Текст книги "SoSущее"

Автор книги: Альберт Егазаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

Исида почуяла неладное – бабье сердце, как-никак. А тут еще Сет ей втирает, что защитой будет и порукой. Ну и мужем, раз Озара нет, не ходить же ей до самых седин девой. Соглашается с Сетом царь-девица, только, говорит, найти бы надо тело брата, оплакать и похоронить по-царски да траур год удержать. Лишь исполнив это, она отдастся Сету, чтобы Пахана не прогневить. А Пахан, надо сказать, загибался уже от безделья и скуки – в общем, от невозможности вставиться куда-нибудь.

– Не понял, дядь Борь, – бесцеремонно разодрал ткань Платонова мифа Деримович. – Вы же сказали, что Пахан поделился на двух, а теперь он у вас отдельно загибается. Херня получается.

– Она и есть, херня. – Платон поднял глаза на горделиво задравшего подбородок Ромку, который, судя по виду, нисколько не сомневался в том, что поймал на базаре самого мистагога. – Просто ты, жертва марксизма-ленинизма, ее не прорубаешь. Вот учил бы ты сызмальства закон Божжий вместо истории Партии, знал бы, что Богг один, но в трех равноипостасных ликах… – И Платон, упреждая вопрос ученика, поднял вверх палец. – Потому на мелкий развод, как поделиться надвое, оставшись одним, сейчас бы не велся. Сказано, храня единство, сделался двумя, – верь. Усекаешь?

– Усекаю, Платон Азарович, – согласился Ромка сквозь зубы.

– Ну а раз это усекаешь, то и в остальное вопьешься, правда, сосуленок? – с излишней, насторожившей Романа сосальностью, произнес мистагог и нежно потрепал его за верхнюю губу.

– Ну это, Азарыч, может, хватит. У меня и без вашего трепа мозоль уже там.

– Ладно, это я так, в качестве пролога перед главным лаганием, – успокоил недососка Платон, думая, как эффективнее впихнуть в подопечного корневой миф Братства.

А задуматься Платону Онилину было над чем. Главная история Братства, одна из не видимых глазом Драгоценностей Лона, выходила за рамки человеческого разумения. Да что там человеческого. Не всякий гельмант был способен понять ее. Зазубрив как молитву рефрен «неисповедимы пути Господни», мало кто из обращавших взоры к Нему осознавал все значение этого литургического штампа. А понять баланс Дающей меж берегов двух истин – мало воли и разума, для этого нужно самому вырваться за пределы эго, будь оно лоховское, сосальское или еще какое. И слиться с первоисточником, который в данном контексте напрямую совпадает с тем анекдотическим эвфемизмом, на который рекомендует отправиться грубый профан. Только оттуда, с позиции «на», можно наблюдать всю драму раскрытия Богга в проявленной реальности, драму, которая будет раз от разу повторяться в так называемой человеческой истории.

– Короче, Сет хоть и извилист был умом, но бабьего коварства не учел, не зная истины, что бабы в случае беды – противнику бедовей самых страшных бед. Клич кинула Исида полям, лесам и рекам, всем жителям Земли, наядам и дриадам, гномам и ундинам, серафимам-херувимам, сильфидам, саламандрам и русалкам[193]193
  Пусть и в некотором беспорядке, но эти олицетворяющие природную стихию духи покрывают весь диапазон элементов: от тонкого эфира до плотной земли. – Вол.


[Закрыть] всем – Озаровы куски собрать велела. И что, ты думаешь, собрали?

– Ну я, того, – рассеянно мямлил Ромка, явно озадаченный не сюжетом корневого мифа, а очередными неологизмами в речи наставника, – я вот мож пропустил чего на чурфаке, не догоняю… вот лагание – это что, типо лажи?

Платон посмотрел на сидящую перед ним жертву образованщины с сочувственной ненавистью. Это как же нужно извернуться, чтобы с чурфака выпуститься и лаганья не знать!

– Лагание – есть проникновенное… да, именно так, про-ник-новенное и вместе с тем логическое изложение основ Братства, – пояснил он.

– А облажаться – это значит все как надо изложить? – маскировал вопросительным спамом недопустимые пробелы в теорминимуме кандидат в сосунки.

– Нет, облажаться – это наделать в штаны перед Советом! – Платон снова заскрипел зубами от своего бессилия перед вопиющим невежеством кандидата. – Так собрали Озара или нет, я тебя спрашиваю?

