Текст книги "SoSущее"
Автор книги: Альберт Егазаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)
– Я спрашиваю, за провинность какую, недососль?
– Не знаю, за какую, Платон Азарыч. Все делал, как вы велели. Нырнул, зеленый огонек увидел. Гребу туда. Вода поначалу, как в луже, потом – почище. И трава растет. Как будто на холмике таком подводном. И свет из-за решетки. Я к свету. А там… – Ромка замолчал, глотнул воздуха, точно второй раз попал под воду, и… речь оставила его.
– Ну ты чего, недососль? – решил подбодрить его мистагог. – Ты ж в такие омуты мокрушные лазил еще на заре общественной, так сказать, деятельности, а здесь обделался… Чего бояться-то!
– Чего-чего! Того, что меня там развели, то есть подловили так, что стыдно признаться.
– Ладно тебе жеманиться. С кем не бывает, я на заре сам, помню, в наперстки Кадуму продул. Не залезешь, не оближешь.
– Вот-вот, – прогудел Деримович, – как макаку на банан. Только не в банку руку суешь, а за решетку. Еще хуже…
Ромка обиженно вздохнул и продолжил:
– И не предупредили, что к щели надо через этих, ну как они на фене вашей?
– Кадавров, – подсказал Онилин.
– Да, через кадавров плыть. И где вы их набрали таких… – Ромка задумался, подбирая нужное слово. – …тухлых? У них мясо на костях, как лапша на ушах развевается.
– Ладно, можно подумать, тухляков не нюхал? Чем Степке то не угодил?
Ромка бросил на Платона опасливый взгляд, словно его поводырь был заодно с мертвой головой волжского атамана, и сказал:
– Я ему монету не дал. Вы сказали в щель надо для выкупа, а он говорит: «Сюда давай, червь сосущий».
– Дать-то ты бы ему дал, да чем бы он взял? Ручки-то разинские тю-тю. Сплыли куда-то. Как и другие части тела. Головушка буйная одна и осталась, от самой Москвы до Царицына по дну катилась. Уж четвертый век пошел, как ищет Стенька тельце свое, – в Бояновом духе начал сказ о волжском атамане Платон.
– Четвертый век? В воде? – воскликнул Ромка, явно желая усилить каким-нибудь братским чертыханьем свое удивление. – Нихуясе. Чё тогда другие в говно? Я одного журнаша там признал. Клочья одни на костях. Только очки блестят. А мочканули его недавно, года три всего. А этот… эта, ну, башка его – выглядит так, ровно с плеч ее только и сняли.
– Заговоренный он, Стенька наш, на «несмерть».
– На бессмертие, что ли? – переспросил Деримович.
– На «несмерть», оглох, что ли? – передразнил недососка Онилин.
– Опять вы со своими, как их…
– Дефинициями. Дефинициями, Ромка! – едва не вскричал Платон. – Не расстраивай ты меня, Деримович, ох, не расстраивай. Ведь ты чуть в пожизненном долгу не остался у Степана.
– Щас, буду я за базар перед всякими бошками отвечать! – вознегодовал недососок. – Вас послушать – так вы и лохосу слово держать велите!
– А что, вынул он таки из тебя обещание?
– Выкусил. А как мне было еще поступить, когда рука за решеткой, а на руке голова болтается. Ни тпру, ни ну, – возмущенно оправдывался Роман. – Да ладно, если он наш, то чё не уважить. Благо не по сосальной части. А мочкануть головешку по ее же просьбе – делов-то.
– Делов, Ромка, делов столько, что не провернешь. Не простая головешка это, Ромка. Ой, не простая. Таких головешек в мире две-три и обчелся. Он же не просто живучий, как крыса какая. Нет таких крыс, чтоб по четыре века жить. Молока девы хлебнул Стенька однажды, когда схрон для клада искал. А хлебнув, не помер, как тому быть положено. Только плахи избежать не сумел. Вот такая незадача получилась. Вроде казнен, но не умер. А жив, но не весь… – Платон приостановился, давая Деримовичу время обдумать одну из промежуточных фаз бытия между жизнью и смертью. Но лицо подопечного выражало явно не метафизическую озабоченность.
– О чем еще Стенька поведал тебе? – решил вернуться к конкретике Платон.
Деримович сказал «э-ээ» и задумался. А задумался он над тем, знает или нет наставник его о предложении разинском. Мучительное раздумье недососково наставник и прервал.
– A-а, понятно, Деримович. Прельстил тебя окаянный. Клады предлагал свои?
Ромка виновато кивнул головой.
– Ну, у тебя-то башка не на дне, а на плечах пока. Сам подумай, ну сколько там золотишка того! А парча, шубы да кафтаны, на них молоком не прыскали, – представляешь, что с ними?
