Текст книги "SoSущее"

Автор книги: Альберт Егазаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

– Призвание у него такое, но ты молодцом, в штаны не наделал, – поощрил своего подопечного Платон, а про себя подумал, что, видать, Толян вплотную к крантам подобрался, если перед недососками понтует. И нашел чем пугать – разрядами коронными.

– А почему эта штука у него окочуром зовется? Разве в природе бывает такое?

– В природе, Ромашок, бывает всякое, даже такое, что и не снилось нашим мудрецам, – пояснил Платон, чуть ли не физически, языком, ощущая затрепанность максимы.

Его мюрид[71]71
  Мюрид – дословно «сила воли», здесь в значении «ученик», вставший на путь ислама, т. е. послушания. Характерно, что титул мюршид, или наставник мюрида до его инициации, нигде в тексте не упоминается. Хотя именно эти два термина в наибольшей степени характеризуют отношения Платона и Романа. По суфийской традиции мюрид избирает себе наставника, а не наоборот.


[Закрыть], казалось, был доволен ответом. Но Платон, выдержав паузу, продолжил:

– Эта штука, Амор Дерисосыч, вообще-то называется плазменный дистанционный канализатор глобальных электрических полей, а наследует он его от вымершего на ранней стадии отряда прилипал, когда атмосфера Земли была пропитана электричеством так, как сегодня лохос стонами. Но у него не регрессирующий рудимент, а рецессивный, с видовыми отклонениями к тому же. Куда он мутирует, один черт и знает. Да и тот не до конца, поверь. Кто бы мог подумать, что у этого вот Ручайса тумблер вырастет. Но вырос же, факт! Главное же, как ты понимаешь, внутри селится. Там инвариантно все, а снаружи, ну, тумблер и тумблер себе – знаешь, сколько желающих подержаться. Бабы так и льнут – хотя что в нем найдешь, кроме тумблера.

– Умищи, говорят, у него уймища! – возразил Рома, хитровато ухмыляясь, словно зная, что последует за этими словами.

Да, Платон взорвался, брызнул слюной и заорал чуть ли не на весь зал:

– Откуда у Чурайсов может быть умищи уймища, когда у него в голове гудит все время, как в будке трансформаторной. Где там, скажи мне, мозгу помещаться? А щеки раздувать – ума много не надо, главное – окочуром щелкать вовремя.

Платон спустил пар и уже со спокойной интонацией обратился к подопечному:

– Ты меня, Ром, не заводи, мы только квалификационный тест прошли с грехом пополам, а из рудиментальной базы один окочур видели. До собрания нам хотя бы с половиной ознакомиться да интродукцию выдержать.

– Программа, однако. Так и поесть не дадут.

– А ты думал! Запомни, в олигархи вступать – это тебе не кредиты тырить.

– А интродукция, это типа введения, что ли?

– Типа того. Представить тебя нужно… Э-ээ, скорее, не тебя, а сосало твое, ну и vice versa[72]72
  «Наоборот» (англ.).


[Закрыть], как полагается. Потом очистить, обмыть, овеять, отжечь, причастить.

– Отжечь?! – возмутился Ромка. – Нет уж, я как-нибудь без отжига.

– Ладно, до отжига тебе еще доползти надо, – «успокоил» недососка Платон, – а интродукция, скажу тебе, процедура нудная, но необходимая, вон там, за завесой все и будет происходить. Интимное это дело – интродукция.

– А на что похоже?

– Ну, на сватанье примерно. Или… вот, на бал у Воланда.

– Какого еще Воланда?

– Что значит какого? «Мастера и Маргариту» читал?

– Давно.

– Вижу, не читал. Ну и правильно, что на всякое чтиво время размазывать. Лучше на гониво. Короче, там новенькая королева бала, Ритой зовут, как твою последнюю, между прочим, всем гостям колено под поцелуи подставляет, и так до полного упаду, то есть до последнего гостя.

– Не знаю, может, кому и в кайф – колени целовать, – а по мне как-то… – Рома задумался, собираясь с мыслями, но Платон перебил его.

– Колено? Дуркуешь, Рома. Ты же не королева Марго, а кандидат в сосунки – тебе на интродукции пальцы обсасывать положено. Ну, может, не только пальцы. Правда, в конце и для тебя один поцелуйчик зарезервирован, чисто орденский. «Поцелуй стыда» называется.

– Что, всем-всем пальцы облизывать?

– А что, кому захочется, думал? По любви, друг мой, только лохи целуются. Ты ж не на свиданке, а на собственной инициации. Скажи спасибо, что шипы отменили.

– А это еще что?