– Ну не знаю я за вашего Озара, дядь Борь, не видите разве. Чего время терять. Вы уж давайте, лагайте, как собирались, – попытался успокоить наставника ученик.

– Ну, лагать так лагать, – согласился Платон. – Тринадцать кусков Озаровых. Да, собрали, отчего ж не собрать. Вот только хера опять не видать!.. Дать! Дать! – хрипел Платон, плотно сцепив зубы.

– Опять он? – посочувствовал Деримович.

– Он! Он! Он! Наш веселый почтальон! – из последних сил боролся с червем Онилин… – Он! – выдохнув последнее «он» практически без истерики, Платон обшарил языком рот и вернулся к повествованию. – А кусков, как ты помнишь, было четырнадцать. Все нашли, кроме початка Озарова. Сколько ни искали хер его, так и не нашли. Оно понятно, как его найдешь, коль Сет не расставался с ним. Сестрице бы на терки пехоту с утюгами подогнать, а хотя бы и ментов с валенком, но то ли у нее полный бескрышняк был, то ли она в понятиях рамсила, презумпцию блюла – короче, не прессанула она Сета[194]194
  Утюги – неустановленный вид вооружения ЭПН, иногда применяемый в пресс-хатах для глажки и прессования. Менты с валенками – еще один род патрульных единиц того времени. Бескрышняк – вероятно, строго регламентируемый архитектурный стиль, определяющий социальный статус хозяев. Рамсить в понятиях – судя по контексту, соблюдать некие договоренности. Прессовать – возможно, подвергнуть огласке в прессе – архаичном средстве распространения информации в эпоху четвертого солнца. – №.


[Закрыть]. А сама, понятное дело, почти на высадке: что толку парня оживлять, когда ему ни дать… – Платон остановился и, прикрыв веки, на кого-то зашипел, потом клацнул зубами и продолжил регистром ниже, – без морковки, сам понимаешь, не любовь, а одна прелюдия.

Произнеся последнее слово, Платон задумался. «Прелюдия… прелюдия», – повторял он про себя, смакуя неожиданно открытую двойственность этого чарующего слух слова, в которое можно было упаковать всю космогонию Братства: прелюдия – и то, что до Игры, и все, что до играющих – людей.

– Да, расклад говняный, – вставил свою семечку Деримович, – ни рыбку съесть, ни на хер сесть.

– Ну, недососль, просекаешь! – обрадовался Платон, – точней не скажешь. Сет тоже, ясно, на измене – такую кралю силой не сломать. Но у братца нашего Сета, недаром его Тифоном назвали, стропила тож не набекрень лежали. Давай, говорит он Исиде, я папку попрошу, чтоб свой первоисточник одолжил. Ну, типо, кровь одна…

– Не понял, – протяжно сказал Ромка, отрывая руки от стола. – Платон Азарыч, ПаХан, он же без этой, как ее… – Почесав в голове, недососок уставился на Онилина в ожидании помощи, но успел найти слово сам, – плоти. Какой, на хер, хер у Богга.

– Понятно, что у Богга – Слово, – не скрывая раздражения, произнес Онилин, – а хер Пахану Сет по чистому разводу пришил. Ему-то что, ему бы на Исиду влезть, а там что вонзишь, из того и вырастет.

– Ну и как, из чего он хер-то смайстрячил[195]195
  Смайстрячить – сделать мастерски (от meister – майстер – нем.) – №.


[Закрыть]?

– Из себя, конечно. Какая радость ему чужого баловать! – Платон встал и, пройдя по комнате, вернулся к столу, вставая за спину Деримовичу.

– Сет в змея обратиться мог, – сказал он на ухо недососку, посвистывая на шипящих. Роман чуть вздрогнул, но не обернулся. – А старухе полунощной, та по луне работала, он и говорит: «Ты мол, старая, пригаси свет на ночку одну. А пригасишь – выйди на порог да споткнись об меня. Я же змеем обернусь. Ты его подними и крале нашей отнеси. Скажи, упал с небес крылатый хер, огнем сияя. И глас за ним раздался мощный: «Для человеков урожая». Я уж тебя отблагодарю.

Платон убрал руки с плеч ученика и сел напротив него, отмечая в глазах недососка подлинный интерес. Он довольно ухмыльнулся – тактика оказалась верна – Деримович обожал истории о всяческих разводах[196]196
  Развод – процедура расторжения брака, принятая в Э4С. Хотя в данном фрагменте термин «развод» к ситуации, ввиду несостоявшейся свадьбы, не применим. – №.