Ромка вторично кивнул головой, но отвисшее сосало все же выдавало степень его прельщения разбойничьим златом.
– А сок все равно течет, да, недососль?
Деримович кивнул головой в третий раз.
– Это потому, что потрогать можно, – продолжал Платон, – много в тебе еще лоховатости. Никуда не денешься. Выдавливать придется. Капля за каплей. Пока сухим не станешь. А то так и будешь на бижутерию всякую сосало щетинить.
– А что, трудно куски Степкины найти? – неожиданно спросил Ромка.
Платон даже присел от такой непосредственности. Аккуратно застеленная кровать скрипнула и провалилась под телом мистагога чуть ли не до самого пола. Вспомнив конфуз Новодарской и оценив собственную беспомощность, Онилин громко захохотал.
– Смешно, да? – по-своему воспринял его смех Деримович.
– Так он тебе не только caput ликвидировать предлагал, – наконец-то осознал Платон всю картину. – И когда это вы там перетереть успели, за минуту?
– За минуту? – в свою очередь удивился Ромка. – Да я там с полчаса пробыл, не меньше.
– У тебя что, и жабры имеются, Ихтиандр[169]169
Ихтиандр – «рыбочеловек» (лат.), от ихтус (рыба) + андрос (человек). Называя Романа Ихтусом, Платон то ли отказывает своему подопечному в человеческой составляющей его двойной природы, то ли кощунственно намекает на другого спасителя, отождествленного с рыбой – Иисуса из Назарета. – Вол.
[Закрыть]? – Платон на секунду задумался. – Или Ихтус?
– Ихтиандр, дядь Борь, – поправил учителя ученик и, облизав влажные губы, стал что-то высчитывать в уме.
– Что, не втыкаешься, недососок? – подшутил над подопечным мистагог. – Морщи мозг, морщи. Может, и прорежется что между складок.
– Опять вы с мозгом своим, Платон Азарыч. Толку мне от мыслей ваших, когда и так все течет куда надо. Только подставляй.
– Течет куда надо, – усмехнулся Онилин, – да ты мудрец, Деримович, прямо Лао Цзы какой. Ну да ладно, не буду тебя сказками на ночь пичкать. Тем более не тысяча их, а одна… Значит, Стенька тело свое сыскать просил. А взамен? – Платону удалось наконец-то выбраться из кровати-ловушки, и теперь он стоял со своим подопечным vis-à-vis, а точнее, сос-а-сос, как было принято среди братьев, хотя номинально Ромка таковым еще не считался.
Типичному представителю лохоса на это сближение лучше не смотреть – поймет неправильно, в меру непроходимости своей, и той же мерой осудит, как в незапамятные времена и чуть ли не по тем же причинам афинский охлос осудил другого учителя, Сократа Дотошного, чем нанес незаживающую рану его возлюбленному ученику, Платону Внимающему, которую он и залечивал всю свою долгую жизнь бальзамом сладкой филофени.
– Просил, – признался Ромка, все еще раздумывая над тем, стоит или нет открывать всю тайну учителю.
– И… – настаивал наставник.
– И обещал, что если найду тело его, будет служить он мне верой и правдой, духом несгибаемым своим и телом бессмертным.
– Несмертным, – поправил Платон.
– Он «бессмертным» сказал, – решился возразить овулякр.
– Сказать этот гибрид матерого лоха с териархом, рожденный благородным аквархом, а жизнь закончивший презренным клептархом… – Онилин перевел дух от длинной инвективы и продолжил, – сказать он может все, что угодно, но, хлебнув молочка, бессмертным не станешь. На то воля Дающей нужна. А без воли Дающей в «несмертных» ходи, пожалуйста, а на бессмертного – алкай не алкай – без любви Аморы нет и бессмертия Амора.
– Опять на феню свою перешли, Платон Азарыч, – просопел через влажное сосало Ромка. – Кто такая Амора ваша? Одна из этих, как ее там, Драгоценностей…
– Лона, – снова пришел на помощь ученику терпеливый мистагог, – и не простая она Драгоценность Лона Дающей. Первейшая среди первых, блистающая среди сияющих. Ибо без Аморы, Любви Дающей, нет и Амора…
– А что есть? – бесцеремонно встрял недососок.
– Умора есть, понял, хлюпало недоношенное? Умора Амброза[170]170
Умору Амброза – на первый взгляд это можно понять как «смерть нетленного», хотя дальше по тексту Умора и Амброз получают несколько иное толкование. – Вол.
[Закрыть], – хитро ввернул еще одну сущность Платон и посмотрел прямо в наивно-дерзкие глаза подопечного.