– Это чтобы сидел спокойно и не дергался. Ну все, хватит болтать, пойдем с рудиментами знакомиться, – сказал Платон и, взяв ученика за руку, как берут первоклашек, направился к большому панно на стене, возле которого мирно беседовали двое лысеющих людей, один на три четверти, другой на все пять. Панно изображало «счастье жить в советской стране» и уцелело только благодаря тому, что вместо Иосифа Виссарионовича детский восторг принимал Серго Орджоникидзе.

– Тот, что слева, – это Сахим Бей, из двуликих териархов-терминаторов, вырос из спортивной гопоты, с самого низу, от пехоты, еще раньше, ходят слухи, клептократам служил, потом сам в клептархи определился. Говорят, все замены – его рук[73]73
  Вероятно, ложная редакция текста источника, связанная с незнанием реалий ЭПН. По всей видимости, речь идет о суках. – Вол.


[Закрыть] дело. Но это все в прошлом, нынче он просто по ту сторону термина. Ну а этот, у которого морда бульдогом, – Решайло, его ты уже видел, в миру он клептоцидами командует, поэтому, на какой он стороне, объяснять, надеюсь, не надо.

– Дядь Борь, я опять не догоняю. Кто такие клептархи и клептоциды, и почему Сахим Бей по ту сторону термина? Он же гопник[74]74
  Гопник – играющий, играющий в гоп-стоп (см.) – №.


[Закрыть] обыкновенный.

– Потому и по ту. В понятийном смысле. А в онтологическом, как видишь, все из одного теста, ибо природу собственную не обманешь. Если ты териархом родился, брат тебе терминатор, где бы он ни служил: по ту или по эту сторону понятий. Но самое главное, что бы ни случилось, териарх териарху ширу не отдавит. Братская солидарность, знаешь ли.

– Чего ж тогда они на людях понтуются, с мигалками гоняются, стволы задирают?

– Вся жизнь театр, Рома. Да и лохос без зрелищ надолго оставлять нельзя. Задумываться начнет. А с этого, сам знаешь, беды неисчислимые и начинаются.

– А клептоциды ваши, они что по жизни делают?

– По жизни они, Рома, менты. И воров должны ловить. Но мало ли кто чего должен. Ладно, подходим уже, губу-то вытяни – териархи хоть и грубоваты, но этикет уважают.

Тем временем наставник с недососком подошли к териархам. С Платоном они поздоровались приветливо, хотя и несколько настороженно. На Рому глядели с таким выражением, с каким старшая возрастная группа детского сада смотрит на оседлавших горшки малышей. Но после того как Рома уже вполне по-светски дважды наполз сосалом на протянутые пальцы, Платон с удовольствием отметил изменение в лицах толстокожих териархов.

– Да, этот вопьется, не отдерешь, – прокомментировал Ширяйло способности Платонова недососка.

– Кому бы жаловаться, Ганнибал Львович. О вашем рудименте вообще сказы сказывают. Взять хотя бы тот, в котором вы широй своей целую манифестацию рассредоточили. Где Гомеры ваши? Ведь пора, ей-боггу пора, «Шириаду» сложить в честь Ширяйлову.

– Гомеров, Платон Азарыч, вы всех к себе зеленой подкормкой переманили, приличного строкогона найти еще можно, но если меры «писало» не чувствует, как ты его ни ширяй, из-под него в лучшем случае панегирик выходит, в худшем – черви рифмические.

– А ты с ними ласковей, Львович, – посоветовал Платон, переходя в дружеский регистр.

– Может, ты и прав, Платоша. Ведь что получается, тебя твои писсатели, ну как только не погоняют, а ты все выше и выше кажешься. Скоро памятник нерукотворный возведут тебе.

– Если обеспечишь тропу к нему, так и быть, подгоню тебе своих парочку. Не Александр Сергеичи, но шестистопный ямб от дактиля отличить сумеют. Только ты их не ширяй сильно, а то напугаешь так, что потом и на «Время» не возьмут – новости сочинять хорошие.

– Ну, за мной не присохнет, – Ганнибал явно оживился и тронул за локоть так и застывшего в одной позе с начала разговора Сахима. Того явно не тяготило ни образовавшееся общество, ни отсутствие внимания к нему, при этом выпуклые глаза териарха что-то бесстрастно высматривали в толпе.

– Лады, Ганя, я двину, пожалуй. Не люблю литературу, – сказал он и хлопнул Ширяйло по плечу.

– Изумительный человек, – прокомментировал его уход Решайло-Ширяйло, – жаль, к искусству равнодушен. Тяжкое наследие гоп-стопа[75]75
  Гоп-стоп – по т. н. «сливам» компроматa.ру гоп-стоп можно определить как быстрое, хотя и рискованное пополнение активов. – №.