[Закрыть].

– Так вот, берет старуха Сета, а он в натуре шлангом прикинулся, и в таком виде Исиде его предъявляет со словами: «Мол, так и так, свалился с неба, угрожая, верней, для урожая, желая в дар принесть себя через меня, веля доставить, в общем, сей хер невесте вдовой». Та хер берет со страхом, в темноте не различая, что это змей, как скипетр отвердевший. Идет с ним к ложу, а на нем лежит Осирис сшитый. Грудь извлекает белую свою и гладит твердые сосцы, чтоб молоком обрызгать тело. А черный жезл у чресел жениха кладет. И тут Сет понимает, что миг спустя – раскроется обман и труп тогда он сам…

Платон, скрипнув зубами, остановил бег речи, снова попавшейся на наживку рифмического червя, и бросил взгляд на Деримовича. Рома сидел с открытым ртом. И не просто сидел, а даром проливал на стол свой сладостный нектар. Ну и запасы у этой кайф-машины, подумал Онилин, да на нем одном наркотраффик можно делать.

– Исида, как ты понимаешь, тоже вся течет, недаром Влажной позже прослы… – «нет, что-то надо менять в консерватории», подумал Платон, не окончив фразы. – А капля уж набухла и сейчас стечет… Озар проснется… – Онилин говорил с большим усилием, пытаясь паузами расчленить паразита. – Сет встает и… бросается к груди Дающей. Исида не успевает ничего понять. А змей уж грудь ее сосет. Она в блаженстве падает, истомой исходя. И Сет свое берет, хвостом бия, в ущелье влажное сходя… – И тут Платон, не выдержав проэтического зуда, буквально заржал. – Ах-ха-ха-ха!

С Ромки меж тем накапала целая лужица его баснословного нектара, как будто это он сам змеем впивался в грудь Влажной и обменивался с нею любовными соками.

– Пробудил! Пробудил! – вцепившись обеими руками в Ромкино сосало, ликовал мистагог. Чистая мистопедагогическая[197]197
  Мистопедагог – буквально: водитель незрелых мистов. – Вол.


[Закрыть] победа. Сказ развернулся в ученике, да еще как, на всю катушку.

– И что вы хотите сказать? – ощутимо заикаясь, спросил Ромка.

– А что тут говорить. Все понятно без слов. По выделениям, так сказать.

– А если по правде?

– По правде, мон ами, не понял разве, кто ты? – Платон поднял Ромку за подбородок вверх. – Отродье змеево.

– Хорошо, не сучье.

– И сучье тоже. Я говорил тебе, баб много, но все они – одна Она. Блудница, дева, мать и жена.

– А этот ваш Озар, с ним что потом произошло? Его ж Исида оживить хотела, так?

– Хотела. Да только уда Сетова познав, уснула, а поутру, проснувшись, поняла, что трюм заполнен, а в груди пожар. Озара нет, Сет говорит, сбежал, но обещал вернуться.

– И что, она поверила такой туфте? – обиделся за Исиду Ромка, как будто только что не он в ожившем сказе впивался в набухшие соски Млечной.

– Кто она, вот в чем вопрос? – на гамлетовский лад начал Платон. – Исида причастилась минус-женихом. И стала черной, как Геката. И черным стало молоко ее. И грудь ей жжет оно. Сечешь?

– Не-а, – признался Роман, – опять, мля, какие-то отрицательные величины. Минус жених какой-то.

– Не нравится минус. Пусть будет анти. А как ты думал. Извлечь из ничего красавца одного нельзя. А двух – пожалте. Сложи их и получишь нуль, – устало сказал Платон, перестав бороться с одолевшим его проэтическим вирусом. – Но не это главное, недососок. Главное в том, что молочко ее почернело и нутро так и жжет. Улавливаешь, что это?

– Вы на нефть намекаете, дядь Борь?

– Смекаешь, – похвалил протеже патрон, – но не до конца. Вспомни, что случается с бабешкой раз в месяц?

– Ну, течет она.

– Течет… А чем течет?

– Ну кровью месячной.

– Теперь допер?

– Получается… – протянул Ромка, пытаясь догадаться, чего же хочет от него вконец спятивший мистагог, – получается, что месячные у баб не сами по себе, а вследствие сношения с самим Тифоном.

– Логика у тебя, бр-рр… – не к месту фыркнул Платон, скрывая, таким образом, очередную ошибку титуляции. – Хотя все верно. Только месячным предшествует что? – спросил он, вздымая вверх палец.