Подопечный глаз не отвел. В них не читалось ничего, ни любопытства, ни страха, ни удивления. Полное отсутствие тяги к познаниям, с одной стороны, покоробило Платона, с другой – вызвало в нем легкую зависть. Надо же так восхитительно ничего не желать знать! А просто – желать. Желать без всякой рефлексии, без всякого осознания. Просто желать и сосать. Не всякому удается исключить это «знать» из тетрады «знать, желать, дерзать и сосать». Лохосу из нее достается первая тройка-пустышка, наказание Танталово. Баловням судьбы ступенькой выше выписывается триада осознанного наслаждения: «знать, желать и сосать». Расчетливые карьеристы, не наделенные от природы и каплей Аморы-любви, идут сухим путем знания и могут рассчитывать на самую безвкусную троицу: «знать, дерзать и сосать» – ибо без зуда желания нет и радости его утоления. Что касается истинных, званых и принятых адельфов из числа тех, кто становится водителем мистов и занимает высшие ступени Пирамиды Дающей, те идут влажным четверичным путем, не пропуская ни одного аспекта Работы. Но лишь единицы из СоСущих избавлены от утомительного подъема по должностной лестнице Братства: рожденные в чистой сосальности и свободные, точно кузнечики в поле, прыгать по ступеням вверх и вниз, те, кто избран не Советом СоСущих, а самой Аморой помазан в близости ея, лишь они могут идти двоичным путем безмятежности, опираясь на самую простую парадигму счастья – «желать и сосать».
Пока Платон размышлял, его рудимент инстинктивно приближался к источающему сладостный сок органу подопечного. И вот мист и его гог сблизились настолько, что соприкоснулись носами, инстинктивно наморщили их, втягивая для анализа воздух, затем внутри этих двух выдающихся сосунков что-то синхронно щелкнуло. Звук был не громкий, но ощутимый, как хлопок дверью дорогого авто. Ромка раскрыл рот от удивления: впервые в жизни он присутствовал при встрече рудиментов с непосредственным обменом сосальностей.
Начальник начал понимающе улыбнулся и, взяв недососка за подбородок, осторожно прикрыл им бессовестно обнажившееся сосало.
– Умора – это и есть первая душа несмертного, – продолжил Платон как ни в чем не бывало. – А сам несмертный – это Амброз, что в переводе означает нетленный. Умора не дает Амброзу разложиться, но сама она без внешних раздражителей не живет. Умора – спящая душа. И так ведут себя все терафимы[171]171
Терафим – в кодексе Братства термин «терафим» используется в узком смысле, как особым способом сохраненная голова, обладающая пророческими способностями. – Вол.
[Закрыть]. Тихо, пока их не спросят. Что caput Крестителя Иоанна у черных епископов, что голова Бафомета Пана у палладистов, что Рулевого Ленина балда у коммунистов.
– А что, Ленину тоже башку снесли? – ошарашенно спросил Ромка.
– Нет, ему мозги вынули.
– А вместо мозгов что у него лежит, вата? – не унимался Деримович.
– Нет, камень, – спокойно ответил Платон, – специальный. Но это тебе еще рано знать. Ты пока со Стенькой разберись… А как он, кстати, в пещере своей передвигается, что за пальцы кусается? – спросил Платон и тут же сам последовал примеру Стеньки – прикусил ту часть своего языка, в которой, по его мнению, укрывался проэтический червь.
– Он летает, дядь Борь.
– Ты прибереги брехи[172]172
Брехи – возможно, благословения по братскую сторону «⨀». Они же чушь и небылицы – по ту (профанную). – Вол.
[Закрыть] свои до Суда. Летает? На каких крыльях? Любви, что ли?
– Нет, дядь Борь. Балда его как снаряд реактивный. Там, где, – и Ромка провел оставленным большим пальцем по шее, – как это вы говорили… а, ну да, усекли его, там у него вроде сопла. Воды наберет в рот, щеки раздует, а потом бац – и полетел. Ловкий, гад. Я даже руку вытащить не успел.
– А что он еще тебе рассказал?
– Какие ж то рассказки, дядь Борь! Натуральные втерки. Стенька ваш за триста лет так втирать намастырился, что заслушаешься.
– И чего же он тебе втер, недососль?
– А то втер, что, говорит, знает он ключик с водою живой. И если, мол, хлопцев ему дать, голов триста, он их водою тою окропит и с ними для меня полмира завоюет. Потому как бойцы те, как их там… ну да, ушкуйники, они как заговоренные станут – так, что ни пуля их не возьмет, ни клинок шемаханский[173]173
О шемаханских клинках сведения отсутствуют. Вероятно, Роман ослышался, связав знаменитые мечи из хорасанской стали со всплывшей из детских воспоминаний шемаханской царицей. – Вол.