[Закрыть]. Огрубляет оно. Паяльники, утюги и прочая утварь.

– Дядь Борь, про утварь, – с видом Архимеда встрял подопечный Платону недососок. – А это не его изобретение – СВЧ-печку на головы крышуемым надевать? Помните ту странную эпидемию, когда коммерсы[76]76
  Возможно, сокращение от коммерсанта, иначе торговца. В эпоху первоначального накопления коммерсов разводили представители так называемой крыши. Видимо, не всегда удачно. – №.


[Закрыть] целыми ротами в олигофрены переходили. Если это его открытие, то он действительно гений: ни мокрухи тебе, ни следов. Человек после печки хоть и овощ, но жив, и смеется даже. Главное, режимы знать.

Платон, выслушав тираду подопечного, улыбнулся и вставил свое замечание:

– Где гений, там злодейство. Заблуждался Александр Сергеич, разводя эти понятия. Ну ладно, а ты-то чего печками заинтересовался? Ты, Рома, сосунок, а не териарх-гопник. Гопник без ширы что олеарх без сосала, – заключил Платон и повернулся к Ширяйло, – не пора ли, Ганнибал, сокровище твое недососку продемонстрировать.

– Ну чего ж нельзя, можно. Только ты того, – сказал он, тыча в Рому пальцем, – осторожнее, близко не подходи. Вот у тебя coca ведь пошаливает же, правда. Какую титьку цапануть, или там еще чего, вот и у меня шира тоже своенравная – ширнет так, что могут и не откачать после. Ты главное резких движений не делай, ладно, – увещевал Ширяйло, в то время как из-под его языка стала появляться та самая шира: вначале черновато-коричневый острый кончик, затем более светлая и широкая часть, выползавшая из еще более толстой, – и так семь или восемь раз – настоящее телескопическое жало.

Глаза Ширяйло остекленели, его шира, медленно раскачиваясь из стороны в сторону, то втягивалась, то вытягивалась, словно выискивала кого. Рома стоял, как и положено, на расстоянии, внимательно наблюдая за грозным рудиментом. И вдруг что-то произошло такое, что сделало глаза Ширяйло еще более круглыми – шира изогнулась дугой, и ее смертоносный кончик медленно приблизился к переносице териарха. Платон понял, что не Ширяйло был инициатором этого маневра. Но кто же? Неужели? Да, может это совпадение, но Рома что-то делал своими губами, он то шумно выпускал воздух, то впускал, и вслед за его упражнениями изменяла положение и шира: на вдохе она почти исчезала во рту Ширяйло, на выдохе устремлялась вперед. Рома шагнул ближе – шира находилась в пяди от его лица, – но кандидат в олеархи был спокоен и даже весел, глядя, как рудимент поглаживает мокрую от пота лысину стоящего перед ним териарха. Потом Рома кивнул головой, и Ширяйло смог загнать ширу обратно. Он тяжело дышал: от напряжения и, наверное, в первый раз в жизни – от страха.

– Ну вот и познакомились, – поспешил сказать Платон и, пока Ширяйло не пришел в себя, быстро зашагал прочь, увлекая подопечного. Они прошли за колоннаду, и только здесь Платон заговорил: – То, что шира гипнотизирует лохос и не действует на сосунков, я знал, но что сосало может управлять широй, о таком я что-то не слышал. – Платон запустил руку в редкие пряди, словно находясь на пороге какого-то открытия в области эволюции рудиментарных образований. – Как тебе это удается? – наконец-то честно решил спросить он, явно нарушая орденскую субординацию.

– Не знаю, Платон Азарыч. Само вышло.

– Само только совало выходит, Рома, а такими вещами управлять надо.

– Ну, я и управляю.

– А опытом поделиться тебе, что, совесть не велит?

– Дядь Борь, ну зачем вы издеваетесь? Понимаю, я еще не совсем сосунок, а недососок на входе, но совестью «награждать» – это совсем… совсем… Лохом обозвать и то не так позорно… Это, как… ну да, как благодарностей ждать за дела добрые, – усовещал Платона восставший против совести подопечный. – Вы-то благодарностей явно не ждете.

Загипнотизированный таким явным, простым и дешевым способом управления териархами, Платон действительно потерял контроль над ситуацией. Скрытый в Ромкиной тираде смысл не задержал его внимания. А вот простейший метод воздействия на ширу ему, создателю огромного, сложного и хрупкого кокона, опутывающего касту терминаторов, покоя не давал. Ну а с совестью, это да, это он лишку хватил.