– Ну эта, как ее, овуляция.

– Правильно, это у смертных жен. А у бессмертных и больших?..

Ромка не знал, что ответить. Откуда ему было знать, какое слово придумали для овуляции бессмертных богинь.

– Сегодняшний слет чему посвящен, мон хер?

– Ну, как чему, заплыву?

– Верно, а заплыв к чему приурочен?

Ромка ткнул себя большим пальцем в лоб.

– Да, точно, Большим Овуляриям…

– И… – настаивал Онилин.

– И она хочет… – с видом попавшего на собачью свадьбу залетного кобеля изрек Деримович. – Она хочет…

– В том-то и дело, что не тебя она хочет сегодня, а Озара своего… Представь себе, до сих пор. А получит одного из колена Сетова. И залюбит его до смерти, – почти торжественно произнес Платон, ощущая в своем тезоименитстве уже не свой исторический прообраз, а его возлюбленного учителя в скорбную минуту дегустации отвара из болиголова. Профаны же пусть слагают гимны во славу воши поросячей и тешатся названием цикута[198]198
  Платон проявляет недюжинную осведомленность в том, как был казнен Сократ. Вопреки устоявшемуся мнению, учитель его тезки принял яд болиголова, а не цикуты (гориголова, свиная вошь, собачий дягиль). – Вол.


[Закрыть].

– Не, я не понял, с каких припарок она его хочет, если в черное оделась и не помнит ни хрена?

– Так-так, – довольно хлопнул в ладоши Платон, – растем, недососль. Неувязочки видим в сказах. А здесь тайна великая есть. И никто не в силах разгадать ее. Даже Богг пасует. Да, Исида, ставшая Нефтидой[199]199
  Исида и Нефтида в эзотерической версии братского сказа две ипостаси одной богини. – Вол.


[Закрыть], теперь вся наша вроде, Сетова жена, не ощущает ночи и не знает дня. Течет себе привольно в подземных берегах. И братья все при деле: сосут, не уставая, кровь черную впотьмах… Тьфу, – сплюнул напоследок Платон, нет, не горькие соки Нефтиды, а гнусную эссенцию рифмического червя.

Онилин принес извинения недососку за фальшивое красное словцо и поправил высказывание:

– Братья сосут, сохраняя баланс. Все как будто хорошо, а потом бац, из каких-то неведомых глубин всплывает у нашей Сиси…

– Простите, дядь Борь, – вежливо встрял Деримович, – а кто такая Сиси ваша, вроде не было ее до этого?

– Сиси, а… прости! Я ее Исидой называю для удобства понимания, хотя это и неправильно, по-русски, в общем. У вдовой невесты нашей много имен. В ученых книгах профанов она известна как Аст, Асет или Осет[200]200
  Все это и у нас действительно имена Исиды. – Вол.


[Закрыть], а по-настоящему Госпожа наша состоит из двух «С», из двух серпов, точнее, двух полумесяцев одной луны. Огласовку же ей потом придумали. Сошлись на нежных женских «и». Почему? – не спрашивай. И что вышло в результате. С той стороны «⨀» в ней видят Исис, а с этой нам она знакома как Сиси. Усек?

– Фкурил, – нашел в себе силы отшутиться Ромка.

– Продолжим, – посерьезнел Платон. – Итак, на место Нефтиды, она же Небтет, возвращается Исида.

– Сиси, – поправил учителя Деримович.

– Не важно, важно то, что ей жениха подавай… – Платон как-то растерянно взялся рукой за лоб, – вот и купаемся, брат… – и даже не стал исправлять одолженный Ромке титул.

– А чего здесь херового, дядь Борь? – полюбопытствовал недососок. – Я понял, что это кайф несказанный.

– Когда я говорил про любовь до смерти, это не гэг из «мыльных» опер. Любовь до смерти буквально понимать надо. Вспомни долю пауков. Один из сосунков не переплывет Ее. Поглотит его Влажная.

– А кто не переплывет, известно?

– О том и речь, малек, что нет.

– Вы чё, в натуре, не знаете, на кого фишка ляжет? – искренне удивился Роман такой недальновидности верхушки Братства.

– Ты понимаешь, Влажная – не лохотрон какой и даже не тендер казенный. Кого хочет, того и берет… – Платон опять задумался, взял ручку и начал рисовать на листе крестики и нолики. – Только ты чего горюешь, недососль? А то не знаешь, откуда у новичков активы берутся?

