», в алхимии синонимичен андрогину; двайта – не только двойственность, но и своего рода мезальянс, вызванный иллюзией незнания; яб-юм – буквально «отец-мать» – в тантре и тибетском буддизме слияние женской мудрости и мужского смысла; Негуд – Номил – возможно, калька с неизвестной идиомы, образованной по принципу «ни кола ни двора». – Вол.


[Закрыть]. Тот, что с бородой лопатой, континенты разводит, ну и вообще океан конспирологии пахтает, а Номил – тот анархо-киником служит, – сказал Платон, завершая представление опазиционеров, и попытался подтолкнуть Рому к раздаче еще на один шаг.

Но Рома стоял не шелохнувшись.

– Ты чего стоишь, как Ширяйлом ужаленный? – спросил опешившего ученика Платон.

– Я, Платон Азарыч, у красно-коричневых сосать не буду, – решительно, словно зачитывая правительственную ноту, отбарабанил недососок.

– Надо будет Влажной, и у голубых отсосешь. Ты что думаешь, олеархом быть – только на яхтах рассекать да титьки облизывать – ошибаешься, мон ами. А баланс блюсти кто будет, кто двум Правдам служить намеревался, кто покров держать вызвался, кто Нижнюю Волгу переплывать станет, кто кисельные берега соединит? Ты что удумал? Да знаешь ли ты, овулякр недоношенный, что, если ты сосало свое этим опазиционерам не предъявишь, они вообразят, что и сами присосаться смогут, а за ними и все остальные в калашный ряд потянутся. Сам подумай, если каждое рыло в Ма будет тыкаться, что от Ее всеблаженства останется? Всю источат, поганые, – почти на Боянов лад заканчивал свою филлипику Платон.

Рома оглядел красно-коричневых испепеляющим взглядом, но шаг в их сторону сделал.

– Молодец, – поддержал ученика Платон. – Да с твоим калибром – сталинградский котел им. Только ты не фальцы – рыльце им пососи. Если в пушку немного, не брезгуй.

– Какой там пушок, дядь Борь, – зашептал, щекоча Платону ухо, Роман, – вон у этого, у нехорошего человека, Негуда, там целая роща, у второго, хоть он и Номил, тоже не гладко; один ваш Пронахов вполне себе рыльце.

– Ты бороденки-то приподними, это ж маскировка, за ними все цивилизованно, – пояснил Платон, увлекая вперед слегка оттаявшее тело неофита.

Остановившись в двух шагах от компании, Платон потянулся рукой к рыльцу Пронахова. Тот, хитровато улыбаясь, дал себя потрепать, затем, изображая приветствие, деликатно взмахнул рукой перед сосалом старшего по званию. С другими Платон просто раскивался, в то время как Рома уже вытягивал в политических целях свой главный калибр. Платон успел шикнуть на него «не сейчас – на интродукции!», но Негуд, кажется, не на шутку перепугался – его шатнуло так, что своим жреческим телом он чуть не опрокинул товарища-легковеса.

Задерживаться не стоило. Платон знал, что на него сейчас устремлены десятки, если не сотни глаз. Он все еще определял тенденции. И он все еще и мастер двух горизонтов, и начальник начал в пространстве двух Правд, и Соблюдающий баланс двойственности, – поэтому он самочинно решил, что этой чаше довольно будет.

Платон поднял руку в знак окончания приветствия – Номил лукаво улыбнулся, а Негуд, готовясь к следующей атаке-соблазну СоСущего, по-эсэсовски широко расставил свои Эхнатоновы[98]98
  Эхнатон – он же Аменхотеп IV – египетский фараон-реформатор. Отличался необычной фигурой: вытянутый череп, узкое лицо, чрезвычайно длинные пальцы и широкие, почти женские, бедра послужили основой для слухов о том, что Эхнатон был не человеком, а представителем расы вымерших полубожественных андрогинов. – Вол.


[Закрыть] ноги, что выглядело чрезвычайно уморительно, ну а на лице Пронахова, как обычно медленно съеживалась невысказанная и, наверное, очень метафоричная мысль.

Они обошли красно-коричневых и по внезапно возникшему решению Платона отправились не к раздаче, а в дальний конец зала – довершать знакомство с рудиментальной базой.