– Ладно-ладно, совесть беру обратно, но ты того, Рома, подумай, как опытом поделиться.

– Постараюсь, дядь Борь.

– Постарайся, а то… – начал было стращать недососка Платон, как вдруг заметил идущего к нему с распростертыми объятиями Айдара Нилова.

Платон встретил его вопросом сходу:

– Айдар Радарович, ты мне скажи, почему все «Азимутами» воды рассекают, ну примерно, как раньше «первые» на черных «Волгах» ездили, а ты «Першинг»[77]77
  Итальянская компания, производящая элитные быстроходные яхты. – Вол.


[Закрыть] ни с того ни с сего приобрел?

– Ну, так подарили же, Платон Азарыч. Откуда у номарха деньги на лодку? А дареному «Першингу», как вы понимаете, в трюм не заглядывают.

– И турбину к двум дизелям тоже без твоего ведома установили? Насколько я знаю, в серии турбины не устанавливают.

– А как же, там тоже Гоголя читают. Слышали, поди, присказку, какой, мол, русский не любит быстрой езды. Вот и поставили, теперь узлов до шестидесяти крошка моя делать может. Только на шестидесяти негде пока рассекать.

– Смотри, Волгу не расплескай, Радя. Нам еще не один заплыв предстоит.

– На все Божжая воля, Платон Азарыч. Кому не один, а кому и последний может статься.

– Ладно, опять волну гонишь, Айдар Радарович, не созрел еще в дела купальные лезть. Познакомься лучше с недососком моим подопечным.

Нилов покраснел, пыхнул на ученика чересчур сладким для мужского аромата парфюмом и осторожно поднес руку – слишком высоко для рукопожатия, а вот к целованию – в самый раз. Платон быстрым жестом перехватил ее и повернул ладонью вверх. Айдар Радарович было дернулся, освобождая руку, но Платон уже крепко сжимал ее дюжиной пальцев[78]78
  Так в тексте. Возможно, Исходящий № ради красного словца «дюжина» пожертвовал точностью, но не исключено и то, что некоторые гельманты имели отличную от людей анатомию не только в области рудиментов, но и в наблюдаемых частях тела. – Вол.


[Закрыть].

– Радарович, не гоношись, инструмент попорчу. Как без него будешь. Или уже на заслуженном отдыхе загрёбище твое?

Айдар Радарович опять как-то неожиданно для своего грузного тела деликатно повел шеей и тихим, но отчетливым тенорком сказал:

– Платон, ну зачем же на людях. Не по Уставу это.

– По Уставу, Радарыч. Где ты людей тут заметил. Этот? – Он ткнул пальцем Рому чуть не в нос. – Это же недососок вульгарис у меня на выучке. А всякие приматы далеко… Мне ж его надо на практике с классами да отрядами разными познакомить. До интродукции. Давай, кажи свое загрёбище.

– Может, потом, Азарыч. Неудобно как-то. Ты же знаешь, как я к этому отношусь.

– Знаю, знаю. Ну, давай, вот сюда, за колонну, отойдем, здесь точно никто не увидит.

Они зашли за крайнюю колонну. Слева от загребка встал Рома, справа – Платон.

– Смотри, – сказал Платон Роме и завернул рукав курточки Айдар Радарыча. Запястье охватывало кольцо чуть более темного оттенка, чем предплечье…

– Я сам, – отрывисто бросил их пленник и одним резким движением содрал кожу с кисти, так, словно на ней была надета телесного цвета перчатка, инкрустированная ухоженными ноготками.

Комнатным олигархам, не вставлявшим самолично паяльники в афедроны конкурентов, картина открывалась отнюдь не кофе с молоком, но Рома отреагировал спокойно, даже пренебрежительно. При виде розовой, пухлой, тонко пахнущей ручки с небольшими плоскими ноготками и складочками на тыльной стороне у него, как у заправского териарха, только алчно сверкнули глаза.

– Вот это и есть загрёбище, – почти торжественно сказал Платон и огляделся по сторонам. – Жаль, проверить полноценно не удастся.

Он порылся в карманах, но там мог быть только талон на питание. Других вещей не полагалось.

– Смотри, – сказал он и, бережно развернув крохотную ладошку Радарыча, стал подносить к ней бумажный прямоугольник. Прямоугольник коснулся нижним обрезом пухлой ладошки и стал исчезать, словно под ним была не детская розоватая кожа, а черная дыра. Платон опустил талон до конца. Бумажка бесследно исчезла. Роман стоял бледный и сосредоточенный, но это было не лоховское удивление фокусами иллюзионистов, а быстрая умственная работа по вычислению вариантов использования такого богатства.