– Ну, я думал, дают за таланты сосальные.

– Правильно, – согласился Платон, – только, чтобы дать, откуда-то и взять надо. Вот с жениха и берут.

Теперь пришел черед задуматься будущему олигарху. Как это можно передать активы неизвестно от кого.

Пока Деримович формулировал мучительный вопрос, Платон по его физиономии все понял.

– Все участники заплыва делают условную передачу активов в доверительное управление с неограниченным правом бенефициара, начиная с третьего дня после завершения Овулярий. А условную, потому что параграф в Акте присутствует – без указания причин владелец активов в трехдневный срок может изменить решение, но обязательно лично присутствуя в депозитарии. То есть он может аннулировать Акт. Правда, для надежности придется коды и пароли поменять в ячейках и на номерных счетах. А вот если до истечения этого срока пловец, ха-ха, не доплывет до конторы, все отойдет «стоящему-на-входе».

– Значит, это не завещание на случай смерти? – пытаясь скрыть волнение, спросил Ромка.

– Нет, с завещанием геморра много, а подозрений еще больше, хуже того, улик.

– Получается… – и будущий олигарх мечтательно вздохнул, – получается… ну, если пловец за три дня не аннулирует акт передачи, все достанется кандидату?

– Кандидату, – с интонацией аукционного торговца согласился мистагог, – на сей раз тебе, счастливчик! – И за неимением молотка уронил на стол кулак, что, вероятно, должно было означать отход лота Деримовичу.

Ромка не мог сдержать горделивой улыбки и сопутствующей ей капле драгоценного эликсира, что сверкнула в пробежавшем через комнату луче прожектора.

– А если не отдавать ей Хера? – неожиданно решился он на ревизию корневого мифа.

– Молоком вся изойдет Влажная.

– Ну и пусть исходит.

– Вся, понимаешь.

– И что же?

– А то, что не скроешь тогда молочка. Повсюду забьют ключи млечные. И лохос припадет к персям Ея… И будет пить-наслаждаться.

– Ну и отбросит копыта. Подумаешь.

– Верно, отбросит. Но кто-то возьмет да искупается вместо того, чтобы пить. И тогда.

– Что тогда?

– Тогда вечная рана затянется на лоховище его, и не будет лох трепетать перед широй териарховой, и не сомлеет беспамятно от сосала адельфова. И Ею пробужденный, восставший на смерть, камень пойдет искать первозданный, краеугольный камень, lapis exilis, камень основания Нового Мира.

– Хер, что ли?

– Ну да, истинный хер Озаров.

– И…

– И поднимутся воды Ея млечные, и омоют Прикованного, исцелят раны его. И тогда не удержать нам светоносца. Принесет он искру Божжию на землю. И передаст играющим. И через то Богг войдет в них.

– В кого, дядь Борь?

– В лохос.

– Ну и Богг с ним, с лохосом.

– В том-то и дело, недососок, что Богг в него прибудет, пройдя сквозь нас. И станем мы корою, шелухой ненужной… И отпадем.

– И все, ну отпадем… Это что, пипец окончательный?

– Если бы окончательный. Лохос он же баланса не ощущает – вот и попрет дурком Чашу искать, чтобы Драгоценность вложить в нее. Слово Силою облечь.

– А драгоценность эта и есть истинный Хер, что ли?

– Кумекаешь, кум Сетов. И найдут, ведь куда ни прячь – Она повсюду. Его и заждалась Она. И будет свадьба…

– Да…

– И браком предвечным соединятся они, сольются в Единое. И закончится одиночество Богга, и конец наступит Всему, чтобы начало дать Одному.

– Как это конец? – возмутился Ромка. – Что, все накроется, нах?

– Представляешь, даже сейчас все ходуном ходит, когда Влажная только течь начинает. А когда начнется игра любовная и, не дай Богг, до оргазма дойдет. Хотя Богг как раз того и хочет – оргазма. Ты ж понимаешь, все треснет на ней. И кровь ее горячая, магма красная, зальет весь белый свет. Магма – это тебе не черное молочко, которое еще поджигать надо. Магма сама, кого хочешь, сожжет.

– Получается, лохос сам себе каюк готовит?

– На то он и лохос – фишки не чуять. На то и мы – от бед его беречь кровавых. Мы – «удерживающие» его на краю пропасти бездонной. Катехоны его, онтогоны его, ортогоны его, гоги и гоны его[201]201
  Катехоны его, онтогоны его, ортогоны его, гоги и гоны его. – Очередной пример мистагогического гонива. В буквальном переводе: «удерживающие его, создавшие бытие его, создавшие правильно его, водители и создатели его». – Вол.