[Закрыть].
– Так и сказал, шемаханский? – спросил Платон.
– Так и сказал. Я запомнил почему-то. В детстве, видать, читал хрень какую с шемаханским чем-то.
– С кем-то, с царицею Шемаханскою, – уточнил за недососка Платон и, обращаясь куда-то себе под ноги, сказал: – Да, не дают Стеньке покоя персидские маги с их петухом вещим на камне мироточащем, сердцем легчайшим в чаше сладчайшей, да ключом шоломовым[174]174
Здесь под псевдославянизмами Платон спрятал историю об одержимости Разина магией Востока, упоминая вещую птицу персидских магов, известную как золотой петушок, и сборник заклинаний и описаний магического инструментария при работе с духами «Малый ключ Соломона». – Вол.
[Закрыть], сезам открывахом. Вот чего ты захотел, тать саратовский, Драгоценностей Лона ее вседающего!
– Вы с кем там, дядь Борь? – прервал монолог церемониарха Деримович. – Бормочете чего-то.
– Не чего-то, лопух, а бары-растабары[175]175
Бары-растабары – многократно повторяемые магические формулы. Тюркский аналог буддийских мантр. – Вол.
[Закрыть].
– Ну, опять понесло Азарыча, – фыркнул Деримович.
– А про ключик не сказывал, где бьет? – как будто невзначай спросил Платон, пытаясь выдвинуть ящик из серо-синей прикроватной тумбочки.
– Щас, скажет он без тулова! – возмутился за Степана Ромка. Видно, проникся он просьбой атамановой, что даже словечко его «тулово» в рот к нему занесло.
– Тулово! – ухмыльнулся Онилин. – Стенька не простой мужик был, даром что разбойный. Языками владел, книжки черные персиянские почитывал. Говорят, что даже самого Абрамелина в инвокациях перещеголял. Ну а эти шпионы, что за магов себя выдавали, Ди с Келли[176]176
Абрамелин (Абрам) – маг из Вюрцбурга, известный своим гримуаром «Священная магия Абрамелина», вдохновлявшим не одно поколение адептов. Инвокация – вызывание духов. Джон Ди – математик, географ, шпион, алхимик и маг XVI в. Эдвард Келли – его ученик и медиум. – Вол.
[Закрыть], те просто отдыхают. Так что гляди, как бы он в тебя дундука[177]177
Дундук – судя по смыслу, бродячий, неприкаянный дух, вынужденный занимать доступные телесные оболочки: лентяев, зевак, расслабленных и прочих профанов. Возможно, параллель диббуку иудаизма. – Вол.
[Закрыть] какого не воткнул.
– Чего-чего, – Ромка снова готов был взорваться от негодования, – какого такого дундука?
– Дух это такой, из простейших, типа вируса. Сам жить не может, зато гадить – сколько угодно. Внедряется в низшие области тонкого тела, на психосоматический уровень.
– И что? – заинтересовался Ромка, забыв о других незнакомцах, Абрамелине и Ди с Келли.
– А ничего, будешь делать то, что не хочешь, и не делать того, хочешь чего. Этих дундуков вытравлять еще сложнее, чем заразу проэтическую.
– Дядь Борь. – Деримович взял Платона за рукав как раз в тот момент, когда он высовывал ящик с письменными принадлежностями. Взяв стопку чистых листов бумаги и ручку, он повернулся к ученику.
– Так, давай, с вопросами заканчивай. Нам еще сказания «⨀» пройти надо.
– О чем сказания, Платон Азарович?
– Сказания «⨀», не слышал разве? – повысил голос мистагог, полагая, что Деримович опять дурня валяет.
– Слышал, дядь Борь, – покорно согласился ученик, – только о чем сказания ваши?
– О чем?.. Какие промеж правд сказания быть могут? – спросил Платон, одновременно нанося на бумагу два лунных месяца, стоящих рогами друг напротив друга.
Ромка решил не тревожить мастера и, потупив глаза, предусмотрительно промолчал. И не прогадал. В педагогическом, а точнее в мистагогическом, экстазе Платон вписал меж двух полумесяцев круг.
– Сказания… – произнес он по слогам, – «⨀»… – и ткнул на звуке «о» ручкой в центр круга.
– А-а, – дошло наконец и до Деримовича, – сказания об этом самом «⨀» и есть.
– Не об, а его сказания, сказания «⨀». Круга нашего, и с нашей же стороны этой вот границы, – пояснил Онилин и обвел ручкой окружность еще раз.