Радарыч сощурился, мурлыкнул и, подпрыгнув на месте, отправился восвояси. Платон успел схватить его за рукав.

– Радя, рефлексы-то выключи, это же не мэрия, а столовая пионерская. Ты что, меня без обеда хочешь оставить из-за следственного эксперимента?

Грозная идиома «следственный эксперимент» мгновенно вернула Нилова к реальности. Он отряхнулся, как собака после купания, и виновато произнес:

– Прости, Азарыч, ты же знаешь, после загрёба я минуту в полной отключке.

– Да ты вообще как глухарь на токовище. Голыми руками бери.

– Сам ты тетерев. Посмотрел бы на себя, когда сосало свое пристраиваешь.

– Ну ладно, Радарыч, ладно, твоя правда, в любви мы все тетерева.

Айдар Радарович тем временем не только окончательно пришел в себя, но и каким-то чудом успел надеть фальш-скин[79]79
  Судя по всему, калька с false skin – «ложная кожа» (англ.). – Вол.


[Закрыть] на свое розовое загрёбище – и теперь сероватый талон на питание лежал уже в крепкой волосатой руке настоящего номарха.

Отдав талон и раскланявшись с мистагогом и его недососком, Айдар Радарович неожиданно спросил:

– А какая она, моя правда, Платон Азарович?

– Недолгая, Радарыч. Так что поторапливайся.

– Да хранит вас кисель двух берегов, – с тонким налетом печали на пожелании обронил Нилов и пошел прочь.

– И кто он такой, этот Радарович? – недовольно спросил Рома.

– Вообще-то наместник волжских земель, номарх по должности, синдик по призванию, вор в душе, ну и лицензиями в Комитете заведует параллельно.

– А с виду не скажешь. Мужик какой-то.

– По виду и нам на запятках сидеть, Рома, а не галстуки бриллиантами подкалывать.

– Чего это вас, дядь Борь, на Толстого свело?

– Толстого? Это которого, недососок?

– Ну, который граф.

– Молодец, не зря кооптировали. Они оба графья были.

– Точно. В школе проходили. Эй, трое толстых, оба ко мне.

– Хамишь, адельфос аморалис. Как тебе еще на сосало не наступили.

– Дядь Борь, не хамлю. Это же анекдот такой.

– Анекдоты на вечер оставь. У нас… – произнес Платон и остановился, потому что его речь разрезал громкий звонок, похожий на те, которые надрывно звали на урок в незапамятные советские времена. – Скоро интродукция, всю рудиментальную базу мы уже, конечно, не разберем, но на лоховище тебе взглянуть надо, – быстро сказал Платон и стал кого-то выискивать в зале. Видимо, не обнаружив носителей лоховища в прямой видимости, Платон потащил Рому в боковой придел.

– Это что, главный рудимент лохоса? – спросил Рома наставника.

– Типа того.

– А они об этом сами знают, что у них рудимент такой имеется?

– Знают, только называют они его по-другому. – Платон пристально взглянул на недососка, раздумывая, не рано ли открывать ему тайну подчинения… – Совестью называют. У лохоса наличие этого рудимента – предмет гордости, ну, примерно как у пигмеев кольцо в носу. К тому же, как тебе известно из лекций по этнографии, для носителей кольца все не окольцованные считаются, варварами, немыми, дикарями, зомбаками, а если не считаются, то попросту игнорируются как бытийствующие субъекты.

– Ну и козлы они, лохи эти, – вставил Рома – оскорбленный представитель отряда сосунков.

– Ты мне тут классификацию не ревизуй, не Линней поди. Козлы – это отдельный вид. Если успеем, я тебе их перед отбоем опишу. Лохос, заруби на носу, – гораздо хуже, потому как визуально в обычном состоянии сознания их видовой орган неразличим.

– Он что, как и сосало, внутри находится?

– В том-то и дело, что нет. Снаружи.

– Не видел ни разу, – озадаченно произнес Рома в то время, как Платон опять стал вертеть головой.

– А ты вон туда погляди-ка, – сказал он, вытягивая руку в направлении одиноко стоящего человека.

– Это тот, что с бородкой клинышком? – спросил Рома.

– Ну да, Иван Никифорович Недоволин.

– Он что, лох?

– Не совсем, Иван Никифорович как бы двуликий, только рангом пониже. Родился лохом, потом в ренегаты подался, теперь вот оборотнем стал.

– С лоховищем?

– С лоховищем, разумеется. Иначе не видать было ему собесов в годы оны. Ну что, видишь что-нибудь?