[Закрыть].

– Ничего себе, значит, мы и есть Хранители Всего. Благодетели, выходит.

– Не только. Мы и благодателли и благобрателли[202]202
  Так в тексте. – Вол.


[Закрыть]. Сложи то вместе и получишь Хранителей Баланса. Паладинов блага.

– Но получается, мы противники воли Его.

– Правильно кумекаешь. Не Его противники, а воли Его. И защитники жизни на Ней. В этом и заключается правда двух истин. Это и привело тебя сюда, привело для того, чтобы стал ты в строй адельфов, братьев молочных, – скрасить жизнь Ее в ожидании и усладить горечь неизбежной утраты хера желанного и, если тебя позовет Влажная, стать женихом ее в любви утопающим. Вот тебе и вся дедукция – от Падения до Утопления, от спасения к сопению, от Слова к Делу.

– Приплыли, дядь Борь, – Ромка печально шмыгнул носом, – начали за свадьбу, а кончили упокоем. Точнее – утоплением.

– Если бы, недососль ты самососущая! – воскликнул Платон. – Покой нам только снится. Предание говорит, что снится женихам не покой и не рокот космодрома, а белая река прекрасных наяд, истекающих любовными соками, хера жаждущих сильного и сосала обильного.

– Этого еще не хватало, мальчиком по вызову работать! – почему-то обиделся Роман за судьбу избранника, хотя сама по себе река сладостных гурий чувства протеста у него не вызывала.

– Но это все Предание, – сдержанно сказал Онилин, рисуя на листке большой знак вопроса, – точных донесений оттуда не поступало.

* * *

Отпущение Гусвинского подобралось к своей кульминации – облачению одеждами греха с последующими проводами в Лохань.

Стоявшие по бокам Гусвинского помощники мастера изгнания взяли медиарха за руки и подняли их на уровень плеч. Получился крест. И крест напротив, из растянутой шкуры козла. Убедившись в сходстве, те, что держали Гусвинского, развернули его на 180 градусов. А те, что натягивали шкуру на воображаемый крест, неожиданно и все разом побежали вперед. Набрав за несколько шагов приличную скорость, они буквально впечатали кровавую накидку в отпускаемого брата. Гусвинский чуть не упал от сильного толчка в спину. И он бы непременно упал, если бы те, что облачили его в козлиную шкуру, не стали кружить вокруг него, приматывая шкуру к телу. Точь-в-точь хоровод с лентами вокруг майского столба. Только вот столбом на празднике отпущения служил сам отпущенный. Всего несколько оборотов танцоров с веревками, и он был закутан в свою новую шкуру так, будто в ней и родился. Убедившись в надежности пут, братия взялась за свободные концы и резко сдернула его с места.

На берегу, покачиваясь в черной с жилами серебра воде, его ждала лодка. Светила полная луна, где-то выла выпь, отчего происходящее начинало напоминать проводы в Стикс, как их видели живописцы-романтики. Не хватало только доброго лодочника Харона с увесистым кормилом, которое не только правило путь по ту сторону жизни, о чем знали все, но и служило надежным партнером зыбких вод в деле окончательного успокоения.

Он успел сделать несколько шагов, затем споткнулся и, поскольку руки его были намертво примотаны вместе с шкурой к телу, воткнулся в песок головой. Его тут же подняли и, подбадривая пинками, под громкое улюлюканье загнали в лодку. Усадив Гусвинского на скамью, сами братья выстроились на берегу, образуя освещенный факелами коридор.

Где-то над водой снова вскрикнула выпь, а под ногами глубоко внизу что-то бумкнуло, и видно сильно, так, что даже рябь по воде пошла.

Наконец-то в дальнем от лодки конце коридора появился мастер-экзекутор.

Он нес впереди себя отрубленную козлиную голову с развевающейся на ветру бородой. Подойдя к лодке, мастер наклонился над ней и с недовольным сопением начал шарить рукой по решетчатому днищу. Наконец-то он нашел то, что искал. Это был обыкновенный шест. Он поднял его, внимательно рассмотрел, отложил в сторону и снова наклонился над лодкой, время от времени что-то выбрасывая в воду.