Отойдя на несколько шагов от группы опазиционеров, Платон неожиданно обернулся. Он успел заметить, как маска сатира на лице глядящего ему вслед Пронахова быстро сменилась панической, но не это, обычное для оборотня поведение изумило его, а поза Негуда и, более всего, ее нижняя часть – плотные, тесно сдвинутые стегна, – да, те самые, из которых доставали Диониса[99]99
  Дионис – сын Семелы и Зевса, после гибели матери был выношен в бедре отца.


[Закрыть], под которые еще в фараоново время клали руку в клятвах, и которые усаживали на камень правды. О, нет, это были не стегна перверта – какой из Эхнатона перверт при жене Нефертити! Нет, то был настоящий, неподражаемый афедрон избранных к служению. Подлинному, скорее всего, – если им безразличен знак, сторона и цвет. Волновала только амплитуда, размах. Всех, если разобраться, – Авраама, Наполеона, Троцкого, Гитлера и даже какого-нибудь Тухачевского. Точно, повороти их задом, – все похожи. Не упустил ли он чего-то важного в своей рудиментальной базе? Он чувствовал, что здесь не все человеческое. Что может скрываться в этом мощном объеме? Мышцы? Ха-ха, ни один не был записным здоровяком. Запасы? Но им детей не вынашивать, – рассуждал Платон, слегка теребя сосало. И вдруг его осенило, от удовольствия он даже проглотил слюну и, точно городской сумасшедший, обращаясь куда-то вперед и вверх, сказал, почти выкрикнул слово «дети!» – конечно же дети, но не кровные, а духовные, – те самые, под рождение которых Сократ подписывался служить повитухой. Эти стегна – чрево идей-детей и их же кормовая база. Посмотреть бы на Платона сзади, подумал он, сетуя на невозможность наблюдать афедрон своего тезки, и вдруг замер на месте. Потому что место оказалось перед зеркалом, – большим неровным, но при этом живым, хранящим детство, зеркалом. Но рефлексии на этом не заканчивались, у реликта с другой стороны гардероба имелся визави, пародирующий близнеца. Близнец тоже не оставался в долгу перед братцем. Братец, хоть и давился со смеху, но рефлекс возвращал, так что итогом взаимных гримас стала бесконечная очередь из уменьшающихся креатур с растущим от отражения к отражению задом. «Чрево, чревище», – бормотал он, разглядывая спины в неверной дымке старых амальгам.

– Дядь Борь, – вернул его к действительности уставший от новизны недососок, – когда наконец есть будем? Булькает уже, – он тронул себя за живот, – давайте хоть халявой червячка заморим.

Платон отряхнулся и стал крутить головой по сторонам, вспоминая, зачем он вел сюда Рому.

– Червячка твоего не заморишь, сколько в тебя ни толкай. Не для того ты сосуном родился, чтобы фауну в себе морить, – выдал он очередную диатрибу и наконец-то натолкнулся взглядом на искомое.

– Васисуалий, – крикнул он стоящему у гардероба согбенному человеку в синей робе с одним-единственным желтым карманом на спине.

Человек этот, судя по расставленным рукам, был чем-то занят, и не обращал на призывы Онилина никакого внимания.

– А кто это, дядь Борь? Чего это его перекорежило так?

– Это Лоханкин, инженер.

– Из «Золотого теленка», что ли?

– По правде сказать, настоящая фамилия у него – Чапаев.

– Того не легче.

– Вассилий Иванович, – педалируя «сси», важно подытожил Платон.

– Не Анку ли он там выглядывает?

– Из-за нее и случился казус. А до этого еще один, когда у папаши его, Ивана, мозгового вещества не хватило – вздумалось ему Васей сыночка назвать. Из-за этого Васи ему по жизни все лоховище-то и обтрепали. Сам понимаешь, каково в школе Василием Ивановичем Чапаевым быть.

– Ну а Лоханкин – он-то при чем здесь?

– А при том, что над этим человеческим детенышем не только папа надругался, Венера також мимо не прошла – прилепила его в десятом классе к новенькой девуле. Василий Иванович месяц ее глазами провожал, а когда уже присох так, что не отдерешь, выяснилось, Аней зовут девчонку. А еще через два года из глазастой Анечки выросла такая Ганна, что, будь у Василия хвост, он бы все углы возле нее отполировал.

– Ну, подкаблучник обычный… – Рома задумался. – В «Теленке», там этот Васисуалий тоже весь в несчастье ходил. Как его сюда-то пустили? Видно же, что по жизни он лох инвариантный.