– Не-а, – честно признался Рома, рассматривая невзрачную фигурку.

– Совсем ничего?

– Чисто, вообще.

– Ну, подойдем поближе.

Они подошли к Иван Никифоровичу Недоволину. Он насторожился и слегка втянул голову в плечи. На этом жесте Платон больно ткнул Рому в бок.

– Видишь? – прошипел он.

– Не-а, – честно признался Рома.

– Ну, смотри, не видишь, что ли, почему он голову пригнул?

– Сутулый, наверное.

– Сам ты сутулый. Лоховище у него о-го-го какое, хотя он и выдавливает его неустанно. Бедняга. Такое еще лет пять рассасываться будет.

Они сблизились уже настолько, что обсуждать внешний вид чиновника стало неприлично.

– Иван Никифорович, – преувеличенно радостно воскликнул Платон.

Иван Никифорович еще сильнее втянул голову в плечи.

– А теперь? – обращаясь к Роме, прошептал Платон.

Рома что-то проблеял в знак отрицания, и Платон повернулся опять к Ивану Никифоровичу.

– Не выдавил еще? – участливо спросил он.

– Да осталась пара капель. Не сцеживается никак.

– Про пару капель ты это загнул, Никифорович. Тебе еще давить и давить. А ты опозориться пробовал? Говорят, позорище болезненно весьма, но зато уж помогает так помогает.

– Да куда уж позорнее, Платон Азарыч, с таким агрегатом в наше время ходить.

– Куда?! – с задором вскричал Платон и, схватив одной рукой что-то невидимое, но весьма прочное над левым плечом Ивана Никифоровича, вскочил ему на спину. Двинув пятками чиновные бока, он пришпорил обладателя лоховища, да так, что тот понесся по столовой галопом, успев, пока его не задержали, опрокинуть два стола и сбить одного овулякра. Когда прыть Недоволина стала угрожающей для церемониала Больших Овулярий, в дело вмешались териархи: Ширяйло грозно зашипел, а Сахим даже выдвинул кончик ширы, и это гипнотически подействовало на Ивана Никифоровича – он пошел шагом, скромно потупив голову. Когда они поравнялись с Ромой, Платон, не слезая со спины вспотевшего чиновника, спросил:

– Ну что, разглядел лоховище?

Рома понимал, что оно находится примерно там, куда опирался зад наставника, но видеть его он не видел. Поэтому и сказал честно:

– Нет.

Не слезая с Ивана Никифоровича, Платон протянул правую руку с согнутым указательным пальцем к верхней губе своего мюрида. Рома послушно выпятил сосало на добрые четыре пальца. Вот они-то, но не абстрактное мерило, а конкретные жесткие и сильные пальцы Онилина, и схватили его за губу, да еще дернули так, что у Ромы искры из глаз. Он даже взвыл от боли. Но когда темнота в очах спала, он наконец увидел Его. Увидел! Оно, лоховище, росло над лопатками Недоволина и было похоже то ли на две половинки какого-то кожистого моллюска, то ли на обрезанные и общипанные крылья. В раскрытом состоянии лоховище напоминало удобное седло. В нем-то и расположился теперь Платон. Но, о диво, розово-кремовые остатки таинственного органа росли и за спиной наставника. Именно из-за них Платон часто наклонял вперед голову и потому казался сутулым.

– А теперь? – спросил Онилин.

– Теперь все как на параде, дядь Борь.

Платон соскочил с лоховища Иван Никифоровича и пожал ему руку.

Недоволин выглядел если не счастливым, то возбужденным – на все сто. Его глаза блестели, щеки играли адреналиновым огнем. Но взгляд Ивана Никифоровича все же был виноватым, как у сытого кота, который без разрешения съел всю оставленную на столе рыбу, но в силу всеобщей семейной любви излучал уверенность в том, что наказать его никто не осмелится.

– Какие две капли, Иван Никифорович, – укоризненно покачал головой Платон, – это у меня еще две капли, – он завел руку за спину, – тебе же выдавливать и выдавливать. Посмотри на себя, ты же торчишь от гона, как токсикоман какой. На тебе еще ездить и ездить. Бросай это дело, не заметишь, как лоховище так отрастет, что последний низар запрягать начнет.

Иван Никифорович смотрел в пол. Видимо, Платон говорил правду. Суровую, но объективную. С трудом он поднял глаза и, стараясь глядеть прямо, дал торжественное обещание:

– Исправлюсь, Платон Азарыч, выдавлю, до последней капли гаду выдавлю.

– Дай Богг тебе сил для пресса твоего, – то ли серьезно, то ли с издевкой сказал Платон, и они оставили Иван Никифоровича наедине с его больной разбушевавшейся совестью.