Наконец-то углубление в днище, куда вставлялось древко, было подготовлено, шест вставлен, а на его торчащий над лодкой острый конец мастер лихо насадил голову козла. Отойдя на шаг, он бросил взгляд на только что созданный им штандарт отпущения, хмыкнул и, расправив слипшиеся клочья шерсти, развернул голову к носу поминальной ладьи.

Следующим к лодке подошел второй мастер проводов в Лохань. Вытянув перед собой сжатые кулаки и коротко бросив Гусвинскому вопрос «в какой?», он дождался кивка и раскрыл ладонь. На ней красовалась золотая, правда сильно помятая, сирийская монета первых веков нашей эры. Провожающий мастер поднес ее к глазам отпущенца с той целью, чтобы развенчанный брат сумел разглядеть чекан. Полустертый рельеф изображал тот же символ, что красовался на темени отпущенного, – змея-искупителя, распятого на тау-кресте. Гусвинский понимающе кивнул головой и раскрыл рот к приему донации[203]203
  Донация – в Риме плата за перевозку через реку забвения. – Вол.


[Закрыть]. Мастер положил ему монету на язык и трижды поцеловал: в макушку, лоб и губы…

В губы… Гусвинский облизнул их, но нет, опять ни капельки сосального эликсира, только горечь териарховых секреций.

Все, теперь, после прощальных поцелуев экзарха, бывший адельф Гусвинский мог быть законно отпущен на все четыре стороны. Последним знамением отпущения была троекратная «аллилуйя», с любовью и тщанием исполненная братьями. А когда стих последний слог древнего «оплакивания», мастер дал знак на отчаливание.

Четверо провожатых отделились от стоящих цепью братьев и, подойдя к лодке с двух сторон, ловко стащили ее в воду. Ну а теперь он – последний толчок – как финальное сокращение матки, выталкивающей из себя созревшего к миру младенца.

Болезненный толчок – из теплой уютной дельфы в жесткий и жестокий мир, лежащий по ту сторону материнских вод.

Что ждет отпущенного там, в беспощадной непредсказуемой Лохани?

Там, с внешней и скорее всего уже невозвратной стороны «⨀»?

* * *

Бросив взгляд на циферблат настенных часов, Платон встал из-за стола и подошел к окну.

Любовная истома у Матери воинств, видно, пошла на спад. Ее огромная фигура пока не оживала движением, не мутировали бетонные складки сарафана в хлопанье гигантских полотнищ ее одеяний. Над темной рекой, над мерцающими в лунном свете волнами, то затухая, то набирая силу, летела песня. Задушевным баритоном, местами переходящим в бас, – голосом, который почему-то хотелось сравнить с уходящим в туман пароходом, слушателей извещали, что «Волга-Волга, мать родная, Волга – русская река…»

Онилин зачем-то вытянул шею, вслушиваясь в слова народной песни.

– Красиво, только о чем, не понятно, – сказал он вслух и полез в тумбочку.

Вынув оттуда еще несколько листков бумаги, он вернулся к столу и положил стопку на самое освещенное место. Ромка послушно придвинулся, и Онилин перевернул первый лист. Он оказался фотографией, сделанной со спутника.

– Что это, узнаешь? – спросил он Деримовича.

Ромка вгляделся в фотографию. Конечно, это же Мамаев курган: от девы с мечом до берега Волги.

– Мемориальный комплекс Мамаева кургана, – впервые с видом зубрилы-отличника выступил недососок.

– Я ж тебя не по краеведению экзаменую, – враз обрубил ученическую эйфорию Платон, – это для лохоса комплекс мемориальный, а для нелюдей типа тебя – очень даже церемониальный.

– А мы этого вообще не проходили, – возмутился Деримович.

– Не проходили, верно. И проходить, по правде говоря, не должны. На том посвящение и держится, на неожиданности. Иногда и детская случается, – плоско пошутил мистагог и сам же рассмеялся своему гэгу далеко не первой свежести. – На риск иду, – резко сменив интонацию, продолжил Платон, – чтобы не напутал чего в прохождении. Смотри…

– Смотрю, дядь Борь, – с важностью в голосе подтвердил Ромка, хотя ничего особенного на снимке не видел.