– A-а, теперь понял, – просиял Роман, – это как «Сказки тридевятого царства».
– Скорее, тришестого, – весело поправил ученика Платон, – ну давай, какие там вопросы еще у тебя.
– Дядь Борь, – столь же вкрадчиво начал Деримович, – я вот о чем хотел попросить…
– Ну так спрашивай, – прервав затянувшуюся паузу в речи недососка, потребовал Платон.
– Я хотел попросить… – Ромка опять замялся, но, взяв себя в руки, начал выдавливать из себя просьбу, – можно мне уже ничего не спрашивать?.. Ну и объяснять, Платон Азарович, может, и объяснять ничего не надо, а? Зачем мне все легенды и сказания эти? И без них, куда прикладываться, понятно. Оно ж само чует, дядь Борь, где течет.
– Ну так и муха на говно без теорий садится. А потом на стол лезет. Только на столе не ждут ее. Мухобойкой – раз и прихлопнули!
– Ну и как ей теории ваши помогут?
– Обычную муху прихлопнут, а вот священную – нет. Теперь сечешь, что теории меняют?
– Пока не просекаю, дядь Борь. Священная она или нет, муху, что слетела с говна, на столе чествовать не будут.
– Чествовать? – вскинул брови Платон. – Не твой лексикон, Деримович, не твой. Не иначе Стенька в тебе разворачивается.
– Не-е, я пошутил, Платон Азарыч, – поспешил успокоить мистагога Роман. – Стенька – да, заманивал он так, говорил, мол, завоюю мир для тебя, и склонятся, как их… да, выи народов пред тобой, и государи их падут на колени пред тобой и чествовать станут, и станешь Володарем ты среди государей, и володеть ими будешь, а жен и дочерей их будешь брать без счету и правил, и сосцы их сосать наисладчайшие.
– Сладко он тебе напел. – Платон бросил испытующий взгляд на подопечного. – Только я не пойму, как ему и оды петь, и руку в зубах держать удавалось? Я уж про легкие там или связки голосовые не спрашиваю, раз легенды о головах вещих головы ходят, так тому и быть… – Платон остановился и пристально посмотрел на подопечного. – Ну и что скажешь, Роман Дерьмович?
– А то скажу, что не Дерьмович я, а Борисович. Это раз. А два, Платон Азарович, сквозь зубы голова Стенькина вещала, глухо и протяжно, ну как из унитаза примерно.
– Гляжу, и унитаз вторую профессию у тебя приобрел – как инструмент дознания. Уж точно, наш пострел везде поспел!
– Не совсем, дядь Борь, – возразил Деримович. – Унитаз средством убеждения работал, – при дознании одно нрзбр выходит.
– И как, удавалось убедить кого?
– Еще бы. Только не каждая модель подходит.
– Тебе впору патенты брать, как Сахим Бею.
– А у него на что?
– Не знаешь разве, на «казан Мамая». Настоящий американский патент.
– Во дает, широносец. И сладиться не побоялся.
– Чего бояться? Там все по формальным признакам патентуют.
– Ну, тогда это чисто стеб, – заключил Роман.
– Чисто не чисто, а, как говорят в Северных Штатах, от сумы да от стула не зарекайся. Вот надоест пиндосам стул электрический, тогда, чего доброго, и вспомнят изобретение Сахимово. Бабла он, может, и не срубит, но к пенсии, глядишь – прославится. Как Гильотен[178]178
Рискованное сравнение, ведь изобретателю гильотины пришлось испытать действие своего детища на собственной шее. – Вол.
[Закрыть]. Только…
– Что только, дядь Борь? – вновь перешел на ласковый тон недососок.
– Только опять заносит что-то. Не пойму. Уже в который раз к Завету подбираюсь, а начать не могу. Как будто мешает кто в голове.
– Кто-кто? Известно кто. Воздвиженский ваш и мешает. Червячка-то он вам подпустил.
– Стоп! – едва не перейдя на крик, оборвал подопечного Онилин. – Очередной виток сейчас начнется. До отбоя – нет ничего, а у нас ни завета, ни приветствий, – нуль…
Платон распрямил плечи и, сделав шаг к недососку, толкнул его в грудь. Ромка и ойкнуть не успел, как из уст мистагога прозвучал приказ:
– Смирно!
Подумав, что у наставника не все в порядке с крышей, Ромка послушно вытянулся и замер.
– Так вот, священную муху не прихлопнут потому, что на ней табу висит с преданием должным. А табу или завет воспретительный таков: «Не ешь ее, то есть не убий, конечно, а то смертию умрешь». Ну а предание о чем говорит? А о том, что из роду вашего племени был уже отступник, он и прибил тапкой домашней муху, муху не простую, муху изначальную. И все, прогневил тем небеса мушиные, и начальника воинств мушиных Зебуба Ваала[179]179
Вероятно, параллельный нашему вариант имени повелителя мух, Вельзевула (Баал Зебуба). – Вол.