– А вам это зачем? – осторожно спросил Ромка наставника.

– Что это? – не понял Платон.

– Ну, как, это, эта… совесть. Зачем вам пережиток такой?

– Дурак ты, Рома, а еще в двуликие метишь. Ты на себя в зеркало смотрел в ИСС?

– А где это, в ИСС?

– В тебе, Рома. ИСС – это измененное состояние сознания, в котором, скажем, лоховище видно. Не только лоховище, положим, но для начала хотя бы оно. Подойди, значит, к зеркалу в этом самом состоянии и посмотри, что у тебя за спиной растет.

– Неужели оно? – спросил Рома, магически избегая связывать страшное слово с собой.

– Оно, родимое. Но у двуликих этот рудимент к совести отношения не имеет. У двуликих вышеупомянутый рудимент – это профаническая часть архе. Именно она ответственна за общение с лохосом. А не общаясь с лохосом, Рома, в пространство двух Правд не войдешь, а не войдя в пространство двух Правд, не сможешь отличить лучшее от хорошего. Ну а тот, кто этого делать не умеет, – тому по жизни малиновые пиджаки носить и на меринах ездить.

– Да ладно, дядь Борь, гнать. Где вы сейчас малиновые пиджаки видели.

– Глаза открой. Их тут половина, если не больше. Дело же не в цвете, а в привязанности к иллюзорной суггестии. Не знающий двух Правд, даже входя в воды истины, остается на берегу неведения. А настоящий двуликий, чего бы он ни совершал с точки зрения лохоса, даже так называемые преступления, всегда служит той или иной правде, а случается, что и обеим сразу. И ни одна не ревнует. Только двуликий может за минуту сказать и «да», и «нет», и «мать твою», и всё Маат[80]80
  «Маат ему» – возможно, египетская богиня истины здесь олицетворяет высшую правду, соотносимую с душевной гармонией искреннего человека. – Вол.


[Закрыть] будет ему. И не возмутится никто. Поэтому единственно двуликие способны общаться с лохосом как будто с равными, и все это благодаря профанической части своего архе.

– То самое лоховище, что ли?

– Для дебилов всяких – да, это выглядит, как лоховище, – а для брата-двух-правд это ноша. Тяжелая, но необходимая.

– А выдавить ее двуликий не может как ренегат какой? – спросил озадаченный предстоящими перспективами Рома. – Уж больно беспокойная вещь эта, профаническая часть архе. Геморройно, поди, в пространстве двух Правд жить. Не по-людски как-то.

Последняя фраза недососка неожиданно перевела Платона в глубокое советское детство, откуда он вынес туманный символ беспредельного, заоблачного счастья. Оно выражалось не сложными метафорами, цветистыми эпитетами и гиперболами, в нем не было ничего сколь-нибудь благозвучного для детского уха, но его колдовское звучание обещало что-то самое-самое-самое, именно такое, что нельзя выразить скудным запасом человеческих слов, если только не сказать просто, как будто речь идет о ближайшей зарплате, вот так: «заживем, как люди», или так: «станем жить по-людски». И все, эта словесно-серая греза выбрасывала Платона в мир, населенный теми самыми «людьми», которые жили как надо, но ничего общего ни с соседями, ни с папиными и мамиными сослуживцами не имели. Так и получилось, что в поисках своего третьего Храама, приобретшего странное на первый взгляд имя «людское счастье», в поисках запредельной Тулы своей и Шамбалы, Атлантиды своей и Гипербореи, земли своей, обытованной проживающими на ней избранниками нового счастья, отнюдь не той, что лежит на выжженной полоске земли, а более обетованной и более желанной, в общем, той, где все «по-людски», вот в этом поиске и пребывал Платон всю свою сознательную жизнь. Но он так и не нашел свою Атлантиду, не добрался до Шамбалы и даже Тулы в глаза не видал. Подопечный задел больное – смысл существования был все так же далек, как и в те годы, когда думалось, что стоит ему обогатиться, купить остров, самолет и яхту, и центр мира автоматически переместится к нему на постоянное место жительства.

– Люди, Рома, в восемь утра на рабочем месте стоят – ergo ты к ним никакого отношения не имеешь. Потому что ты чистый паразит, выродок короче, иная ветвь эволюции, и за лохатым счастьем гоняться сосунку западло будет. Посему по-людски тебе вовек не жить, забудь и это и про это, и мое лоховище «людями» своими больше не тереби.

– Так лоховище все-таки, – злорадно поддел ученик.

– Гипербола, – парировал наставник.