– Не только по жизни, и по Анке еще.

– А… – засветился своей знаменитой улыбкой Деримович, – Анкин лох – Лоханкин. У-у, – и зачмокал сосалом, точно рыбак после удачной подсечки.

Они уже вплотную приблизились к согнутой спине Лоханкина, и Рома впервые, без указания наставника, почувствовал трепетное, обдающее странным молочно-мятным запахом, колыхание огромного лоховища.

– Василий Иваныч, – чуть ли не в ухо пробаритонил Платон.

Лоханкин вздрогнул, и Рома явственно ощутил в воздухе какой-то дурманящий запах. Или это был не запах, а просто вибрация, но что-то приятно покалывало за спиной.

Несостоявшийся герой Гражданской войны повернулся, и Рома увидел то, что занимало его руки: небольшое блюдо, в котором были выдавлены три желтоватые полусферы. Сама тарелка была цвета чуть потемневшего серебра, полусферы – не иначе как позолоченные.

– Платон Азарыч, – глядя чуть в сторону и еще ниже пригнув голову, то ли спрашивал, то ли выражал почтение Лоханкин, успевая при этом бросить опасливый взгляд на спутника церемониарха.

– Все лохаторами[100]100
  Несмотря на то, что это устройство достаточно подробно описано ниже, принцип его действия остается неясным. Вероятно, лохатор – одна из тех действительных внешних тайн Братства, которые не подлежат разглашению даже во внутреннем круге. – Вол.


[Закрыть] балуемся? – кивнув головой на тарелку в руках Лоханкина, спросил мистагог.

– Лохаторы теперь только на экспорт идут, – пожаловался инженер, – и то с оговорками, чтоб без живца работали. А как я лоховской резонанс без лоховища вызову? И где без живца полноценные вибрации брать? – завел он вполне ожидаемый инженерный плач.

– Ну-ну, ты же голова, что-нибудь придумаешь, – не входя в суть дела, привычно успокоил изобретателя Платон.

– Придумывать не на что стало. Спонсорос только «давай» хорошо говорить научился, а «бери» уже и забыл вроде.

– Ты, главное, не зацикливайся, Иваныч, на лохаторах своих, – сказал Платон, щелкнув пальцем по желтому кружку. – Исторически время лохов закончилось, поэтому и спрос на лохаторы упал. Сейчас над другим надо думать, над прибором для эвтаназического лохоцида[101]101
  Эвтаназический лохоцид – здесь очевидно разрабатываемые в Братстве меры безболезненного и бесконфликтного уменьшения численности лохоса. – №.


[Закрыть].

– Да знаю я, Платон Азарович, но задача избирательного лохоцида пока не разрешима, а вот снабдить лохатор инвертором, думаю, скоро весьма актуально будет.

– Это ты хорошо придумал, Васисуалий, как сделаешь, пришли мне парочку, – чему-то внутренне улыбаясь, видимо предстоящей сцене с использованием инвертированного лохатора, произнес Онилин и, подумав секунду, заключил: – Если доплыву, конечно.

– Ну что вы на себя наговариваете, Платон Азарович, вы и Амазонку переплывете, ну и товарищи, если что, помогут, – в свою очередь стал успокаивать участника заплыва Лоханкин.

– Помогут, помогут, – как-то криво ухмыльнулся Онилин. – А вот с задачей избирательного лохоцида ты полегче, Архимед, а то какой-нибудь филолог в погонах запишет все это одним словом да сократить захочет. – И, щелкнув пальцами, потащил Рому в обеденный зал.

Лоханкин, подумав, что это шутка, раскрыл было рот, чтобы вежливо рассмеяться, но вдруг побледнел почти до трупного оттенка.

– Что это с ним, дядь Борь? – тянул рукав наставника недососок.

– В Братстве словами играть – не прихоть, а ответственное задание и привилегия избранных. Это только лохос думает, что словами ворочать – болтовня. Здесь слово – начало начал.

– Ну да, логос, я понимаю, – с умным видом поддакнул Ромка. – Тогда почему же это самое начало начал от конца концов всего одна буква удерживает?

– Для бдительности брат, тьфу ты! – выругался Платон, осознав, что сам только что утратил эту самую бдительность, в который раз назвав недососка братом. – Опять попутал меня, леший.