[Закрыть], и накрыл повелитель мух род охульника покровом из вервия бед: и свет сделался тьмою, и пошел град, и побил виноградники все, и обрушились волны на берег огромные, и жабы зловонные попрыгали из реки, а сама река сделалась кровью, – ну, в общем, случилось то, что и врагу не пожелаешь. Скорбное, страшное.
– А? – вопреки своим же просьбам хотел задать вопрос Ромка, но был предусмотрительно остановлен Платоном:
– Молчать! Слушай сказание один, сказание о потерянном Хере.
– Платон Азарыч, дядь Борь, – вкрадчиво начал Деримович.
– Слушать сказание херово! – отрезал мистагог, но Ромка сумел распустить на своем лице такой цвет невинного прошения, что Платон на мгновение остановился, и недососку этого мгновения хватило на то, чтобы вонзить во временную щель свою просьбу.
– О Стеньке, Платон Азарыч, можно вначале. Ну, быстренько. А то непонятно, чего балда его живет вечно.
– Ладно, слушай, – смирился Онилин с потерей драгоценного времени, – слушай сказ о богатой мошне, лихой судьбе и несмерти страшной отамана-колядника, колдуна-кандальника, о нем самом, о его ладье и о вещей его голове.
– Прикольне… – начал было Деримович, но, наткнувшись на огнеметный взгляд наставника, тут же умолк.
– А случилось с атаманом удалым вот что. Храбрости Стеньке было не занимать. Он и порчу умел на врагов насылать, и стрельцов заговаривать на дело лихое, и девиц уволакивать голыми в поле. Ой, удал был Степан Тимофеевич, горя-лиха не знал, крепости крепкие брал, струги полны добром нагружал, да клады несметные клал, впрок, на зарок, на годы лихие, на гоненья большие. И здесь, на Крите-острове[180]180
Проверка показала, что это не ошибка – напротив Мамаева кургана действительно находится остров Крит. – Вол.
[Закрыть] этом, и на озере монетном, что Денежным кличут сейчас, Стенька схроны копал да добро зарывал. Но однажды случилось такое, пошел он по Каспию седому, в землю пошел персиянскую, брать златые дворцы оттоманские. И предал их мечам, и пожарам, и добра он награбил навалом. Взял Степан и девиц шемаханских, и парчей золотых исфаханских, а еще достался ему перстень с камнем черным в плену. Златоковач из рода Тувалов «черный глаз» тот оплел серебром, чтоб служил он шахам-ваалам для призора за царским добром[181]181
Род Тувалов – скорее всего имеется в виду племя Тувалкаина, располагавшееся на территории Анатолии. Шах-ваал – типичный плеоназм, в переводе – «царь-владыка», или «царь-господин». – Вол.
[Закрыть].
Платон перевел дух и посмотрел на опешившего ученика. Он и сам немного опешил, не ожидая, что проэтический вирус из обыкновенного рифмического гельминта мутирует в профетического змея-сказителя. Теперь Онилину уже не хотелось исторгнуть паразита из своих глубин. С таким напором «червивым» да на Совет – убеждать в своей невиновности Старший Расклад. А всего-то надо ему Спонсороса к своей правде склонить, да Ага-хана с принцессой, ну еще двух арканархов для верности – и все, никто уже не посмеет на него рук наложить. И тогда снимется с него печать отлучника, и войдет он в полную силу не только на церемониях «⨀», но и по обе стороны его.
– И потом, – набрав полную грудь воздуха, приготовился к следующему Боянову периоду церемониарх, – потом… – но воздух не выходил, и Платон, закатив глаза, поводил языком во рту. Странно, но факт: рифмический червячок бесследно исчез, а вместе с ним и профетический напор мистагога. – Потом, – перейдя на скучную прозу, в нейтральном регистре начал Онилин, – …потом Разин попал в засаду. Он уже приготовился к смерти, когда флот шаха окружил его струги. Силы были неравны. Казалось, удача отступила от Стеньки. И здесь он зачем-то открывает ларец с драгоценностями. В нем находились самые сокровенные, поистине царские дары, в том числе и перстень с «черным камнем». Не обращая внимания на прочее серебро-злато, он хватает перстень и надевает его на палец сидевшей рядом персидской княжне. С этого момента и начинаются подлинные чудеса. На спокойное до того море налетает сильный ветер. Поднятые им волны сбивают строй связанных цепями кораблей шаха. А стрельнутая самим Стенькой граната попадает прямо в пороховую бочку головного корабля. Тот идет ко дну и тащит за собой оставшиеся суда, нанизанные на общую цепь. Удавка, приготовленная шахом для разбойничьего флота, затягивается на его же горле. Вся эскадра шаха уходит на дно, а Стенька с триумфом возвращается домой, громя на обратной дороге еще несколько гарнизонов и до отказа набивая добычей свои струги. И каждый раз перед ответственным штурмом он выдвигает вперед кибитку, в которой сидит персидская княжна с надетым на безымянный палец перстнем.