В верхней части на трапециевидном зеленом холме, который, собственно говоря, и считался курганом Мамаевым, лежала тень Воительницы в форме греческой буквы «фи». От постамента по кургану шел наклонный пандус – по виду чистая руна «зиг», только положенная набок. Пандус выводил паломника на группу деревьев, окружавших серую глыбу, которая, в свою очередь, стояла посреди озерца темной воды. Ромка поднял глаза на учителя, и Платон, угадав просьбу кандидата, положил рядом фотографию, на которой глыба превратилась в двухфигурную композицию из покрытой платком согбенной женщины и лежащего у нее на коленях мужчины атлетического сложения. Судя по тому, что голова его была запрокинута назад и покрыта знаменем, оплакиваемый матерью герой был мертв. По композиции эта группа выглядела обычной пьетой[204]204
  Пьетá – (от итал. pietá – милосердие, благочестие), в изобразительном искусстве четвертого солнца термин, обозначающий изображение сцены оплакивания Спасителя его матерью. – №.


[Закрыть], только без христианских аллюзий и креста, но что-то в скульптуре было не то, чем-то выходила она за пределы скорбного канона.

– Ты видишь? – спросил Платон.

– Что? – не нашелся Ромка.

– Закрытое лицо. Кем и от кого? От матери, которая, горюя, даже цинка не боится, только б увидать родную плоть. А этот, взгляни получше, герой наш цел и внешне невредим. Как будто он не мертв, а спит. Но женщина ужасно равнодушна к тому, что стягом мертвый сын покрыт. Стяг Родины, земли, что не уступит пяди, Отчизны Славной. На нем печать со штампом «мой». Великой Родины, дающей и святой. Но и берущей. Да, он уходит, наш герой, от матери, что жизнь дала, в глубины Той, что забирает. И в этом напряженье сцены. И тела разрываемого боль.

Речь учителя оборвалась так же резко, как и началась. Ромка вопросительно посмотрел на Платона, но тот лишь ткнул пальцем в окруженный деревьями и водой пятачок. Да, Ромка, кажется, вспомнил, что скульптурная группа отделялась от основной площадки водной преградой, но подойти к памятнику было можно – по цепи положенных в воду камней. И туда действительно ходили, по этим камням, чтоб возложить цветы.

Ромка повел палец вдоль насыпи. Там на правом, если смотреть со стороны реки, склоне кургана, лежал серый диск. Именно так выглядела сверху ротонда зала Славы с торчащей из черного гранитного пола рукой с негасимым факелом. Пока Роман вспоминал, как выглядит этот зал, на столе появилась еще одна фотография – та самая рука Славы с горящим факелом на фоне склоненных знамен. Фотография, очевидно, была сделана или утром, или вечером, потому что свет, проникая через окулюс (этим странным словом в подобных конструкциях называется световой колодец в центре купола), падал на стену в виде чечевичного зерна, которое рассекало пополам предплечье огненосца, что делало всю композицию похожей на сияющий глаз с клиновидным факелом-зрачком. Глядя на эту фотографию сейчас, Ромка вспомнил свое первое посещение Мамаева кургана, когда он был еще ребенком. Тогда его поразила не столько Родина-мать, которую он ожидал увидеть скорее старухой, чем молодой, в самом соку бабехой, сколько вот эта вот торчащая из земли рука с факелом, что появлялась после темного прохода неожиданно и почти угрожающе. И еще этот круг почета вокруг нее, этот странный хоровод людей с нарочито скорбными, но при этом естественно напуганными лицами. И выход на свет – лицом прямо в камень с вмурованными в него телами скорбной матери и покрытого знаменем убитого сына. А дальше подъем на холм под карающий меч в руках другой матери, величественной и вечно молодой, Родины-матери.

В тот день он сотворил неслыханное святотатство. Вырвавшись из строя одноклассников, он побежал прямо по изумрудному холму, в земле которого лежала добрая сотня тысяч убитых воинов, тела которых безотносительно национальной принадлежности буквально удобрили собой этот смертоносный клочок земли. Тогда он не чувствовал ни трепета, ни страха перед безгласными мертвыми и голосящими живыми. Он почему-то бежал вперед, прямо к мощным стопам Воительницы, не отрывая взгляда от ее горделиво вздернутых грудей и прикрытого легкой тканью жизнь дающего чрева. Тот, последний кадр, когда он стоял прямо под исполинской дельтой, Ромка помнит по сию пору. Взлетающие вверх мощные бедра, в которых хочется поселиться, поперечные складки ткани на животе и гордо устремленная вперед, как восхитительное обещание, чаша груди с облепленным тканью твердым соском. А еще выше, грозно вздымаясь в небо на стометровую высоту, воздета неизбежная расплата – мечом карающим, – тем, кто осмелился, но не был призван. И кто был зван, но не решился, кто жаждал, но не пил. Кто пил, да не любил…