– Я не леший, я обаятельный, дядь Борь. Вы себя не вините. Меня все за своего принимают. Чессно. Я и с футболистами выпить могу, и с рабочими, и фрак на балу таскаю, как прирожденный. Со мной даже разговаривают на языках разных на приемах. И думают, что я отвечаю, и продолжают, даже спорят. Хотя я, сами знаете…

– Да уж знаю, знаю… Но до чурфака мы еще доберемся… Ну ладно, недососок, про бдительность ты, надеюсь, понял. Казнить нельзя помиловать. Это здесь часто случается.

– А Лоханкин, он-то чем провинился?

Платон в недоумении вскинул брови.

– …Не-е, я понимаю, что он по жизни виноват, я к тому, что в этом чисто конкретном деле, – извинился Ромка за онтологическую неточность.

– В этом чисто конкретном деле лох Анкин допустил опасное сближение означающего и означаемого с возможной редукцией среднего в эллиптическом термине.

– А попроще, можно, дядь Борь, – взмолился Деримович.

– Попроще будет так, что избирательный лохоцид есть олиголохоцид, а закон устранения среднего превращает его… превращает… – Платон растягивал слова, выжидательно поглядывая на своего протеже.

– Олигоцид… – прошептал Ромка и слишком картинно схватился за голову.

«Дурака валять в Братстве тоже привилегия. Причем высшая. Чего это он себе позволяет. Неужели и этому на чурфаке не научили», – думал Платон.

– Все-таки прирожденный лох ушлым до конца не станет, – сказал он, глядя Ромке прямо в лицо, чем вызвал на нем гримасу недоумения – недососка лохом обозвать, да за это… – сколько бы лохотронов он ни изобрел… – ясность была восстановлена, и фраза отправилась прессовать изобретателя. А Платон, подняв вверх указательный палец, с видом положительного героя производственных фильмов советской эпохи, заключил: – Товарисчи помогут, – и как-то неприятно, в кулак, рассмеялся.

– А тарелка эта и есть лохатор? – спросил наставника недососок. – Ни проводов, ни батареек – что-то не похоже на прибор серьезный.

– Прибор серьезный, сам знаешь, где находится, – выдал очередную идиому Платон, – а лохатор – инструмент суггестивный, выстраданный, можно сказать.

– Выстраданный – это как в кино про сумасшедших профессоров, которые ночами по квартире бродят и волосы на голове рвут?

– Волосы… да, Васисуалий рвал, только в другом месте, когда зарплату наперсточникам оставил. И не одну, заметь. Чем тебе не страдание, если учесть, что Анка в доме, а на дворе период первоначального накопления капитала. – Платон многозначительно помолчал. – Ушла от него Анка. К его же однокласснику. У того в то время аж целых четыре ларька было. Богач, – поставил точку церемониарх и опять неприятно, как-то по-крысиному захихикал.

– Прямо по книге, – подметил ученик. – А я тоже тогда фуфло всякое двигал, – не без ностальгии и романтического флера признался Роман.

– Да знаю-знаю про подвиги твои, но о них после интродукции поговорим перед заплывом – так Уставом положено, – оборвал Платон впавшего в сладкую перестроечную дремоту недососка. – А вот Лоханкину о том времени даже вспоминать страшно. Горе-то какое, жена ушла! – вскликнул он с патетико-саркастической интонацией. – Как размыкать его? Надеясь отыграться, наш герой наделал долгов, потом продал старый китайский сервиз, доставшийся еще от прабабушки, затем и все остальное из буфета. Затем все деньги, собранные лабораторией на автобусную поездку в Польшу, затем… – Платон остановился и на мгновение замолчал, – затем решение многочисленных и все умножающихся проблем подсказывает сама логика жизни, – продолжил он, – выход из оной. Наш герой не обладал специальными средствами, поэтому выбрал простое – окно. Он вышел 29 августа 1992 года в восемь часов вечера из квартиры на пятом, да-да, на пятом этаже и через полторы секунды вошел прямо в натянутую крышу припарковавшегося, сильно подержанного, но все же кабриолета. Кабриолет принадлежал Звияду Кадуму, известному по кличке Чугун, владельцу сети вокзальных лохотронов. По счастью, Кадум за минуту до выхода Лоханкина пересел вместе со своей еще полураздетой девушкой с заднего сиденья на переднее. Что случилось бы, прыгни Лоханкин минутой раньше, трудно даже вообразить. Но в этом случае основной удар приняла на себя крыша и просторное кожаное сиденье, впитавшее в себя зад Лоханкина. Не обрадовавшись дополнительному пассажиру, парочка, тем не менее, доставила последнего в больницу, где у него обнаружился перелом голени и сотрясение мозга. – Платон остановился у ведущей на второй этаж лестницы и сказал: – Фу-х, сейчас заканчиваю.