Дальше Стеньке стали приходить в голову дела до того странные, что его ушкуйники едва не затеяли бунт. Все потому, что вздумалось атаману Москву воевать, а за ней и страны германские, лифляндские да итальянские с тем, чтобы данью обложить их на манер ханов татарских. Ну а до этого он заставил свою уже немалую флотилию взад-вперед Волгу мерить, как бы в поисках места, куда добычу упрятать. На самом же деле то не Стенька как таковой по Волге рыскал, а камень, в перстень закованный, водил им. Набравшись силы от древней царской крови, что текла в жилах исфаханской княжны, камень ключ стал искать заповедный, о котором в народе легенды ходили, что молодильный он с водою живою. Только видом его никто не видывал, одни слухи шли. А если бы видели ключик тот заповедный, то поняли бы: не вода в нем бьет, а молоко девы. От того молока камень силы набирается, да такой, что целыми странами управлять может через государей и наместников. И во всех тех землях, что камню подвластны, начинают братьев его искать. Числом их четырнадцать. А если соберут все камни эти, и сложат из них фигуру, и омоют ее в молочной реке, будет она Озаром[182]182
Озар – здесь и далее один из вариантов имени египетского умирающего и воскресающего бога (света?) Осириса (Озириса, Усира, Озариса).
[Закрыть] Озаряющим, Светочем Мира. Что после этого могло бы стать с нами, лучше не спрашивай. Не нужны бы мы оказались. Исчезли бы, испарились, потому что зловещее дело Прометеево было бы исполнено, и огнь вошел бы в лохов играющих, и сделались бы они людьми обыкновенными. И стали бы лохи эти конечной станцией Богга, кроной его шумящей, а мы, как старая кора, отвалились бы от мощного ствола его. И вообще, очень многое изменилось бы в нашем фрагменте. Все стало бы принадлежать лохосу, и купались бы лохатые в блаженных водах Дающей, пили бы молоко ее и жили бы, сколько хотели, без болезней и забот. И был бы у них, у позорных, свой лохатый Золотой Век… Да, мерзость и запустение воцарились бы на Земле. Но… Богг миловал.
Платон вздохнул, прошептал про себя одну из тарабар: ту, что возводит препятствия на пути врага, – и подошел к окну с видом на Мамаев курган. Всматриваясь во взбегавшую наверх дорожку огней, над которыми парила огромная, умело освещенная фигура Неукротимой, Онилин потрогал рукой сердце – до сих пор отзывалось в нем его посвящение в олеархи-сосунки. «А этот заморыш, пройдет ли?» – с неясной тоской подумал он, бросая косой взгляд на стоящего рядом недососка.
– Так вот, – прервал затянувшуюся паузу Онилин, – где-то за Сурой-рекой, что выше Самарры[183]183
Так в тексте. Возможно, удвоение «р» возникло по той же причине, по какой в нашей версии реальности Аврам стал Авраамом, а Сара – Саррой. – Вол.
[Закрыть], вверх по воде от Алатыря-города бил ключ подземный. В глубине горы сокрыт был, ни один смертный не найдет. Но смертный не то что не искал, знать не знал о чудо-ключе. Только камень мог вывести к источнику вод млечных. Чахнет он без них, силу теряет. И вот случился день, когда Стенька, думая, что место надежное для схрона богатого ищет, на самом деле ключ заветный искал, камнем водимый. Камень, как помнишь, в перстень закован был, а перстень на пальце княжны безымянном. Вот и поплыли они по Суре-реке одной ладьей. Войско же за перекатом оставили. И дошли они до места, где подземные воды с земными мешались. Странным то место показалось Степану. Вода бьет из-под земли и гудит гулом низким. И почувствовал Сенька стеснение в груди. Как будто что-то упреждало его: «Не ходи дальше». Но Сенька не был бы Сенькой, если бы не переступил невидимого порога. Что атаману лихому предчувствия! Единственно, в одиночку решил он в подземное царство войти. А княжна, та, напротив, не то что не испугалась, светилась вся, когда умолять атамана стала в поход взять ее. Понятно, не без помощи камня просьбами его одолевала, но упрям оказался Стенька, на своем настоял. Так что нет тех похвал, чтобы твердость его оценить, – не взял он с собою княжну с черным алмазом, не взял лихоимную. Строго-настрого приказав царевне дожидаться его, погрузился он в воды подземные да и был таков.