* * *

– Товарищи, – вдруг раздался мелодичный женский голос из развешанных по стенам громкоговорителей, – товарищи, перед интродукцией недососка-на-входе[81]81
  Одна из ступеней второго порядка, вводящего тонкие различия в основные ступени. К ним можно причислить и такие, как брат-в-отлучении, териарх-на-страже, сосунок-в-отпаде. – №.


[Закрыть] приглашаем всех желающих на халяву.

– Они что, дикторшу нормальную подобрать не могли, что за слова перед моим представлением, халява! – возмутился Рома. – Хохма какая-то.

– Во-первых, не Хохма, а трапеза. А во-вторых, пора кого-то за ноздрю уже к ответу подтянуть. И промеж шир поставить, пусть объяснят брателлам, какой они теоркурс недососкам преподают.

– А что такое, дядь Борь? – насторожился ученик.

– В том-то и дело, что ничего. Если эти пидагоги-магоги ритуального смысла halav не раскрыли, о чем базар! Как ты без знания путей по Древу взбираться будешь. Да ты же не только Хокму с Биной перепутаешь, с такими знаниями и до Хохот[82]82
  Еще один намек на то, что в Союзе СоСущих была распространена собственная версия Предания. Сферы (сфиры) Хохот в известной нам каббале не зафиксировано. В то же время Хокма (мудрость), Бина (понимание), а равно Древо с 10-ю сферами и 22-мя путями между ними в каноническом изложении присутствуют. – Вол.


[Закрыть] недалеко.

– До хохота, наверное, дядь Борь.

– Хохотать с низарами в обезьяннике будешь, если оступишься.

– А… – начал было Рома, спохватился, но было поздно, Платон Азарович успел отметить полное неведение Ромы и в социальных вопросах.

– Ну-ка, ответь мне, где низар выше верхама.

– Ну где, где, – ища подсказки, тянул время кандидат в сосунки, – под ногами, в нижнем отражении, – вдруг выпалил он, понимая, что сморозил глупость, но глупость звучала весомо и немного загадочно.

– Правильно, – неожиданно согласился Платон. – А где оно находится, нижнее отражение, и чего оно отражение?

– Ну, может, этих, верхамов, или низаров, которые в хохоте.

– Не в хохоте, недососль, а в Хохот. В Древе, о котором ты уже типа знаешь, раз я с тобой разговариваю, есть еще одна сфера, лежащая ниже Царства, отражение его в область шелудивых теней, и в то же время она – нижняя Корона, имя ей, очень тайное, заметь, Хохот. А Хохот – это множественное число Хох, ибо двулика она: и Ох, и Хо, туда – страдание, обратно – насмешка, а потом наоборот, что тогда получается?.. – Платон подождал мгновение и ответил за нерадивого ученика сам. – Правильно, Уроборос[83]83
  Уроборос, ороборос (от греч. ουρά – хвост; и греч. βορά – еда, пища) – пожирающий хвост. Весьма популярный символ постоянного воспроизведения основ проявленного мира в виде бесконечного чередования причин и следствий.


[Закрыть] – цепь нескончаемых причин. А это инверсия и диверсия, карнавал и гримуар, краса и гримаса. Там, в ее владениях, все и переворачивается. С ног на голову. Поэтому низар там выше верхама, слабость превыше силы, слово дороже денег, интерес уступает чести, мщение ниже сострадания, любовь теснит наслаждение. Туда-то и летит вся твоя нешамская шелуха. Олухи называют это место раем. Мы это называем царством олухов, той стороной «⨀».

– Ну это вы загнули, Платон Азарович, – перебил наставника Деримович, – насчет шелухи нешамской[84]84
  С нешамской шелухой Платон, похоже, действительно загнул, ибо нешама в каббале представляет высшую душу, свободную от нечистоты (шелухи) материального мира. Не исключено, что нешамская шелуха в том виде, как о ней заявляет Платон, – является не упоминаемым в открытых документах сбросом при возвращении нешамы в Высшее Непроясненное (Айн-Соф). – Вол.


[Закрыть]…

Платон внимательно посмотрел на невинное лицо недососка и задумался вот над чем: то ли этот двоечник тупит по невежеству, то ли дурнем только прикидывается, а сам вникает в тонкости душевной организации не хуже Абулафии[85]85
  Абулафия, Авраам – выдающийся каббалист XIII в. из Сарагосы, разработавший собственный язык каббалы для молитвы и общения с Боггом.


[Закрыть], если запросто высшую душу от низшей отличает.

– Да, больно круто завернули, – продолжал меж тем кандидат в сосуны. – Не втыкаюсь я чего-то. Еще и олухи какие-то появились.