– А откуда у тебя такие подробности, Платон Азарыч, как будто ты этого Лоханкина сам за борт, того, вытолкнул?

– Об этом позже, но характер поучительный… Ээээ, – Платон пытался выхватить из прошлого кончик повествования, – да, нужно понимать, что Звияд был не из тех, кто на свои средства ремонтирует свои же машины, поэтому наш Васисуалий уже через неделю, прыгая на костылях вокруг того или иного кадумского лохотрона, изображал из себя окрыленного удачей счастливчика-инвалида. Крыша у кабриолета, видимо, была очень дорогая, потому что Лоханкину пришлось прыгать на костылях целый год, периодически заменяя гипс на здоровой ноге. Возможно, ему поверили бы и без костылей, но Звияд Кадум, как ты уже догадался, слыл человеком изначальной традиции в первых понятиях и менять заведенное, следуя мелким прихотям своих овец, ни за что бы не стал. И хорошо, что не стал, потому как на этих-то костыликах и пришла в изобретательную голову Лоханкина идея лохатора.

– А что потом? – спросил Рома.

– Потом суп с котом. Потом он соорудил первый лохатор и пошел к… мужу своей бывшей жены с деловым предложением. Тот неожиданно, видимо из чувства вины, согласился вложиться в приобретение подержанных западных лохотронов. Лоханкин же втайне от партнера находил в лохосе особо резонабельных особей и вместе со своими лохаторами приставлял к механическим бандитам. Вскорости, перейдя под сильную солнцевскую крышу, они выдавили вначале Кадума, потом еще одного мудилу с Киевского и уже стали присматриваться к чеченской паутине казино и ночных клубов, как… – Платон опять рассмеялся, – да, почти американская сказочка, но это только вторая часть трилогии, а третья. Третья – это не Америка. Наш бывший ботаник после того, как приземлился в машине Кадума, видно, перенял вместе с красной эмалью и замашки ее хозяина. В общем, мужа своей бывшей жены он решил обмакнуть[102]102
  Обмакнуть – совершенная форма глагола «макать», возможно, «братская» версия термина «замочить», широко распространенного в нашей версии реальности. Глаголы «мочить» и «замочить» – обозначают финальную стадию убеждения несогласных. – Вол.


[Закрыть]. Но заказ на макалово разместил неудачно. Сэкономил, как водится, на специалистах. Любителей взял от Трех вокзалов. Беднягу, конечно, с грехом пополам обмакнули, но подрядчики, знамо дело, засветились, а потому решили сдать и его самого.

– И что? – Рома, кажется, увлекся российской «финансиадой», поскольку его сосало повлажнело и вытянулось вперед.

– И все. Конец Лоханкина был неминуем. Хош в подвале на Петрах, хош в собственной спальне с паяльником в анусе, но… – Платон выделил контрапункт и продолжил, – здесь в его судьбе появляется добрая фея… – Онилин столь эффектно протянул слово фейЯ, что Рома, конечно же, правильно среагировал на ребус наставника.

– Без вас, Платон Азарович, кажется, ни одно доброе дело в этой стране не делается. Всем-то вы помогаете, скольких спасли, а сколько наставили, и откуда силы берутся? – Опустошая обойму комплиментов, Рома как-то странно, очень холодно и внимательно заглядывал в глаза наставника.

– Богг силы дает, и Она, конечно… Ну так вот, – впитав в себя весь заряд источенной недососком лести, продолжал рассказ Платон, – …он ко мне и попал. Проверял я его на лотереях, потом в инвестиционном фонде задействовал, на АВВЕ обкатал, ну а потом… – Еще одна, явно рассчитанная на поддержку пауза, но у Ромы вариантов не было, оставалось положиться на чутье.

– Неужели?! – воскликнул он с видом Архимеда.

Сработало…

– Да, изобретать моя очередь пришла. Вскорости лохатор Васисуалия был установлен на м-моей Башне, – низким, насколько позволяли неприятные режущие гармоники в его голосе, заключил Платон, сильно, будто бы во гневе сжимая губы на «м-моей».