Не скоро вернулся атаман. Да и вернулся он сам не свой. Лицом белый, губы синие, весь трясется. Влез в лодку и упал в нее замертво.
Княжне персиянской самой пришлось к лагерю стругом править. А когда дошел челн до войска, увидели сотники, атаман их мертвый на дне лежит. Быстро круг созвали из соцких и тысяцких – совет держать, как войску без Стеньки быть и кого винить в смерти его. И решили кругом, что отравила атамана ведьма басурманская. Хотели тут же утопить ее, но то ли Фрол, братец Стенькин, глаз на нее положил, то ли Васька Ус затеял допрос учинить ей с пристрастием, только не бросили дочь Мериханову[184]184
Еще одно расхождение с нашей ветвью истории, где Стенька Разин отправил на волжское дно дочь Менеды-хана. – Вол.
[Закрыть] в воду волжскую. На цепь посадили – судьбы своей ждать.
А сами задумались, как хоронить вождя своего. Под крестом в земле или в струге огненном на волжской волне. Пока решали, тут старец один объявился. Не испугался ушкуйников, смело к Фролу, брату Степанову, идет и, глядя в глаза, говорит, что рано хоронить лихоимца. Три дня велит держать Стеньку в челне, только пологом накрыть от пауков, мух и гадов. Коли смрад пойдет – хороните, говорит, не мешкая. А если не возьмет тление его, оставьте, кажет, как есть, до четвертого дня. Очнется – славить атамана, а нет – кол осиновый в сердце вогнать, в яму глубокую закопать, да известью негашеной присыпать.
Платон повернулся к Ромке и приложил ему к сердцу ладонь. Деримович отшатнулся, но все же сумел выдавить из себя улыбку.
– Стращаете, Платон Азарович? – заразившись от учителя архаичной лексикой ушкуйников, спросил Деримович.
– Переживаю за тебя, недососль. Нелегки экзамены олигарховы.
– Ну и как же Стенька бессмертным, то есть несмертным стал?
– После ключа подземного и сделался. Хлебнул он водицы живой – молока девы. А хлебнул – что женился. Если не умер сразу – других невест не щупать тебе боле. С этих пор Влажная единственна жена твоя. Вот и Стенька, до того памятного дня сам собою был, а молока девы испил – весь из себя и вышел. А на место его другой Степан Тимофеевич Разин родился. Не простой атаман, а самой Влажной помазанный. Не разбойник какой – бунтовщик государственный. Был вором Стенька, а сделался самозванцем. И пошел он Москву воевать. И не грабежу ради, а правду Ее учинять между двух истин…
– А что с княжной-то его сделалось, если он того, других девок щупать не мог, кроме Влажной?
– Утопил он ее – по обету. Точнее, не просто утопил, а в ундины[185]185
Ундина – букв. «состоящая из воды» – представляет на материальном плане воду как один из четырех элементов. Обычно изображается красивой девой с распущенными волосами. – Вол.
[Закрыть] Влажной пожертвовал. Скоро свижусь с красавицей его на купании Большом.
– Ну и какой из него суженый теперь, жениху не голова в первую очередь нужна, а головушка, или, как вы ее там называете, маковка, – справедливо заметил Ромка.
– Усекли его, сам знаешь. Да только усекали так, что палачи сами едва не обделались. Несмертного усекать геморройно однако. Они его рубят, а он кричит. Голову с плеч – а она матюгается. Так и крыла балда его палачей, воевод и бояр, пока с лобного места до реки катилась. В Москву-реку упала и по дну до самой Нижней Волги и доканала[186]186
Так в тексте – очевидно, контаминация доконать (т. е. угробить – подвести под высшую меру устного закона – кон) и канала. – Вол.
[Закрыть]. Ну а дальше – история тебе известная: жизнь-несмерть в ожидании, просьбы да стенания. А сегодня и до тебя добрался ушкуйник злосчастный.
– Жаль Степку, мается, – изобразив на лице горестную гримасу, сказал Деримович, – мысли крамольные, они ведь в голове все время чешутся, а инструменту нету для их утоления. А вы, что ж вы, братья-адельфы? Степка, можно сказать, из шелухи Братство вытащил, а вы ему даже имитатора какого-нибудь не приделали для супружества.
– Со Степкой потом разберемся, – вспомнив, о теоретическом минимуме, резко оборвал Деримовича Платон, – а теперь… идем к Херу!