– И он до сих пор… э-ээ, изобретает? – вовремя спохватился Рома, едва не впав в откровенную, а потому и опасную лоховщину.

Платон неожиданно рассмеялся и подчеркнуто добродушно сказал:

– Изобретает, как видишь. И Башня стоит. А ты сам не хочешь ли приобрести у него лохатор с инвертором?

– Да мне ни к чему пока.

– Пока, мон ами, быстро кончается. Оглянуться не успеешь, а лохос тут как тут лопочет.

– И что, инвертором его? – поддержал учителя Рома.

– Инвертором, инвертором, – голосом сплетницы пропел Платон и ткнул ученика в самую сердцевину его недоразвитого лоховища.

Они вернулись в обеденный зал. Раздача халявы уже началась. Все, за исключением арканархов, встали в общую очередь с алюминиевыми мисками и кружками. Товарисчи из красно-коричневых были, очевидно, ошарашены – что-что, а фуршет на олигархических тусовках был всегда самый изысканный, где бы он ни проходил: в Георгиевском зале Кремля, бывшем цеху заброшенного завода, на развалинах крепости или в бомбоубежище, на борту крейсера, в парке Ливадийского дворца и даже на Северном полюсе – везде и повсюду, чему бы ни была посвящена тусовка, еда присутствовала отменная, о которой лохос, даже со знанием о шести карманах и вожделенной мечтой о них, не мог и помыслить. И не в стоимости корзины было дело, а в духе церемониального потлача, когда эксклюзивное уравнивалось с простым, когда тертым жемчугом посыпали яичницу, зажигали свечи из цельного янтаря и порционно, каждая корка в фантике из золотой фольги, выдавали черный хлеб. Но то, что происходило на раздаче сегодня, очевидно, настолько выходило за рамки представимого, что главный хроникер-антагонист тримальхионовых пиров Пронахов, судя по его напряженному лицу, судорожно подыскивал какую-либо версию антинародного мифа. Если предыдущие филиппики хоть в какой-то мере скрашивались кулинарным опытом, то сегодняшняя халява ни на мем, ни на шин, и даже ни на крошечный йод не уклонялась от скудной примордиальной традиции, о чем, наверное, и шептал в Пронахово ухо исследователь ее приполярных областей бородач Негуд. Манная каша, политая красным киселем, и чашка молока – вот и все угощение – на таких фуршетах не всклокочешься.

Группа артизан противоположного лагеря с четко очерченной обидой на лицах кучковалась у стопки лотков, не решаясь, видимо, вступить в огражденную зону раздачи. Завидев Платона с учеником, от кучки отделилось несколько человек и, в секунду сменив кулинарную озабоченность на преувеличенное подобострастие, деятели искусств устремились к патрону. Понятно, что действительному хранителю церемониальных начал, епископу северо-восточного локуса и олигарху пятого начала, не с руки было выслушивать в данный момент замаскированные под просьбы восторги. Выставив спереди от себя повелительную длань, он невидимым форштевнем решительно разрезал кучку артизан и, взяв поднос с приборами, направился к источнику халявы.

Его мюрид, выдержав испытующие взгляды пропазиционеров[103]103
  Пропазиционеры: если есть опазиция, то почему бы не существовать пропазиции. Когда есть contra – неминуемо pro. Впрочем, полезность про-, как и вред контра-, справедливо оспариваются истинными посвященными – адельфами. – Вол.


[Закрыть], двинулся вслед за учителем. Пробираясь к конвейеру, он едва не сбил какого-то седого большеголового ооцита без видимых знаков различия. В желтой курточке с большим набрюшным карманом, грубо зашитым суровой нитью, и небрежно повязанным платком в горошек, тот разглядывал что-то у себя на груди, а его рот источал произвольно нашинкованные слова, складывая их то ли в детские считалки, то ли в древние магические заговоры-обереги. Загадочный вид пожилого бормотуна в коротких штанах и усеянных звездными дырочками сандалиях настолько озадачил молодого недососка, что он стал про себя повторять сказанные этим бардом слова. У него получилось примерно следующее:

 
Если звезды на пуговицах
Отмолочены молнией
И отзмеены серпами.
Не звездите, вовечен я
В серпантинах столетия.
 

Рома обогнул старика и коснулся Платонова плеча. Наставник обернулся, Рома хотел задать вопрос, но услышал, как из него вместо вопрошания выталкиваются слова бормотуна «не звездите… отзмеены… отмолочены молнией».